Страница:
Владимир Михайлович, как бегун на ещё первой трети марафонской дистанции, был двадцать восемь лет назад полон сил и энергии. Второе дыхание было ему пока ненадобно, он все успевал: сочинять стихи и учиться на врача, читать умные книги и любить смазливеньких глуповатых девиц, мечтать о великой судьбе и собирать по крохам книжное достояние.
Время летело с космической скоростью, угнаться за ним даже неукротимому жизнелюбу было невозможно да, наверное, и ненужно, но Гордин все равно старался семимильными шагами сократить расстояние до желанного успеха. Бедный-бедный дурачок, если бы он только мог предполагать, что прежде всего сокращает в данной погоне свою бесценную жизнь, свою невидимую шагреневую кожу, расходуя её прежде всего на также ветшающие со временем книжные переплеты, содержание которых, к сожалению, оставляет желать лучшего.
Микроскопические любовные романчики его, вызывая порой пару-тройку рифмованных любовных излияний, заканчивались, как правило, подобно фейерверку: оглушительная вспышка, несколько разноцветных, возможно красивых искр и полное исчезновение предмета любования в беспросветной пустоте вселенной. К тяжеловесному же прозаическому обсасыванию мозговой кости сюжета исчезнувшей страсти он был не приучен, довольствуясь без усилия доставшимися стихотворными крошками. Впрочем, кое в чем он все-таки преуспел, если сегодня оглянуться и оценить: прежде всего он был счастливо женат на Марианне Петровне, которую не перестал любить и сегодня, несмотря на вынужденную разлуку с объектом обожания; продолжал, несмотря на зависть, корпоративное недоброжелательство, и порой и явное противодействие литературных коллег, творить и даже публиковаться; закончил лечебный факультет местного мединститута, успел поучиться в ординатуре, отслужить врачом войсковой части и, наконец, стал отцом замечательной дочери Златы, которая, возможно, будет его единственным душевным достоянием и утешением, несмотря на частые родственные размолвки с ней по пустякам и редкие встречи.
"Ей все можно будет простить, родная кровь, птичка моя, кровинушка", возможно думал Владимир Михайлович двадцать восемь лет назад, выходя из провинциального книжного издательства, где после подписания типового договора неожиданно быстро получил огромный гонорар в размере четырехсот с чем-то рублей, что в то время равнялось его чуть ли не полугодовому заработку. Издательство это, заповедник непуганых идиотов, находилось на втором этаже правого крыла П-образного дома, находящегося прямо напротив городского парка культуры и отдыха имени великого пролетарского писателя А.М. Горького (почему, кстати, не М. Горького, ведь А.М. был Пешков?). Первый этаж этого же крыла занимала и сейчас занимает местная писательская организация, прием в члены которой был в то давнее время заветной мечтой непуганого идиота, каким тогда, а возможно и сегодня является Гордин, увы, оказавшейся несбыточной (в отношении местной писорганизации). Только в столице через долгих шестнадцать лет его удостоили этой сомнительной чести. Сомнительной, потому что через год после его принятия союз писателей развалился (как и все государство - колосс на глиняных ногах, эдакий Голем) на враждующие между собой кучки случайных сообщников, подельников, ибо объединяющим их стержнем стало не художественное согласие, что было бы естественно, ведь литературная борьба - необходимое явление для жизнеспособности и самосовершенствования данного вида человеческой деятельности, грубо говоря, рукомесла; стержнем не стало и идеологическое противостояние, ведь у членов кучки чаще всего имелись не шаткие убеждения, а полное их отсутствие, только слегка замаскированное взятой напрокат лексикой; к сожалению, подлинным, хотя и невидимым стержнем была жалкая забота о сиюминутной выгоде и эфемерной надежде на поддерживающий локоть заинтересованного в подобной же взаимности коллеги, временно удерживающая их от окончательного расползания по своим норам и углам. Сомнительной ещё и потому, что материальных выгод от долгожданного членства ему не было и не предвиделось, ибо владевшие ими (выгодами) или желавшие завладеть, стояли в круговой обороне насмерть, не подпуская неофитов, к тому же - см. и перечитывай снова вышеизложенное.
А двадцать восемь лет назад, с улыбкой думая о дочери и ощущая приятную тяжесть в бумажнике (сколько же к тому времени образовалось у молодой семьи нужд и прорех! Чтобы заткнуть их или заштопать, необходим был гонорар в тысячу раз больше), Владимир Михайлович, желая сократить путь и насладиться обманчивым видом зелени, пропыленной насквозь жизнедеятельностью центра города, пошел через парк напрямик. Кажется, кайфуя, он напевал строчки из свеженаписанной поэмы "Поле бранное": "Двадцать восемь лет назад, собираясь на парад, брился весело Клочков с невеселой думой. Пел, верней гудел без слов. В дверь землянки дуло".
Буквально сразу же у входа в парк певец бранного поля был атакован голосистой ордой цыганок, предлагающих немедленно предсказать ему судьбу.
- Эй, дорогой, позолоти ручку! Всю правду расскажу.
- Эй, куда пошел, сейчас все узнаешь: что было, что будет, чем сердце успокоится.
- Князь, подожди, скажу, чем княгиня дома занимается и за кого княжна через шестнадцать лет замуж выйдет...
Гордин всегда уклонялся от общения со смуглолицыми ворожеями, одетыми в живописные лохмотья, лишь изредка покупая у них пластиковые сумки и косметику, которую жена сразу выкидывала. К тому же он не раз слышал достоверные рассказы пострадавших, как умеют гипнотизировать зевак и ротозеев разбитные и острые на язык гадалки. Но в этот раз, несмотря на крупную сумму денег в кармане, а может, наоборот, именно поэтому, чтобы наконец испытать себя на устойчивость к гипнотическому внушению, или просто повинуясь мгновенной прихоти, он вступил в разговор с одной из наиболее привлекательных молодух. Та, почувствовав расположение потенциального клиента, удвоила напор и пообещала гадать бесплатно, что, кстати говоря, и забегая вперед, исполнила честно.
Сначала гадалка рассказала Гордину о ряде событий из его давнего и недавнего прошлого, сообщив немало совпадавшего с истинными происшествиями.
- Ну, вы это угадали, потому что все мужчины, взрослея, проходят через одно и то же, одни и те же надежды, одни и те же разочарования, - парировал Владимир Михайлович, по-прежнему озабоченный только одним: как бы смуглянка не выудила у него деньги ловким фокусом.
- Ладно, будь по-твоему, - согласилась миролюбиво цыганка. - А что тебя интересует конкретно?
- Расскажи мне лучше о будущем, прошлое я и так знаю, это неинтересно.
Держа его правую кисть в своих ладонях, гадалка внимательно изучила папиллярные линии, согнула кисть и рассмотрела образованные сгибанием боковые складки и помимо несущественных здесь деталей, составляющих интимную тайну героя, пообещала ему долгую и обеспеченную жизнь.
Владимир Михайлович, услышав благосклонное прорицание, рассмеялся смуглянке, уже почти не боясь её, прямо в лицо:
- Конечно, как же иначе. Ты же всем это говоришь, чтобы не расстроить, чтобы побольше на радостях заплатили. Скажи хоть что-нибудь оригинальное.
Цыганка взглянула ему прямо в глаза, посерьезнела и, блеснув очами, со значением произнесла:
- Но бойся человека по имени Николай.
Ритуал гадания для неё был явно закончен, она почему-то сразу потеряла к собеседнику интерес. Гордин, неожиданно осмелев, пытался ещё её задержать разговором, по-прежнему посмеиваясь и над последним прорицанием, но не имел успеха. Гадалка внезапно исчезла, словно вовсе и не была. Не оказалось поблизости и её товарок. "Слава Богу, деньги и сам бумажник в целости-сохранности лежат во внутреннем кармане пиджака", подумал Гордин, настороженно ощупывая выпуклость пиджака снаружи и, беспрепятственно быстрым шагом пройдя парк насквозь, сел у другого выхода на нужный троллейбус и уже через пять-десять минут был в квартире тестя, где он обитал вместе с женой и трехлетней дочерью, и в лицах живо передал Марианне Петровне ход и суть бесплатного гадания. Было ли это исключением из общего правила, что бесплатный сыр бывает только в мышеловках, или Владимиру Михайловичу ещё предстояло по-крупному расплачиваться за свою неосторожную строптивость при заглядывании в будущее и тогда, и даже сегодня, двадцать восемь лет спустя, неясно, ибо в конечном счете расплатой явилась разбитая вдребезги судьба, которую он как ни пытался, так до конца и не склеил, ведь вполне вероятно, что именно в результате, вследствие гадания его жизнь потекла несколько по иному руслу, привязанная прорицаниями к конкретным ориентирам.
Знакомых Николаев у Гордина было раз-два и обчелся, основным кандидатом на устрашающую роль мог выступить разве что его тесть, которого, впрочем, по прихоти всемогущего автора перекрестили в Петра, но и он, основательно тертый и битый собственной нелегкой жизнью человек, относился к нему, тогдашнему мудозвону и разгильдяю, вполне по-божески: худо-бедно кормил-поил, давал крышу над головой и скажем прямо - терпел ради мнимого благополучия единственной дочери, а сейчас ещё и горячо любимой внучки. Чем, кстати, он преподал серьезный нравственный урок безалаберному зятю, может быть, единственный настоящий урок, который он усвоил за всю последующую жизнь, независимо, впрочем, от своего желания или собственных усилий.
Гадание быстро забылось, другие тяготы и переживания постоянно отвлекали нашего жизнелюба. На горизонте забрезжила столица и наконец, состоявшийся переезд дался Гордину нелегко, принеся невероятное множество хлопот, пустопорожней беготни и очередных щелчков по носу. Одно счастье, что в издательстве прознали о переезде слишком поздно и не смогли отозвать книгу из типографии, так и появился первый жалкий росток, первая ветвь на древе творческой потенции, словно магнитом притянувшего доброхотных пильщиков и лесорубов.
Столичная жизнь, несмотря на первоначальное проживание в коммуналке, скромную врачебную зарплату и нечастые, тоже скромные, гонорары, дала мощный толчок творческому развитию и духовному росту Гордина, пока наш бодливые овен не разбил себе лоб об очередные новые ворота, найденные собой же. Тут-то и вступил на арену судьбы многолетний враг и гонитель Владимира Михайловича, носящий имя... Как бы вы думали? Конечно, Николая. Чтобы раз и навсегда освободиться от тягостного и возможно нудного для читателя рассказа об этом изверге рода человеческого, стоит заметить, что по мнению самого Гордина, выбор именно его в качестве жертвы этим мерзавцем и клеветником непостижим, если не брать во внимание неминуемость прорицания. Не был бы этот Николай, нашелся бы другой, на другой стезе, в другое время.
Будучи знаком с новонайденным ненавистником Н. несколько лет, даже состоя с ним во вполне дружелюбной переписке, которая до сих пор пылится в архиве, и не питая к нему совершенно никаких особых, неприятных чувств, бедный Гордин ни сном ни духом не думал о возможности стать чуть ли не главной точкой приложения уничтожающих его методично в течение двадцати восьми лет сил достаточно влиятельного в силу служебного положения и псевдофронтового прошлого Н., вполне заурядного литератора, естественно, снедаемого постоянно комплексом творческой, а может и иной, Гордин не вдумывался, неполноценности, бывшего алкоголика, брошенного в том числе и поэтому знаменитой женой, нашедшей ещё более знаменитого мужа, которому невозможность жить нормальными мужскими радостями и заниматься в первую очередь самим собой, а может и вампирская сущность приводила-таки в звериную ярость. А может быть, внутренне понимая талантливость и возможную творческую потенцию молодого коллеги, хотел подпитаться его энергией раздражения, а может быть, чем черт не шутит, хотя бы таким путем остаться в литературе - гонителем молодого таланта, раз уж собственным творчеством не суждено. Думается, последняя догадка Гордина не лишена основания. Творческая живучесть вроде бы доступной жертвы привела Н., типичного совкового вурдалака, в бессильное бешенство. Жаль, не довела до апоплексического удара или шизофрении, избавив нашего безвинного страдальца от многих будущих бед и переживаний. А впрочем, нет худа без добра! И возможно, не будь сержантовско-ниухомнирыльского прессинга - не было бы и героического сопротивления литератора средней руки, которым всегда готов был считать себя отнюдь не одержимый нобелиатством Гордин. Не было бы всего этого жалкого лягушачьего сучения ножками в молоке и слизи обыденной жизни, чтобы выпрыгнуть, наконец, из крынки за её тюремные стенки туда, где на деле не менее опасно и бессмысленно жить. Но это уже тема другой истории. Здесь же следует констатировать, что гадалка, несмотря на явную молодость, оказалась профессионально точна и с обозначением главной проблемы попала в точку. Остается только, чтобы сбылось и более благое пожелание, и Владимир Михайлович ещё вкусил-таки жизненного меду, чтобы на смертном одре, уже бессмысленно, хрипя, не размышлять в предпоследнее мгновение о том, "вкусих" или "не вкусих"...
Пора, наверное, поведать и историю появления у начинающего сегодня прозаика щедро цитируемой, хотя и переработанной его набитой рукой давнего редактора и многолетнего толмача-перелагателя, рукописи об удивительной могиле с загадочной надписью на плите, находящейся на затерянном ныне кладбище его родного города П. Сам Гордин, к сожалению, не удосужился разыскать живописно обыгранную могильную плиту ни во время постоянного обитания в городе П., ни в свои редкие наезды из столицы. Более того, абсолютная правда то, что он целых долгих двадцать восемь лет хранил эту рукопись под спудом, в своем архиве, сам ни разу не дочитав её до конца, отнесясь высокомерно к романтически-пошловатому сюжету и к трафаретно-прошловековому стилю изложения, занятый любострастным чтением Пруста, Кафки, Сартра, наконец, Набокова, совершенно не предполагая самому когда-нибудь заниматься прозой профессионально и, самовыражаясь достаточно в стихах, переводах, которые через двадцать восемь лет сподобились антологических переизданий, и, на худой конец, в мелкой рецензионной работе. По счастью Бог хранил его и от показа рукописи его давним друзьям-соперникам Наташевичу и Кроликову, которые в благодатное застойное время обязательно бы скоммуниздили, если не полностью, то по клочкам мысли и чувства да и что греха таить фабулу бессмертного произведения. Когда-нибудь литературоведы, возможно, будут сшибать копья и перья в отношении подлинных источников гординской прозы. Конечно, до полемики, как вокруг "Тихого Дона", далеко, но отнюдь не тихие дон-жуанские достижения также пока неизвестного поэта получат свою самую полярную оценку от неприятия до приятия. Но вот его приятелям дарить надо уже изданные книги, в этом Гордин убедился давно. Нет правды на земле, но нет её и выше.
Другой вопрос, что есть, есть другая правда, есть магия чисел, магия мистических предсказаний, бессонный круговорот душ в природе, и Гордин нередко ощущал себя, читая великие произведения, их автором: и Набоковым, и Вагиновым, и Олешей, и даже Андреем Платоновым, благо, что все они родились в одном 1899 году, и столетие их придется, страшно сказать, на 1999 год. Переверните-ка эти цифры и вы получите "звериное число" 666. До этого хорошо бы издать три романа Гордина. Но скорее всего именно в этом "зверином" году они и выйдут. Сам Гордин, будучи прямым потомком, любимым внуком всамделешной колдуньи, в чарах которой он неоднократно убеждался в раннем детстве, что называется своими глазами и которой помогал сначала ребенком - молчанием, не делясь с родителями увиденным, а потом, студентом медвуза, даже помог ей восстановить тексты заговоров, которые раздобыл в стародавних книгах, отысканных ещё до смерти Василисы Матвеевны, пусть ей земля будет пухом; и сам в известной мере обладая колдовской силой, только боясь применять её на практике (впрочем, нет, несколько раз применял, но на главного черта, на треклятого Н. его заклинания не действовали), ибо опять-таки расплата всегда неминуема, об этом и данный роман, и хорошо, если только своей судьбой: нет, Гордин нередко убеждался в нерушимой точности порой случайных собственных утверждений. Что касается прозы, от сочинения которой он двадцать восемь лет отмахивался, как от чего-то лично для него противоестественного, то нередко сам себе он признавался в боязни возможного осуждения при прочтении близкими и дорогими людьми и предчувствовал, что снимет собственное табу только после смерти родителей. И действительно, стоило в десять дней неожиданно даже для себя сочинить первый вариант первого романа (а зерно его - новелла о неизвестном поэте самопроизвольно появилось на свет четыре года назад, по заказу хорошего человека, автора песни о булгаковской Маргарите, которую когда-то щедро пел Валерий Леонтьев, тогда сотрудника журнала "Вахта", хотя опубликовано было в другом не менее замечательном органе печати "Визави"), как через четыре месяца умер его отчим. Будем надеяться, что "после" не значит "вследствие".
Все разумное действительно и все действительное разумно. Жена Гордина лучше его знала автора этого изречения. Но она была вроде и рядом, но недоступна, а с другой стороны какая разница - Декарт или не Декарт? Как бы ни легли карты, формула эта универсальна. Рискну предложить свой вариант: все существующее загадочно и до конца непостижимо, а все загадочное и непостижимое существует.
Существует и непреложная связь между Гординым и семьей Витковских, нужно только суметь её проследить, причем возможно здесь уже не обойтись без теории переселения душ.
8
Человек полагает, а Бог располагает. Только Гордин раскатал губы и решил снова зайти в книжный магазин для повторного штурма Светы, как домой вернулись отец с матерью. Оказывается, они спускались на улицу - подышать свежим воздухом или, как любил выражаться отец, "освежиться". Родительский дом лифта не имел, поэтому и спуск, и особенно поднятие было для дважды инвалида (Великой Отечественной по ранению сердца и по перелому шейки бедра) не просто утомительным путешествием, но - почти непосильной задачей.
- Что же вы меня не разбудили? Я бы помог спуститься и потом подняться, если бы знал, - обратился Владимир Михайлович сразу к обоим супругам.
- Спасибо, Вова! Спасибо сердечное! Я уж приноровился: в одной руке палка, а другой - за перила держусь. Ты тут не помощник, ведь не понесешь меня на руках, да я и сам пока передвигаюсь, - ответил со слезами на глазах Михаил Андреевич. В последнее время он вообще легко всплакивал по поводу и без повода.
А мать почему-то отчужденно посмотрела на Гордина, как будто именно он был виновником падения отчима на скользком льду дороги, когда она с ним спешила навестить дальних родственников, чтобы сделать лечебные инъекции. Перелом шейки правого бедра в этом возрасте был безнадежен в смысле прогноза: вбить в сустав гвоздь, чтобы скрепить его таким образом, врачи уже не решались из-за возможных осложнений, да и стоило это сомнительное на удачу мероприятие по сегодняшним расценкам уйму денег, которых под рукой не было.
Мать пожевала губами и неожиданно без привычной ласки в голосе спросила:
- Вова, ты там в Москве ничего не натворил? Может, украл или убил кого, прости Господи!
- С чего ты это взяла? - Владимир Михайлович аж задохнулся от внезапно нахлынувшей ярости.
- Пока мы на лавочке у крыльца сидели, сюда наш участковый пожаловал и о тебе расспрашивал. Сказал, что разыскивает Москва тебя и если, мол, ты появишься, чтобы сразу дали знать, иначе нас могут за укрывательство и недоносительство привлечь. Боже, до какого позора дожили: сын - умница, врач, писатель, а его милиция разыскивает. Когда ты у нас жил, все на тебя не нарадовались, а как ушел и женился, вконец опустился, испортился. Пить и курить стал...
- Да не пью я и не курю. Практически. Так только иногда балуюсь. Нечего напраслину наговаривать.
- Молчи. Совсем в Москве от рук отбился. Родню не признаешь, сестре родной открытки не пошлешь с днем рождения, три копейки жалеешь. Раньше совсем другой был, ласковый, услужливый. Признавайся, зачем тебя милиция ищет?
- Да что ты, мать. Не ищет меня никто. Это какая-то путаница. Я сейчас сам в милицию пойду, только подскажите мне, по какому адресу.
- Поешь сначала, потом и пойдешь. Пустое брюхо к ученью глухо. Помнишь, как сам говаривал? А ты меня не обманываешь? Действительно не набедокурил? - и мать снова отстраненно и изучающе посмотрела на Гордина, или это уже помнилось его взбудораженному внезапным известием воображению. Впрочем, чего лукавить с самим собой, он этого ожидал с момента побега из Фирсановки, сразу, как только сел в московскую электричку. Только никак не думал, что запрос о нем придет так быстро.
Сели за стол в большой комнате, словно прощались. Отец привычно пододвинул к Гордину початую бутылку водки. Владимир Михайлович после укоризненных слов матери было гордо отказался, но испуг, затаившийся в глубине его большого рыхлого, основательно пропитанного алкоголем тела, бесцеремонно потребовал привычного допинга, словно кнутом добавлявшего нивесть откуда новые силы и энергию для преодоления внезапных препятствий.
Пообедали без разговоров. У отца аппетит был отменный, и он перемалывал металлическими протезами все подряд: пирожки, салат, мясную нарезку, домашние пельмени. Мать расстаралась на славу, словно хотела накормить сына на долгие годы вперед.
После обеда Гордин быстро собрался, взял свой бессменный атташе-кейс, деньги и документы у него всегда были при себе, в бумажнике.
- Ну, я пойду. Значит, где находится ваше отделение? На улице Ленина, возле бани? Очень хорошо, не сумею заблудиться. Посмотрим, кто кому баню устроит. Ну, спасибо за угощение. Всего доброго.
И Владимир Михайлович пожал на прощание, о чем знал твердо только он, а родители, возможно, догадывались, руку отцу, который привстал со стула и чуть заискивающе сказал, оскалив в улыбке коронки белого металла:
- До скорого. Ты, Вова, себя береги. Значит, тебя сейчас к ужину можно ждать? Ты уж не задерживайся. И не спорь с милицией, там этого не любят, у нас ведь не Москва.
Затем Гордин обнял мать и поцеловал её в сморщенную, как печеное яблоко, коричневатую щеку. Она, видимо, хотела встречно перехватить его губы, но тоже только скользнула боковым поцелуем по небритой щеке. И шепнула ему, все-таки не веря:
- Ты точно ничего не натворил? А может к Наталье Николаевне вперед обратиться, ты её, наверное, помнишь: адвокат. А Петуховы (помнишь судью из Курьи?) уже лет пять как оба умерли. Что ж ты, небритый, идешь? Побрейся, время ещё есть.
И не дожидаясь ответа, перекрестила его, уже уходящего, несколькими быстрыми мелкими движениями. Владимир Михайлович, обернувшись, заметил это прощальное мелькание правой кисти.
Выйдя из подъезда, он свернул налево и пошел дворами действительно в сторону отделения милиции, но, дойдя до улицы Ленина, сел на троллейбус и поехал на железнодорожный вокзал. Он все-таки решил добираться в Коктебель. Но самолет ему был точно заказан, раз его фамилия попала во всероссийский розыск. С поездом тоже был риск. Так как уже несколько лет, как в железнодорожные билеты стали проставлять фамилии пассажиров, но все-таки только фамилии, а не имя-отчество полностью, как в билетах на самолет.
Гордин решил подстраховаться. Он купил билет на электричку до Болезино, она шла буквально через несколько минут, доехал до станции и там пересел на скорый, купив билет в кассе без всякого документа, назвав кассирше сходную по звучанию фамилию - Годин. Надо уточнить, что он, сколько себя помнил, грассировал (за что, его, чистейшего русака, ну может, с восьмушкой белорусско-польской крови почти всегда принимали за еврея, жида, чем вызывали только бессильное негодование. Иногда он проговаривался: "Уж лучше я действительно был бы нехристем, жил бы в Израиле или Штатах припеваючи, давно бы Пулитцеровскую премию получил), и кассирша вполне могла ошибиться, услышав даже очень старательное его "р-р-л-л-ъ".
Кстати, ехал он до Москвы в плацкартном вагоне. С попутчиками по вагону не общался. Перечитывал рукопись-триллер прошлого века. Задавался опять вопросом: кто же был её автором?
Нашел её Гордин ещё в детстве на чердаке бабкиной избенки. Как он любил рыться в старых вещах! Чего у бабки только не было при всей непоказной бедности семьи раскулаченного деда. На чердаке лежали её старые бальные платья, расшитые бисером и стеклярусом, с кружевными вставками; необыкновенно узкие ботинки нежной кожи на высоких каблуках, различные туфли; тончайшее заграничное дамское белье, к которому он постеснялся прикоснуться; какие-то диковинные музыкальные инструменты вроде цимбал, старинного ксилофона и кастаньет; останки старинной мебели (бюро красного дерева и серебряные письменные ручки 84-й пробы до сих пор живы в его московской квартире, даже Марианна Петровна при отъезде в США не посягнула на его наследство, только Злата выпросила на память одну гладкую вставочку стиля "модерн"), старые ноты, в том числе и песенки Вертинского; фотоальбомы с бронзовыми и серебряными застежками и роскошные книжные издания фирм Вольфа и Девриена; цветные французские и немецкие литографии; "венская" бронза; пачки "царских" ассигнаций, которые он раздаривал в детстве чуть ли не килограммами (любили его прадеды иметь под рукой наличные, как и он, грешный, любит, только вот много Бог не дал); коллекция вееров (страусовые перья, кружева, ткань, цветная в рисунках бумага, слоновая кость, черепаховые пластинки, наконец, первая пластмасса начала века, которая была даже дороже, чем кость); сюжетные картинки и кошельки, расшитые бисером (все-все передал он дочери Злате); серебряные подсвечники, таковые же портсигары и женские табакерки с золотыми монограммами, несколько вещиц работы прославленного Фаберже (один серебряный гном с пробой, сидящий на нефритовой скале, у него тоже уцелел доныне, став его настольным талисманом); коллекция стеклянных и фарфоровых пасхальных яиц и такая же - из различных минералов Российской империи; сломанные граммофоны и пластинки к ним; старые фотоаппараты; множество живописных холстов в старинном багете и старые гравюры, в том числе и работы Зубова и Пиранези; всего сразу не вспомнить, одним словом, это был не чердак, а музей. Впрочем, бабка не очень-то любила туда запускать и самого любимого внука, которым являлся Гордин, остальной же родне вход туда был строго заказан.
Время летело с космической скоростью, угнаться за ним даже неукротимому жизнелюбу было невозможно да, наверное, и ненужно, но Гордин все равно старался семимильными шагами сократить расстояние до желанного успеха. Бедный-бедный дурачок, если бы он только мог предполагать, что прежде всего сокращает в данной погоне свою бесценную жизнь, свою невидимую шагреневую кожу, расходуя её прежде всего на также ветшающие со временем книжные переплеты, содержание которых, к сожалению, оставляет желать лучшего.
Микроскопические любовные романчики его, вызывая порой пару-тройку рифмованных любовных излияний, заканчивались, как правило, подобно фейерверку: оглушительная вспышка, несколько разноцветных, возможно красивых искр и полное исчезновение предмета любования в беспросветной пустоте вселенной. К тяжеловесному же прозаическому обсасыванию мозговой кости сюжета исчезнувшей страсти он был не приучен, довольствуясь без усилия доставшимися стихотворными крошками. Впрочем, кое в чем он все-таки преуспел, если сегодня оглянуться и оценить: прежде всего он был счастливо женат на Марианне Петровне, которую не перестал любить и сегодня, несмотря на вынужденную разлуку с объектом обожания; продолжал, несмотря на зависть, корпоративное недоброжелательство, и порой и явное противодействие литературных коллег, творить и даже публиковаться; закончил лечебный факультет местного мединститута, успел поучиться в ординатуре, отслужить врачом войсковой части и, наконец, стал отцом замечательной дочери Златы, которая, возможно, будет его единственным душевным достоянием и утешением, несмотря на частые родственные размолвки с ней по пустякам и редкие встречи.
"Ей все можно будет простить, родная кровь, птичка моя, кровинушка", возможно думал Владимир Михайлович двадцать восемь лет назад, выходя из провинциального книжного издательства, где после подписания типового договора неожиданно быстро получил огромный гонорар в размере четырехсот с чем-то рублей, что в то время равнялось его чуть ли не полугодовому заработку. Издательство это, заповедник непуганых идиотов, находилось на втором этаже правого крыла П-образного дома, находящегося прямо напротив городского парка культуры и отдыха имени великого пролетарского писателя А.М. Горького (почему, кстати, не М. Горького, ведь А.М. был Пешков?). Первый этаж этого же крыла занимала и сейчас занимает местная писательская организация, прием в члены которой был в то давнее время заветной мечтой непуганого идиота, каким тогда, а возможно и сегодня является Гордин, увы, оказавшейся несбыточной (в отношении местной писорганизации). Только в столице через долгих шестнадцать лет его удостоили этой сомнительной чести. Сомнительной, потому что через год после его принятия союз писателей развалился (как и все государство - колосс на глиняных ногах, эдакий Голем) на враждующие между собой кучки случайных сообщников, подельников, ибо объединяющим их стержнем стало не художественное согласие, что было бы естественно, ведь литературная борьба - необходимое явление для жизнеспособности и самосовершенствования данного вида человеческой деятельности, грубо говоря, рукомесла; стержнем не стало и идеологическое противостояние, ведь у членов кучки чаще всего имелись не шаткие убеждения, а полное их отсутствие, только слегка замаскированное взятой напрокат лексикой; к сожалению, подлинным, хотя и невидимым стержнем была жалкая забота о сиюминутной выгоде и эфемерной надежде на поддерживающий локоть заинтересованного в подобной же взаимности коллеги, временно удерживающая их от окончательного расползания по своим норам и углам. Сомнительной ещё и потому, что материальных выгод от долгожданного членства ему не было и не предвиделось, ибо владевшие ими (выгодами) или желавшие завладеть, стояли в круговой обороне насмерть, не подпуская неофитов, к тому же - см. и перечитывай снова вышеизложенное.
А двадцать восемь лет назад, с улыбкой думая о дочери и ощущая приятную тяжесть в бумажнике (сколько же к тому времени образовалось у молодой семьи нужд и прорех! Чтобы заткнуть их или заштопать, необходим был гонорар в тысячу раз больше), Владимир Михайлович, желая сократить путь и насладиться обманчивым видом зелени, пропыленной насквозь жизнедеятельностью центра города, пошел через парк напрямик. Кажется, кайфуя, он напевал строчки из свеженаписанной поэмы "Поле бранное": "Двадцать восемь лет назад, собираясь на парад, брился весело Клочков с невеселой думой. Пел, верней гудел без слов. В дверь землянки дуло".
Буквально сразу же у входа в парк певец бранного поля был атакован голосистой ордой цыганок, предлагающих немедленно предсказать ему судьбу.
- Эй, дорогой, позолоти ручку! Всю правду расскажу.
- Эй, куда пошел, сейчас все узнаешь: что было, что будет, чем сердце успокоится.
- Князь, подожди, скажу, чем княгиня дома занимается и за кого княжна через шестнадцать лет замуж выйдет...
Гордин всегда уклонялся от общения со смуглолицыми ворожеями, одетыми в живописные лохмотья, лишь изредка покупая у них пластиковые сумки и косметику, которую жена сразу выкидывала. К тому же он не раз слышал достоверные рассказы пострадавших, как умеют гипнотизировать зевак и ротозеев разбитные и острые на язык гадалки. Но в этот раз, несмотря на крупную сумму денег в кармане, а может, наоборот, именно поэтому, чтобы наконец испытать себя на устойчивость к гипнотическому внушению, или просто повинуясь мгновенной прихоти, он вступил в разговор с одной из наиболее привлекательных молодух. Та, почувствовав расположение потенциального клиента, удвоила напор и пообещала гадать бесплатно, что, кстати говоря, и забегая вперед, исполнила честно.
Сначала гадалка рассказала Гордину о ряде событий из его давнего и недавнего прошлого, сообщив немало совпадавшего с истинными происшествиями.
- Ну, вы это угадали, потому что все мужчины, взрослея, проходят через одно и то же, одни и те же надежды, одни и те же разочарования, - парировал Владимир Михайлович, по-прежнему озабоченный только одним: как бы смуглянка не выудила у него деньги ловким фокусом.
- Ладно, будь по-твоему, - согласилась миролюбиво цыганка. - А что тебя интересует конкретно?
- Расскажи мне лучше о будущем, прошлое я и так знаю, это неинтересно.
Держа его правую кисть в своих ладонях, гадалка внимательно изучила папиллярные линии, согнула кисть и рассмотрела образованные сгибанием боковые складки и помимо несущественных здесь деталей, составляющих интимную тайну героя, пообещала ему долгую и обеспеченную жизнь.
Владимир Михайлович, услышав благосклонное прорицание, рассмеялся смуглянке, уже почти не боясь её, прямо в лицо:
- Конечно, как же иначе. Ты же всем это говоришь, чтобы не расстроить, чтобы побольше на радостях заплатили. Скажи хоть что-нибудь оригинальное.
Цыганка взглянула ему прямо в глаза, посерьезнела и, блеснув очами, со значением произнесла:
- Но бойся человека по имени Николай.
Ритуал гадания для неё был явно закончен, она почему-то сразу потеряла к собеседнику интерес. Гордин, неожиданно осмелев, пытался ещё её задержать разговором, по-прежнему посмеиваясь и над последним прорицанием, но не имел успеха. Гадалка внезапно исчезла, словно вовсе и не была. Не оказалось поблизости и её товарок. "Слава Богу, деньги и сам бумажник в целости-сохранности лежат во внутреннем кармане пиджака", подумал Гордин, настороженно ощупывая выпуклость пиджака снаружи и, беспрепятственно быстрым шагом пройдя парк насквозь, сел у другого выхода на нужный троллейбус и уже через пять-десять минут был в квартире тестя, где он обитал вместе с женой и трехлетней дочерью, и в лицах живо передал Марианне Петровне ход и суть бесплатного гадания. Было ли это исключением из общего правила, что бесплатный сыр бывает только в мышеловках, или Владимиру Михайловичу ещё предстояло по-крупному расплачиваться за свою неосторожную строптивость при заглядывании в будущее и тогда, и даже сегодня, двадцать восемь лет спустя, неясно, ибо в конечном счете расплатой явилась разбитая вдребезги судьба, которую он как ни пытался, так до конца и не склеил, ведь вполне вероятно, что именно в результате, вследствие гадания его жизнь потекла несколько по иному руслу, привязанная прорицаниями к конкретным ориентирам.
Знакомых Николаев у Гордина было раз-два и обчелся, основным кандидатом на устрашающую роль мог выступить разве что его тесть, которого, впрочем, по прихоти всемогущего автора перекрестили в Петра, но и он, основательно тертый и битый собственной нелегкой жизнью человек, относился к нему, тогдашнему мудозвону и разгильдяю, вполне по-божески: худо-бедно кормил-поил, давал крышу над головой и скажем прямо - терпел ради мнимого благополучия единственной дочери, а сейчас ещё и горячо любимой внучки. Чем, кстати, он преподал серьезный нравственный урок безалаберному зятю, может быть, единственный настоящий урок, который он усвоил за всю последующую жизнь, независимо, впрочем, от своего желания или собственных усилий.
Гадание быстро забылось, другие тяготы и переживания постоянно отвлекали нашего жизнелюба. На горизонте забрезжила столица и наконец, состоявшийся переезд дался Гордину нелегко, принеся невероятное множество хлопот, пустопорожней беготни и очередных щелчков по носу. Одно счастье, что в издательстве прознали о переезде слишком поздно и не смогли отозвать книгу из типографии, так и появился первый жалкий росток, первая ветвь на древе творческой потенции, словно магнитом притянувшего доброхотных пильщиков и лесорубов.
Столичная жизнь, несмотря на первоначальное проживание в коммуналке, скромную врачебную зарплату и нечастые, тоже скромные, гонорары, дала мощный толчок творческому развитию и духовному росту Гордина, пока наш бодливые овен не разбил себе лоб об очередные новые ворота, найденные собой же. Тут-то и вступил на арену судьбы многолетний враг и гонитель Владимира Михайловича, носящий имя... Как бы вы думали? Конечно, Николая. Чтобы раз и навсегда освободиться от тягостного и возможно нудного для читателя рассказа об этом изверге рода человеческого, стоит заметить, что по мнению самого Гордина, выбор именно его в качестве жертвы этим мерзавцем и клеветником непостижим, если не брать во внимание неминуемость прорицания. Не был бы этот Николай, нашелся бы другой, на другой стезе, в другое время.
Будучи знаком с новонайденным ненавистником Н. несколько лет, даже состоя с ним во вполне дружелюбной переписке, которая до сих пор пылится в архиве, и не питая к нему совершенно никаких особых, неприятных чувств, бедный Гордин ни сном ни духом не думал о возможности стать чуть ли не главной точкой приложения уничтожающих его методично в течение двадцати восьми лет сил достаточно влиятельного в силу служебного положения и псевдофронтового прошлого Н., вполне заурядного литератора, естественно, снедаемого постоянно комплексом творческой, а может и иной, Гордин не вдумывался, неполноценности, бывшего алкоголика, брошенного в том числе и поэтому знаменитой женой, нашедшей ещё более знаменитого мужа, которому невозможность жить нормальными мужскими радостями и заниматься в первую очередь самим собой, а может и вампирская сущность приводила-таки в звериную ярость. А может быть, внутренне понимая талантливость и возможную творческую потенцию молодого коллеги, хотел подпитаться его энергией раздражения, а может быть, чем черт не шутит, хотя бы таким путем остаться в литературе - гонителем молодого таланта, раз уж собственным творчеством не суждено. Думается, последняя догадка Гордина не лишена основания. Творческая живучесть вроде бы доступной жертвы привела Н., типичного совкового вурдалака, в бессильное бешенство. Жаль, не довела до апоплексического удара или шизофрении, избавив нашего безвинного страдальца от многих будущих бед и переживаний. А впрочем, нет худа без добра! И возможно, не будь сержантовско-ниухомнирыльского прессинга - не было бы и героического сопротивления литератора средней руки, которым всегда готов был считать себя отнюдь не одержимый нобелиатством Гордин. Не было бы всего этого жалкого лягушачьего сучения ножками в молоке и слизи обыденной жизни, чтобы выпрыгнуть, наконец, из крынки за её тюремные стенки туда, где на деле не менее опасно и бессмысленно жить. Но это уже тема другой истории. Здесь же следует констатировать, что гадалка, несмотря на явную молодость, оказалась профессионально точна и с обозначением главной проблемы попала в точку. Остается только, чтобы сбылось и более благое пожелание, и Владимир Михайлович ещё вкусил-таки жизненного меду, чтобы на смертном одре, уже бессмысленно, хрипя, не размышлять в предпоследнее мгновение о том, "вкусих" или "не вкусих"...
Пора, наверное, поведать и историю появления у начинающего сегодня прозаика щедро цитируемой, хотя и переработанной его набитой рукой давнего редактора и многолетнего толмача-перелагателя, рукописи об удивительной могиле с загадочной надписью на плите, находящейся на затерянном ныне кладбище его родного города П. Сам Гордин, к сожалению, не удосужился разыскать живописно обыгранную могильную плиту ни во время постоянного обитания в городе П., ни в свои редкие наезды из столицы. Более того, абсолютная правда то, что он целых долгих двадцать восемь лет хранил эту рукопись под спудом, в своем архиве, сам ни разу не дочитав её до конца, отнесясь высокомерно к романтически-пошловатому сюжету и к трафаретно-прошловековому стилю изложения, занятый любострастным чтением Пруста, Кафки, Сартра, наконец, Набокова, совершенно не предполагая самому когда-нибудь заниматься прозой профессионально и, самовыражаясь достаточно в стихах, переводах, которые через двадцать восемь лет сподобились антологических переизданий, и, на худой конец, в мелкой рецензионной работе. По счастью Бог хранил его и от показа рукописи его давним друзьям-соперникам Наташевичу и Кроликову, которые в благодатное застойное время обязательно бы скоммуниздили, если не полностью, то по клочкам мысли и чувства да и что греха таить фабулу бессмертного произведения. Когда-нибудь литературоведы, возможно, будут сшибать копья и перья в отношении подлинных источников гординской прозы. Конечно, до полемики, как вокруг "Тихого Дона", далеко, но отнюдь не тихие дон-жуанские достижения также пока неизвестного поэта получат свою самую полярную оценку от неприятия до приятия. Но вот его приятелям дарить надо уже изданные книги, в этом Гордин убедился давно. Нет правды на земле, но нет её и выше.
Другой вопрос, что есть, есть другая правда, есть магия чисел, магия мистических предсказаний, бессонный круговорот душ в природе, и Гордин нередко ощущал себя, читая великие произведения, их автором: и Набоковым, и Вагиновым, и Олешей, и даже Андреем Платоновым, благо, что все они родились в одном 1899 году, и столетие их придется, страшно сказать, на 1999 год. Переверните-ка эти цифры и вы получите "звериное число" 666. До этого хорошо бы издать три романа Гордина. Но скорее всего именно в этом "зверином" году они и выйдут. Сам Гордин, будучи прямым потомком, любимым внуком всамделешной колдуньи, в чарах которой он неоднократно убеждался в раннем детстве, что называется своими глазами и которой помогал сначала ребенком - молчанием, не делясь с родителями увиденным, а потом, студентом медвуза, даже помог ей восстановить тексты заговоров, которые раздобыл в стародавних книгах, отысканных ещё до смерти Василисы Матвеевны, пусть ей земля будет пухом; и сам в известной мере обладая колдовской силой, только боясь применять её на практике (впрочем, нет, несколько раз применял, но на главного черта, на треклятого Н. его заклинания не действовали), ибо опять-таки расплата всегда неминуема, об этом и данный роман, и хорошо, если только своей судьбой: нет, Гордин нередко убеждался в нерушимой точности порой случайных собственных утверждений. Что касается прозы, от сочинения которой он двадцать восемь лет отмахивался, как от чего-то лично для него противоестественного, то нередко сам себе он признавался в боязни возможного осуждения при прочтении близкими и дорогими людьми и предчувствовал, что снимет собственное табу только после смерти родителей. И действительно, стоило в десять дней неожиданно даже для себя сочинить первый вариант первого романа (а зерно его - новелла о неизвестном поэте самопроизвольно появилось на свет четыре года назад, по заказу хорошего человека, автора песни о булгаковской Маргарите, которую когда-то щедро пел Валерий Леонтьев, тогда сотрудника журнала "Вахта", хотя опубликовано было в другом не менее замечательном органе печати "Визави"), как через четыре месяца умер его отчим. Будем надеяться, что "после" не значит "вследствие".
Все разумное действительно и все действительное разумно. Жена Гордина лучше его знала автора этого изречения. Но она была вроде и рядом, но недоступна, а с другой стороны какая разница - Декарт или не Декарт? Как бы ни легли карты, формула эта универсальна. Рискну предложить свой вариант: все существующее загадочно и до конца непостижимо, а все загадочное и непостижимое существует.
Существует и непреложная связь между Гординым и семьей Витковских, нужно только суметь её проследить, причем возможно здесь уже не обойтись без теории переселения душ.
8
Человек полагает, а Бог располагает. Только Гордин раскатал губы и решил снова зайти в книжный магазин для повторного штурма Светы, как домой вернулись отец с матерью. Оказывается, они спускались на улицу - подышать свежим воздухом или, как любил выражаться отец, "освежиться". Родительский дом лифта не имел, поэтому и спуск, и особенно поднятие было для дважды инвалида (Великой Отечественной по ранению сердца и по перелому шейки бедра) не просто утомительным путешествием, но - почти непосильной задачей.
- Что же вы меня не разбудили? Я бы помог спуститься и потом подняться, если бы знал, - обратился Владимир Михайлович сразу к обоим супругам.
- Спасибо, Вова! Спасибо сердечное! Я уж приноровился: в одной руке палка, а другой - за перила держусь. Ты тут не помощник, ведь не понесешь меня на руках, да я и сам пока передвигаюсь, - ответил со слезами на глазах Михаил Андреевич. В последнее время он вообще легко всплакивал по поводу и без повода.
А мать почему-то отчужденно посмотрела на Гордина, как будто именно он был виновником падения отчима на скользком льду дороги, когда она с ним спешила навестить дальних родственников, чтобы сделать лечебные инъекции. Перелом шейки правого бедра в этом возрасте был безнадежен в смысле прогноза: вбить в сустав гвоздь, чтобы скрепить его таким образом, врачи уже не решались из-за возможных осложнений, да и стоило это сомнительное на удачу мероприятие по сегодняшним расценкам уйму денег, которых под рукой не было.
Мать пожевала губами и неожиданно без привычной ласки в голосе спросила:
- Вова, ты там в Москве ничего не натворил? Может, украл или убил кого, прости Господи!
- С чего ты это взяла? - Владимир Михайлович аж задохнулся от внезапно нахлынувшей ярости.
- Пока мы на лавочке у крыльца сидели, сюда наш участковый пожаловал и о тебе расспрашивал. Сказал, что разыскивает Москва тебя и если, мол, ты появишься, чтобы сразу дали знать, иначе нас могут за укрывательство и недоносительство привлечь. Боже, до какого позора дожили: сын - умница, врач, писатель, а его милиция разыскивает. Когда ты у нас жил, все на тебя не нарадовались, а как ушел и женился, вконец опустился, испортился. Пить и курить стал...
- Да не пью я и не курю. Практически. Так только иногда балуюсь. Нечего напраслину наговаривать.
- Молчи. Совсем в Москве от рук отбился. Родню не признаешь, сестре родной открытки не пошлешь с днем рождения, три копейки жалеешь. Раньше совсем другой был, ласковый, услужливый. Признавайся, зачем тебя милиция ищет?
- Да что ты, мать. Не ищет меня никто. Это какая-то путаница. Я сейчас сам в милицию пойду, только подскажите мне, по какому адресу.
- Поешь сначала, потом и пойдешь. Пустое брюхо к ученью глухо. Помнишь, как сам говаривал? А ты меня не обманываешь? Действительно не набедокурил? - и мать снова отстраненно и изучающе посмотрела на Гордина, или это уже помнилось его взбудораженному внезапным известием воображению. Впрочем, чего лукавить с самим собой, он этого ожидал с момента побега из Фирсановки, сразу, как только сел в московскую электричку. Только никак не думал, что запрос о нем придет так быстро.
Сели за стол в большой комнате, словно прощались. Отец привычно пододвинул к Гордину початую бутылку водки. Владимир Михайлович после укоризненных слов матери было гордо отказался, но испуг, затаившийся в глубине его большого рыхлого, основательно пропитанного алкоголем тела, бесцеремонно потребовал привычного допинга, словно кнутом добавлявшего нивесть откуда новые силы и энергию для преодоления внезапных препятствий.
Пообедали без разговоров. У отца аппетит был отменный, и он перемалывал металлическими протезами все подряд: пирожки, салат, мясную нарезку, домашние пельмени. Мать расстаралась на славу, словно хотела накормить сына на долгие годы вперед.
После обеда Гордин быстро собрался, взял свой бессменный атташе-кейс, деньги и документы у него всегда были при себе, в бумажнике.
- Ну, я пойду. Значит, где находится ваше отделение? На улице Ленина, возле бани? Очень хорошо, не сумею заблудиться. Посмотрим, кто кому баню устроит. Ну, спасибо за угощение. Всего доброго.
И Владимир Михайлович пожал на прощание, о чем знал твердо только он, а родители, возможно, догадывались, руку отцу, который привстал со стула и чуть заискивающе сказал, оскалив в улыбке коронки белого металла:
- До скорого. Ты, Вова, себя береги. Значит, тебя сейчас к ужину можно ждать? Ты уж не задерживайся. И не спорь с милицией, там этого не любят, у нас ведь не Москва.
Затем Гордин обнял мать и поцеловал её в сморщенную, как печеное яблоко, коричневатую щеку. Она, видимо, хотела встречно перехватить его губы, но тоже только скользнула боковым поцелуем по небритой щеке. И шепнула ему, все-таки не веря:
- Ты точно ничего не натворил? А может к Наталье Николаевне вперед обратиться, ты её, наверное, помнишь: адвокат. А Петуховы (помнишь судью из Курьи?) уже лет пять как оба умерли. Что ж ты, небритый, идешь? Побрейся, время ещё есть.
И не дожидаясь ответа, перекрестила его, уже уходящего, несколькими быстрыми мелкими движениями. Владимир Михайлович, обернувшись, заметил это прощальное мелькание правой кисти.
Выйдя из подъезда, он свернул налево и пошел дворами действительно в сторону отделения милиции, но, дойдя до улицы Ленина, сел на троллейбус и поехал на железнодорожный вокзал. Он все-таки решил добираться в Коктебель. Но самолет ему был точно заказан, раз его фамилия попала во всероссийский розыск. С поездом тоже был риск. Так как уже несколько лет, как в железнодорожные билеты стали проставлять фамилии пассажиров, но все-таки только фамилии, а не имя-отчество полностью, как в билетах на самолет.
Гордин решил подстраховаться. Он купил билет на электричку до Болезино, она шла буквально через несколько минут, доехал до станции и там пересел на скорый, купив билет в кассе без всякого документа, назвав кассирше сходную по звучанию фамилию - Годин. Надо уточнить, что он, сколько себя помнил, грассировал (за что, его, чистейшего русака, ну может, с восьмушкой белорусско-польской крови почти всегда принимали за еврея, жида, чем вызывали только бессильное негодование. Иногда он проговаривался: "Уж лучше я действительно был бы нехристем, жил бы в Израиле или Штатах припеваючи, давно бы Пулитцеровскую премию получил), и кассирша вполне могла ошибиться, услышав даже очень старательное его "р-р-л-л-ъ".
Кстати, ехал он до Москвы в плацкартном вагоне. С попутчиками по вагону не общался. Перечитывал рукопись-триллер прошлого века. Задавался опять вопросом: кто же был её автором?
Нашел её Гордин ещё в детстве на чердаке бабкиной избенки. Как он любил рыться в старых вещах! Чего у бабки только не было при всей непоказной бедности семьи раскулаченного деда. На чердаке лежали её старые бальные платья, расшитые бисером и стеклярусом, с кружевными вставками; необыкновенно узкие ботинки нежной кожи на высоких каблуках, различные туфли; тончайшее заграничное дамское белье, к которому он постеснялся прикоснуться; какие-то диковинные музыкальные инструменты вроде цимбал, старинного ксилофона и кастаньет; останки старинной мебели (бюро красного дерева и серебряные письменные ручки 84-й пробы до сих пор живы в его московской квартире, даже Марианна Петровна при отъезде в США не посягнула на его наследство, только Злата выпросила на память одну гладкую вставочку стиля "модерн"), старые ноты, в том числе и песенки Вертинского; фотоальбомы с бронзовыми и серебряными застежками и роскошные книжные издания фирм Вольфа и Девриена; цветные французские и немецкие литографии; "венская" бронза; пачки "царских" ассигнаций, которые он раздаривал в детстве чуть ли не килограммами (любили его прадеды иметь под рукой наличные, как и он, грешный, любит, только вот много Бог не дал); коллекция вееров (страусовые перья, кружева, ткань, цветная в рисунках бумага, слоновая кость, черепаховые пластинки, наконец, первая пластмасса начала века, которая была даже дороже, чем кость); сюжетные картинки и кошельки, расшитые бисером (все-все передал он дочери Злате); серебряные подсвечники, таковые же портсигары и женские табакерки с золотыми монограммами, несколько вещиц работы прославленного Фаберже (один серебряный гном с пробой, сидящий на нефритовой скале, у него тоже уцелел доныне, став его настольным талисманом); коллекция стеклянных и фарфоровых пасхальных яиц и такая же - из различных минералов Российской империи; сломанные граммофоны и пластинки к ним; старые фотоаппараты; множество живописных холстов в старинном багете и старые гравюры, в том числе и работы Зубова и Пиранези; всего сразу не вспомнить, одним словом, это был не чердак, а музей. Впрочем, бабка не очень-то любила туда запускать и самого любимого внука, которым являлся Гордин, остальной же родне вход туда был строго заказан.