Страница:
Шишков Вячеслав
Диво дивное (Чортова корчма)
Вяч. Шишков
ДИВО ДИВНОЕ
Чортова корчма
Касьян стриг овечьими - в полтора аршина - ножницами когти на ногах, хрипел Акулине: - Вот что, баба, лизаться мне с тобой, как с рыбиной, некогда. Пойду я, баба, в контрабанду. В Москве я был на выставке, а в контрабанде не был. Другие по святым местам шляются, мне это ни к чему, себе убыток, а патишествовать я страсть люблю. Сбирай меня. Захлюпала, засморкалась баба, руки затряслись. - Не хнычь, что ты! Из Москвы я ехал, в вагоне с человеком настоящим встретился. Туда, в Польшу, лен идет, а оттуда, через границу, резиновые титьки волокут; знаешь, ребят в городах выкармливать. Обогатит тебя, - говорит. Забрал Касьян льну самолучшего, поехал зайцем к Польше. Ехать неудобно: и под лавкой лежал, - какой-то обормот в нос каблуком заехал, - и на крыше, и на подножке перегона три висел, едва под колесья не попал, и был факт - по скуле кулаком наотмашь, больше часу челюсть сшевеленная была. Однако, на пятый день прибыл Касьян в самый аккурат, и главная суть - без копеечки, дарма, потому такция на железной дороге... благодарю покорно. Приехал - целые сутки возле корчмы на сеновале дрых: отлежался, пощупал скулу, пощупал переносицу - ничего, в плепорцию - и пошел в корчму чаи гонять. Корчма низенькая, вся прокисшая, как простокваша, под потолком лампочка чадит. Ах, хорошо, чудесно, народу - страсть: все паны да евреи, есть и русские, но не такие, как Касьян... Ку-уда! Так, одно званье, что Рассея. Даже драки нет. Одно слово, ерунда. Эх, разве дернуть и Касьяну самогонки. А что такое? Касьян свое вернет. - Слушай, как тебя! Дамочка приятная, - поманил он жирную черноокую хозяйку. - А дай ты мне на размер души в крепкую плепорцию. Денег у меня нет, подарю я тебе експорт называется. На! Взяла хозяйка пучечек льна чудесного, заколыхалась естеством, пошла, и - секунд в секунд: - Кушайте, пан, на здоровье! Угощайтесь. Хлобыстнул Касьян стакашек, и другой, и третий. Вдруг с души очень потянуло, и стало голову, как у барана, обносить. Что же это, а? Подошел к нему человечишко, кобелек не кобелек - лисица. - Тут, - говорит, - примесь, папаша, наворочена: для пущей крепости на табаке варят. - Я понимаю, - сказал Касьян. - Я сто разов здесь бывывал, всех жуликов в личность знаю. Проходи, кормилец, - и со стула пересел для верности на изрядный тючок собственного льна. А человечишко тоже возле Касьяна на корточки, и морда у него лисья, острая, нюхтит: так бы и долбанул ему в очки. - Вы, папаша, гусь? - спросил лисенок. - Сам ты гусь лапчатый. Я - Касьян, хрестьянин. За границу патишествую по своим делам. - Хи-хи-хи... Я про то и говорю: за границу полетишь? - Пошто лететь. Иропланщик, что-ли, я? Я завсегда через канаву чохом действую. Прыг - и за границей... А в голове у Касьяна гулы идут, а гвалт в корчме все веселей, все толще. Эх, вскочить, да сорвать с хозяйки красненькое платьишко, уж очень, понимаешь, телеса сдобны, физкультура называется. - Врешь! Не смущай, лисья твоя морда. У меня своя баба есть, женский пол... Молчи! - Что ты, папаша, я молчу, я не говорю... Это ты сам кричишь, - схихикал лисенок и очками поблестел. Глядит Касьян - над очками рожки лезут. "Чорт с ним, наплевать", - подумал Касьян: - "в случае неприятности - крестом окщусь." А тот окаянный ближе, ближе, того гляди, прыгнет в самый рот. Рыгнул Касьян, стиснул крепко зубы. - Там речка, - дышит очкастый Касьяну в лоб. - Речку переплывешь, тут тебе и Польша. - Не учи, - чрез зажатый рот прогнусил мужик, а сам вцепился горстями в лен, сидит, как гвоздь в стене. - А через канавку, папаша, не советую, - мяукает лисенок и рогом норовит боднуть Касьяна в бороду. - Один самоход из Польши шел с товаром, перекрестился, да через канаву прыг. А насупротив него солдат оказался со штыком. Закричал солдат: "Врешь, погоди молиться-то!". Сгребли, потащили мужика. Открыл глаза Касьян - нет лисенка. А только хозяйкин сладкий голос: - Врешь! Погоди молиться-то! Распрекрасная хозяйка на столе танцует, каблучками бьет, ведьмячьи глаза пламем полыхают. И все, сколько было в корчме гуляк, все в один голос на Касьяна: - Врешь, погоди молиться-то! Так и так украдем твой лен. Испугался Касьян, осенил себя святым крестом, дрожит: "Ах, какая проклятая контрабанда эта!", - подумал он. - "Действительно, упрут, дьяволы, мой лен: даже совсем без титек вернешься к бабе". Стали все в ладоши бить, подгавкивать, и черный кот взад-вперед ходит, хвостом крутит, а сам глаз зеленых с Касьяна не спускает. И вся корчма зазеленела. "Знаем, какие это коты", - подумал Касьян. И громко: - Я, православные, на улку, отдышаться. Сейчас вернусь. - А сам по-застенке, боком - фють! - на свежий воздух. То-ли сел, то-ли лег, ничего не понимает. Сердце стукочет, башка вокруг тулова колесом идет, два петуха дерутся, кто-то красный проскакал, и в роде как Польша напирает: прет, прет, прет, этакая бабища грудастая. - Куды на Рассею прешь? Ослепла! - закричал Касьян, а сам облапил ее, да в губки чмок. - Ах, пан мужичок! Ах, какой хороший лен. - Ты, дамочка, мой лен оставь, раз при тебе резиновых титек нет. Я знаю, зачем приехал. Я здесь двести разов бывывал. - А сам вторично в губки чмок. Глядь: евоная баба это, Акулина. Сплюнул Касьян сердито: - Что ты, стерьво косое, в сурьез подвертываешься! - да ей в ухо хлоп и... проснулся. Встряхнул головой, вскочил: туман, утро, огород не огород, сарайчики стоят. - Лен!! - заорал Касьян. - Где лен? Угоднички святые... Караул! - да бегом в корчму. - Вот что, хозяйка, у меня лен пропал. Я спецыяльно в контрабанду прибыл, а лен украденный. Подай лен! Хозяйка женской грудью ребенка кормит, самовар на столе кипит: - Ах, пан! Что-ж вы, пан, так неосторожно говорите: контрабанда... ая-яй! Вы у нас, пан, даже не гуляли. - Врешь, - прохрипел Касьян. - В твоей поганой корчме всякая чертовщина пущена антирелигиозная: петухи какие-то, коты с хвостом. Да ты и сама ведьма. Я этого не уважаю. Я в Москву отпишу. Меня на выставке чествовали. Мне все правители знакомые. Подай мой лен! А нет - всю тебя на куски ножом исполосую, не посмотрю, что красивше тебя на свете нет... Вот те Христос, не вру, - жарко, с присвистом задышал Касьян. А хозяйка улыбнулась: - На-те, пан мужик, опохмелитесь. Перекрестился Касьян, выпил, щелкнул себя в лоб: - Стой, приятельница! Дело вот в чем. Извиняюсь, вспомнил, - и что есть духу побежал на сеновал - ковырь, ковырь: ага, здесь, вот он ленок-кормилец: подальше схоронишь, поближе найдешь. Сел Касьян на тюк льна, радостно заплакал: - Угоднички святые!.. Ах, до чего приятно мне. Бог даст, контрабанду кончу с прибылью, всем вам по свечечке... Сидит, сморкается, ничего понять не может: был в корчме, не был, пил зелье, не пил, пил, нет... тьфу! Бубнит: - Скажи на милость, какое у границы колдовство... Есть чего будет на деревне рассказать... Ну, ленок-батюшка, вот ночка потемнее упадет, я тебя, сударик, в Польшу. Контрабанда. "Ну, - думает Касьян, - надо и за границу чохом действовать". И чуть солнца луч пошел на речку обмыться - в роде как после вчерашней чертовщины в иордани побывать. Пофыркал, понырял, и только за портки - глядь солдат к нему: - Убирайся прочь, пока штыком брюхо не проткнул! Нешто не видишь - граница это... - Как - граница, где? - задрожал Касьян, задом наперед штаны надел. - Хы, где? - сказал солдат сердито. - Нешто не знаешь, что за рекой Польша? Не здешний, что-ли? - Пошто не здешний? Самый здешний. Искони на этих местах живем. Солдат сморкнулся и ушел. Касьян посвистал тихонько и подумал: "Эге-ге... Да я эту самую речку вполне переплыть могу. Скажи на милость, какая граница: из воды. А мы век во тьме живем и не хрена не знаем. Вот и деревенька на пригорке - Польша". Заприметил Касьян березу, где купался и, благословясь, к корчме. С полверсты, не больше, и корчма торчит. Купил десяток яиц, сел в кусточках, костерок развел. Печет яйца, в вольных мыслях душу отводит: "Ну, и шинкарочка приличная, стрель ей в пятку... Вот бы... Эх, ясен колпак! Ежели с контрабандой дело обойдется, с бабой своей развод, другую заведу, поядреней". Мечтал, мечтал Касьян, наелся и уснул. Сон видел неприятный: будто тяжелющие бочки с сельдями пускали на него с горы. Вот одна бочка прокатилась с головы до ног, вот другая, третья: Касьян сделался тонкий, как овсяный блин, стал усердную молитву творить, а из бочки по ведьмячьи: "Врешь, погоди молиться-то!". Касьян завыл тоненько и проснулся. Ни сельдей ни бочки, ночь, и выл совсем не он, а черненькая, неизвестной породы, собачонка. Лежит Касьян, в звезды смотрит, ничего сообразить не может. А собачонка лизнула его в самый рот, да: гав-гав-уууууу... Сплюнул Касьян, отшвырнул собачку. "Это опять та дьяволица припустила ко мне оборотня... Нечисть какая, а..." Выкопал из сена лен и, кряхтя под тяжелой ношей, пошагал к реке. А собачка следом. Остановился Касьян, остановилась и собачка. "А, может, настоящая", - подумал он. - "С собачкой-бы сподручней". - Песик, песик, на! И только песик подошел, окстил его Касьян трижды и в самую собачью морду: - Аминь, рассыпься!.. Но песик вовсе даже не рассыпался, а поднял заднюю лапу на касьянов лен и... и закрутил хвостом. - Настоящий, - весело сказал Касьян. - Ну, в таком разе пойдем в контрабанду, в Польшу. Песик умильно взлаял, побежал-побежал и в аккурат к самой той березе. Огладил Касьян собачку: - Ну, и молодца! - связал небольшой плотик из жердей, сложил на плот лен, на лен одежду, а сам - хлоп - в воду нагишом и по саженкам. Вода теплая, ночь черная, а быстерь - прямо с огня рвет. Плот на веревке за Касьяном, как баржа за пароходом, Касьян фырчит, пыхтит, а плот подается туго. И собачонка рядком плывет, тявкает, пузыри пускает. Касьян и на спину, и на бок, и по-бабьи - совсем закружился мужик. Но, вот, подхватило быстерью и понесло... Хы! Польша, берег! Касьян аж загоготал от удовольствия, выволок лен, опустился на колени, ну кресты класть, ну сладкогласно выводить: "Мо-ря чер-мну-ю ну-чин-нуууу..." Он поет, а песик подвывает. - Песик, песик, на! - огладил его, а он сухохонек, как печка, будто и в воде сроду не бывал. - Ах, анафема, - сквозь зубы пробурчал Касьян, ужал его меж коленок и трижды "да воскреснет бог" прочел. А песик ничего, кряхтит. Осмотрел собачью башку - и даже намека нет, чтоб рога торчали, осмотрел природу - кобелек. - Нет, настоящий, дьявол, - разочарованно сказал Касьян. - А то я-б те вспарил. В Ерусалим-бы мог слетать по обещанью... Глядит Касьян - огонек мигнул. Ба! Деревня, Польша! И прямо на огни. А над леском луна обозначалась, где-то баран блеял, кусточки, травка. - Все, как и у нас, - пробубнил Касьян. - Вот она, Польша-то какая обнакновенная. А ну-ка, нет-ли баньки где? Ввалился Касьян в пустую баню, что под черемухой духмяной, пожевал в сухомятку хлеба, песику корку дал и покарабкался на полок спать: лен в головы. - С благополучным прибытием вас в Польшу, Касьян Иваныч. - сам себя поздравил он, улыбнулся, зажмурился и захрапел. Видел Касьян во сне двадцать пять миллионов титек. Долго-ли, коротко-ли проспал, только слышит: кто-то твердой поступью идет. И песик взлаял. "Не иначе, как польской фабрикант резиновый". И кто-то за скобку, дверь скрип-скрип: - Эй! Кто тут есть живой? - Мы, - поспешно, с готовностью ответил из темной темени Касьян. - Сколько вас? - Нас-то? Один я. Больше никого не предвидится. Касьян, хрестьянин. Из Рассеи в вашу Польшу прибыл по случаю контрабанды. Резиновый титек нам желательно малых ребят выкармливать, которые младенцы. А у нас в обмен заграничный русский лен. Документы верные, в порядке. - Как ты, паршивый дурак, попал сюда? - Это в Польшу-то? А я поперек границы переплыл, господин пан, через речку. А нет-ли у вас спичечек? Темно. Мы к ликтричеству привышные... - Вот я те, жулик, дам леща! Ах ты, анафема! Ах ты, дьявол кожаный!.. Касьян вытаращил глаза, свесил во тьму ноги, руки и все, что полагается. - Да ты, хлоп твою в лоб, не больно-то ругайся! - закричал он. - У нас, хлоп твою в лоб, в Ересеесе, в Рассеи, хлоп твою в лоб, и то не разрешают ругать. Мы к этому не привышны. А то я, хлоп твою в лоб, и сам умею ругаться-то, польская твоя морда, хлоп твою в лоб. Извиняюсь... Карра-у-ул!! И Касьян кувырнулся вниз головой на пол: кто-то ловко приурезал его по шее. "Експорт..." - вспомнилось Касьяну слово. И как блеснул фонарь - Касьян сразу догадался: чортов песик сгинул и замест песика не фабрикант, а заграничный польский солдат. И пистолет торчит. - Эй, Ванька! - крикнул солдат. - Свети сюда. Мне надо рожу его заприметить. Так ты контрабандист? - Так точно, из контрабандистов мы... Вольная профессия... - поднялся Касьян и вторично слетел от хлесткого удара в бок. Касьяна повели. Ванька передом с фонариком, Касьян с солдатом сзади. И пустился Касьян на хитрость: - Меня в Москве все начальство знает. Я на выставку патишествовал. У меня в избе сам Троцкий три ночи ночевал. Очень примечательная у нас армия красная. Пушки страсть, ядра - с избу! Царь-колокол имеется. Вот также в третьем годе пообидели в вашей Польше нашего хрестьянина - Ленин вступился, войной пошел, семь польских деревень спалил за мужика. - Иди, иди! Я те спалю. Сгинешь в тюрьме, - тоже и солдат постращал Касьяна. Глядь - корчма, та самая, и огонек блестит. Что за навождение - корчма! Глядь песик возле ног Касьяна вьется. Касьян как в землю врос и тюк льна с загорбка на землю съехал. - А позвольте вас спросить, - весь дрожа и заикаясь, проговорил Касьян. Позвольте вашу милость удостоверить: теперича здесь Польша или Ересеесе, Рассея?
- Ты дурака-то не валяй! - освирепел солдат, да как двинет Касьяну в брюхо. "Бьет хлестко, как в деревне", - и Касьян кувырнулся в третий раз, закорючив лапти к небесам. - Где документы? Ванька, свети! Солдат сел на лен и стал от фонарика прикуривать. Батюшки-отцы родные! На солдатской шапке красная звезда. - Это тебя речка обманула, - загоготал Ванька. - Опять к нашему же берегу теченьем тебя прибило, дурака. И схватило у Касьяна от ужаса живот. Ветерок как дунет, фонарик - миг и... сразу тьма. Касьян стрелой в кусты. Да как пошел, да как пошел чесать. Бах, бах, бах! мимо, свистки, крики, брань, бах, бах! И все красное-красное: либо жизнь из Касьяновых глаз выкатывалась вон, либо шинкарка кумачами машет: "Врешь, хлоп твою в лоб, не словишь. От ведмедя убегивал", - кувыркался Касьян из ямы в яму, через голову, как заяц. А на рассвете поплелся к железной дороге, к станции. - Оказия, - крутил он головой. - Из Ересеесе поплыл, да в Ересеесе и опять попал. Ах, ах, что я своей бабе-то скажу! Вздуть придется! Залез Касьян в товарный вагон: - Прощай, ленок-кормилец, - и от горькой обиды засморкался. Московская столица. Забился Касьян в уголок вагона и не успел как следует осмотреться, что за люди с ним - вдруг обход: свистки, трещетки, ясны пуговки... И стадо стрюцких, будто мыши от кота, в толкотне и гвалте мигом из вагона марш. Погоня следом. Пуст вагон, только чей-то узелок возле Касьяна. - Руки вверх! Это чей узелок? - Мой, надо быть, - не задумываясь, сказал Касьян, и почтительно воздел, как поп, руки к потолку. - Билет! - Какой билет? Это для проезда? - спросил Касьян. - А его у меня взял сосед, пучеглазый такой, гнусавый... Он, окаянная душа, первый из вагона сиганул. И как остался Касьян во всем благополучии один, цоп за узелок. Ба-ба-ба! Деньги. Вот те Христос - деньги! Касьяна аж пот прошиб. Развязал узелок - червонцы. Перекрестил червонцы - целехоньки, как лежали, так и есть, даже ни один не сшевельнулся. Касьян пал брюхом на находку и в хохот, в крик, в радостные слезы. Под брюхом у Касьяна деньги, а в уголке по-собачьи кобелек сидит, головкой со стороны на сторону поводит, умильно на Касьяна смотрит. Сгреб его Касьян аккуратненько за шиворот, давай целовать в уста: - Ты андель, а не пес! Ей-богу, право. Какое счастье завсегда от тебя валит. Запхал Касьян в пазуху червонцы, подбоченился и пошел гоголем на станцию: - Кондуктор! Кондуктор! Нам в товарном не желательно, при деньгах мы. Где тут самый скорый? Где билеты выправляют? А кондуктор сердито ему: - В скорый в лаптях не пустят: дух от тебя. А на почтовые все билеты разобраны по записи. Другие которые неделю ждут. Жди и ты. Касьян на пустые речи плюнул и к окошечку, где касса. А возле окошечка и по всему полу в повалячку народ лежит. В окошечке кассир, у кассира в руках список.
- Иван Карасиков! - выкрикнул кассир. - Здесь! Я самый! - залихватски подбоченился Касьян и бороду в оконце. - Деньги платил? - Еще третьего дня уплочены вполне, - сказал Касьян. - Нам в Москву желательно, - сказал он. - В Москву, верно, - подал кассир билет. - Да я соврать, извиняюсь, званья не возьму, - схватил билет Касьян. * * * Мчится Касьян в Москву. Завидит церковь, шапку долой, за здоровье Ивана Карасикова бога молит. То-есть такой стыд душу охватил, аж затошнило. - Ужо, в Москве, Иверской свечку поставлю за тебя, за дурака: не зевай, раз выкликают. Ох, грехи, грехи! Насупротив Касьяна китаец - узкие глаза - лежит, без передыху зловредную трубку курит, луком закусывает. А поганый дымище прямо Касьяну в нос. Нет, не табак это. Что-то замутило, замутило в голове: - Брось трубку, китайская твоя душа! * * * А вот и Московская столица. Ну, Москва - дело знакомое. Прямым трактом в самый первейший магазин. Купил галифэ, френч, кожаную фуражку, сапоги с длинными голяшками, а лапти повесил на церковную ограду, авось, кто-либо из неимущих и возьмет, - все-таки хоть один паршивый грешишко с Касьяновой души долой. - Сделай, гражданин, мне физиномордию под комиссара, - сказал он цырюльнику на Сухаревке. Тот: чик, брик, - пожалте. Всмотрелся Касьян в зеркальце, пощупал острую бородку, колупнул две щепочки под ноздрями замест усов, сказал: - Прилично. И сморкнуться ежели, сподручней. Походил часика полтора туда-сюда, надоело без дела комиссаром быть. "Нет, - думает Касьян, - лучше оборочусь я богатым мужиком, кулаки которые". И за три червонца в придачу к френчу с галифэ стал в аккурат деревенский торгаш о Пасхе. И как обрядился торгашом... - Оказия, - сказал он самому себе. - Скажи на милость, какая сразу вдарила мне блажь в башку. Улыбнулся Касьян и прямо к милицейскому. - Здрасте! - вежливо сказал Касьян. - Мы приехадчи из провинции, по части смычки. И нам желательно от живой бабы новую супругу завести советским способом. Обернитесь, пожалуста, лицом к деревне... - А развод имеется? - Так что развелся я, - подмигнул Касьян. - Мне, понимаешь, старая баба ни к чему: корявая очень и в животе урчит. А я трудящий класс и мне женщина требуется - ой люли! Ты сам должен понимать, не маленький... - Это можно, - сказал милицейский. - А невеста имеется? - Невеста? - переспросил Касьян и крякнул. - Нет, надо полагать, невесты не предвидится. А нельзя ли стребовать ее по телефону? Звать меня Касьян. Через три года в четвертый именины правлю. Я человек ядреный, не битый, не стреляный, пятьдесят два года, третий. А прочие которые приметы желательно невесте, извиняюсь, самолично в мягкое ушко шепнуть. Ай, ай! Что ты, дьявол, стопчешь!! Едва Касьян от автомобиля отскочил, до того перетрусил, аж волос торчком пошел. Автомобиль профыркал дальше, а Касьян очутился в - как это? - ну, вот деревья рядами насажены, скамеечки, и какой-то чугунный человек неизвестно для чего на тесаных камнях стоит, надо полагать, статуй, - из благородных. В руках шляпа, а сабли никакой. Подбоченился Касьян, пошел. Женщин - страсть. Так глазенками в Касьяна и стреляют. А сами лицом белые, глазом черные, ну, губки - так бы вот и укусил. Одна беда, - жидковаты очень. "Жидковаты, - думает Касьян, - нам не по карахтеру. Поди, один гольный сахар жрут, а у нас на деревне каша. Вдаришь, душу вышибешь". - Здравствуйте, пан мужик! Ба-ба-ба! Шинкарка! Касьян обеими руками за картуз: - Ах, ах, дамочка приятная. Здрасте! Будемте здоровы. Вот телеса, так телеса! Она этак ручкой манит, а сама все дальше, дальше. Касьян за ней, она бегом, Касьян тоже приналег, шинкарка бежит, Касьян бежит и песик сзади мчится: тяф-тяф-тяф. И с разбега прямо на милицию. - Так что же вам требуется, товарищ? - спросил милицейский. Касьян дернул себя за нос, нет, не спит, и автомобиль проехал. - Даже я забыл, о чем речь была, - сказал Касьян, - вот как он, дьявол, напугал меня, автомобиль этот... - Я так полагаю, вам по сельскому хозяйству требуется что-нибудь. - Правильно, товарищ! - вскричал Касьян. - Ах, до чего приятны ваши речи. Выбрал Касьян самолучшую молотилку, косилку, жалку, торговался так, что едва в участок не попал, однако, расплатился и велел все упаковать и чтоб экстренно в деревню Коробейники, спешной почтой. - Желательно мне еще резиновых титек, понимаешь. А то баба у меня корявая и полудурок. Заест. Придется вздуть, пожалуй! - А сколько же вам, папаша, этого добра? - Видимо-невидимо, - сказал Касьян и выпятил живот. - Вот как мы действуем! Ах, что же это я, - и скорей к Иверской. Купил в часовне толстую свечку в два рубля - самые рваные полтинники монаху отдал, поставил пред иконой, опустился на колени и давай грехи отмаливать: - Царица небесная, прости ты меня, христопродавца, что я Ивана Карасикова, дурака, надул. Ох, Иван, Иван! Ты, несчастненький, поди, и по сей день на станции торчишь. А сзади: - Ах, волчья сыть! Вот кто меня нагрел-то... Ну, погоди же, я те морду-то набью... В страхе наклонился Касьян, будто в землю, а сам из-под руки назад глазом этак. Батюшки, здоровецкий Карасиков-то какой: убьет. Касьян легонько встал, тихохонько протискался к подсвечнику, снял свою толстую свечку (монах акафист читал, только пальцем погрозил ему), сунул свечу в карман, да по за народу, пригибаясь, вон. Торопится по площади - слава богу, пронесло - и видит: опять два статуя рядком поставлены, один сидячий. А тот, что стоит - перстом вперед тычет. Посмотрел Касьян, куда перст гласит и - этакие, этакие буквищи: Ленин. У Касьяна вдруг взыграла вся душа. Вскарабкался на самый верх, к двум статуям, бросил картуз о-земь и всхлипнул: - Ленин, батюшка! Владимир Ильич, товарищ. Ах, до чего вы о мужике-дураке заботились. Мы много вами довольны. Вы огнем неестественным попалили всю мужичью Русь. Благодарим. При вашей жизни я на выставке у вас в Москве был, после вашей жизни я в контрабант, сукин сын, пошел. Я Касьян, мужик, через три в четвертый именины правлю. Я самый бедняк, а нарядная видимость - нарочно. Спите, почивайте, царство вам небесное. Ах, как прискорбно нам, что вы в господа не верите... Иван-Великий-батюшка, Усиленье-матушка, двенадцатиапостольские соборы. И колокола наши не гудут... Ну, это ничего, приемлемо, мы в согласьи. А все ж таки я душеньку вашу святую хоть чайком да помяну, сердитесь не сердитесь. Привечный покой твоей головушке... Эй, Ильич! Слышишь ли меня? - Вот он, вот! Хватай его, держи!.. Народу-уу - черно, как грязи. Впереди Иван Карасиков, рядом с ним - монах. - Волоки его за волосья вниз! Лупи!! Ахнул Касьян, выхватил у сидячего статуя меч, махал-махал, махал-махал, - слава те Христу - пробился к чайной. - Здравствуйте, пан мужичок! Пожалуйте чайку, - весело сказала шинкарка в кумачах, а у самой так все и трепыхает. - Опять прежняя чертовщина. Тьфу! - сказал Касьян. И песик сплюнул. "Это, надо быть, от китайского курева округовел я в вагоне, вот и мерещится. Ох, и боюсь чего-то я этого Китая. Боюсь", - подумал Касьян, а вслух сказал: - Давай, гражданка, того-сего, всякого нарпиту. Стал Касьян жидкие чаи гонять, пищу во благовремении кушать, а насупротив летчик, в очках по блюдцу. - Я отродясь не летывал, - сказал летчику Касьян. - Желательно бы нам домой по ветерку прибыть. - Это можно, - ответил летчик. - Только в тверезом виде страшно, - заявил Касьян. - Во мне круженье головы образуется, с души потянет. По ветерку. Захватил Касьян двадцать две бутылки "русской горькой", огладил летучие крылья аэроплана, с гордостью сказал: - Я тебе хозяин. Из моих думок заповедных ковер-то самолет вспорхнул. Сказки на деревне слыхивал? И вот летят. Чем больше Касьян русской горькой потребляет, тем трезвей становится, чем больше, тем трезвей. - Скажи на милость, - сплюнул он, - даже не на эстолько не забирает. Аж опучило всего, а толку нет. - Градус мал, - сплюнул и летчик. Летят все по продольности, даже земелька чуть видна, а поверху облаки небесные плывут, и солнце очи щурит. Касьяна замутило. Вцепился руками в струны, закричал: - Товарищ летчик! Страшно. Нельзя ли мертвую петлю сделать по части самогону. Внизу видимость села и дымок идет. Купили они ведро наилучшего самогону и мятных пряников. Опять летят. Хлебнул Касьян стакана три - четыре, чихнул, скосоротился и заорал во всю мочь песню:
"И эх-да распротемная наша сто-о-ронка-а-а!.." А летчик: - Не ори!.. Заграница может услыхать. - То есть как? - поперхнулся Касьян. - По безвоздушной проволоке. Беспроволочный телеграф такой устроен. Ученые додумались. - Чего врешь? - сказал Касьян. - Верно, - сказал летчик. Тут вспомнил Касьян, что на выставке на счет этого объяснение давали, заругался:
- Вот дьяволы! До чего нахальны эти ученые стали. То ли дело, бывало - проволока на столбах воет. Оно и по хозяйству подходяще: кирпич ли в печке утвердить, портки ли подвязать: залез, срезал, сколько надо, и аминь. Глядь-поглядь: лесочек завиднелся и родное село Коробейники на пригорочке торчит. - Ох, и до чего быстро припорхнули! - изумился Касьян. А уж в Коробейниках колокола гудут: трезвон, как в коронацию. - Тпрруу!.. - И словно на постели в страшном сне подпрыгнул Касьян - хлоп на землю. - Мила-а-й!.. Ах, как благополучно... - и ну целовать летчика взасос. Крестный ход навстречу и отец Лука в ризах золотых. Открыл Касьян над собой китайский зонтик, шелковым платочком личность обмахнул, и во всей строгости, будто двадцать лет в губернаторах ходил: - А почему же это комсомол не выступает? Приехатчи из-за границы, я, может, антирелигиозной пропаганды не терплю... Долой крестный ход!.. Себе убыток, извиняюсь... Одначе - оробел, чмокнул батюшкину ручку, кропилом окропился и приказал сорок-сороков резиновых титек отсчитать попу. - Ну, все ли тут у вас в порядке? - спросил Касьян. Собранье промолчало. Он сказал: - Раз я весь обрит - по-американски, то все будет по-новому. К чорту трехполье! Денег у меня - во! Жалка, молотилка, трактор, щипцы орехи колоть и тому подобное. Подхватывай меня аккуратненько под ручки, веди в избу, желаю свою бабу по всем пунктам осмотреть.
ДИВО ДИВНОЕ
Чортова корчма
Касьян стриг овечьими - в полтора аршина - ножницами когти на ногах, хрипел Акулине: - Вот что, баба, лизаться мне с тобой, как с рыбиной, некогда. Пойду я, баба, в контрабанду. В Москве я был на выставке, а в контрабанде не был. Другие по святым местам шляются, мне это ни к чему, себе убыток, а патишествовать я страсть люблю. Сбирай меня. Захлюпала, засморкалась баба, руки затряслись. - Не хнычь, что ты! Из Москвы я ехал, в вагоне с человеком настоящим встретился. Туда, в Польшу, лен идет, а оттуда, через границу, резиновые титьки волокут; знаешь, ребят в городах выкармливать. Обогатит тебя, - говорит. Забрал Касьян льну самолучшего, поехал зайцем к Польше. Ехать неудобно: и под лавкой лежал, - какой-то обормот в нос каблуком заехал, - и на крыше, и на подножке перегона три висел, едва под колесья не попал, и был факт - по скуле кулаком наотмашь, больше часу челюсть сшевеленная была. Однако, на пятый день прибыл Касьян в самый аккурат, и главная суть - без копеечки, дарма, потому такция на железной дороге... благодарю покорно. Приехал - целые сутки возле корчмы на сеновале дрых: отлежался, пощупал скулу, пощупал переносицу - ничего, в плепорцию - и пошел в корчму чаи гонять. Корчма низенькая, вся прокисшая, как простокваша, под потолком лампочка чадит. Ах, хорошо, чудесно, народу - страсть: все паны да евреи, есть и русские, но не такие, как Касьян... Ку-уда! Так, одно званье, что Рассея. Даже драки нет. Одно слово, ерунда. Эх, разве дернуть и Касьяну самогонки. А что такое? Касьян свое вернет. - Слушай, как тебя! Дамочка приятная, - поманил он жирную черноокую хозяйку. - А дай ты мне на размер души в крепкую плепорцию. Денег у меня нет, подарю я тебе експорт называется. На! Взяла хозяйка пучечек льна чудесного, заколыхалась естеством, пошла, и - секунд в секунд: - Кушайте, пан, на здоровье! Угощайтесь. Хлобыстнул Касьян стакашек, и другой, и третий. Вдруг с души очень потянуло, и стало голову, как у барана, обносить. Что же это, а? Подошел к нему человечишко, кобелек не кобелек - лисица. - Тут, - говорит, - примесь, папаша, наворочена: для пущей крепости на табаке варят. - Я понимаю, - сказал Касьян. - Я сто разов здесь бывывал, всех жуликов в личность знаю. Проходи, кормилец, - и со стула пересел для верности на изрядный тючок собственного льна. А человечишко тоже возле Касьяна на корточки, и морда у него лисья, острая, нюхтит: так бы и долбанул ему в очки. - Вы, папаша, гусь? - спросил лисенок. - Сам ты гусь лапчатый. Я - Касьян, хрестьянин. За границу патишествую по своим делам. - Хи-хи-хи... Я про то и говорю: за границу полетишь? - Пошто лететь. Иропланщик, что-ли, я? Я завсегда через канаву чохом действую. Прыг - и за границей... А в голове у Касьяна гулы идут, а гвалт в корчме все веселей, все толще. Эх, вскочить, да сорвать с хозяйки красненькое платьишко, уж очень, понимаешь, телеса сдобны, физкультура называется. - Врешь! Не смущай, лисья твоя морда. У меня своя баба есть, женский пол... Молчи! - Что ты, папаша, я молчу, я не говорю... Это ты сам кричишь, - схихикал лисенок и очками поблестел. Глядит Касьян - над очками рожки лезут. "Чорт с ним, наплевать", - подумал Касьян: - "в случае неприятности - крестом окщусь." А тот окаянный ближе, ближе, того гляди, прыгнет в самый рот. Рыгнул Касьян, стиснул крепко зубы. - Там речка, - дышит очкастый Касьяну в лоб. - Речку переплывешь, тут тебе и Польша. - Не учи, - чрез зажатый рот прогнусил мужик, а сам вцепился горстями в лен, сидит, как гвоздь в стене. - А через канавку, папаша, не советую, - мяукает лисенок и рогом норовит боднуть Касьяна в бороду. - Один самоход из Польши шел с товаром, перекрестился, да через канаву прыг. А насупротив него солдат оказался со штыком. Закричал солдат: "Врешь, погоди молиться-то!". Сгребли, потащили мужика. Открыл глаза Касьян - нет лисенка. А только хозяйкин сладкий голос: - Врешь! Погоди молиться-то! Распрекрасная хозяйка на столе танцует, каблучками бьет, ведьмячьи глаза пламем полыхают. И все, сколько было в корчме гуляк, все в один голос на Касьяна: - Врешь, погоди молиться-то! Так и так украдем твой лен. Испугался Касьян, осенил себя святым крестом, дрожит: "Ах, какая проклятая контрабанда эта!", - подумал он. - "Действительно, упрут, дьяволы, мой лен: даже совсем без титек вернешься к бабе". Стали все в ладоши бить, подгавкивать, и черный кот взад-вперед ходит, хвостом крутит, а сам глаз зеленых с Касьяна не спускает. И вся корчма зазеленела. "Знаем, какие это коты", - подумал Касьян. И громко: - Я, православные, на улку, отдышаться. Сейчас вернусь. - А сам по-застенке, боком - фють! - на свежий воздух. То-ли сел, то-ли лег, ничего не понимает. Сердце стукочет, башка вокруг тулова колесом идет, два петуха дерутся, кто-то красный проскакал, и в роде как Польша напирает: прет, прет, прет, этакая бабища грудастая. - Куды на Рассею прешь? Ослепла! - закричал Касьян, а сам облапил ее, да в губки чмок. - Ах, пан мужичок! Ах, какой хороший лен. - Ты, дамочка, мой лен оставь, раз при тебе резиновых титек нет. Я знаю, зачем приехал. Я здесь двести разов бывывал. - А сам вторично в губки чмок. Глядь: евоная баба это, Акулина. Сплюнул Касьян сердито: - Что ты, стерьво косое, в сурьез подвертываешься! - да ей в ухо хлоп и... проснулся. Встряхнул головой, вскочил: туман, утро, огород не огород, сарайчики стоят. - Лен!! - заорал Касьян. - Где лен? Угоднички святые... Караул! - да бегом в корчму. - Вот что, хозяйка, у меня лен пропал. Я спецыяльно в контрабанду прибыл, а лен украденный. Подай лен! Хозяйка женской грудью ребенка кормит, самовар на столе кипит: - Ах, пан! Что-ж вы, пан, так неосторожно говорите: контрабанда... ая-яй! Вы у нас, пан, даже не гуляли. - Врешь, - прохрипел Касьян. - В твоей поганой корчме всякая чертовщина пущена антирелигиозная: петухи какие-то, коты с хвостом. Да ты и сама ведьма. Я этого не уважаю. Я в Москву отпишу. Меня на выставке чествовали. Мне все правители знакомые. Подай мой лен! А нет - всю тебя на куски ножом исполосую, не посмотрю, что красивше тебя на свете нет... Вот те Христос, не вру, - жарко, с присвистом задышал Касьян. А хозяйка улыбнулась: - На-те, пан мужик, опохмелитесь. Перекрестился Касьян, выпил, щелкнул себя в лоб: - Стой, приятельница! Дело вот в чем. Извиняюсь, вспомнил, - и что есть духу побежал на сеновал - ковырь, ковырь: ага, здесь, вот он ленок-кормилец: подальше схоронишь, поближе найдешь. Сел Касьян на тюк льна, радостно заплакал: - Угоднички святые!.. Ах, до чего приятно мне. Бог даст, контрабанду кончу с прибылью, всем вам по свечечке... Сидит, сморкается, ничего понять не может: был в корчме, не был, пил зелье, не пил, пил, нет... тьфу! Бубнит: - Скажи на милость, какое у границы колдовство... Есть чего будет на деревне рассказать... Ну, ленок-батюшка, вот ночка потемнее упадет, я тебя, сударик, в Польшу. Контрабанда. "Ну, - думает Касьян, - надо и за границу чохом действовать". И чуть солнца луч пошел на речку обмыться - в роде как после вчерашней чертовщины в иордани побывать. Пофыркал, понырял, и только за портки - глядь солдат к нему: - Убирайся прочь, пока штыком брюхо не проткнул! Нешто не видишь - граница это... - Как - граница, где? - задрожал Касьян, задом наперед штаны надел. - Хы, где? - сказал солдат сердито. - Нешто не знаешь, что за рекой Польша? Не здешний, что-ли? - Пошто не здешний? Самый здешний. Искони на этих местах живем. Солдат сморкнулся и ушел. Касьян посвистал тихонько и подумал: "Эге-ге... Да я эту самую речку вполне переплыть могу. Скажи на милость, какая граница: из воды. А мы век во тьме живем и не хрена не знаем. Вот и деревенька на пригорке - Польша". Заприметил Касьян березу, где купался и, благословясь, к корчме. С полверсты, не больше, и корчма торчит. Купил десяток яиц, сел в кусточках, костерок развел. Печет яйца, в вольных мыслях душу отводит: "Ну, и шинкарочка приличная, стрель ей в пятку... Вот бы... Эх, ясен колпак! Ежели с контрабандой дело обойдется, с бабой своей развод, другую заведу, поядреней". Мечтал, мечтал Касьян, наелся и уснул. Сон видел неприятный: будто тяжелющие бочки с сельдями пускали на него с горы. Вот одна бочка прокатилась с головы до ног, вот другая, третья: Касьян сделался тонкий, как овсяный блин, стал усердную молитву творить, а из бочки по ведьмячьи: "Врешь, погоди молиться-то!". Касьян завыл тоненько и проснулся. Ни сельдей ни бочки, ночь, и выл совсем не он, а черненькая, неизвестной породы, собачонка. Лежит Касьян, в звезды смотрит, ничего сообразить не может. А собачонка лизнула его в самый рот, да: гав-гав-уууууу... Сплюнул Касьян, отшвырнул собачку. "Это опять та дьяволица припустила ко мне оборотня... Нечисть какая, а..." Выкопал из сена лен и, кряхтя под тяжелой ношей, пошагал к реке. А собачка следом. Остановился Касьян, остановилась и собачка. "А, может, настоящая", - подумал он. - "С собачкой-бы сподручней". - Песик, песик, на! И только песик подошел, окстил его Касьян трижды и в самую собачью морду: - Аминь, рассыпься!.. Но песик вовсе даже не рассыпался, а поднял заднюю лапу на касьянов лен и... и закрутил хвостом. - Настоящий, - весело сказал Касьян. - Ну, в таком разе пойдем в контрабанду, в Польшу. Песик умильно взлаял, побежал-побежал и в аккурат к самой той березе. Огладил Касьян собачку: - Ну, и молодца! - связал небольшой плотик из жердей, сложил на плот лен, на лен одежду, а сам - хлоп - в воду нагишом и по саженкам. Вода теплая, ночь черная, а быстерь - прямо с огня рвет. Плот на веревке за Касьяном, как баржа за пароходом, Касьян фырчит, пыхтит, а плот подается туго. И собачонка рядком плывет, тявкает, пузыри пускает. Касьян и на спину, и на бок, и по-бабьи - совсем закружился мужик. Но, вот, подхватило быстерью и понесло... Хы! Польша, берег! Касьян аж загоготал от удовольствия, выволок лен, опустился на колени, ну кресты класть, ну сладкогласно выводить: "Мо-ря чер-мну-ю ну-чин-нуууу..." Он поет, а песик подвывает. - Песик, песик, на! - огладил его, а он сухохонек, как печка, будто и в воде сроду не бывал. - Ах, анафема, - сквозь зубы пробурчал Касьян, ужал его меж коленок и трижды "да воскреснет бог" прочел. А песик ничего, кряхтит. Осмотрел собачью башку - и даже намека нет, чтоб рога торчали, осмотрел природу - кобелек. - Нет, настоящий, дьявол, - разочарованно сказал Касьян. - А то я-б те вспарил. В Ерусалим-бы мог слетать по обещанью... Глядит Касьян - огонек мигнул. Ба! Деревня, Польша! И прямо на огни. А над леском луна обозначалась, где-то баран блеял, кусточки, травка. - Все, как и у нас, - пробубнил Касьян. - Вот она, Польша-то какая обнакновенная. А ну-ка, нет-ли баньки где? Ввалился Касьян в пустую баню, что под черемухой духмяной, пожевал в сухомятку хлеба, песику корку дал и покарабкался на полок спать: лен в головы. - С благополучным прибытием вас в Польшу, Касьян Иваныч. - сам себя поздравил он, улыбнулся, зажмурился и захрапел. Видел Касьян во сне двадцать пять миллионов титек. Долго-ли, коротко-ли проспал, только слышит: кто-то твердой поступью идет. И песик взлаял. "Не иначе, как польской фабрикант резиновый". И кто-то за скобку, дверь скрип-скрип: - Эй! Кто тут есть живой? - Мы, - поспешно, с готовностью ответил из темной темени Касьян. - Сколько вас? - Нас-то? Один я. Больше никого не предвидится. Касьян, хрестьянин. Из Рассеи в вашу Польшу прибыл по случаю контрабанды. Резиновый титек нам желательно малых ребят выкармливать, которые младенцы. А у нас в обмен заграничный русский лен. Документы верные, в порядке. - Как ты, паршивый дурак, попал сюда? - Это в Польшу-то? А я поперек границы переплыл, господин пан, через речку. А нет-ли у вас спичечек? Темно. Мы к ликтричеству привышные... - Вот я те, жулик, дам леща! Ах ты, анафема! Ах ты, дьявол кожаный!.. Касьян вытаращил глаза, свесил во тьму ноги, руки и все, что полагается. - Да ты, хлоп твою в лоб, не больно-то ругайся! - закричал он. - У нас, хлоп твою в лоб, в Ересеесе, в Рассеи, хлоп твою в лоб, и то не разрешают ругать. Мы к этому не привышны. А то я, хлоп твою в лоб, и сам умею ругаться-то, польская твоя морда, хлоп твою в лоб. Извиняюсь... Карра-у-ул!! И Касьян кувырнулся вниз головой на пол: кто-то ловко приурезал его по шее. "Експорт..." - вспомнилось Касьяну слово. И как блеснул фонарь - Касьян сразу догадался: чортов песик сгинул и замест песика не фабрикант, а заграничный польский солдат. И пистолет торчит. - Эй, Ванька! - крикнул солдат. - Свети сюда. Мне надо рожу его заприметить. Так ты контрабандист? - Так точно, из контрабандистов мы... Вольная профессия... - поднялся Касьян и вторично слетел от хлесткого удара в бок. Касьяна повели. Ванька передом с фонариком, Касьян с солдатом сзади. И пустился Касьян на хитрость: - Меня в Москве все начальство знает. Я на выставку патишествовал. У меня в избе сам Троцкий три ночи ночевал. Очень примечательная у нас армия красная. Пушки страсть, ядра - с избу! Царь-колокол имеется. Вот также в третьем годе пообидели в вашей Польше нашего хрестьянина - Ленин вступился, войной пошел, семь польских деревень спалил за мужика. - Иди, иди! Я те спалю. Сгинешь в тюрьме, - тоже и солдат постращал Касьяна. Глядь - корчма, та самая, и огонек блестит. Что за навождение - корчма! Глядь песик возле ног Касьяна вьется. Касьян как в землю врос и тюк льна с загорбка на землю съехал. - А позвольте вас спросить, - весь дрожа и заикаясь, проговорил Касьян. Позвольте вашу милость удостоверить: теперича здесь Польша или Ересеесе, Рассея?
- Ты дурака-то не валяй! - освирепел солдат, да как двинет Касьяну в брюхо. "Бьет хлестко, как в деревне", - и Касьян кувырнулся в третий раз, закорючив лапти к небесам. - Где документы? Ванька, свети! Солдат сел на лен и стал от фонарика прикуривать. Батюшки-отцы родные! На солдатской шапке красная звезда. - Это тебя речка обманула, - загоготал Ванька. - Опять к нашему же берегу теченьем тебя прибило, дурака. И схватило у Касьяна от ужаса живот. Ветерок как дунет, фонарик - миг и... сразу тьма. Касьян стрелой в кусты. Да как пошел, да как пошел чесать. Бах, бах, бах! мимо, свистки, крики, брань, бах, бах! И все красное-красное: либо жизнь из Касьяновых глаз выкатывалась вон, либо шинкарка кумачами машет: "Врешь, хлоп твою в лоб, не словишь. От ведмедя убегивал", - кувыркался Касьян из ямы в яму, через голову, как заяц. А на рассвете поплелся к железной дороге, к станции. - Оказия, - крутил он головой. - Из Ересеесе поплыл, да в Ересеесе и опять попал. Ах, ах, что я своей бабе-то скажу! Вздуть придется! Залез Касьян в товарный вагон: - Прощай, ленок-кормилец, - и от горькой обиды засморкался. Московская столица. Забился Касьян в уголок вагона и не успел как следует осмотреться, что за люди с ним - вдруг обход: свистки, трещетки, ясны пуговки... И стадо стрюцких, будто мыши от кота, в толкотне и гвалте мигом из вагона марш. Погоня следом. Пуст вагон, только чей-то узелок возле Касьяна. - Руки вверх! Это чей узелок? - Мой, надо быть, - не задумываясь, сказал Касьян, и почтительно воздел, как поп, руки к потолку. - Билет! - Какой билет? Это для проезда? - спросил Касьян. - А его у меня взял сосед, пучеглазый такой, гнусавый... Он, окаянная душа, первый из вагона сиганул. И как остался Касьян во всем благополучии один, цоп за узелок. Ба-ба-ба! Деньги. Вот те Христос - деньги! Касьяна аж пот прошиб. Развязал узелок - червонцы. Перекрестил червонцы - целехоньки, как лежали, так и есть, даже ни один не сшевельнулся. Касьян пал брюхом на находку и в хохот, в крик, в радостные слезы. Под брюхом у Касьяна деньги, а в уголке по-собачьи кобелек сидит, головкой со стороны на сторону поводит, умильно на Касьяна смотрит. Сгреб его Касьян аккуратненько за шиворот, давай целовать в уста: - Ты андель, а не пес! Ей-богу, право. Какое счастье завсегда от тебя валит. Запхал Касьян в пазуху червонцы, подбоченился и пошел гоголем на станцию: - Кондуктор! Кондуктор! Нам в товарном не желательно, при деньгах мы. Где тут самый скорый? Где билеты выправляют? А кондуктор сердито ему: - В скорый в лаптях не пустят: дух от тебя. А на почтовые все билеты разобраны по записи. Другие которые неделю ждут. Жди и ты. Касьян на пустые речи плюнул и к окошечку, где касса. А возле окошечка и по всему полу в повалячку народ лежит. В окошечке кассир, у кассира в руках список.
- Иван Карасиков! - выкрикнул кассир. - Здесь! Я самый! - залихватски подбоченился Касьян и бороду в оконце. - Деньги платил? - Еще третьего дня уплочены вполне, - сказал Касьян. - Нам в Москву желательно, - сказал он. - В Москву, верно, - подал кассир билет. - Да я соврать, извиняюсь, званья не возьму, - схватил билет Касьян. * * * Мчится Касьян в Москву. Завидит церковь, шапку долой, за здоровье Ивана Карасикова бога молит. То-есть такой стыд душу охватил, аж затошнило. - Ужо, в Москве, Иверской свечку поставлю за тебя, за дурака: не зевай, раз выкликают. Ох, грехи, грехи! Насупротив Касьяна китаец - узкие глаза - лежит, без передыху зловредную трубку курит, луком закусывает. А поганый дымище прямо Касьяну в нос. Нет, не табак это. Что-то замутило, замутило в голове: - Брось трубку, китайская твоя душа! * * * А вот и Московская столица. Ну, Москва - дело знакомое. Прямым трактом в самый первейший магазин. Купил галифэ, френч, кожаную фуражку, сапоги с длинными голяшками, а лапти повесил на церковную ограду, авось, кто-либо из неимущих и возьмет, - все-таки хоть один паршивый грешишко с Касьяновой души долой. - Сделай, гражданин, мне физиномордию под комиссара, - сказал он цырюльнику на Сухаревке. Тот: чик, брик, - пожалте. Всмотрелся Касьян в зеркальце, пощупал острую бородку, колупнул две щепочки под ноздрями замест усов, сказал: - Прилично. И сморкнуться ежели, сподручней. Походил часика полтора туда-сюда, надоело без дела комиссаром быть. "Нет, - думает Касьян, - лучше оборочусь я богатым мужиком, кулаки которые". И за три червонца в придачу к френчу с галифэ стал в аккурат деревенский торгаш о Пасхе. И как обрядился торгашом... - Оказия, - сказал он самому себе. - Скажи на милость, какая сразу вдарила мне блажь в башку. Улыбнулся Касьян и прямо к милицейскому. - Здрасте! - вежливо сказал Касьян. - Мы приехадчи из провинции, по части смычки. И нам желательно от живой бабы новую супругу завести советским способом. Обернитесь, пожалуста, лицом к деревне... - А развод имеется? - Так что развелся я, - подмигнул Касьян. - Мне, понимаешь, старая баба ни к чему: корявая очень и в животе урчит. А я трудящий класс и мне женщина требуется - ой люли! Ты сам должен понимать, не маленький... - Это можно, - сказал милицейский. - А невеста имеется? - Невеста? - переспросил Касьян и крякнул. - Нет, надо полагать, невесты не предвидится. А нельзя ли стребовать ее по телефону? Звать меня Касьян. Через три года в четвертый именины правлю. Я человек ядреный, не битый, не стреляный, пятьдесят два года, третий. А прочие которые приметы желательно невесте, извиняюсь, самолично в мягкое ушко шепнуть. Ай, ай! Что ты, дьявол, стопчешь!! Едва Касьян от автомобиля отскочил, до того перетрусил, аж волос торчком пошел. Автомобиль профыркал дальше, а Касьян очутился в - как это? - ну, вот деревья рядами насажены, скамеечки, и какой-то чугунный человек неизвестно для чего на тесаных камнях стоит, надо полагать, статуй, - из благородных. В руках шляпа, а сабли никакой. Подбоченился Касьян, пошел. Женщин - страсть. Так глазенками в Касьяна и стреляют. А сами лицом белые, глазом черные, ну, губки - так бы вот и укусил. Одна беда, - жидковаты очень. "Жидковаты, - думает Касьян, - нам не по карахтеру. Поди, один гольный сахар жрут, а у нас на деревне каша. Вдаришь, душу вышибешь". - Здравствуйте, пан мужик! Ба-ба-ба! Шинкарка! Касьян обеими руками за картуз: - Ах, ах, дамочка приятная. Здрасте! Будемте здоровы. Вот телеса, так телеса! Она этак ручкой манит, а сама все дальше, дальше. Касьян за ней, она бегом, Касьян тоже приналег, шинкарка бежит, Касьян бежит и песик сзади мчится: тяф-тяф-тяф. И с разбега прямо на милицию. - Так что же вам требуется, товарищ? - спросил милицейский. Касьян дернул себя за нос, нет, не спит, и автомобиль проехал. - Даже я забыл, о чем речь была, - сказал Касьян, - вот как он, дьявол, напугал меня, автомобиль этот... - Я так полагаю, вам по сельскому хозяйству требуется что-нибудь. - Правильно, товарищ! - вскричал Касьян. - Ах, до чего приятны ваши речи. Выбрал Касьян самолучшую молотилку, косилку, жалку, торговался так, что едва в участок не попал, однако, расплатился и велел все упаковать и чтоб экстренно в деревню Коробейники, спешной почтой. - Желательно мне еще резиновых титек, понимаешь. А то баба у меня корявая и полудурок. Заест. Придется вздуть, пожалуй! - А сколько же вам, папаша, этого добра? - Видимо-невидимо, - сказал Касьян и выпятил живот. - Вот как мы действуем! Ах, что же это я, - и скорей к Иверской. Купил в часовне толстую свечку в два рубля - самые рваные полтинники монаху отдал, поставил пред иконой, опустился на колени и давай грехи отмаливать: - Царица небесная, прости ты меня, христопродавца, что я Ивана Карасикова, дурака, надул. Ох, Иван, Иван! Ты, несчастненький, поди, и по сей день на станции торчишь. А сзади: - Ах, волчья сыть! Вот кто меня нагрел-то... Ну, погоди же, я те морду-то набью... В страхе наклонился Касьян, будто в землю, а сам из-под руки назад глазом этак. Батюшки, здоровецкий Карасиков-то какой: убьет. Касьян легонько встал, тихохонько протискался к подсвечнику, снял свою толстую свечку (монах акафист читал, только пальцем погрозил ему), сунул свечу в карман, да по за народу, пригибаясь, вон. Торопится по площади - слава богу, пронесло - и видит: опять два статуя рядком поставлены, один сидячий. А тот, что стоит - перстом вперед тычет. Посмотрел Касьян, куда перст гласит и - этакие, этакие буквищи: Ленин. У Касьяна вдруг взыграла вся душа. Вскарабкался на самый верх, к двум статуям, бросил картуз о-земь и всхлипнул: - Ленин, батюшка! Владимир Ильич, товарищ. Ах, до чего вы о мужике-дураке заботились. Мы много вами довольны. Вы огнем неестественным попалили всю мужичью Русь. Благодарим. При вашей жизни я на выставке у вас в Москве был, после вашей жизни я в контрабант, сукин сын, пошел. Я Касьян, мужик, через три в четвертый именины правлю. Я самый бедняк, а нарядная видимость - нарочно. Спите, почивайте, царство вам небесное. Ах, как прискорбно нам, что вы в господа не верите... Иван-Великий-батюшка, Усиленье-матушка, двенадцатиапостольские соборы. И колокола наши не гудут... Ну, это ничего, приемлемо, мы в согласьи. А все ж таки я душеньку вашу святую хоть чайком да помяну, сердитесь не сердитесь. Привечный покой твоей головушке... Эй, Ильич! Слышишь ли меня? - Вот он, вот! Хватай его, держи!.. Народу-уу - черно, как грязи. Впереди Иван Карасиков, рядом с ним - монах. - Волоки его за волосья вниз! Лупи!! Ахнул Касьян, выхватил у сидячего статуя меч, махал-махал, махал-махал, - слава те Христу - пробился к чайной. - Здравствуйте, пан мужичок! Пожалуйте чайку, - весело сказала шинкарка в кумачах, а у самой так все и трепыхает. - Опять прежняя чертовщина. Тьфу! - сказал Касьян. И песик сплюнул. "Это, надо быть, от китайского курева округовел я в вагоне, вот и мерещится. Ох, и боюсь чего-то я этого Китая. Боюсь", - подумал Касьян, а вслух сказал: - Давай, гражданка, того-сего, всякого нарпиту. Стал Касьян жидкие чаи гонять, пищу во благовремении кушать, а насупротив летчик, в очках по блюдцу. - Я отродясь не летывал, - сказал летчику Касьян. - Желательно бы нам домой по ветерку прибыть. - Это можно, - ответил летчик. - Только в тверезом виде страшно, - заявил Касьян. - Во мне круженье головы образуется, с души потянет. По ветерку. Захватил Касьян двадцать две бутылки "русской горькой", огладил летучие крылья аэроплана, с гордостью сказал: - Я тебе хозяин. Из моих думок заповедных ковер-то самолет вспорхнул. Сказки на деревне слыхивал? И вот летят. Чем больше Касьян русской горькой потребляет, тем трезвей становится, чем больше, тем трезвей. - Скажи на милость, - сплюнул он, - даже не на эстолько не забирает. Аж опучило всего, а толку нет. - Градус мал, - сплюнул и летчик. Летят все по продольности, даже земелька чуть видна, а поверху облаки небесные плывут, и солнце очи щурит. Касьяна замутило. Вцепился руками в струны, закричал: - Товарищ летчик! Страшно. Нельзя ли мертвую петлю сделать по части самогону. Внизу видимость села и дымок идет. Купили они ведро наилучшего самогону и мятных пряников. Опять летят. Хлебнул Касьян стакана три - четыре, чихнул, скосоротился и заорал во всю мочь песню:
"И эх-да распротемная наша сто-о-ронка-а-а!.." А летчик: - Не ори!.. Заграница может услыхать. - То есть как? - поперхнулся Касьян. - По безвоздушной проволоке. Беспроволочный телеграф такой устроен. Ученые додумались. - Чего врешь? - сказал Касьян. - Верно, - сказал летчик. Тут вспомнил Касьян, что на выставке на счет этого объяснение давали, заругался:
- Вот дьяволы! До чего нахальны эти ученые стали. То ли дело, бывало - проволока на столбах воет. Оно и по хозяйству подходяще: кирпич ли в печке утвердить, портки ли подвязать: залез, срезал, сколько надо, и аминь. Глядь-поглядь: лесочек завиднелся и родное село Коробейники на пригорочке торчит. - Ох, и до чего быстро припорхнули! - изумился Касьян. А уж в Коробейниках колокола гудут: трезвон, как в коронацию. - Тпрруу!.. - И словно на постели в страшном сне подпрыгнул Касьян - хлоп на землю. - Мила-а-й!.. Ах, как благополучно... - и ну целовать летчика взасос. Крестный ход навстречу и отец Лука в ризах золотых. Открыл Касьян над собой китайский зонтик, шелковым платочком личность обмахнул, и во всей строгости, будто двадцать лет в губернаторах ходил: - А почему же это комсомол не выступает? Приехатчи из-за границы, я, может, антирелигиозной пропаганды не терплю... Долой крестный ход!.. Себе убыток, извиняюсь... Одначе - оробел, чмокнул батюшкину ручку, кропилом окропился и приказал сорок-сороков резиновых титек отсчитать попу. - Ну, все ли тут у вас в порядке? - спросил Касьян. Собранье промолчало. Он сказал: - Раз я весь обрит - по-американски, то все будет по-новому. К чорту трехполье! Денег у меня - во! Жалка, молотилка, трактор, щипцы орехи колоть и тому подобное. Подхватывай меня аккуратненько под ручки, веди в избу, желаю свою бабу по всем пунктам осмотреть.