Страница:
— Пегги Блю.
Пегги Блю, голубая девочка. Она лежит в предпоследней палате. Почти ничего не говорит, только смущенно улыбается. Будто фея, которая вдруг очутилась в больнице. У нее какая-то мудреная болезнь — голубая, что-то там с кровью, которая должна попадать в легкие, но не попадает, и кожа внезапно синеет. Она ждет операции, чтобы сделаться розовой. Жалко, если это произойдет, мне кажется, в голубом Пегги Блю тоже очень красивая. Вокруг нее столько света и тишины… Стоит подойти, и будто попадаешь под своды церкви.
— А ты говорил ей об этом?
— Не могу же я ни с того ни с сего нарисоваться перед ней и заявить: «Пегги Блю, я тебя люблю».
— Вот именно. Почему ты этого не сделал?
— Я даже не знаю, знает ли она, что я вообще существую.
— Тем более.
— Да вы посмотрите на мою голову? Разве что она обожает инопланетян, но в этом я как раз не уверен.
— А мне ты кажешься очень красивым, Оскар.
После этого замечания Бабушки Розы наша беседа застопорилась. Конечно, приятно слышать такое, даже волоски на руках дыбом встают, но непонятно, что тут ответить.
— Бабушка Роза, но ведь хочется, чтобы ей нравилось не только тело.
— Слушай, что ты чувствуешь, когда видишь ее?
— Мне хочется защитить ее от призраков.
— Как? Здесь что, появляются призраки?
— Ага, притом каждую ночь. Они нас будят, уж не знаю зачем. Это больно, потому что они щиплются. Становится страшно, ведь их не видно. А потом никак не заснуть.
— А тебе эти призраки часто являются?
— Нет. Сплю я крепко. Но по ночам я иногда слышу, как кричит Пегги Блю. Мне так хотелось бы защитить ее.
— Скажи ей об этом.
— Я по любому не могу это сделать, потому что ночью мы не имеем права выходить из палаты. Такой режим.
— А разве призраки соблюдают режим? Нет, разумеется, нет. Будь похитрее: если они услышат, как ты объявил Пегги Блю, что будешь защищать ее, то ночью они не посмеют явиться.
— Н-да…
— Сколько тебе лет, Оскар?
— Не знаю. Который сейчас час?
— Десять часов. Тебе скоро стукнет пятнадцать лет. Тебе не кажется, что пора уже осмелиться и проявить свои чувства?
Ровно в десять тридцать я принял решение и направился к ее палате. Дверь была открыта.
— Привет, Пегги, я — Оскар.
Она сидела на своей кровати — ни дать ни взять Белоснежка в ожидании принца, в то время как дуралеи гномы считают, что она померла. Белоснежка — как те заснеженные фотографии, где снег голубой, а не белый.
Она повернулась ко мне, и тут я задал себе вопрос: кем я ей кажусь — принцем или гномом? Лично я поставил бы на гнома из-за моей яичной башки. Но Пегги Блю ничего не сказала. Самое замечательное то, что она всегда молчит, и поэтому все остается таинственным.
— Я пришел сказать тебе, что если хочешь, то сегодня и все следующие ночи я буду охранять вход в твою палату, чтобы призраки сюда не проникли.
Она посмотрела на меня, взмахнула ресницами, и у меня возникло ощущение замедленной съемки: воздух стал воздушнее, тишина тише, я будто шел по воде, и все менялось по мере того, как я приближался к ее постели, освещенной невесть откуда падавшим светом.
— Эй, постой, Яичная Башка: Пегги буду охранять я!
Попкорн вытянулся в дверном проеме, точнее, заткнул собой этот проем. Я задрожал. Если охранять будет он, то тут уж наверняка никакому призраку не просочиться.
Попкорн бросил взгляд на Пегги:
— Эй, Пегги! Разве мы с тобой не друзья?
Пегги уставилась в потолок. Попкорн воспринял это как знак согласия и потянул меня из палаты:
— Если тебе нужна девчонка, бери Сандрину. С Пегги уже все схвачено.
— По какому праву?
— По тому праву, что я в больнице куда давнее тебя. Не устраивает, значит, будем драться.
— На самом деле меня это отлично устраивает.
На меня накатила усталость, и я пошел передохнуть в зал для игр. А Сандрина уже тут как тут. У нее лейкемия, как и у меня, но ей лечение, похоже, пошло на пользу. Ее прозвали Китаянкой, потому что она носит черный парик. Прямые блестящие волосы, а также челка придают ей сходство с китаянкой. Она посмотрела на меня и выдула пузырь жевательной резинки.
— Хочешь, можешь поцеловать меня.
— Зачем? Тебе жвачки недостаточно?
— Ты даже на это неспособен, олух. Уверена, ты в жизни не целовался.
— Ну и насмешила. В свои пятнадцать, могу тебя заверить, я уже тысячу раз это делал.
— Тебе пятнадцать лет? — удивленно спросила она. Я взглянул на часы:
— Да. Уже стукнуло пятнадцать.
— Всегда мечтала, чтобы меня поцеловал пятнадцатилетний.
— Это уж точно заманчиво, — ответил я.
И тут она сделала невозможную гримасу, выпятила губы, будто вантуз, присасывающийся к стеклу, и до меня дошло, что она жаждет поцелуя.
Оборачиваюсь и вижу, что там народ уже скопился поглазеть. Похоже, мне не отвертеться. Что ж, надо быть мужчиной. Пора.
Подхожу к ней, целую. Она сцепила руки у меня за спиной, не вырваться, и вообще мокро, и вдруг без предупреждения эта Сандрина сбагривает мне свою жвачку. От удивления я ее целиком проглотил и рассвирепел.
В этот самый миг мне на плечо легла чья-то рука. Да уж, несчастье никогда не приходит в одиночку: явились родители. Я совсем забыл, что нынче воскресенье.
— Оскар, познакомь нас со своей подружкой.
— Это не моя подружка.
— Все же познакомь нас.
— Сандрина. Мои родители. Сандрина.
— Очень приятно с вами познакомиться, — пропела Китаянка со сладкой улыбкой.
Так и придушил бы ее.
— Оскар, хочешь, чтобы Сандрина пошла с нами в твою палату?
— Нет. Сандрина останется здесь. Оказавшись в постели, я почувствовал усталость
и немного вздремнул. Все равно я не хотел с ними разговаривать.
Когда я проснулся, оказалось, что они натащили мне подарков. С тех пор как я застрял в этой больнице, родителям стало трудно разговаривать со мной, вот они и тащат мне разные подарки, и мы портим день чтением всяких правил игры и способов употребления. Мой отец бесстрашно набрасывается на инструкции, будь они даже на турецком или японском, его не запугаешь, хлебом не корми, дай повозиться со схемой. Если надо убить воскресенье, то тут он просто чемпион мира.
Сегодня он принес мне СД-плеер. Тут уж я не мог привередничать, даже если б возникло такое желание.
— А вчера вы не приезжали?
— Вчера? Почему ты спрашиваешь? Мы же можем только по воскресеньям. С чего ты это взял?
— Кто-то видел вашу машину на стоянке.
— Ну конечно, на всем белом свете есть один-единственный красный джип. Они же все на одно лицо.
— Ага. В отличие от родителей. А жаль.
Этим я просто пригвоздил их к месту. Тут я взял плеер и прямо у них на глазах дважды, без остановки, прослушал диск со «Щелкунчиком». Им пришлось провести два часа без единого слова. Так им и надо.
— Тебе нравится?
— Угу. Меня тянет ко сну.
До них дошло, что пора уходить. Им было страшно не по себе. Они все переминались с ноги на ногу. Я чувствовал, что они хотят мне что-то сказать, но слова не идут с языка. Было приятно видеть их терзания, пришел их черед.
Потом моя мать придвинулась ко мне, сжала меня крепко, слишком крепко, и сказала дрогнувшим голосом:
— Я тебя люблю, мой маленький Оскар, я так тебя люблю!
Я хотел было воспротивиться, но в последний миг не стал отстраняться, мне вспомнились прежние времена с их незамысловатыми ласками, времена, когда восклицание «я тебя люблю, Оскар!» звучало совсем безмятежно.
После этого мне опять пришлось вздремнуть.
Бабушка Роза — чемпион по пробуждению. В тот миг, когда я открываю глаза, она всегда тут как тут. И в этот миг у нее всегда наготове улыбка.
— Итак, что твои родители?
— Результат ноль, как обычно. Но они подарили мне запись «Щелкунчика».
— «Щелкунчика»? Что ж, это занятно. У меня была подружка с таким прозвищем. Потрясающая чемпионка. Сжав ноги, она могла переломить шею противнику. А с Пегги Блю ты виделся?
— Не упоминайте о ней. Она невеста Попкорна.
— Это она тебе сказала?
— Нет, он.
— Заливает!
— Не думаю. Я уверен, что он нравится ей куда больше, чем я. Он сильный, а это внушает доверие.
— Говорю тебе, заливает! Я выгляжу как мышка, но на ринге мне доводилось побеждать спортсменок размером с кита или гиппопотама. Взять хоть Сливовую Запеканку — ирландка, вес сто пятьдесят кило, это натощак, в трико, до пива «Гиннесс», плечи как мои ляжки, бицепсы как окорока, а ляжки так вообще не обхватишь. Никакой талии — не за что ухватить. Непобедимая!
— И что вы сделали?
— Если не за что ухватить, значит, это круглое, и надо катить. Я погоняла ее до седьмого пота, а потом шлеп — и опрокинула эту Сливовую Запеканку. Потом потребовалась лебедка, чтобы ее поднять. У тебя, малыш Оскар, костяк легкий, мало ел бифштексов, это точно, но обаяние вовсе не зависит от костей или мяса, оно идет от сердца. А вот того, что идет от самого сердца, у тебя хоть отбавляй.
— У меня?
— Пойди к Пегги Блю и выскажи ей то, что у тебя на сердце.
— Я малость устал.
— Устал? Сколько тебе исполнилось к этому часу? Восемнадцать лет? В восемнадцать не знают усталости.
Бабушка Роза знает, что сказать, сразу прибывает энергии.
Уже стемнело, и любой шум эхом отдавался во мраке, линолеум в коридоре поблескивал в лунном свете.
Я вошел в палату Пегги и протянул ей мой плеер:
— Держи. Послушай «Вальс снежинок». Это так красиво! Когда я его слушаю, то думаю о тебе.
Пегги слушала «Вальс снежинок». Она улыбалась, будто этот вальс, как закадычная подружка, нашептывал ей что-то забавное.
Она протянула мне плеер и сказала:
— Красиво.
Это было ее первое слово. Правда же диковинно?
— Пегги Блю, хотел сказать тебе: я не хочу, чтобы тебе делали операцию. Ты и так красивая. Тебе идет голубой цвет.
Я заметил, что ей это понравилось. Я, правда, ей это не затем сказал, но ей точно понравилось.
— Я хочу, чтобы именно ты, Оскар, охранял меня от призраков.
— Можешь на меня положиться, Пегги.
Я был страшно горд. Ведь в конечном счете выиграл-то я!
— Поцелуй меня.
Ну, это типичные девчоночьи штучки, и охота им целоваться! Но Пегги — это совсем не то что Китаянка. Она вовсе не испорченная, она подставила мне щеку, и мне правда было приятно поцеловать ее.
— До свидания, Пегги.
— До свидания, Оскар.
Ну вот, Бог, такой у меня вышел денек. Я понимаю, что в подростковом возрасте приятного мало. Это нелегко. Но в конечном счете к двадцати годам все утрясается. Так что я обращаюсь к тебе с сегодняшней просьбой: мне бы хотелось, чтобы мы с Пегги поженились. Я не уверен, что женитьба относится к духовной сфере, то есть к твоему ведомству. Можешь ли ты выполнить подобное желание, ведь с этим надо скорее в брачное агентство? Если в твоем отделе этого не водится, сообщи мне поскорее, чтобы я мог переадресовать свое желание более подходящей персоне. Не хочу торопить тебя, но напоминаю, что времени-то у меня мало. Итак: свадьба Оскара и Пегти Блю. Да или нет. Меня бы устроило, если бы ты смог.
До завтра. Целую,
Оскар
P. S. А в самом деле, какой же у тебя адрес?
Дорогой Бог!
Заметано, я женат. Сегодня у нас двадцать первое декабря, я двигаюсь к тридцатилетию, и я женат. Что касается детей, то мы с Пегги решили, что там дальше будет видно. На самом деле мне кажется, что она еще не готова.
Все произошло нынче ночью.
Около часу до меня донесся стон Пегги. Я так и подскочил в кровати. Призраки! Пегги Блю терзают призраки, а я-то обещал охранять ее. Она поймет, что я урод, и больше не скажет мне ни слова. И будет права.
Я поднялся и пошел на крик. Добравшись до палаты Пегги Блю, я увидел, что она сидит в кровати и с удивлением смотрит на меня. Должно быть, я тоже выглядел удивленным, поскольку рот у Пегги Блю был закрыт, а крики не прекращались.
Итак, я пробрался к следующей двери и понял, что это вопит; Бекон, извивающийся в постели из-за ожогов. На мгновение у меня возникли муки совести, я вспомнил тот день, когда проворонил пожар: в доме занялось пламя, досталось и коту, и собаке, поджарились даже золотые рыбки, думаю, в результате они, должно быть, просто сварились. Я представил, что им пришлось пережить, и подумал про себя: бывает, все кончается еще хуже — воспоминания и мучительные ожоги, как у Бекона, несмотря на пересадку кожи и всякие мази.
Бекон свернулся клубком и перестал стонать. Я вернулся к Пегги Блю:
— Так это не ты стонала, Пегги? Я-то всегда считал, что это ты кричишь по ночам.
— А мне казалось, что ты.
Мы больше не возвращались к тому, что произошло, решив, что на самом-то деле каждый в течение долгого времени думал о другом.
Пегги Блю сделалась еще более голубой, это означало, что она сильно смущена.
— Что будешь делать, Оскар?
— А ты, Пегги?
С ума сойти, сколько у нас общего: одни и те же мысли, одни и те же вопросы.
— Хочешь спать здесь, со мной?
Девчонки — это нечто. У меня подобная фраза крутилась бы в мозгу часы, недели, месяцы, прежде чем я сумел бы ее из себя выдавить. А она высказала это так естественно, так просто.
— О'кей.
Я улегся в ее кровать. Было тесновато, но мы провели потрясающую ночь. Пегги Блю пахла орехами, кожа у нее такая же нежная, как у меня с тыльной стороны руки, но у нее везде так. Вытянувшись рядом, мы спали, мечтали, рассказывали о своей жизни.
Когда наутро старшая медсестра мадам Гомет обнаружила нас, тут уж точно началась настоящая опера. Она развопилась, ночная сестра тоже, они вопили на два голоса то над Пегги, то надо мной, двери хлопали, они призывали всех в свидетели, обзывали нас «несчастными малышами», в то время как мы были вполне счастливы. Наконец Бабушке Розе удалось прекратить этот концерт:
— Вы оставите этих детей в покое или нет? Кому вы служите — пациентам или режиму? Мне наплевать на режим, я выше этого. А теперь замолчите. Отправляйтесь чесать языками куда подальше. Здесь вам не базар.
Возражений не последовало, как всегда, когда в дело вмешивается Бабушка Роза. Она проводила меня в палату, и я ненадолго погрузился в сон.
Когда я проснулся, мы смогли все обсудить.
— Итак, Оскар, у вас с Пегги это серьезно?
— Железно, Бабушка Роза. Просто супер, я счастлив. Этой ночью мы поженились.
— Поженились?
— Да. Сделали все, что положено делать мужчине и женщине после свадьбы.
— Ах вот как?
— За кого вы меня принимаете? Мне — который час? — мне уже двадцать, я строю свою жизнь так, как я это понимаю.
— Ну конечно.
— И потом, представляете, то, что прежде, в юности, мне казалось отвратительным — поцелуи и прочие нежности, — так вот, в конце концов я вошел во вкус. Правда смешно, как все меняется?
— Оскар, я просто восхищаюсь тобой. Ты здорово продвинулся.
— Мы не стали проделывать лишь одну штуку — целоваться, касаясь языками. Пегги Блю боялась, что от этого бывают дети. Что вы думаете об этом?
— Думаю, она права.
— Вот как? Что, если поцеловался в губы, то можно заиметь детей? Тогда у нас с Китаянкой будут дети.
— Успокойся, Оскар, это все же маловероятно. Почти невероятно.
Похоже, Бабушка Роза была уверена в своих словах, и это меня немножко успокоило, потому как — я говорю об этом тебе, и только тебе, Бог, — наши с Пегги языки раз, ну, два, ну ладно, больше, соприкоснулись.
Я чуток поспал. Мы с Бабушкой Розой вместе пообедали, и я почувствовал себя лучше.
— С ума сойти, какой я был усталый нынче утром.
— Это нормально, в двадцать — двадцать пять лет гуляют по ночам, устраивают вечеринки, ведут разгульную жизнь и при этом совсем не берегут силы. За это приходится платить. Слушай, пойдем повидаем Бога.
— А, и правда, у вас есть его адрес?
— Думаю, мы найдем его в часовне.
Бабушка Роза одела меня как на Северный полюс, обхватила за плечи и проводила в часовню, стоящую в глубине больничного парка, за замерзшими лужайками, но чего это я пытаюсь объяснить тебе, где она расположена, ведь это твои места.
При виде твоей статуи я остолбенел, я наконец увидел, в каком ты состоянии, почти совсем голый, тощий, на этом кресте, повсюду раны, на лбу кровь от шипов, голова бессильно поникла. Это заставило меня задуматься о себе. Во мне поднялся протест. Если бы я был Богом, как ты, то не позволил бы проделать с собой такое.
— Бабушка Роза, если серьезно: вы занимались борьбой, вы были великой чемпионкой, не можете же вы верить в это!
— Почему, Оскар? Ты что, доверял бы Богу больше, если бы увидел культуриста со свиной отбивной, с рельефными мускулами, лоснящейся кожей, с короткой стрижкой и в кокетливых плавках?
— Ну…
— Поразмысли, Оскар. Кто тебе ближе: Бог, который ничего не испытал, или страдающий Бог?
— Конечно страдающий. Но если бы я был он, если бы я был Богом, если бы у меня были такие возможности, как у него, то постарался бы избежать страданий.
— Никто не может избежать страданий. Ни Бог, ни ты. Ни твои родители, ни я.
— Ладно. Согласен. Но зачем страдать?
— Именно. Страдание страданию рознь. Посмотри внимательно на его лицо. Вглядись. Разве у него страдающий вид?
— Нет. Надо же, ему вроде не больно.
— Ну да. Надо различать два вида мучений, малыш Оскар, — физическое страдание и страдание моральное. Физическое страдание — это испытание. Моральное страдание — это выбор.
— Не понимаю.
— Если тебе в ноги или в запястья вбивают гвозди, тебе не остается ничего иного, кроме как испытывать боль. Ты терпишь. Напротив, при мысли о смерти ты не обязан испытывать боль. Ты не знаешь, что это такое. Таким образом, это зависит от тебя.
— И вы, вы сами знакомы с такими людьми, которых радует мысль о смерти?
— Да, знакома. Моя мать была такой. На смертном одре на ее устах появилась улыбка, она предвкушала, она выказывала нетерпение, она жаждала, чтобы ей открылось то, что должно произойти.
У меня больше не было аргументов. Поскольку меня интересовало, что дальше, я позволил себе слегка обдумать услышанное.
— Но люди по большей части лишены любопытства, — заговорила Бабушка Роза — Они вцепляются в свою оболочку, будто вошь в лысину. Возьмем, к примеру, Сливовую Запеканку, мою ирландскую соперницу, натощак, в трико — сто пятьдесят кило, это перед тем, как выпить пива. Она всегда говорила мне: «Прости, но я не собираюсь умирать, нет на это моего согласия, я на это не подписывалась». Она ошибалась. Ведь никто не заверял ее, что жизнь должна быть вечной, никто! Но она упорно верила в это, бунтовала, противилась самой мысли о неизбежности ухода, бесилась, впала в депрессию, она похудела, оставила борьбу, при этом она весила всего тридцать пять кило, можно сказать, рыбий скелет, — и сломалась. Понимаешь, она умерла, как все на свете, но мысль о смерти исковеркала ей жизнь.
— Сливовая Запеканка была глупа, да, Бабушка Роза?
— Как деревенская кулебяка. Но такое совсем не редкость. Это довольно часто встречается.
Здесь я поддакнул, с этим я был вполне согласен.
— Люди опасаются смерти, потому что страшатся неведомого. Но неведомое — что это на самом деле? Оскар, я предлагаю тебе не бояться, а верить. Посмотри на лицо распятого Бога: он терпит физическую муку, но не испытывает моральных мучений, так как у него есть вера. Он повторяет себе: это причиняет мне боль, но оно не может быть болью. Вот оно! В этом-то и есть благо веры. Это я и хотела показать тебе.
— О'кей. Бабушка Роза, если меня одолеет страх, я постараюсь пробудить в себе веру.
Она обняла меня. Вообще-то, Бог, мне было хорошо в этой пустой церкви рядом с тобой, таким умиротворенным.
По возвращении в палату я долго спал. Я сплю все дольше и дольше. Будто изголодался по сну. Проснувшись, я сказал Бабушке Розе:
— По правде сказать, я не боюсь неведомого. Меня мучает, что предстоит потерять тех, кого знал.
— Я согласна с тобой, Оскар. А не позвать ли Пегги Блю выпить с нами чайку?
И Пегги Блю пила с нами чай, они с Бабушкой Розой отлично поладили, нас здорово позабавил рассказ Бабушки Розы о ее схватке с сестрами Жиклетт, это три сестры-близняшки, которые пытались сойти за одну. После каждого раунда одна из сестер, напрыгавшись и измотав соперницу, выскакивала с ринга под тем предлогом, что ей нужно пописать, мчалась в туалет, а ее сестра, находившаяся в отличной форме, возвращалась, чтобы возобновить бой. И так далее. Все верили в то, что существует лишь одна неутомимая прыгунья Жиклетт. Бабушке Розе удалось раскрыть этот подвох, она закрыла двух дублерш в кабинках туалета и выбросила ключ в окно; ну а с той, что осталась, ей удалось довести схватку до конца. Коварная это штука, борьба, да и спорт вообще.
Потом Бабушка Роза уехала. Медсестры надзирали за мной и Пегги Блю, будто мы петарды, которые вот-вот взорвутся. Черт, мне как-никак стукнуло тридцать! Пегги Блю поклялась, что этой ночью она при первой возможности присоединится ко мне; в свою очередь я поклялся ей, что на сей раз не буду пускать в ход язык.
Это правда, мало завести детей, надо еще, чтобы хватило времени их вырастить.
Ну вот, Бог. Не знаю, о чем просить тебя сегодня, потому что это был прекрасный день. Да, сделай как-нибудь, чтобы завтра операция Пегги Блю прошла хорошо. Не так, как моя, если тебе понятно, что я имею в виду.
До завтра. Целую,
Оскар
P. S. Операции, вроде, не относятся к духовным вещам, может, этого и не водится в твоей кладовой. Тогда сделай как-нибудь, чтобы, каков бы ни был результат операции, Пегги Блю восприняла его как благо. Рассчитываю на тебя.
Дорогой Бог!
Сегодня оперировали Пегги. Я провел десять ужасных лет. Тридцать с хвостиком — это тяжело, это возраст забот и ответственности.
В сущности, Пегги никак не могла присоединиться ко мне этой ночью, потому что мадам Дюкрю, дежурная медсестра, оставалась в палате, чтобы приготовить ее к анестезии. Пегги положили на носилки в восемь часов. У меня сжалось сердце при виде того, как ее провозят на каталке, она была такая маленькая и худая, что ее едва можно было различить под изумрудно-зелеными простынями.
Бабушка Роза держала меня за руку, чтобы я не волновался.
— Бабушка Роза, почему твой Бог допускает, чтобы с людьми стряслось такое, как с Пегги и со мной?
— К счастью, он создал вас, малыш Оскар, потому что без вас жизнь была бы не такой прекрасной.
— Нет. Вы не понимаете. Почему Бог допускает, чтобы люди болели? Он злой? Или просто у него недостаточно сил?
— Оскар, болезнь — она как смерть. Это данность. Это не наказание.
— Сразу видно, что вы ничем не больны!
— Что ты об этом знаешь, Оскар!
Тут я заткнулся. Я и подумать не мог, что у Бабушки Розы, всегда такой внимательной, готовой помочь, могут быть свои проблемы.
— Не стоит скрывать от меня положение дел, Бабушка Роза, вы можете довериться мне. Мне по меньшей мере тридцать два года, у меня рак, жена на операции, так что я знаю, что такое жизнь.
— Я тебя люблю, Оскар.
— Я вас тоже. Но если у вас не все в порядке, могу я что-то для вас сделать? Хотите, я усыновлю вас?
— Усыновишь меня?
— Ну да, я уже усыновил Бернара, когда заметил, что тот захандрил.
— Какого Бернара?
— Моего медвежонка. Там. В шкафу. На полке. Это мой старый медвежонок, у него уже нет ни глаз, ни рта, ни носа, набивка наполовину вывалилась, и повсюду собрались складочки. Он немного похож на вас. Я усыновил его в тот вечер, когда мои олухи родители принесли мне нового медвежонка! Они думали, что это приведет меня в восторг. Может, они хотели бы и меня заменить на какого-нибудь младшего братца, пока меня там нет. С тех пор я и усыновил своего медвежонка. Я завещаю Бернару все, чем владею. Я и вас, если хотите, могу усыновить, если это вас подбодрит.
— Да, очень хочу. Мне кажется, Оскар, что это меня и правда подбодрит.
— Тогда по рукам, Бабушка Роза!
Потом мы пошли приготовить палату Пегги к ее возвращению, выложили шоколадки, поставили цветы.
Потом я заснул. С ума сойти, сколько я теперь сплю.
Ближе к вечеру Бабушка Роза разбудила меня» сказав, что Пегги Блю уже вернулась и операция прошла успешно.
Мы вместе отправились навестить ее. Возле изголовья сидели ее родители. Не знаю, кто их предупредил, сама Пегги или Бабушка Роза, но они вели себя так, будто им известно, кто я, отнеслись ко мне с уважением, усадили меня между собой, и я мог наблюдать за своей женой вместе с тестем и тещей.
Я был доволен тем, что Пегги по-прежнему была голубой. Явился доктор Дюссельдорф, нахмурил брови и сказал, что в ближайшие часы все должно измениться. Я посмотрел на мать Пегги, та, хоть и не была голубой, все же была очень красивой, и я решил про себя, что после всего, что с нами произошло, моя жена Пегги может быть любого цвета, какого пожелает, я все равно буду любить ее.
Пегги открыла глаза, улыбнулась нам, мне, родителям, а потом снова заснула.
Ее родители приободрились, но им было пора уходить.
— Доверяем тебе нашу дочь, — сказали они мне. — Мы знаем, что на тебя можно положиться.
Мы с Бабушкой Розой дождались, пока Пегги снова открыла глаза, а потом я направился в свою палату передохнуть.
Заканчивая письмо, я понял, что сегодня, в конце концов, был хороший день. Семейный. Я усыновил Бабушку Розу, мы с тестем и тещей прониклись друг к другу симпатией, жена моя вновь в добром здравии, хотя около одиннадцати часов она порозовела.
До завтра. Целую,
Пегги Блю, голубая девочка. Она лежит в предпоследней палате. Почти ничего не говорит, только смущенно улыбается. Будто фея, которая вдруг очутилась в больнице. У нее какая-то мудреная болезнь — голубая, что-то там с кровью, которая должна попадать в легкие, но не попадает, и кожа внезапно синеет. Она ждет операции, чтобы сделаться розовой. Жалко, если это произойдет, мне кажется, в голубом Пегги Блю тоже очень красивая. Вокруг нее столько света и тишины… Стоит подойти, и будто попадаешь под своды церкви.
— А ты говорил ей об этом?
— Не могу же я ни с того ни с сего нарисоваться перед ней и заявить: «Пегги Блю, я тебя люблю».
— Вот именно. Почему ты этого не сделал?
— Я даже не знаю, знает ли она, что я вообще существую.
— Тем более.
— Да вы посмотрите на мою голову? Разве что она обожает инопланетян, но в этом я как раз не уверен.
— А мне ты кажешься очень красивым, Оскар.
После этого замечания Бабушки Розы наша беседа застопорилась. Конечно, приятно слышать такое, даже волоски на руках дыбом встают, но непонятно, что тут ответить.
— Бабушка Роза, но ведь хочется, чтобы ей нравилось не только тело.
— Слушай, что ты чувствуешь, когда видишь ее?
— Мне хочется защитить ее от призраков.
— Как? Здесь что, появляются призраки?
— Ага, притом каждую ночь. Они нас будят, уж не знаю зачем. Это больно, потому что они щиплются. Становится страшно, ведь их не видно. А потом никак не заснуть.
— А тебе эти призраки часто являются?
— Нет. Сплю я крепко. Но по ночам я иногда слышу, как кричит Пегги Блю. Мне так хотелось бы защитить ее.
— Скажи ей об этом.
— Я по любому не могу это сделать, потому что ночью мы не имеем права выходить из палаты. Такой режим.
— А разве призраки соблюдают режим? Нет, разумеется, нет. Будь похитрее: если они услышат, как ты объявил Пегги Блю, что будешь защищать ее, то ночью они не посмеют явиться.
— Н-да…
— Сколько тебе лет, Оскар?
— Не знаю. Который сейчас час?
— Десять часов. Тебе скоро стукнет пятнадцать лет. Тебе не кажется, что пора уже осмелиться и проявить свои чувства?
Ровно в десять тридцать я принял решение и направился к ее палате. Дверь была открыта.
— Привет, Пегги, я — Оскар.
Она сидела на своей кровати — ни дать ни взять Белоснежка в ожидании принца, в то время как дуралеи гномы считают, что она померла. Белоснежка — как те заснеженные фотографии, где снег голубой, а не белый.
Она повернулась ко мне, и тут я задал себе вопрос: кем я ей кажусь — принцем или гномом? Лично я поставил бы на гнома из-за моей яичной башки. Но Пегги Блю ничего не сказала. Самое замечательное то, что она всегда молчит, и поэтому все остается таинственным.
— Я пришел сказать тебе, что если хочешь, то сегодня и все следующие ночи я буду охранять вход в твою палату, чтобы призраки сюда не проникли.
Она посмотрела на меня, взмахнула ресницами, и у меня возникло ощущение замедленной съемки: воздух стал воздушнее, тишина тише, я будто шел по воде, и все менялось по мере того, как я приближался к ее постели, освещенной невесть откуда падавшим светом.
— Эй, постой, Яичная Башка: Пегги буду охранять я!
Попкорн вытянулся в дверном проеме, точнее, заткнул собой этот проем. Я задрожал. Если охранять будет он, то тут уж наверняка никакому призраку не просочиться.
Попкорн бросил взгляд на Пегги:
— Эй, Пегги! Разве мы с тобой не друзья?
Пегги уставилась в потолок. Попкорн воспринял это как знак согласия и потянул меня из палаты:
— Если тебе нужна девчонка, бери Сандрину. С Пегги уже все схвачено.
— По какому праву?
— По тому праву, что я в больнице куда давнее тебя. Не устраивает, значит, будем драться.
— На самом деле меня это отлично устраивает.
На меня накатила усталость, и я пошел передохнуть в зал для игр. А Сандрина уже тут как тут. У нее лейкемия, как и у меня, но ей лечение, похоже, пошло на пользу. Ее прозвали Китаянкой, потому что она носит черный парик. Прямые блестящие волосы, а также челка придают ей сходство с китаянкой. Она посмотрела на меня и выдула пузырь жевательной резинки.
— Хочешь, можешь поцеловать меня.
— Зачем? Тебе жвачки недостаточно?
— Ты даже на это неспособен, олух. Уверена, ты в жизни не целовался.
— Ну и насмешила. В свои пятнадцать, могу тебя заверить, я уже тысячу раз это делал.
— Тебе пятнадцать лет? — удивленно спросила она. Я взглянул на часы:
— Да. Уже стукнуло пятнадцать.
— Всегда мечтала, чтобы меня поцеловал пятнадцатилетний.
— Это уж точно заманчиво, — ответил я.
И тут она сделала невозможную гримасу, выпятила губы, будто вантуз, присасывающийся к стеклу, и до меня дошло, что она жаждет поцелуя.
Оборачиваюсь и вижу, что там народ уже скопился поглазеть. Похоже, мне не отвертеться. Что ж, надо быть мужчиной. Пора.
Подхожу к ней, целую. Она сцепила руки у меня за спиной, не вырваться, и вообще мокро, и вдруг без предупреждения эта Сандрина сбагривает мне свою жвачку. От удивления я ее целиком проглотил и рассвирепел.
В этот самый миг мне на плечо легла чья-то рука. Да уж, несчастье никогда не приходит в одиночку: явились родители. Я совсем забыл, что нынче воскресенье.
— Оскар, познакомь нас со своей подружкой.
— Это не моя подружка.
— Все же познакомь нас.
— Сандрина. Мои родители. Сандрина.
— Очень приятно с вами познакомиться, — пропела Китаянка со сладкой улыбкой.
Так и придушил бы ее.
— Оскар, хочешь, чтобы Сандрина пошла с нами в твою палату?
— Нет. Сандрина останется здесь. Оказавшись в постели, я почувствовал усталость
и немного вздремнул. Все равно я не хотел с ними разговаривать.
Когда я проснулся, оказалось, что они натащили мне подарков. С тех пор как я застрял в этой больнице, родителям стало трудно разговаривать со мной, вот они и тащат мне разные подарки, и мы портим день чтением всяких правил игры и способов употребления. Мой отец бесстрашно набрасывается на инструкции, будь они даже на турецком или японском, его не запугаешь, хлебом не корми, дай повозиться со схемой. Если надо убить воскресенье, то тут он просто чемпион мира.
Сегодня он принес мне СД-плеер. Тут уж я не мог привередничать, даже если б возникло такое желание.
— А вчера вы не приезжали?
— Вчера? Почему ты спрашиваешь? Мы же можем только по воскресеньям. С чего ты это взял?
— Кто-то видел вашу машину на стоянке.
— Ну конечно, на всем белом свете есть один-единственный красный джип. Они же все на одно лицо.
— Ага. В отличие от родителей. А жаль.
Этим я просто пригвоздил их к месту. Тут я взял плеер и прямо у них на глазах дважды, без остановки, прослушал диск со «Щелкунчиком». Им пришлось провести два часа без единого слова. Так им и надо.
— Тебе нравится?
— Угу. Меня тянет ко сну.
До них дошло, что пора уходить. Им было страшно не по себе. Они все переминались с ноги на ногу. Я чувствовал, что они хотят мне что-то сказать, но слова не идут с языка. Было приятно видеть их терзания, пришел их черед.
Потом моя мать придвинулась ко мне, сжала меня крепко, слишком крепко, и сказала дрогнувшим голосом:
— Я тебя люблю, мой маленький Оскар, я так тебя люблю!
Я хотел было воспротивиться, но в последний миг не стал отстраняться, мне вспомнились прежние времена с их незамысловатыми ласками, времена, когда восклицание «я тебя люблю, Оскар!» звучало совсем безмятежно.
После этого мне опять пришлось вздремнуть.
Бабушка Роза — чемпион по пробуждению. В тот миг, когда я открываю глаза, она всегда тут как тут. И в этот миг у нее всегда наготове улыбка.
— Итак, что твои родители?
— Результат ноль, как обычно. Но они подарили мне запись «Щелкунчика».
— «Щелкунчика»? Что ж, это занятно. У меня была подружка с таким прозвищем. Потрясающая чемпионка. Сжав ноги, она могла переломить шею противнику. А с Пегги Блю ты виделся?
— Не упоминайте о ней. Она невеста Попкорна.
— Это она тебе сказала?
— Нет, он.
— Заливает!
— Не думаю. Я уверен, что он нравится ей куда больше, чем я. Он сильный, а это внушает доверие.
— Говорю тебе, заливает! Я выгляжу как мышка, но на ринге мне доводилось побеждать спортсменок размером с кита или гиппопотама. Взять хоть Сливовую Запеканку — ирландка, вес сто пятьдесят кило, это натощак, в трико, до пива «Гиннесс», плечи как мои ляжки, бицепсы как окорока, а ляжки так вообще не обхватишь. Никакой талии — не за что ухватить. Непобедимая!
— И что вы сделали?
— Если не за что ухватить, значит, это круглое, и надо катить. Я погоняла ее до седьмого пота, а потом шлеп — и опрокинула эту Сливовую Запеканку. Потом потребовалась лебедка, чтобы ее поднять. У тебя, малыш Оскар, костяк легкий, мало ел бифштексов, это точно, но обаяние вовсе не зависит от костей или мяса, оно идет от сердца. А вот того, что идет от самого сердца, у тебя хоть отбавляй.
— У меня?
— Пойди к Пегги Блю и выскажи ей то, что у тебя на сердце.
— Я малость устал.
— Устал? Сколько тебе исполнилось к этому часу? Восемнадцать лет? В восемнадцать не знают усталости.
Бабушка Роза знает, что сказать, сразу прибывает энергии.
Уже стемнело, и любой шум эхом отдавался во мраке, линолеум в коридоре поблескивал в лунном свете.
Я вошел в палату Пегги и протянул ей мой плеер:
— Держи. Послушай «Вальс снежинок». Это так красиво! Когда я его слушаю, то думаю о тебе.
Пегги слушала «Вальс снежинок». Она улыбалась, будто этот вальс, как закадычная подружка, нашептывал ей что-то забавное.
Она протянула мне плеер и сказала:
— Красиво.
Это было ее первое слово. Правда же диковинно?
— Пегги Блю, хотел сказать тебе: я не хочу, чтобы тебе делали операцию. Ты и так красивая. Тебе идет голубой цвет.
Я заметил, что ей это понравилось. Я, правда, ей это не затем сказал, но ей точно понравилось.
— Я хочу, чтобы именно ты, Оскар, охранял меня от призраков.
— Можешь на меня положиться, Пегги.
Я был страшно горд. Ведь в конечном счете выиграл-то я!
— Поцелуй меня.
Ну, это типичные девчоночьи штучки, и охота им целоваться! Но Пегги — это совсем не то что Китаянка. Она вовсе не испорченная, она подставила мне щеку, и мне правда было приятно поцеловать ее.
— До свидания, Пегги.
— До свидания, Оскар.
Ну вот, Бог, такой у меня вышел денек. Я понимаю, что в подростковом возрасте приятного мало. Это нелегко. Но в конечном счете к двадцати годам все утрясается. Так что я обращаюсь к тебе с сегодняшней просьбой: мне бы хотелось, чтобы мы с Пегги поженились. Я не уверен, что женитьба относится к духовной сфере, то есть к твоему ведомству. Можешь ли ты выполнить подобное желание, ведь с этим надо скорее в брачное агентство? Если в твоем отделе этого не водится, сообщи мне поскорее, чтобы я мог переадресовать свое желание более подходящей персоне. Не хочу торопить тебя, но напоминаю, что времени-то у меня мало. Итак: свадьба Оскара и Пегти Блю. Да или нет. Меня бы устроило, если бы ты смог.
До завтра. Целую,
Оскар
P. S. А в самом деле, какой же у тебя адрес?
* * *
Дорогой Бог!
Заметано, я женат. Сегодня у нас двадцать первое декабря, я двигаюсь к тридцатилетию, и я женат. Что касается детей, то мы с Пегги решили, что там дальше будет видно. На самом деле мне кажется, что она еще не готова.
Все произошло нынче ночью.
Около часу до меня донесся стон Пегги. Я так и подскочил в кровати. Призраки! Пегги Блю терзают призраки, а я-то обещал охранять ее. Она поймет, что я урод, и больше не скажет мне ни слова. И будет права.
Я поднялся и пошел на крик. Добравшись до палаты Пегги Блю, я увидел, что она сидит в кровати и с удивлением смотрит на меня. Должно быть, я тоже выглядел удивленным, поскольку рот у Пегги Блю был закрыт, а крики не прекращались.
Итак, я пробрался к следующей двери и понял, что это вопит; Бекон, извивающийся в постели из-за ожогов. На мгновение у меня возникли муки совести, я вспомнил тот день, когда проворонил пожар: в доме занялось пламя, досталось и коту, и собаке, поджарились даже золотые рыбки, думаю, в результате они, должно быть, просто сварились. Я представил, что им пришлось пережить, и подумал про себя: бывает, все кончается еще хуже — воспоминания и мучительные ожоги, как у Бекона, несмотря на пересадку кожи и всякие мази.
Бекон свернулся клубком и перестал стонать. Я вернулся к Пегги Блю:
— Так это не ты стонала, Пегги? Я-то всегда считал, что это ты кричишь по ночам.
— А мне казалось, что ты.
Мы больше не возвращались к тому, что произошло, решив, что на самом-то деле каждый в течение долгого времени думал о другом.
Пегги Блю сделалась еще более голубой, это означало, что она сильно смущена.
— Что будешь делать, Оскар?
— А ты, Пегги?
С ума сойти, сколько у нас общего: одни и те же мысли, одни и те же вопросы.
— Хочешь спать здесь, со мной?
Девчонки — это нечто. У меня подобная фраза крутилась бы в мозгу часы, недели, месяцы, прежде чем я сумел бы ее из себя выдавить. А она высказала это так естественно, так просто.
— О'кей.
Я улегся в ее кровать. Было тесновато, но мы провели потрясающую ночь. Пегги Блю пахла орехами, кожа у нее такая же нежная, как у меня с тыльной стороны руки, но у нее везде так. Вытянувшись рядом, мы спали, мечтали, рассказывали о своей жизни.
Когда наутро старшая медсестра мадам Гомет обнаружила нас, тут уж точно началась настоящая опера. Она развопилась, ночная сестра тоже, они вопили на два голоса то над Пегги, то надо мной, двери хлопали, они призывали всех в свидетели, обзывали нас «несчастными малышами», в то время как мы были вполне счастливы. Наконец Бабушке Розе удалось прекратить этот концерт:
— Вы оставите этих детей в покое или нет? Кому вы служите — пациентам или режиму? Мне наплевать на режим, я выше этого. А теперь замолчите. Отправляйтесь чесать языками куда подальше. Здесь вам не базар.
Возражений не последовало, как всегда, когда в дело вмешивается Бабушка Роза. Она проводила меня в палату, и я ненадолго погрузился в сон.
Когда я проснулся, мы смогли все обсудить.
— Итак, Оскар, у вас с Пегги это серьезно?
— Железно, Бабушка Роза. Просто супер, я счастлив. Этой ночью мы поженились.
— Поженились?
— Да. Сделали все, что положено делать мужчине и женщине после свадьбы.
— Ах вот как?
— За кого вы меня принимаете? Мне — который час? — мне уже двадцать, я строю свою жизнь так, как я это понимаю.
— Ну конечно.
— И потом, представляете, то, что прежде, в юности, мне казалось отвратительным — поцелуи и прочие нежности, — так вот, в конце концов я вошел во вкус. Правда смешно, как все меняется?
— Оскар, я просто восхищаюсь тобой. Ты здорово продвинулся.
— Мы не стали проделывать лишь одну штуку — целоваться, касаясь языками. Пегги Блю боялась, что от этого бывают дети. Что вы думаете об этом?
— Думаю, она права.
— Вот как? Что, если поцеловался в губы, то можно заиметь детей? Тогда у нас с Китаянкой будут дети.
— Успокойся, Оскар, это все же маловероятно. Почти невероятно.
Похоже, Бабушка Роза была уверена в своих словах, и это меня немножко успокоило, потому как — я говорю об этом тебе, и только тебе, Бог, — наши с Пегги языки раз, ну, два, ну ладно, больше, соприкоснулись.
Я чуток поспал. Мы с Бабушкой Розой вместе пообедали, и я почувствовал себя лучше.
— С ума сойти, какой я был усталый нынче утром.
— Это нормально, в двадцать — двадцать пять лет гуляют по ночам, устраивают вечеринки, ведут разгульную жизнь и при этом совсем не берегут силы. За это приходится платить. Слушай, пойдем повидаем Бога.
— А, и правда, у вас есть его адрес?
— Думаю, мы найдем его в часовне.
Бабушка Роза одела меня как на Северный полюс, обхватила за плечи и проводила в часовню, стоящую в глубине больничного парка, за замерзшими лужайками, но чего это я пытаюсь объяснить тебе, где она расположена, ведь это твои места.
При виде твоей статуи я остолбенел, я наконец увидел, в каком ты состоянии, почти совсем голый, тощий, на этом кресте, повсюду раны, на лбу кровь от шипов, голова бессильно поникла. Это заставило меня задуматься о себе. Во мне поднялся протест. Если бы я был Богом, как ты, то не позволил бы проделать с собой такое.
— Бабушка Роза, если серьезно: вы занимались борьбой, вы были великой чемпионкой, не можете же вы верить в это!
— Почему, Оскар? Ты что, доверял бы Богу больше, если бы увидел культуриста со свиной отбивной, с рельефными мускулами, лоснящейся кожей, с короткой стрижкой и в кокетливых плавках?
— Ну…
— Поразмысли, Оскар. Кто тебе ближе: Бог, который ничего не испытал, или страдающий Бог?
— Конечно страдающий. Но если бы я был он, если бы я был Богом, если бы у меня были такие возможности, как у него, то постарался бы избежать страданий.
— Никто не может избежать страданий. Ни Бог, ни ты. Ни твои родители, ни я.
— Ладно. Согласен. Но зачем страдать?
— Именно. Страдание страданию рознь. Посмотри внимательно на его лицо. Вглядись. Разве у него страдающий вид?
— Нет. Надо же, ему вроде не больно.
— Ну да. Надо различать два вида мучений, малыш Оскар, — физическое страдание и страдание моральное. Физическое страдание — это испытание. Моральное страдание — это выбор.
— Не понимаю.
— Если тебе в ноги или в запястья вбивают гвозди, тебе не остается ничего иного, кроме как испытывать боль. Ты терпишь. Напротив, при мысли о смерти ты не обязан испытывать боль. Ты не знаешь, что это такое. Таким образом, это зависит от тебя.
— И вы, вы сами знакомы с такими людьми, которых радует мысль о смерти?
— Да, знакома. Моя мать была такой. На смертном одре на ее устах появилась улыбка, она предвкушала, она выказывала нетерпение, она жаждала, чтобы ей открылось то, что должно произойти.
У меня больше не было аргументов. Поскольку меня интересовало, что дальше, я позволил себе слегка обдумать услышанное.
— Но люди по большей части лишены любопытства, — заговорила Бабушка Роза — Они вцепляются в свою оболочку, будто вошь в лысину. Возьмем, к примеру, Сливовую Запеканку, мою ирландскую соперницу, натощак, в трико — сто пятьдесят кило, это перед тем, как выпить пива. Она всегда говорила мне: «Прости, но я не собираюсь умирать, нет на это моего согласия, я на это не подписывалась». Она ошибалась. Ведь никто не заверял ее, что жизнь должна быть вечной, никто! Но она упорно верила в это, бунтовала, противилась самой мысли о неизбежности ухода, бесилась, впала в депрессию, она похудела, оставила борьбу, при этом она весила всего тридцать пять кило, можно сказать, рыбий скелет, — и сломалась. Понимаешь, она умерла, как все на свете, но мысль о смерти исковеркала ей жизнь.
— Сливовая Запеканка была глупа, да, Бабушка Роза?
— Как деревенская кулебяка. Но такое совсем не редкость. Это довольно часто встречается.
Здесь я поддакнул, с этим я был вполне согласен.
— Люди опасаются смерти, потому что страшатся неведомого. Но неведомое — что это на самом деле? Оскар, я предлагаю тебе не бояться, а верить. Посмотри на лицо распятого Бога: он терпит физическую муку, но не испытывает моральных мучений, так как у него есть вера. Он повторяет себе: это причиняет мне боль, но оно не может быть болью. Вот оно! В этом-то и есть благо веры. Это я и хотела показать тебе.
— О'кей. Бабушка Роза, если меня одолеет страх, я постараюсь пробудить в себе веру.
Она обняла меня. Вообще-то, Бог, мне было хорошо в этой пустой церкви рядом с тобой, таким умиротворенным.
По возвращении в палату я долго спал. Я сплю все дольше и дольше. Будто изголодался по сну. Проснувшись, я сказал Бабушке Розе:
— По правде сказать, я не боюсь неведомого. Меня мучает, что предстоит потерять тех, кого знал.
— Я согласна с тобой, Оскар. А не позвать ли Пегги Блю выпить с нами чайку?
И Пегги Блю пила с нами чай, они с Бабушкой Розой отлично поладили, нас здорово позабавил рассказ Бабушки Розы о ее схватке с сестрами Жиклетт, это три сестры-близняшки, которые пытались сойти за одну. После каждого раунда одна из сестер, напрыгавшись и измотав соперницу, выскакивала с ринга под тем предлогом, что ей нужно пописать, мчалась в туалет, а ее сестра, находившаяся в отличной форме, возвращалась, чтобы возобновить бой. И так далее. Все верили в то, что существует лишь одна неутомимая прыгунья Жиклетт. Бабушке Розе удалось раскрыть этот подвох, она закрыла двух дублерш в кабинках туалета и выбросила ключ в окно; ну а с той, что осталась, ей удалось довести схватку до конца. Коварная это штука, борьба, да и спорт вообще.
Потом Бабушка Роза уехала. Медсестры надзирали за мной и Пегги Блю, будто мы петарды, которые вот-вот взорвутся. Черт, мне как-никак стукнуло тридцать! Пегги Блю поклялась, что этой ночью она при первой возможности присоединится ко мне; в свою очередь я поклялся ей, что на сей раз не буду пускать в ход язык.
Это правда, мало завести детей, надо еще, чтобы хватило времени их вырастить.
Ну вот, Бог. Не знаю, о чем просить тебя сегодня, потому что это был прекрасный день. Да, сделай как-нибудь, чтобы завтра операция Пегги Блю прошла хорошо. Не так, как моя, если тебе понятно, что я имею в виду.
До завтра. Целую,
Оскар
P. S. Операции, вроде, не относятся к духовным вещам, может, этого и не водится в твоей кладовой. Тогда сделай как-нибудь, чтобы, каков бы ни был результат операции, Пегги Блю восприняла его как благо. Рассчитываю на тебя.
* * *
Дорогой Бог!
Сегодня оперировали Пегги. Я провел десять ужасных лет. Тридцать с хвостиком — это тяжело, это возраст забот и ответственности.
В сущности, Пегги никак не могла присоединиться ко мне этой ночью, потому что мадам Дюкрю, дежурная медсестра, оставалась в палате, чтобы приготовить ее к анестезии. Пегги положили на носилки в восемь часов. У меня сжалось сердце при виде того, как ее провозят на каталке, она была такая маленькая и худая, что ее едва можно было различить под изумрудно-зелеными простынями.
Бабушка Роза держала меня за руку, чтобы я не волновался.
— Бабушка Роза, почему твой Бог допускает, чтобы с людьми стряслось такое, как с Пегги и со мной?
— К счастью, он создал вас, малыш Оскар, потому что без вас жизнь была бы не такой прекрасной.
— Нет. Вы не понимаете. Почему Бог допускает, чтобы люди болели? Он злой? Или просто у него недостаточно сил?
— Оскар, болезнь — она как смерть. Это данность. Это не наказание.
— Сразу видно, что вы ничем не больны!
— Что ты об этом знаешь, Оскар!
Тут я заткнулся. Я и подумать не мог, что у Бабушки Розы, всегда такой внимательной, готовой помочь, могут быть свои проблемы.
— Не стоит скрывать от меня положение дел, Бабушка Роза, вы можете довериться мне. Мне по меньшей мере тридцать два года, у меня рак, жена на операции, так что я знаю, что такое жизнь.
— Я тебя люблю, Оскар.
— Я вас тоже. Но если у вас не все в порядке, могу я что-то для вас сделать? Хотите, я усыновлю вас?
— Усыновишь меня?
— Ну да, я уже усыновил Бернара, когда заметил, что тот захандрил.
— Какого Бернара?
— Моего медвежонка. Там. В шкафу. На полке. Это мой старый медвежонок, у него уже нет ни глаз, ни рта, ни носа, набивка наполовину вывалилась, и повсюду собрались складочки. Он немного похож на вас. Я усыновил его в тот вечер, когда мои олухи родители принесли мне нового медвежонка! Они думали, что это приведет меня в восторг. Может, они хотели бы и меня заменить на какого-нибудь младшего братца, пока меня там нет. С тех пор я и усыновил своего медвежонка. Я завещаю Бернару все, чем владею. Я и вас, если хотите, могу усыновить, если это вас подбодрит.
— Да, очень хочу. Мне кажется, Оскар, что это меня и правда подбодрит.
— Тогда по рукам, Бабушка Роза!
Потом мы пошли приготовить палату Пегги к ее возвращению, выложили шоколадки, поставили цветы.
Потом я заснул. С ума сойти, сколько я теперь сплю.
Ближе к вечеру Бабушка Роза разбудила меня» сказав, что Пегги Блю уже вернулась и операция прошла успешно.
Мы вместе отправились навестить ее. Возле изголовья сидели ее родители. Не знаю, кто их предупредил, сама Пегги или Бабушка Роза, но они вели себя так, будто им известно, кто я, отнеслись ко мне с уважением, усадили меня между собой, и я мог наблюдать за своей женой вместе с тестем и тещей.
Я был доволен тем, что Пегги по-прежнему была голубой. Явился доктор Дюссельдорф, нахмурил брови и сказал, что в ближайшие часы все должно измениться. Я посмотрел на мать Пегги, та, хоть и не была голубой, все же была очень красивой, и я решил про себя, что после всего, что с нами произошло, моя жена Пегги может быть любого цвета, какого пожелает, я все равно буду любить ее.
Пегги открыла глаза, улыбнулась нам, мне, родителям, а потом снова заснула.
Ее родители приободрились, но им было пора уходить.
— Доверяем тебе нашу дочь, — сказали они мне. — Мы знаем, что на тебя можно положиться.
Мы с Бабушкой Розой дождались, пока Пегги снова открыла глаза, а потом я направился в свою палату передохнуть.
Заканчивая письмо, я понял, что сегодня, в конце концов, был хороший день. Семейный. Я усыновил Бабушку Розу, мы с тестем и тещей прониклись друг к другу симпатией, жена моя вновь в добром здравии, хотя около одиннадцати часов она порозовела.
До завтра. Целую,