Страница:
Шмерлинг Семён
Горячий осколок
1
Немцы отступали.
Изуродованная колёсами и гусеницами дорога была усеяна разным фашистским шмутьем. На её полотне и обочинах валялись патронные цинки, ящики от снарядов, канистры, сношенные автомобильные покрышки и погнутые диски. На крайней мазанке одной из деревень Алексей прочёл жирную надпись углём: «Шульц, темпо!» А на другой хате: «Темпо, темпо!» Бои вспыхивали редко, и до автовзвода — «хозяйства Бутузова», тащившегося в тылу, доносились отдалённым гулом.
Алексей Якушин весь день провёл в пути. С рассвета до заката он горбился над согретой ладонями баранкой старенького потрёпанного «газика». Ревматически поскрипывая, грузовик трясся в короткой взводной колонне.
Вечером остановились на отдых в большом, вытянутом вдоль просёлка украинском селе. Водители, выйдя из машин, разминали затёкшие ноги, осматривались. Было сыро и холодно, дул пронзительный ветер. На дне балки медленно таяли клочья серого снега.
В густую грязь дороги вросли брошенные гитлеровцами зенитное орудие, полевая кухня и пяток повозок, а в узком проулке, зарывшись траками в чернозём, стоял новенький артиллерийский тягач. Был он странно, не ко времени, закамуфлирован — выкрашен в жёлто-зелёный, с чёрными пятнами, цвет.
Первым его увидел расторопный Василий Сляднев. Обойдя машину, шофёр заглянул в остеклённую кабину, в просторный и пустой, накрытый брезентом кузов, потрогал фары и крикнул взводному:
— Товарищ лейтенант, идите скорее сюда!
— Чего-нибудь узрел, поди? — откликнулся Бутузов.
— Так точно. Техника тут — на большой. Хоть паши, хоть борони, хоть пушку тащи. А размалёвана, как чудо-юдо, небось прямо из Африки прикатила, сущий крокодил.
Прозвище так и припечаталось к трофейному тягачу.
Бутузов не сводил с него глаз. Автовзвод был не укомплектован. С тех пор, как ещё под Киевом потеряли «ЗИС» и два «газика», машин не поступало. Их давали танкистам, батарейцам, пехоте, связистам, кому угодно, но не Бутузову. Обходили Бутузова. Дескать, как-нибудь извернётся. В прошлом эмтээсовский работник, изрядно помотавшийся на своём веку по сельским дорогам за бензином, соляркой и запчастями, отломавший три года войны, он знавал всякое. Конечно, считали, извернётся Бутузов.
Лейтенант влез в кабину «крокодила», включил зажигание. Стартер урчал, но мотор не срабатывал. Василий Сляднев открыл капот и сунул под него свой толстый нос. Павел Курочкин, высокий, узкоплечий, с розовым лицом, тоненькими усиками, держался от «крокодила» подальше и давал советы: — Все дело, это точно, в зажигании, а электропроводка незнакомая, без пол-литры не разберёшься. Алексей вспомнил, как Курочкин недавно толковал о минах, которые фашисты коварно оставляют в своих автомобилях. Конечно, дрейфит Курочкин…
Несмотря на все старания шофёров, «крокодил» не Заводился. Они долго гоняли стартер, пока не посадили аккумулятор.
Бутузов вытер вспотевший лоб, свернул самокрутку из дымного, но пустого, руганного всем фронтом филичевого табака и задумчиво произнёс:
— Вот что, Якушин, тут, говорят, за оврагом, в сарае, пленные фрицы собраны. Сходи-ка ты к пехоте, попроси, может, уступят одного. Шофёр нужен, толковый…
— Есть! — встрепенулся Алексей и одёрнул сбившийся под ремнём ватник.
— Постой, карабин забыл!
— И так доведу, подумаешь… Немцы сейчас дохлые.
— Возьми хоть мой «вальтер».
От воронёного пистолета в красивой кожаной кобуре Алексей отказаться не мог, нацепил его на ремень и побежал на окраину села.
Пехотинцы охотно согласились «уступить» немца.
— Выбирай, какой понравится, — проговорил, стуча от холода! зубами, озябший сержант, — хучь всех бери, они у нас пока не считанные.
Якушин вошёл в сарай. В сероватом вечернем свете Виднелись согнутые, сумрачные фигуры. Пленные молчали. Это были враги. Совсем недавно они злобно дрались под Корсунь-Шевченковским, Лысянкой и Звенигородкой и уложили немало наших. И всё же Алексей испытывал жалость к этим продрогшим людям. Стыдился своего чувства, но не мог от него отделаться.
— Шофёры есть? — спросил Якушин по-немецки.
Серая, тёмная масса, казалось, примёрзшая к земле, шевельнулась. «Ишь ты, живые», — подумал Алексей, улавливая отдельные немецкие слова.
Встало трое. Сержант посветил фонариком. Все трое с похожими от страха и ожидания лицами, сизоватыми, усохшими, вытянулись по стойке «смирно». Якушин почему-то выбрал самого высокого и крупного, может быть, решил, что он и есть самый подходящий — знающий и умелый.
Чуть позже, выходя из дверей сарая, пожалел об этом. Широченная спина немца заслонила дорогу. «Здоров, — с опаской подумал Якушин, — прямо борец из цирка. Такой двинет раз — костей не соберёшь». Вспомнил про пистолет и в душе поблагодарил лейтенанта. Потянулся к кобуре, пытаясь её расстегнуть. Сразу не получилось: медный шпенёк туго сидел в кожаной петле. Алексей рванул крышку кобуры, и в этот момент ему показалось, что спина немца двинулась в сторону. Алексей инстинктивно отпрянул и, выхватив пистолет, вытянул руку с ним вперёд.
Но пленный шагал все так же валко, неспешно. Алексей облегчённо вздохнул, однако оружия не убрал. Чтобы лучше видеть дорогу, он решил идти немного сбоку.
Смеркалось. Разбросанные среди оголившихся садов хатки потеряли определённость очертаний. Вокруг было темно, только вдалеке за ручьём светился костерок. Там лейтенант с водителями копаются возле «крокодила» и ждут его, Алексея, с шофёром-немцем.
Быстрый ручей наверное, и зимой не замерзал, а теперь, сточив с берегов лёд, свободно шевелился, пыхтел на дне неглубокой балки, разрезавшей село на две части. Через ручей было перекинуто бревно. «Место самое подходящее для побега», — подумал Алексей.
Себя он увидел как бы со стороны. Ему явственно представилось, как внезапно поворачивается этот здоровенный фриц и бьёт конвоира мощным ударом сбоку — как он называется у боксёров? Кажется, хук… крюк? — бьёт в лицо. Алексей падает без сознания. Немец выхватывает лейтенантский пистолет. Вряд ли станет стрелять, шуму побоится. Просто придушит ручищами и махнёт садами за околицу — поминай как звали. Якушин видел себя бездыханным на весеннем подтаявшем снегу.
— Форвертс! — крикнул громко фальцетом, подбадривая себя. — Форвертс! Вперёд!
Пленный пригнул голову и зашагал быстрее. Рук его не было видно, они всё время находились где-то перед туловищем, и, наверное, поэтому так неестественно горбилась спина.
Алексей испытывал необходимость действовать, что-то немедленно предпринять. Почему это он выставил руку с пистолетом так далеко? Глупо ведь и неграмотно. Известно даже по фильмам и романам, что преступники всегда неожиданно и ловко бьют конвоира по вытянутой руке.
Плотно прижав пистолет к боку, Алексей тут же вспомнил, что даже не спустил предохранитель и не дослал патрон…
Немец, меж тем, покачиваясь, стал сходить к бревну. У самого бревна остановился. Повернулся широченной грудью, и Алексей не увидел у немца рук. Они были под шинелью. Из-под полураспахнутых пол её выглядывали пропитанные кровью грязные бинты.
Показалось, а может, это было и на самом деле: немец укоризненно качает головой.
— Вперёд, — произнёс Алексей негромко.
Пленный неуверенно, боясь потерять равновесие, ступил на шаткое и скользкое бревно.
Шофёры потешались над Якушиным. Поминали маменькино воспитание, неумелость и несообразительность и даже то, что он москвич и окончил десятилетку, Особенно ядовито хихикал Курочкин. У Якушина кровь прилила к лицу, когда подумал, что Пашка догадывался, как он, Алексей, дрожа от страха, вёл беспомощного пленного по пустынному селу.
— Цыц! — сказал лейтенант. — Разгалделись. Все равно чего-нибудь придумаем, и «крокодил» в дело пойдёт. Позарез он нам нужен, понятно? Возьмём его на буксир пока. Сляднев, цепляй!
У взводного на каждый день была своя идея. То на «ЗИСе» радиатор требовалось сменить, то приварить крюк к газику, то добыть авиационный бензин. Теперь помыслами Бутузова завладел трофейный тягач. Его надо наладить во что бы то ни стало.
Изуродованная колёсами и гусеницами дорога была усеяна разным фашистским шмутьем. На её полотне и обочинах валялись патронные цинки, ящики от снарядов, канистры, сношенные автомобильные покрышки и погнутые диски. На крайней мазанке одной из деревень Алексей прочёл жирную надпись углём: «Шульц, темпо!» А на другой хате: «Темпо, темпо!» Бои вспыхивали редко, и до автовзвода — «хозяйства Бутузова», тащившегося в тылу, доносились отдалённым гулом.
Алексей Якушин весь день провёл в пути. С рассвета до заката он горбился над согретой ладонями баранкой старенького потрёпанного «газика». Ревматически поскрипывая, грузовик трясся в короткой взводной колонне.
Вечером остановились на отдых в большом, вытянутом вдоль просёлка украинском селе. Водители, выйдя из машин, разминали затёкшие ноги, осматривались. Было сыро и холодно, дул пронзительный ветер. На дне балки медленно таяли клочья серого снега.
В густую грязь дороги вросли брошенные гитлеровцами зенитное орудие, полевая кухня и пяток повозок, а в узком проулке, зарывшись траками в чернозём, стоял новенький артиллерийский тягач. Был он странно, не ко времени, закамуфлирован — выкрашен в жёлто-зелёный, с чёрными пятнами, цвет.
Первым его увидел расторопный Василий Сляднев. Обойдя машину, шофёр заглянул в остеклённую кабину, в просторный и пустой, накрытый брезентом кузов, потрогал фары и крикнул взводному:
— Товарищ лейтенант, идите скорее сюда!
— Чего-нибудь узрел, поди? — откликнулся Бутузов.
— Так точно. Техника тут — на большой. Хоть паши, хоть борони, хоть пушку тащи. А размалёвана, как чудо-юдо, небось прямо из Африки прикатила, сущий крокодил.
Прозвище так и припечаталось к трофейному тягачу.
Бутузов не сводил с него глаз. Автовзвод был не укомплектован. С тех пор, как ещё под Киевом потеряли «ЗИС» и два «газика», машин не поступало. Их давали танкистам, батарейцам, пехоте, связистам, кому угодно, но не Бутузову. Обходили Бутузова. Дескать, как-нибудь извернётся. В прошлом эмтээсовский работник, изрядно помотавшийся на своём веку по сельским дорогам за бензином, соляркой и запчастями, отломавший три года войны, он знавал всякое. Конечно, считали, извернётся Бутузов.
Лейтенант влез в кабину «крокодила», включил зажигание. Стартер урчал, но мотор не срабатывал. Василий Сляднев открыл капот и сунул под него свой толстый нос. Павел Курочкин, высокий, узкоплечий, с розовым лицом, тоненькими усиками, держался от «крокодила» подальше и давал советы: — Все дело, это точно, в зажигании, а электропроводка незнакомая, без пол-литры не разберёшься. Алексей вспомнил, как Курочкин недавно толковал о минах, которые фашисты коварно оставляют в своих автомобилях. Конечно, дрейфит Курочкин…
Несмотря на все старания шофёров, «крокодил» не Заводился. Они долго гоняли стартер, пока не посадили аккумулятор.
Бутузов вытер вспотевший лоб, свернул самокрутку из дымного, но пустого, руганного всем фронтом филичевого табака и задумчиво произнёс:
— Вот что, Якушин, тут, говорят, за оврагом, в сарае, пленные фрицы собраны. Сходи-ка ты к пехоте, попроси, может, уступят одного. Шофёр нужен, толковый…
— Есть! — встрепенулся Алексей и одёрнул сбившийся под ремнём ватник.
— Постой, карабин забыл!
— И так доведу, подумаешь… Немцы сейчас дохлые.
— Возьми хоть мой «вальтер».
От воронёного пистолета в красивой кожаной кобуре Алексей отказаться не мог, нацепил его на ремень и побежал на окраину села.
Пехотинцы охотно согласились «уступить» немца.
— Выбирай, какой понравится, — проговорил, стуча от холода! зубами, озябший сержант, — хучь всех бери, они у нас пока не считанные.
Якушин вошёл в сарай. В сероватом вечернем свете Виднелись согнутые, сумрачные фигуры. Пленные молчали. Это были враги. Совсем недавно они злобно дрались под Корсунь-Шевченковским, Лысянкой и Звенигородкой и уложили немало наших. И всё же Алексей испытывал жалость к этим продрогшим людям. Стыдился своего чувства, но не мог от него отделаться.
— Шофёры есть? — спросил Якушин по-немецки.
Серая, тёмная масса, казалось, примёрзшая к земле, шевельнулась. «Ишь ты, живые», — подумал Алексей, улавливая отдельные немецкие слова.
Встало трое. Сержант посветил фонариком. Все трое с похожими от страха и ожидания лицами, сизоватыми, усохшими, вытянулись по стойке «смирно». Якушин почему-то выбрал самого высокого и крупного, может быть, решил, что он и есть самый подходящий — знающий и умелый.
Чуть позже, выходя из дверей сарая, пожалел об этом. Широченная спина немца заслонила дорогу. «Здоров, — с опаской подумал Якушин, — прямо борец из цирка. Такой двинет раз — костей не соберёшь». Вспомнил про пистолет и в душе поблагодарил лейтенанта. Потянулся к кобуре, пытаясь её расстегнуть. Сразу не получилось: медный шпенёк туго сидел в кожаной петле. Алексей рванул крышку кобуры, и в этот момент ему показалось, что спина немца двинулась в сторону. Алексей инстинктивно отпрянул и, выхватив пистолет, вытянул руку с ним вперёд.
Но пленный шагал все так же валко, неспешно. Алексей облегчённо вздохнул, однако оружия не убрал. Чтобы лучше видеть дорогу, он решил идти немного сбоку.
Смеркалось. Разбросанные среди оголившихся садов хатки потеряли определённость очертаний. Вокруг было темно, только вдалеке за ручьём светился костерок. Там лейтенант с водителями копаются возле «крокодила» и ждут его, Алексея, с шофёром-немцем.
Быстрый ручей наверное, и зимой не замерзал, а теперь, сточив с берегов лёд, свободно шевелился, пыхтел на дне неглубокой балки, разрезавшей село на две части. Через ручей было перекинуто бревно. «Место самое подходящее для побега», — подумал Алексей.
Себя он увидел как бы со стороны. Ему явственно представилось, как внезапно поворачивается этот здоровенный фриц и бьёт конвоира мощным ударом сбоку — как он называется у боксёров? Кажется, хук… крюк? — бьёт в лицо. Алексей падает без сознания. Немец выхватывает лейтенантский пистолет. Вряд ли станет стрелять, шуму побоится. Просто придушит ручищами и махнёт садами за околицу — поминай как звали. Якушин видел себя бездыханным на весеннем подтаявшем снегу.
— Форвертс! — крикнул громко фальцетом, подбадривая себя. — Форвертс! Вперёд!
Пленный пригнул голову и зашагал быстрее. Рук его не было видно, они всё время находились где-то перед туловищем, и, наверное, поэтому так неестественно горбилась спина.
Алексей испытывал необходимость действовать, что-то немедленно предпринять. Почему это он выставил руку с пистолетом так далеко? Глупо ведь и неграмотно. Известно даже по фильмам и романам, что преступники всегда неожиданно и ловко бьют конвоира по вытянутой руке.
Плотно прижав пистолет к боку, Алексей тут же вспомнил, что даже не спустил предохранитель и не дослал патрон…
Немец, меж тем, покачиваясь, стал сходить к бревну. У самого бревна остановился. Повернулся широченной грудью, и Алексей не увидел у немца рук. Они были под шинелью. Из-под полураспахнутых пол её выглядывали пропитанные кровью грязные бинты.
Показалось, а может, это было и на самом деле: немец укоризненно качает головой.
— Вперёд, — произнёс Алексей негромко.
Пленный неуверенно, боясь потерять равновесие, ступил на шаткое и скользкое бревно.
* * *
Никакого толка, конечно, от этого фрица быть не могло. Его отправили назад даже без охраны: куда такой денется!Шофёры потешались над Якушиным. Поминали маменькино воспитание, неумелость и несообразительность и даже то, что он москвич и окончил десятилетку, Особенно ядовито хихикал Курочкин. У Якушина кровь прилила к лицу, когда подумал, что Пашка догадывался, как он, Алексей, дрожа от страха, вёл беспомощного пленного по пустынному селу.
— Цыц! — сказал лейтенант. — Разгалделись. Все равно чего-нибудь придумаем, и «крокодил» в дело пойдёт. Позарез он нам нужен, понятно? Возьмём его на буксир пока. Сляднев, цепляй!
У взводного на каждый день была своя идея. То на «ЗИСе» радиатор требовалось сменить, то приварить крюк к газику, то добыть авиационный бензин. Теперь помыслами Бутузова завладел трофейный тягач. Его надо наладить во что бы то ни стало.
2
К ночи определилась линия фронта. Немцы переправились на южный берег разлившейся в половодье степной речки, разрушили за собой мосты и заняли оборону.
Наткнувшись на сопротивление противника, наши части совершали перегруппировки, подтягивали тылы, готовились к новому броску. В прибрежных сёлах, рощах и балках, одетых мглистым тяжёлым туманом, сосредоточивались танковые роты и батальоны, на холмистой равнине занимали огневые позиции артиллеристы….
На рассвете лейтенант Бутузов вернулся от командира бригады и разбудил дремавших в кабинах Карнаухова и Якушина.
— Работать надо, — сказал он. — Танкистам бочки с соляркой возить. Загрузите в тылах — и к батальону, Дорога прямая. Первый раз поведу — потом сами поедете. Ясно?
— Ясно, — хриплыми спросонья голосами ответили шофёры.
— Однако ухо держите востро! можно и под обстрел попасть.
— Вполне возможно, — согласился Карнаухов. — С того берега немец снаряды кидает. На повороте падают, где большак к речке подходит. Сляднев был, рассказывал. Угол там гнилой, болотистый. Ты, Алексей, смотри не вздумай буксовать.
— Ладно.
— По машинам.
До полудня газик Якушина и карнауховский «ЗИС», гружённые тяжёлыми железными бочками, совершили по три ездки и все — благополучно. Опасения лейтенанта не оправдывались. И дорога была терпимая: большак лишь поверху раскис, а под жидкой грязью держался твёрдый, подмёрзший грунт.
Когда лейтенант и Карнаухов предупреждали об опасности, то имели в виду заболоченную лощинку. С неё уже сошёл снег, обнажив сиротливо пригнувшиеся бурые кустарники и прошлогоднюю жухлую траву. По сторонам от дороги зияли глубокие воронки. В скошенных на конус яминах ещё не успела скопиться вода.
Минуя «гнилой угол» в первый раз, Алексей невольно притормозил машину: словно магнитом, притягивали следы недавнего обстрела. Ещё не доводилось встречать такие свежие воронки. В этом месте, находящемся под прицелом вражеских орудий, ощущалась скрытая угроза. Воображение услужливо нарисовало картину яростных разрывов, столбы огня и дыма, ошмётки взлетающей в воздух земли, свист осколков. Возможно ведь и прямое попадание в машину, и тогда… В самую большую воронку, что у края дороги, легко войдёт вся кабина «газика».
Возвращаясь, заставил себя не смотреть на воронки, не думать о немецком артналёте. Потом спокойнее и увереннее проезжал «гнилой угол», поглощённый дорогой, выбирая колею помельче.
Обстрел прихватил на четвёртом рейсе.
Перед глазами сверкнуло пламя, и из него полезли черно-серые клубы дыма. Ещё не долетел прерывистый грохот, как что-то быстрое суетливо вжикнуло у самого уха и клюнуло заднюю стенку кабины.
Рывком нажав на педаль, Якушин погнал машину дальше, но вскоре обернулся: что же там, за спиной?
В обшивке кабины, над сиденьем, как пиявка, торчал осколок снаряда. Алексей ухватил торчащую ребристую головку и отдёрнул пальцы: осколок был горячим.
Проехав ещё метров двести, снова обернулся и с усилием выдернул зазубренную полоску стали величиной с мизинец. В стенке кабины, в нескольких сантиметрах от виска Алексея, образовалась пробоина.
Сидел бы чуть левее — и крышка!
Зажав в ладони осколок, Якушин продолжал вести машину.
За крутым бугром, укрывшись от обстрела, стоял карнауховский «ЗИС». Каллистрат вышел из него и с улыбкой глядел на Якушина.
— Выскочил, стало быть, вот и ладно. А то я переживал: с тобой рядом бабахнуло. Как там, думаю, мой Алёша-москвич? Не поцарапало?
— Н-нет, — бодрясь, ответил Якушин. — Вон, погляди, куда стукнуло…
— Да, стекло пробило. Жалость-то какая, взводный подосадует: добывать ему придётся.
— Да ты взгляни — осколок попал.
Карнаухов забрался в кабину, ощупал пробоину, взял осколок, взвесил на ладони.
— А ведь твой был, Алёша… Испугался?
— Нет… То есть не сразу…
— То-то и оно. Не успел. А сейчас белей мела. Так и полагается, страх после хватает. Значит, с боевым крещением тебя, Семеныч, с удачей. А осколок спрячь-. Пригодится. Для памяти. Домой вернёшься, матери, а то и невесте покажешь.
В широкой, с пологими берегами балке, куда водители отогнали машины, росли старые дубы, ясени и клёны. Слежавшиеся прелые листья мягко подавались под колёсами. Всё было сырым — и кривые стволы, и оголённые ветви, и недавно оттаявшая земля. Влажный туман накрывал рощу. Пронизанный желудёвым запахом, воздух был тревожный, весенний.
Не спалось. Присев на подножки машин, дожёвывая сухой паёк, беседовали. Карнаухов рассказал про якушинский осколок.
— У самой головы просвистел, метку в кабине оставил…
— Покажи, — попросил Сляднев.
— Пожалуйста, — польщённый вниманием, Алексей всё-таки ожидал насмешки. Ведь он-то вояка без году неделя, а люди едва не всю войну прошли. Он разве что в Москве на крышу лазил зажигалки тушить, да так ни одной и не досталось, а шофёры тысячи вёрст по фронтам исколесили.
Но Сляднев и не думал смеяться. Он, как я Карнаухов, ощупал осколок, потом задумчиво сказал:
— Ничего, дурак. Весит. На тебя бы, Алёша, хватило… А мой первый снаряд разорвался двадцать второго июня, ровно в четыре часа, как в песне поётся. У самой нашей казармы грохнул, осколки — в открытое окно… Вскочили, слышим команду: «В ружьё!» Кто поднялся, а кому и не пришлось. Живые в атаку пошли, автопарк от немцев отбивать…
— А у меня все не так получилось, — проговорил Карнаухов. — Везли нас на фронт в эшелоне, и машины с нами. Я на платформе, со своим «ЗИСом». Быстро везли. Смоленск проехали, глядим — летят. Я и сосчитать не успел… Только вижу — ударили по паровозу, запарил он и стал. Немец спустился и вдоль эшелона чешет из пулемётов… А я мечусь вокруг «ЗИСа» и поделать ничего не могу. И страх обуял, в пору на землю прыгать, пластом ложиться, и машину жалко, ну как её одну оставлю, ведь сожгет… Так и прокрутился на платформе возле своего «Захара».
— И что же?
— Обошлось. Мой «Захар» заговорённый. Глядишь, ещё в Берлин на нём въеду.
— А тебя, Курочкин, где война застала? — спросил уже не боявшийся насмешек Алексей.
— Где застала, там тебя не было. Думаешь, я всегда на грузовичке баранку крутил да горючку возил? Были дела поважнее!
— Чего уж такое особенное? — насмешливо спросил Сляднев.
— То, что на легковой, на «ЗИС-101», ездил и большого начальника возил, весьма ответственные задания выполнял. Это ты можешь понять?
— Где уж мне, — обиделся Сляднев.
— Не хвались, Курочкин, — сказал Каллистрат. — Вон лейтенант раньше нас на фронт попал и то помалкивает.
— Выходит, раньше меня? — удивился Сляднев.
— Он на финской побывал.
— Это правда, товарищ лейтенант? — заинтересовался Якушин.
— Было дело, — усмехнулся Бутузов.
— Расскажите, как под первый обстрел попали.
— Да так… За первыми осколками сам поехал.
— Как это — «сам»?
— Дело было в сороковом. Я служил срочную механиком-водителем на танке «Т-26». Лёгкая машина, да и броня слабовата, не чета «тридцатьчетверке». Хотя тогда казалась грозной.
Так вот. Попал я на фронт. Батальон стоял в лесу. Еловый лес, тёмный. Холодновато, а точнее — минус сорок. Жили в землянках. Ранним утром поднимает меня лейтенант. «Готовь, — говорит, — машину, через час в разведку идти. Только разведка особенная — один наш танк пойдёт к финской обороне. Задача: вызвать огонь на себя». Я знал, что у белофиннов были орудия, пулемёты, «кукушки» — снайперы, укрытые на деревьях. Вот их систему огня нам и предстояло вскрыть. Короче, разведка боем.
Тронул я машину с опушки. Первые сотни метров — будто и нет никого. Тишина. Веду, а руки на рычагах дрожат. Хоть бы ударили скорее. Так до середины поляны, с полкилометра. А потом заколотило по броне. Пулемёты. Веду. И тут тяжёлый удар, как кувалдой… И пошло — разрывы, снег дыбом! Земля, огонь, гарь. «Все! — кричит лейтенант, — назад». Разворачиваюсь — ещё удар. В глазах искры и свет пропал.
Пришёл в себя в воронке. Снег кругом чёрный. Надо мной лейтенант. Рядом башнер, тоже раненый. Рука у меня перебинтована, в крови. Боли не чувствую: мороз режет. Снял лейтенант телогрейку, на меня надел. Сам в одной гимнастёрке. Справа наш танк. Огонь броню лижет. А по танку всё бьют. Потом стихло. Подумали, что мы мёртвые.
А в шесть утра началась наша артподготовка. За ней — атака. Подобрали нас. Вот такая была разведка. Боем. А осколок в лазарете вытащили. Врач мне вручил. «Держи, говорит, лучше в руках, чем в теле». Я его домой привёз. И сейчас в столе лежит.
— Ну вот, — заметил Карнаухов. — Я что говорил, береги осколок, Лёша, для памяти. На войне ещё всего достанется — не одна пуля, не один осколок просвистят мимо, а то ещё и в тебя угодят. И к такой жизни нужно привыкать!
Наткнувшись на сопротивление противника, наши части совершали перегруппировки, подтягивали тылы, готовились к новому броску. В прибрежных сёлах, рощах и балках, одетых мглистым тяжёлым туманом, сосредоточивались танковые роты и батальоны, на холмистой равнине занимали огневые позиции артиллеристы….
На рассвете лейтенант Бутузов вернулся от командира бригады и разбудил дремавших в кабинах Карнаухова и Якушина.
— Работать надо, — сказал он. — Танкистам бочки с соляркой возить. Загрузите в тылах — и к батальону, Дорога прямая. Первый раз поведу — потом сами поедете. Ясно?
— Ясно, — хриплыми спросонья голосами ответили шофёры.
— Однако ухо держите востро! можно и под обстрел попасть.
— Вполне возможно, — согласился Карнаухов. — С того берега немец снаряды кидает. На повороте падают, где большак к речке подходит. Сляднев был, рассказывал. Угол там гнилой, болотистый. Ты, Алексей, смотри не вздумай буксовать.
— Ладно.
— По машинам.
До полудня газик Якушина и карнауховский «ЗИС», гружённые тяжёлыми железными бочками, совершили по три ездки и все — благополучно. Опасения лейтенанта не оправдывались. И дорога была терпимая: большак лишь поверху раскис, а под жидкой грязью держался твёрдый, подмёрзший грунт.
Когда лейтенант и Карнаухов предупреждали об опасности, то имели в виду заболоченную лощинку. С неё уже сошёл снег, обнажив сиротливо пригнувшиеся бурые кустарники и прошлогоднюю жухлую траву. По сторонам от дороги зияли глубокие воронки. В скошенных на конус яминах ещё не успела скопиться вода.
Минуя «гнилой угол» в первый раз, Алексей невольно притормозил машину: словно магнитом, притягивали следы недавнего обстрела. Ещё не доводилось встречать такие свежие воронки. В этом месте, находящемся под прицелом вражеских орудий, ощущалась скрытая угроза. Воображение услужливо нарисовало картину яростных разрывов, столбы огня и дыма, ошмётки взлетающей в воздух земли, свист осколков. Возможно ведь и прямое попадание в машину, и тогда… В самую большую воронку, что у края дороги, легко войдёт вся кабина «газика».
Возвращаясь, заставил себя не смотреть на воронки, не думать о немецком артналёте. Потом спокойнее и увереннее проезжал «гнилой угол», поглощённый дорогой, выбирая колею помельче.
Обстрел прихватил на четвёртом рейсе.
Перед глазами сверкнуло пламя, и из него полезли черно-серые клубы дыма. Ещё не долетел прерывистый грохот, как что-то быстрое суетливо вжикнуло у самого уха и клюнуло заднюю стенку кабины.
Рывком нажав на педаль, Якушин погнал машину дальше, но вскоре обернулся: что же там, за спиной?
В обшивке кабины, над сиденьем, как пиявка, торчал осколок снаряда. Алексей ухватил торчащую ребристую головку и отдёрнул пальцы: осколок был горячим.
Проехав ещё метров двести, снова обернулся и с усилием выдернул зазубренную полоску стали величиной с мизинец. В стенке кабины, в нескольких сантиметрах от виска Алексея, образовалась пробоина.
Сидел бы чуть левее — и крышка!
Зажав в ладони осколок, Якушин продолжал вести машину.
За крутым бугром, укрывшись от обстрела, стоял карнауховский «ЗИС». Каллистрат вышел из него и с улыбкой глядел на Якушина.
— Выскочил, стало быть, вот и ладно. А то я переживал: с тобой рядом бабахнуло. Как там, думаю, мой Алёша-москвич? Не поцарапало?
— Н-нет, — бодрясь, ответил Якушин. — Вон, погляди, куда стукнуло…
— Да, стекло пробило. Жалость-то какая, взводный подосадует: добывать ему придётся.
— Да ты взгляни — осколок попал.
Карнаухов забрался в кабину, ощупал пробоину, взял осколок, взвесил на ладони.
— А ведь твой был, Алёша… Испугался?
— Нет… То есть не сразу…
— То-то и оно. Не успел. А сейчас белей мела. Так и полагается, страх после хватает. Значит, с боевым крещением тебя, Семеныч, с удачей. А осколок спрячь-. Пригодится. Для памяти. Домой вернёшься, матери, а то и невесте покажешь.
* * *
Поздним вечером, когда поездки за горючим кончились и шофёры готовились к ночлегу, снова вспомнили об осколке.В широкой, с пологими берегами балке, куда водители отогнали машины, росли старые дубы, ясени и клёны. Слежавшиеся прелые листья мягко подавались под колёсами. Всё было сырым — и кривые стволы, и оголённые ветви, и недавно оттаявшая земля. Влажный туман накрывал рощу. Пронизанный желудёвым запахом, воздух был тревожный, весенний.
Не спалось. Присев на подножки машин, дожёвывая сухой паёк, беседовали. Карнаухов рассказал про якушинский осколок.
— У самой головы просвистел, метку в кабине оставил…
— Покажи, — попросил Сляднев.
— Пожалуйста, — польщённый вниманием, Алексей всё-таки ожидал насмешки. Ведь он-то вояка без году неделя, а люди едва не всю войну прошли. Он разве что в Москве на крышу лазил зажигалки тушить, да так ни одной и не досталось, а шофёры тысячи вёрст по фронтам исколесили.
Но Сляднев и не думал смеяться. Он, как я Карнаухов, ощупал осколок, потом задумчиво сказал:
— Ничего, дурак. Весит. На тебя бы, Алёша, хватило… А мой первый снаряд разорвался двадцать второго июня, ровно в четыре часа, как в песне поётся. У самой нашей казармы грохнул, осколки — в открытое окно… Вскочили, слышим команду: «В ружьё!» Кто поднялся, а кому и не пришлось. Живые в атаку пошли, автопарк от немцев отбивать…
— А у меня все не так получилось, — проговорил Карнаухов. — Везли нас на фронт в эшелоне, и машины с нами. Я на платформе, со своим «ЗИСом». Быстро везли. Смоленск проехали, глядим — летят. Я и сосчитать не успел… Только вижу — ударили по паровозу, запарил он и стал. Немец спустился и вдоль эшелона чешет из пулемётов… А я мечусь вокруг «ЗИСа» и поделать ничего не могу. И страх обуял, в пору на землю прыгать, пластом ложиться, и машину жалко, ну как её одну оставлю, ведь сожгет… Так и прокрутился на платформе возле своего «Захара».
— И что же?
— Обошлось. Мой «Захар» заговорённый. Глядишь, ещё в Берлин на нём въеду.
— А тебя, Курочкин, где война застала? — спросил уже не боявшийся насмешек Алексей.
— Где застала, там тебя не было. Думаешь, я всегда на грузовичке баранку крутил да горючку возил? Были дела поважнее!
— Чего уж такое особенное? — насмешливо спросил Сляднев.
— То, что на легковой, на «ЗИС-101», ездил и большого начальника возил, весьма ответственные задания выполнял. Это ты можешь понять?
— Где уж мне, — обиделся Сляднев.
— Не хвались, Курочкин, — сказал Каллистрат. — Вон лейтенант раньше нас на фронт попал и то помалкивает.
— Выходит, раньше меня? — удивился Сляднев.
— Он на финской побывал.
— Это правда, товарищ лейтенант? — заинтересовался Якушин.
— Было дело, — усмехнулся Бутузов.
— Расскажите, как под первый обстрел попали.
— Да так… За первыми осколками сам поехал.
— Как это — «сам»?
— Дело было в сороковом. Я служил срочную механиком-водителем на танке «Т-26». Лёгкая машина, да и броня слабовата, не чета «тридцатьчетверке». Хотя тогда казалась грозной.
Так вот. Попал я на фронт. Батальон стоял в лесу. Еловый лес, тёмный. Холодновато, а точнее — минус сорок. Жили в землянках. Ранним утром поднимает меня лейтенант. «Готовь, — говорит, — машину, через час в разведку идти. Только разведка особенная — один наш танк пойдёт к финской обороне. Задача: вызвать огонь на себя». Я знал, что у белофиннов были орудия, пулемёты, «кукушки» — снайперы, укрытые на деревьях. Вот их систему огня нам и предстояло вскрыть. Короче, разведка боем.
Тронул я машину с опушки. Первые сотни метров — будто и нет никого. Тишина. Веду, а руки на рычагах дрожат. Хоть бы ударили скорее. Так до середины поляны, с полкилометра. А потом заколотило по броне. Пулемёты. Веду. И тут тяжёлый удар, как кувалдой… И пошло — разрывы, снег дыбом! Земля, огонь, гарь. «Все! — кричит лейтенант, — назад». Разворачиваюсь — ещё удар. В глазах искры и свет пропал.
Пришёл в себя в воронке. Снег кругом чёрный. Надо мной лейтенант. Рядом башнер, тоже раненый. Рука у меня перебинтована, в крови. Боли не чувствую: мороз режет. Снял лейтенант телогрейку, на меня надел. Сам в одной гимнастёрке. Справа наш танк. Огонь броню лижет. А по танку всё бьют. Потом стихло. Подумали, что мы мёртвые.
А в шесть утра началась наша артподготовка. За ней — атака. Подобрали нас. Вот такая была разведка. Боем. А осколок в лазарете вытащили. Врач мне вручил. «Держи, говорит, лучше в руках, чем в теле». Я его домой привёз. И сейчас в столе лежит.
— Ну вот, — заметил Карнаухов. — Я что говорил, береги осколок, Лёша, для памяти. На войне ещё всего достанется — не одна пуля, не один осколок просвистят мимо, а то ещё и в тебя угодят. И к такой жизни нужно привыкать!
3
Двое суток автовзвод возил продукты: муку для по-левого хлебозавода, свиную тушёнку, прозванную «вторым фронтом», гороховый концентрат — «смерть фашистам» и перловку — «шрапнель». Жили неплохо, ночевали под крышей.
На очередной стоянке в полночь водители уселись за стол вокруг ведра с перловой кашей. Только взялись за ложки, как со скрипом растворилась дверь и над снарядной гильзой завесился язычок пламени. Пахнущий талым снегом ветер ворвался в хату.
Вошедший огляделся и осторожно притворил дверь. Это был тщедушный человечек, одетый в немецкую форму. Шинель была ему велика и длинна, передние полы подоткнуты под широкий потёртый ремень с тусклой алюминиевой бляхой. За узкими плечами горбом торчал ранец, обшитый телячьей шкурой.
Немец положил на пол автомат и, перешагнув через него, деловито поднял руки.
Алексей Якушин уронил ложку и рванулся к лежавшему на лавке карабину. Лейтенант и остальные не двинулись с места. Они следили за нежданным гостем с удивлением и любопытством. Заметив это, Алексей вишнёво покраснел и быстро окинул взглядом товарищей: видели его замешательство? Вроде нет. А незваный гость, с минуту подержав руки над головой, опустил их.
Язычок пламени над гильзой успокоился, запылал ярче, и в свете его видны были глаза немца, пустые и безразличные.
— Чего, фриц, уставился? — прервал затянувшееся молчание Бутузов. — «Гитлер капут»?
— Товарищ лейтенант, они стесняются, — дурашливо пропел Сляднев. — Дозвольте, я их мигом разговорю? За хатой андивидуальную работу проведу.
— Пристал, банный лист, — проворчал Карнаухов. — Не вишь, немчик сомлел?
«Вот тут-то я, пожалуй, и пригожусь. Без меня не обойдутся», — подумал Якушин.
— Дайте, товарищ лейтенант, я с ним поговорю, — и посмотрел на Бутузова. — Я знаю немецкий… немножко.
Сосредоточенно наморщив лоб и вытянув шею, Алексей стал строить немецкую фразу:
— Варум, — сказал он, запинаясь, — варум зи бляйбен ин… ин дорф?
Алексей хотел спросить: почему немец остался или оказался в этой деревне. То ли фраза не получилась, то ли солдат ещё робел и не способен был ничего понять, только он не отвечал, а лишь глядел в рот Якушина.
— Не доходит, — с сожалением и обидой сказал Алексей.
— Да ты сам не ферштеешь по-ихнему, зря десятилетку кончал, — поддел Курочкин.
Сляднев зачерпнул ложку каши, вылез из-за стола и, косолапя короткими ногами в рыжих трофейных сапогах, подкатил к немцу:
— Фриц, ессен хочешь? Ессен, ессен?
Губы у немца дрогнули.
— Яволь, — выпалил он. И быстро достал из ранца завёрнутый в прозрачную плёнку ломоть сероватого хлеба.
— От, дурья голова, — удивился Карнаухов, — перед ним же каша с маслом, а он свой кусман тянет.
— Да он нашей едой гребует, — сказал Сляднев. — Ишь, фон-барон. И чего, товарищ лейтенант, мы с ним цацкаемся? К стенке — и вся недолга.
— Поостынь, казачья кровь, — глянул на Сляднева Карнаухов. — Охолони.
— А может, он думает, что мы его отравим? — предлоложил Якушин, вспомнив, что где-то читал, как пленные не берут пищу, боясь, что в неё положен яд. — Надо бы ему показать, что каша хорошая.
— Покажи, с одной ложки с ним поешь, — ухмыльнулся Курочкин.
— Да я так, вообще…
Перекосив от боли широкое лицо, тяжело встал Карнаухов (с неделю его донимала поясница), шагнул к немцу:
— Дай-ка, парень.
И взял ломоть в прозрачной обёртке, повертел, обнюхал:
— И на хлеб совсем не похож.
На обёртке заметил цифры, прочёл, изумился:
— Гля-кось, одна тысяча девятьсот сороковой.
Ломоть осмотрели все.
— Запасливые.
— Все обмозговали.
— Хитры, сволочи.
— Вот что, — сказал взводный. — Наговорились и нагляделись. Кончай базар, пора ночевать. А ты, фриц, не боись, бери ложку, лопай кашу. Утро вечера мудрёней, может, и ты нам пригодишься. Эй, Каллистрат, — лейтенант повернулся к Карнаухову, — дай ему свою загребущую.
Карнаухов достал из-за кирзового голенища резную, внушительных размеров, деревянную ложку:
— На, фриц!
Когда пленный брал ложку, Алексей обратил внимание на его руку. Ладонь была несоразмерно большой, пальцы сильно разработанные, клешневатые, с окостеневшими старыми мозолями. Ел солдат с боязливой жадностью, не поднимая от каши глаз. Лёг спать на отшибе от шофёров, в углу. Прикрывшись замызганной шинелью, согнулся в три погибели и словно бы потерялся, исчез.
Не раз поднимался ночью Якушин, беспокоился: не сбежал бы фриц.
На очередной стоянке в полночь водители уселись за стол вокруг ведра с перловой кашей. Только взялись за ложки, как со скрипом растворилась дверь и над снарядной гильзой завесился язычок пламени. Пахнущий талым снегом ветер ворвался в хату.
Вошедший огляделся и осторожно притворил дверь. Это был тщедушный человечек, одетый в немецкую форму. Шинель была ему велика и длинна, передние полы подоткнуты под широкий потёртый ремень с тусклой алюминиевой бляхой. За узкими плечами горбом торчал ранец, обшитый телячьей шкурой.
Немец положил на пол автомат и, перешагнув через него, деловито поднял руки.
Алексей Якушин уронил ложку и рванулся к лежавшему на лавке карабину. Лейтенант и остальные не двинулись с места. Они следили за нежданным гостем с удивлением и любопытством. Заметив это, Алексей вишнёво покраснел и быстро окинул взглядом товарищей: видели его замешательство? Вроде нет. А незваный гость, с минуту подержав руки над головой, опустил их.
Язычок пламени над гильзой успокоился, запылал ярче, и в свете его видны были глаза немца, пустые и безразличные.
— Чего, фриц, уставился? — прервал затянувшееся молчание Бутузов. — «Гитлер капут»?
— Товарищ лейтенант, они стесняются, — дурашливо пропел Сляднев. — Дозвольте, я их мигом разговорю? За хатой андивидуальную работу проведу.
— Пристал, банный лист, — проворчал Карнаухов. — Не вишь, немчик сомлел?
«Вот тут-то я, пожалуй, и пригожусь. Без меня не обойдутся», — подумал Якушин.
— Дайте, товарищ лейтенант, я с ним поговорю, — и посмотрел на Бутузова. — Я знаю немецкий… немножко.
Сосредоточенно наморщив лоб и вытянув шею, Алексей стал строить немецкую фразу:
— Варум, — сказал он, запинаясь, — варум зи бляйбен ин… ин дорф?
Алексей хотел спросить: почему немец остался или оказался в этой деревне. То ли фраза не получилась, то ли солдат ещё робел и не способен был ничего понять, только он не отвечал, а лишь глядел в рот Якушина.
— Не доходит, — с сожалением и обидой сказал Алексей.
— Да ты сам не ферштеешь по-ихнему, зря десятилетку кончал, — поддел Курочкин.
Сляднев зачерпнул ложку каши, вылез из-за стола и, косолапя короткими ногами в рыжих трофейных сапогах, подкатил к немцу:
— Фриц, ессен хочешь? Ессен, ессен?
Губы у немца дрогнули.
— Яволь, — выпалил он. И быстро достал из ранца завёрнутый в прозрачную плёнку ломоть сероватого хлеба.
— От, дурья голова, — удивился Карнаухов, — перед ним же каша с маслом, а он свой кусман тянет.
— Да он нашей едой гребует, — сказал Сляднев. — Ишь, фон-барон. И чего, товарищ лейтенант, мы с ним цацкаемся? К стенке — и вся недолга.
— Поостынь, казачья кровь, — глянул на Сляднева Карнаухов. — Охолони.
— А может, он думает, что мы его отравим? — предлоложил Якушин, вспомнив, что где-то читал, как пленные не берут пищу, боясь, что в неё положен яд. — Надо бы ему показать, что каша хорошая.
— Покажи, с одной ложки с ним поешь, — ухмыльнулся Курочкин.
— Да я так, вообще…
Перекосив от боли широкое лицо, тяжело встал Карнаухов (с неделю его донимала поясница), шагнул к немцу:
— Дай-ка, парень.
И взял ломоть в прозрачной обёртке, повертел, обнюхал:
— И на хлеб совсем не похож.
На обёртке заметил цифры, прочёл, изумился:
— Гля-кось, одна тысяча девятьсот сороковой.
Ломоть осмотрели все.
— Запасливые.
— Все обмозговали.
— Хитры, сволочи.
— Вот что, — сказал взводный. — Наговорились и нагляделись. Кончай базар, пора ночевать. А ты, фриц, не боись, бери ложку, лопай кашу. Утро вечера мудрёней, может, и ты нам пригодишься. Эй, Каллистрат, — лейтенант повернулся к Карнаухову, — дай ему свою загребущую.
Карнаухов достал из-за кирзового голенища резную, внушительных размеров, деревянную ложку:
— На, фриц!
Когда пленный брал ложку, Алексей обратил внимание на его руку. Ладонь была несоразмерно большой, пальцы сильно разработанные, клешневатые, с окостеневшими старыми мозолями. Ел солдат с боязливой жадностью, не поднимая от каши глаз. Лёг спать на отшибе от шофёров, в углу. Прикрывшись замызганной шинелью, согнулся в три погибели и словно бы потерялся, исчез.
Не раз поднимался ночью Якушин, беспокоился: не сбежал бы фриц.
4
— Кончай ночевать, — пробасил взводный. — Подъем!
Лейтенант был на ногах и, выпятив грудь, размахивал руками, приседал, потрескивая суставами, — делал физзарядку. Шофёры потягивались, свёртывали цигарки, кашляли, кряхтели.
— Только ляжешь — поднимайсь, только встанешь — подравняйсь! — ворчал Сляднев.
— Выходи, не жмись, — командовал лейтенант, — все к машинам! А ты, Якушин, погоди. Ты мне все же немца толком допроси. Узнай, кто он, откуда, как и почему сдался в плен.
— Есть! — ответил Алексей, радостно краснея от такого доверия. В душе он поклялся разбиться в лепёшку, но выполнить приказ. Когда взводный выпроводил всех лишних из хаты и вышел сам, Якушин уселся за стол, вынул из кармана гимнастёрки записную книжку в коленкоровой обложке, прихваченную ещё из дому. Её собирался приспособить под дневник, но пока, кроме своей фамилии да полевой почты, не написал ни строчки. Достав карандаш, строго взглянул на немца.
Тот замер в трех шагах, подобрав тощий живот и вытянув руки по швам.
— Как вас зовут? — начал Якушин.
Теперь солдат стал понятливей. Видимо, прошёл первый испуг. Алексей довольно легко установил, что немца зовут Клаусом. Фамилия Бюрке. Родом из-под Берлина. Работал механиком в автомастерской, в городе Фюрстенберге.
«Знает толк в автомобилях, раз механик, — отметил Якушин, — нам тоже как-никак пригодится. Вот взводный обрадуется!» И очень удивился, когда услышал, что морщинистый, старообразный человечек всего на пять лет старше его, Алексея.
Клаус Бюрке понемногу разговорился и даже стал изображать руками и голосом недавние свои приключения. Он гудел и фыркал, как мотор, татакал, как пулемёт, ухал.
— Герр зольдат, — говорил он, поднимая узкие плечи, — это было ужасно. Когда стреляли ваши орудия, казалось, с неба падают огромные камни, каждый величиной с мой «бюссинг». Любой может ударить в голову. Я сидел в кабине и ждал этого… Трах, трах… Всё было в дыму, не видно батареи, солдат… и обо мне забыли…
— Все понятно, вы находились в кольце, — пояснил Алексей. — Ну, дальше, Бюрке, дальше…
— В кабину вскочил ефрейтор Фиш с батареи, грязный, дрожащий. Он схватился за руль и что-то кричал. Я понял, надо ехать, и включил зажигание… Все гремело и свистело, и я не слышал мотора.
— Куда же поехали?
— Откуда я знаю. Фиш командовал. Он сказал, что Иваны озверели и все в батарее погибли… Карл, Франц, Рудольф, лейтенант Брюннер… все остались там. Такого не было даже на Кавказе, где нам тоже пришлось плохо. Пока мы ехали, перед нами рвались снаряды… Только было слышно — ух, ух… Потом утихло. Фиш сказал; «Проскочили». Но из-за леса вышли русские танки. «Стой! Нет, жми вперёд, — заорал Фиш. — Стой!» Я затормозил. Фиш выскочил. Я схватил автомат, ранец, побежал и упал. Перед глазами огонь. И потом ничего не помню… Пришёл в себя. Увидел мой «бюссинг»… То, что осталось… Вместо кабины куски железа. И я решил: хватит…
Пока Якушин допрашивал немца, в хату один за другим входили солдаты. Они курили, прислушивались, иногда — вмешивались в разговор.
Дольше других в хате задержался Карнаухов. Подперев широкой ладонью рыхлую щеку, он посматривал то на Алексея, то на немца. Иногда вздыхал, многозначительно кивал, словно понимая, о чём идёт речь.
— Дознался? — с ходу спросил Сляднев, вбежав в комнату.
— А ты думал? — гордо ответил Якушин.
Постоял рядом и Курочкин. Покачался на носках, заложив руки в карманы. Глаза прищурены, на лице — загадочная улыбочка.
Последним, тяжело ступая облепленными грязью сапогами, вошёл в хату Бутузов. Сбросил на лавку мокрые рукавицы, потёр ладонями круглые, в редких красноватых прожилках щеки, крутые скулы, проверяя, не отросла ли борода, с любопытством взглянул на немца и Алексея.
Лейтенант был на ногах и, выпятив грудь, размахивал руками, приседал, потрескивая суставами, — делал физзарядку. Шофёры потягивались, свёртывали цигарки, кашляли, кряхтели.
— Только ляжешь — поднимайсь, только встанешь — подравняйсь! — ворчал Сляднев.
— Выходи, не жмись, — командовал лейтенант, — все к машинам! А ты, Якушин, погоди. Ты мне все же немца толком допроси. Узнай, кто он, откуда, как и почему сдался в плен.
— Есть! — ответил Алексей, радостно краснея от такого доверия. В душе он поклялся разбиться в лепёшку, но выполнить приказ. Когда взводный выпроводил всех лишних из хаты и вышел сам, Якушин уселся за стол, вынул из кармана гимнастёрки записную книжку в коленкоровой обложке, прихваченную ещё из дому. Её собирался приспособить под дневник, но пока, кроме своей фамилии да полевой почты, не написал ни строчки. Достав карандаш, строго взглянул на немца.
Тот замер в трех шагах, подобрав тощий живот и вытянув руки по швам.
— Как вас зовут? — начал Якушин.
Теперь солдат стал понятливей. Видимо, прошёл первый испуг. Алексей довольно легко установил, что немца зовут Клаусом. Фамилия Бюрке. Родом из-под Берлина. Работал механиком в автомастерской, в городе Фюрстенберге.
«Знает толк в автомобилях, раз механик, — отметил Якушин, — нам тоже как-никак пригодится. Вот взводный обрадуется!» И очень удивился, когда услышал, что морщинистый, старообразный человечек всего на пять лет старше его, Алексея.
Клаус Бюрке понемногу разговорился и даже стал изображать руками и голосом недавние свои приключения. Он гудел и фыркал, как мотор, татакал, как пулемёт, ухал.
— Герр зольдат, — говорил он, поднимая узкие плечи, — это было ужасно. Когда стреляли ваши орудия, казалось, с неба падают огромные камни, каждый величиной с мой «бюссинг». Любой может ударить в голову. Я сидел в кабине и ждал этого… Трах, трах… Всё было в дыму, не видно батареи, солдат… и обо мне забыли…
— Все понятно, вы находились в кольце, — пояснил Алексей. — Ну, дальше, Бюрке, дальше…
— В кабину вскочил ефрейтор Фиш с батареи, грязный, дрожащий. Он схватился за руль и что-то кричал. Я понял, надо ехать, и включил зажигание… Все гремело и свистело, и я не слышал мотора.
— Куда же поехали?
— Откуда я знаю. Фиш командовал. Он сказал, что Иваны озверели и все в батарее погибли… Карл, Франц, Рудольф, лейтенант Брюннер… все остались там. Такого не было даже на Кавказе, где нам тоже пришлось плохо. Пока мы ехали, перед нами рвались снаряды… Только было слышно — ух, ух… Потом утихло. Фиш сказал; «Проскочили». Но из-за леса вышли русские танки. «Стой! Нет, жми вперёд, — заорал Фиш. — Стой!» Я затормозил. Фиш выскочил. Я схватил автомат, ранец, побежал и упал. Перед глазами огонь. И потом ничего не помню… Пришёл в себя. Увидел мой «бюссинг»… То, что осталось… Вместо кабины куски железа. И я решил: хватит…
Пока Якушин допрашивал немца, в хату один за другим входили солдаты. Они курили, прислушивались, иногда — вмешивались в разговор.
Дольше других в хате задержался Карнаухов. Подперев широкой ладонью рыхлую щеку, он посматривал то на Алексея, то на немца. Иногда вздыхал, многозначительно кивал, словно понимая, о чём идёт речь.
— Дознался? — с ходу спросил Сляднев, вбежав в комнату.
— А ты думал? — гордо ответил Якушин.
Постоял рядом и Курочкин. Покачался на носках, заложив руки в карманы. Глаза прищурены, на лице — загадочная улыбочка.
Последним, тяжело ступая облепленными грязью сапогами, вошёл в хату Бутузов. Сбросил на лавку мокрые рукавицы, потёр ладонями круглые, в редких красноватых прожилках щеки, крутые скулы, проверяя, не отросла ли борода, с любопытством взглянул на немца и Алексея.