Страница:
За полночь попрощался Гамзо и ушел. Я пошел проводить его. Луна была полна, и весь город осиян луною. Кто видал такую ночь, не подивится, что меченные луной покидают свои постели и бродят в лунном свету. Как дошли мы до Грузинского квартала, поближе к Дамасским воротам, попрощался я с ним и пожелал ему найти свою супругу. Вынул он платок и утер глаза и сказал: дай-то Бог. Сказал я ему: коль захотите связаться со мной, найдете меня дома, собираюсь я с утра вернуться к себе домой.
5
Я вернулся в дом Грайфенбахов и лег в постель. Сон навалился на меня, и я задремал и проснулся под шум колес поезда. Поезд на Гармиш остановился. Дверь вагона открылась, и показались высокие горы и полноводные источники, и раздался голос певца: ядл-ядл-ва-па-ма. Завлекло меня пение и потянуло на голос. Дверь передо мной закрылась. Появилась луна и укрыла меня. Я подмигнул ей одним глазом, а она рассмеялась мне всем лицом. Поезда не было. Лежал я на своей постели в дому Грайфенбахов. Я повернулся на другой бок и укрылся одеялом с головой от света луны, лившегося мне в глаза. Думал я о мире, закрытом пред нами, в котором мы не можем попасть туда, куда хотим попасть, и только луна гуляет по всему свету и распевает: ядл-ядл-ядл-ва-па-ма.
Я пообедал в столовой в городе и вернулся к своей работе. Собрался выпить кофе, но воды в кране не было. Я поднялся на крышу и проверил баки с водой. Баки кипели на солнце, и капли воды на их донышке лежали крупой. Иерусалим в те дни скуп был на воду. Оставил я работу и пошел в дом Грайфенбахов, потому что в дому Грайфенбахов был колодезь для сбора дождевой воды, как в старых иерусалимских домах, где пили дождевую воду.
Много повидали иерусалимские дома. О каждом доме можно рассказать рассказ, а тем более о первых домах, построенных вне крепостных стен.
Семьдесят лет назад взошел на Святую землю один из владетелей Галлиполи – сеньор Гамлиэль Герон, дабыдожить остаток дней своих в Святом городе. Не нашел он себе жилья по вкусу, затем что все евреи теснились в старых дворах в черте городских стен, и в каждом дворе проживало несколько семей, и в каждой семье было много душ. Пошел он и купил себе две тысячи локтей земли за городом, возле Дамасских ворот, и построил себе просторный дом и посадил сад. Далек был дом от населенных мест, и молитвенного собрания вблизи не было. Отвел господин Герон горницу для молитв и нанял людей, чтобы приходили молиться. А в час кончины отказал он дом богоугодному обществу. Со временем понадобились деньги казначеям для уплаты военного налога, и заложили они дом. Несколько лет дом был заложен, а выкупать его они не собрались и продали дом.
Продали дом одному германцу, по имени Готхольд Ганзикляйн, главе секты «городящихся», что откололась от секты "Гемайншафт дер герехтен", а ту основал Готтфрид Грайлих в городе Герлиц. Зажил этот Ганзикляйн с женой и тещей в дому, собирал свою общину и проповедовал учение о трех истинных оградах, спасающих от горя и расширяющих границы души. Как-то ночью сцепились между собой жена и мать жены Ганзикляйна. Откусила жена нос матери, чтобы омерзела она мужу. Прослышали об этом люди, и от срама бежал Ганзикляйн из Святой земли.
Пришли три горбуна-грузина – торговцы горохом. Купили дом и стали торговать горохом. Началась Великая война, и пришел Гамаль-паша и изгнал их по подозрению в сионизме, потому что нашли оттиск "щита Давида" на их мешках. После войны снял дом Совет представителей для своего товарища Георга Гнаденброда.[43] Починили дом, и убрали мусор, и оживили сад, и огородили двор. Не успел въехать герр Гнаденброд, как появилась супруга его, госпожа Гиндляйн, и сказала: не хочу жить в Иерусалиме. Они вернулись в Глазго, адом стал конторой. Ударило землетрясение и поколебало дом и крышу разрушило. Стоял дом несколько лет без жильцов. Тогда пришел Герхард Грайфенбах и снял его, и починил и улучшил, и провел свет и воду и прочие современные удобства. Жил себе Грайфенбах с женой в дому несколько лет, и захотелось им съездить за пределы Святой Земли, чтобы отдохнуть малость от ее тягот, и я согласился присматривать за домом, чтобы не пришли самозахватчики и не захватили дом. Странствуют себе Герхард и супруга его Герда по заграницам, а я уже две ночи живу в их доме.
Вдали от обитаемых мест стоит особняком дом посреди сада в ложбине и светится в лунном свете. Как дом – так и сад, и все, что в саду. Каждое дерево и каждый куст стоят в особицу и друг с другом не якшаются. Лишь луна не признает различий: равно светит тому и другому.
Стою я у окна и гляжу в сад. Все деревья и кусты вздремнули и уснули, но меж дерев сада все слышнее шаг. Коль не поступь Гината, возвращающегося из странствий, может, шаги Гавриэля Гамзо, ибо вчера, когда я провожал его, попросил я уведомить меня о состоянии его супруги, вот он и пришел уведомить меня о состоянии его супруги. А может, это и не Гамзо, а невесть кто.
Светлая ясная луна не обманула меня. Приближался не кто иной, как Гамзо. Пошел я и открыл ему дверь и ввел его в светлицу. Взял Гамзо кресло и уселся. Вытащил бумагу и скрутил себе самокрутку. Воткнул ее в рот, прикурил и сидел и курил и не обращал внимания на то, что я стою и жду от него вестей, нашел ли он жену. Рассердился я на него и молчал сердито. Сказал Гамзо: а вы о моей жене и не спрашиваете. Сказал я: если есть что рассказывать – расскажите. Сказал Гамзо: и впрямь есть что рассказать. Неужто нет пепельницы в доме? Пошел я и принес ему пепельницу. Провел он рукой, погасил окурок и положил в пепельницу. Глянул на меня здоровым глазом и утер свой больной глаз, потер ладонью бороду, лизнул ладонь кончиком языка и сказал: думал я, что обжегся сигаретой, а сейчас вижу, что это укус комара. Тут есть комары. Сказал я: может, есть тут комары, может, нет тут комаров. Я, во всяком случае, от радости дорогому гостю не ощущаю комариного естества. Почуял Гамзо то, что почуял, и сказал: нашел я ее, нашел, дома в постели нашел, спала она глубоким сном. Подумал я в сердце своем: хорошо бы узнать, как нашел Гамзо свою жену. Но спрашивать не буду. Если сам расскажет – услышу, а если не расскажет – обойдусь, чтобы не думал, что я слежу за ним. Время шло, а он молчал и, казалось, позабыл об этом. Внезапно провел ладонью по лбу, как пробудившись ото сна, и стал рассказывать, как пришел домой и отворил дверь и оглядел комнату, как бы ничего не ожидая, и внезапно услышал дыхание. Решил он: оттого, что все жена у него на уме, мерещится ему ее дыхание. Подошел к ее кровати и нашел ее в постели. Чуть не выскочила душа его от радости. Не вернуло бы ее дыхание ему силы – упал бы и умер.
Сидел я и молчал в удивлении. Я же намедни сказал ему прямо, что возвращаюсь домой, а значит, что не буду этой ночью в доме Грайфенбахов, почему же он пришел? И еще больше дивился я, что оставил он жену одну-одинешеньку такой лунной ночью, хоть и явила ему луна силу свою. Сказал Гамзо: удивляетесь вы, что оставил я Гемулу одну. Сказал я: и впрямь удивляюсь я, что оставили жену одну. Подмигнул Гамзо не то живым, не то мертвым глазом и сказал: сейчас, даже если пробудится Гемула и встанет с постели, не пойдет бродить. Спросил я, не нашел ли он талисман. Сказал Гамзо: не нашел я талисмана. Сказал я: как же вы покинули жену? Поклялась вам луна головой, что этой ночью оставит вашу жену в покое на ее одре, или превратили вы слово «луна» в покрывало из льна, чтобы спалось лучше? В самом деле, почтенный Гавриэль, откуда у вас такая уверенность? Сказал Гамзо: нашел я лекарство. Сказал я: спросили лекаря, и он выписал лекарство? Сказал Гамзо: лекарей я не спрашивал, не в моем обычае лекарей спрашивать, хоть они названия хворей и их признаки знают, не полагаюсь я на них. На кого я полагаюсь, на того, кто очистил все суставы Писанием, ибо он нашел исцеленье для каждого сустава, и тем более для того, в чем душа держится. Сказал я ему, Гамзо: значит, нашли вы такого человека, и он дал Гемуле лекарство. Сказал Гамзо: лекарство было уже приготовлено. Дело было так: учился я в семинарии у рабби Шмуэля Розенберга в Инсдорфе. Пришла к рабби женщина и рассказала, что живет у нее жилец, больной сердцем и одержимый луной, и он каждый месяц в новолуние вылезает через окно на крышу и жизнью рискует, ибо, коль пробудится во время ночного хождения, может быть, упадет и разобьется. Спрашивали лекарей, но лекарства не нашли. Сказал ей рабби Шмуэль: возьми одежку потолще, окуни ее в холодную воду, пока она насквозь не промокнет, и положи ее перед кроватью жильца. Как он встанет с постели, ступит ногами на холодную одежку – пробудится от прохлады и вернется в постель. Так она поступила, и тот исцелился. Этой ночью и я так поступил, и я уверен, что, коль пробудится Гемула, – вернется в постель. Сидел я и дивился его речам. Если это – лечебное средство, почему раньше не воспользовался им Гамзо? Почуял Гамзо и сказал: вы дивитесь, почему я медлил до сих пор. Сказал я: не удивляюсь. От преданности сверхъестественным средствам не подумали вы о естественных. Сказал Гамзо: на это я могу ответить двояко: во-первых, и волшебные средства тоже лекарства. Однажды я заболел в пути и вылечился с их помощью. Вернулся я в Европу и рассказал об этом опытным врачам, и они сказали мне: средства, которыми ты исцелился, это лекарства, и раньше ими лечили, пока не нашли лекарства получше и не оставили те. А почему медлил я с этим средством – забыл я о нем по воле небес. Заступился Господь за честь того праведника, которого я оставил и пошел учиться у других учителей. А как я вспомнил об этом средстве – случай подвернулся, и вспомнил я. Сел я зашить прореху в одежке. Сидел я с одежкой в руках и вдруг вспомнил то, что вспомнил. Вскочил я, окунул одежку в воду, а когда она пропиталась водой, простер ее у кровати Гемулы.
Сейчас, сказал я Гамзо, задам вам детский вопрос. Вы не застали меня дома и пришли сюда? Сказал Гамзо: не был я у вас дома и сюда не думал приходить. Сказал я: однако пришли. Сказал Гамзо: пришел, но невольно пришел. Сказал я ему: видите, почтенный Гавриэль, ваше сердце надежнее вас, оно привело вас сюда, чтобы исполнить обещанное и сообщить мне о здравии супруги вашей. Сказал Гамзо: дело было так. Сижу я дома и вижу: спит Гемула. Сказал я себе: сейчас, когда Гемула спит, схожу-ка я и навещу Эмрами. Проверил я одежку перед ее кроватью, пропитал ее влагой и снова постелил и пошел себе. Иду я себе и думаю: Эмрами родился в Иерусалиме и вырос в Иерусалиме, сорок-пятьдесят лет жил вне Святой земли, и все, что он нажил за эти сорок-пятьдесят лет, с чем он вернулся в родные места, это малая внучка и немного книг на иврите. Так я рассуждал о нем, а потом мысль перешла к другим уроженцам Страны Израиля, что спустились за ее пределы сорок-пятьдесят лет назад от опостылевшей им жизни в Стране Израиля во имя жизни с достатком за ее пределами. Одни преуспели, другие разбогатели, пришла беда, и лишились они всего и вернулись в Страну Израиля. Сейчас жалуются они и сердятся, что чуждается их страна. Жалобы их я слышу, страданий не вижу. Внезапно раздается крик. Иду я на крик и вижу, девушка говорит парню: милый Гюнтер, милый Гюнтер, ты жив? Не зарезал тебя араб? А дело было так: гуляли парень с девушкой по ложбинам вне стен города, повстречался им араб и стал приставать. Прикрикнул на него парень и прогнал. Выхватил араб нож и пригрозил ему. Испугалась девушка: она была убеждена, что тот пырнул ее любимого. Так сбился я с дороги и внезапно заметил, что стою я в долине. Стою я, дивлюсь: почему я тут оказался? Ведь я собирался к Эмрами, а оказался вон где, у этого дома оказался. Вы, может, поймете, я не пойму, как и вечор не понял, почему пришел сюда. Сказал я ему и ответствовал: не так ли учили мудрецы наши: "Ноги несут туда, где суждено человеку оказаться, только не всегда человек знает, зачем он там требуется". Сказал Гамзо: именно так – где человеку суждено быть, туда и несут его ноги. Хочет он или не хочет, а ноги несут его. Меня часто спрашивают: как оказались у тебя песнопения владыки Эдиэля. И вы спрашивали. И если вслух не спрашивали, наверняка про себя спрашивали. Сказал я: спрашивал я или не спрашивал, но вы мне не рассказали, как было дело. Сказал Гамзо: если желаете, расскажу. Сказал я: если желаете, расскажите. Сказал Гамзо: раз пришел я в одну деревню, а уйти никак не могу – не несут меня ноги, и все тут. Говорю я сам себе: чего ради задерживаться в такой захолустной деревне, где евреи немощны в Учении и угнетены нищетой, кормятся впроголодь плодами земли и тем, что скупают у иноверцев плоды дерев и продают купцам в городе. И у таких людей ты ищешь книги? Тем временем наступает суббота. Остановился я у корзинщика, что плел корзины для смокв и фиников. Пошел я с ним в Дом молитвы, срубленный из потемневших от времени пальмовых стволов. Собрались там все прихожане, разулись, зажгли глиняные лампады, и сели и прочли Песнь Песней, и встали и прочли гимн субботнего дня, и сказали "Он милосерд", как в будние дни, и вознесли субботнюю молитву на свой лад, непривычный нашим ушам, но для еврейского сердца привлекательный. Так и прочие их обычаи, которые восприяли они от своих отцов и праотцев, а те – от изгнанников иерусалимских, что изгнал Навуходоносор, царь Вавилонский, а они и основали этот Дом молитвы. Когда изгнал Навуходоносор сынов Израиля из Иерусалима, велел он снять все жернова в Стране Израиля и велел водрузить их на плечи юношей. Взвалили юноши жернова на плечи и ушли в изгнание. И о них говорил Иеремия: "Юноши влекут[44] жернова", а псалмопевец пел: «Изнурил он в пути силы мои». Увидел Господь, что они попали в беду, и оживил жернова. Взвились эти жернова, как крылья, и унесли их туда, где нет притеснителя. Сняли они с себя камни и построили на них Дом молитвы, а оставшиеся положили в основание своих домов. И были среди юношей великие в Писании и сведущие в его тайнах и осененные Святым Духом. Многажды думал я, а может, их обычаи больше по вкусу Господу, нежели наши обычаи. Итак, сняли они жернова и положили в основание Дома молитвы и основали большое поселение, прямо царство. Но было опасение, что так и сгинут они, не дай Бог, потому что женщин у них не было. Просветил Господь их взор, и увидели они юных дев, выходящих из моря, о которых говорится в Писании: «Возвращу изгнанников из Башана и из пучин морских возвращу». Взяли они себе жен из их числа и родили сынов и дочерей и благополучно прожили век свой. И так продолжались дела еще несколько поколений, пока не позабыли они от хорошей жизни Иерусалим, и когда написал им Эзра: «Подымайтесь в Иерусалим», – не поднялись, а сказали, что дал им Господь вместо Иерусалима эти места, где посланы им все блага. Напали на них иноверские полки и устроили резню, и из многих осталось мало. Тут те, что уцелели, покаялись полным покаянием и вспомнили Иерусалим. Поняли они, что в наказание были насланы на них иноверцы. Сейчас вернусь я к своему рассказу.
После молитвы подошли прихожане друг к другу, и поцеловали друг друга в плечо и в бороду, и поздравили друг друга с субботой, и разошлись по домам с субботним благословением. Возвратился я со своим хозяином к нему домой и сел за трапезу с его двумя женами и детьми, а сидели они на плетеных циновках и ели и пили и распевали субботние гимны, которые я не слыхал и ни в одной книге песнопений не встречал. Пред денницей пробудился я от звука песнопения и увидел, что сидит хозяин дома на циновке и выводит голосом псалмы и хвалебные гимны. Омыл я руки и прислушался и услышал песни, которых отродясь не слыхал и ни в одной книге песнопений не видал.
Так вдохновила меня чудная их святость, что и не подумал я спросить, кто сотворил их и как оказались в этом селе. Да хоть бы и спросил я, тот уклонился бы от ответа, ибо в тех местах воздерживаются от беседы до утренней молитвы. Когда он допел, пошли мы молиться, а обычай у них: молиться на рассвете.
Вся община сидела в Доме молитвы вдоль его четырех стен и услаждала слух песнопениями. И обычай у них такой: встает один прихожанин и громко читает песнь слово в слово, а за ним встает другой, а потом еще один, и кажется, что каждый из них проверяет себя, достоин ли он быть посланником Израиля пред Престолом, а завершив песнь, вновь понижает голос, как бы убедившись, что недостоин он. Дошли до молитвы «Творец», встал проповедник перед ковчегом и сказал "Благословите Творца", – и вернулся на свое место, и произнесли они благословения, и псалмы, и призыв "Слушай, Израиль", и безмолвную молитву, которую каждый про себя говорит. Затем ту же молитву повторяет проповедник в голос. Встал проповедник перед ковчегом, и вся община внимает ему стоя и с превеликим тщанием и отвечает ему аминем с полным признанием. И обычай у них такой: достают свиток Писания и говорят, как и мы: "Блажен народ, коему выпало сие, блажен народ, коему Он Бог", но добавляют: "Царствие Господу". А свитки их писаны на оленьей коже большими буквами, и к чтению Писания больше семи человек в день они не зовут. А когда читают Писание, то приходят и женщины в Дом молитв и садятся поближе к входу. Слыхал я, что это обычай древний и не оспаривал его ни один праведник и ни один мудрец, ибо в час дарования Писания немощна была злая сила телесного вожделения, и поныне не властна злая сила над теми, чье сердце совершенно в Писании.
После дополнительной молитвы вернулся я с хозяином домой. Уселся он на циновке и запел услаждающие слух песни во славу Престола, что избрал свой народ Израиля и дал ему субботний день. Потом принялся славить Израиль, коему дан субботний день. Затем стал славить субботу, ибо ее святостью освятятся все соблюдающие ее. Затем мы омыли руки и сели за трапезу. Трапеза завершилась, но песнопения не завершились. Спросил я его: откуда у вас эти песнопения? Сказал он: от отца моего, большой мудрец и книжник был отец мой и все, что писано в книгах, знал. Сказал я: а где книги? Сунул он руку в дыру в стене и вытащил кипу рукописей со святыми и устрашающими письменами. Среди них и гимны рабби Досы, сына рабби Пенуэля, что сочинил песнь "Господь – властитель мой", да по скромности не подписал ее, и лишь в четвертом стихе, в коем являются сочинителю два архангела. Мудрость и Знание, творящие ореол Пресвятого, да будет Благословен Он, в описании их деяний вплел он свое имя акростихом. И еще нашел я там песни владыки Эдиэля, сочинившего гимн "Сей народ Ты сотворил исполнять Твои заветы", и сочинения прочих пиитов древности, что скрыли свои имена. Стал я его уговаривать продать мне книгу. Сказал он: да я ее и за вола не отдам. Сказал я: позволь мне переписать два-три стиха. Сказал он: да я и за ягненка не дам позволения. Не захотел принять за нее вола в дар и за ягненка в подарок не дал переписать. Вышел я в удручении и побрел в город. Через три дня пришел он ко мне и книгу принес. Хотел я дать ему цену, но не принял он. Я добавил, но не принял он. Сказал я: тебе этого мало? Сказал он: Боже упаси, даю я ее тебе без мзды. Сказал я: почему ты даешь ее безвозмездно? Сказал он: какое тебе дело. Ты хотел, я даю. Я сказал: бесплатно я не хочу. Возьми ее цену. Спрятал он руки за спину и ушел.
Трудно мне было взять у бедняка такую дорогую вещь и не уплатить. Пошел я к мудрецам города спросить совета. Как увидели меня, бросились они мне навстречу и приняли с превеликими почестями. Сказал я: учителя мои, почто оказываете мне такие почести? Сказали: как не оказать тебе почести, коль любезен ты небесам. Сказал я: не достоин я того, что вы говорите. Откуда вам ведомо, что любезен я в вышних? Сказали: пришел селянин и рассказал нам, что был ему вещий сон – отдать тебе святой свиток, что получил он от отца, а тот – от своего отца, и так из поколения в поколение. Сказал я: из-за этого свитка и пришел я. Оцените его, и вручу вам в руки его цену. Сказали они: Боже упаси, не возьмем твоих денег. Сказал я: клянусь, что с места не сдвинусь, пока не скажете, сколько отсчитать. Когда увидели, что я стою на своем, согласились взять у меня столько да столько золотых. Отсчитал я им золотые динары. Не знаю, достались ли они тому бедняку или не достались. Может, вещий сон указал ему отдать деньги на благую цель, и он отдал деньги на благую цель. Вот рассказ о собрании песней, что досталось мне в те времена, когда познакомился я с Гемулой.
Я пообедал в столовой в городе и вернулся к своей работе. Собрался выпить кофе, но воды в кране не было. Я поднялся на крышу и проверил баки с водой. Баки кипели на солнце, и капли воды на их донышке лежали крупой. Иерусалим в те дни скуп был на воду. Оставил я работу и пошел в дом Грайфенбахов, потому что в дому Грайфенбахов был колодезь для сбора дождевой воды, как в старых иерусалимских домах, где пили дождевую воду.
Много повидали иерусалимские дома. О каждом доме можно рассказать рассказ, а тем более о первых домах, построенных вне крепостных стен.
Семьдесят лет назад взошел на Святую землю один из владетелей Галлиполи – сеньор Гамлиэль Герон, дабыдожить остаток дней своих в Святом городе. Не нашел он себе жилья по вкусу, затем что все евреи теснились в старых дворах в черте городских стен, и в каждом дворе проживало несколько семей, и в каждой семье было много душ. Пошел он и купил себе две тысячи локтей земли за городом, возле Дамасских ворот, и построил себе просторный дом и посадил сад. Далек был дом от населенных мест, и молитвенного собрания вблизи не было. Отвел господин Герон горницу для молитв и нанял людей, чтобы приходили молиться. А в час кончины отказал он дом богоугодному обществу. Со временем понадобились деньги казначеям для уплаты военного налога, и заложили они дом. Несколько лет дом был заложен, а выкупать его они не собрались и продали дом.
Продали дом одному германцу, по имени Готхольд Ганзикляйн, главе секты «городящихся», что откололась от секты "Гемайншафт дер герехтен", а ту основал Готтфрид Грайлих в городе Герлиц. Зажил этот Ганзикляйн с женой и тещей в дому, собирал свою общину и проповедовал учение о трех истинных оградах, спасающих от горя и расширяющих границы души. Как-то ночью сцепились между собой жена и мать жены Ганзикляйна. Откусила жена нос матери, чтобы омерзела она мужу. Прослышали об этом люди, и от срама бежал Ганзикляйн из Святой земли.
Пришли три горбуна-грузина – торговцы горохом. Купили дом и стали торговать горохом. Началась Великая война, и пришел Гамаль-паша и изгнал их по подозрению в сионизме, потому что нашли оттиск "щита Давида" на их мешках. После войны снял дом Совет представителей для своего товарища Георга Гнаденброда.[43] Починили дом, и убрали мусор, и оживили сад, и огородили двор. Не успел въехать герр Гнаденброд, как появилась супруга его, госпожа Гиндляйн, и сказала: не хочу жить в Иерусалиме. Они вернулись в Глазго, адом стал конторой. Ударило землетрясение и поколебало дом и крышу разрушило. Стоял дом несколько лет без жильцов. Тогда пришел Герхард Грайфенбах и снял его, и починил и улучшил, и провел свет и воду и прочие современные удобства. Жил себе Грайфенбах с женой в дому несколько лет, и захотелось им съездить за пределы Святой Земли, чтобы отдохнуть малость от ее тягот, и я согласился присматривать за домом, чтобы не пришли самозахватчики и не захватили дом. Странствуют себе Герхард и супруга его Герда по заграницам, а я уже две ночи живу в их доме.
Вдали от обитаемых мест стоит особняком дом посреди сада в ложбине и светится в лунном свете. Как дом – так и сад, и все, что в саду. Каждое дерево и каждый куст стоят в особицу и друг с другом не якшаются. Лишь луна не признает различий: равно светит тому и другому.
Стою я у окна и гляжу в сад. Все деревья и кусты вздремнули и уснули, но меж дерев сада все слышнее шаг. Коль не поступь Гината, возвращающегося из странствий, может, шаги Гавриэля Гамзо, ибо вчера, когда я провожал его, попросил я уведомить меня о состоянии его супруги, вот он и пришел уведомить меня о состоянии его супруги. А может, это и не Гамзо, а невесть кто.
Светлая ясная луна не обманула меня. Приближался не кто иной, как Гамзо. Пошел я и открыл ему дверь и ввел его в светлицу. Взял Гамзо кресло и уселся. Вытащил бумагу и скрутил себе самокрутку. Воткнул ее в рот, прикурил и сидел и курил и не обращал внимания на то, что я стою и жду от него вестей, нашел ли он жену. Рассердился я на него и молчал сердито. Сказал Гамзо: а вы о моей жене и не спрашиваете. Сказал я: если есть что рассказывать – расскажите. Сказал Гамзо: и впрямь есть что рассказать. Неужто нет пепельницы в доме? Пошел я и принес ему пепельницу. Провел он рукой, погасил окурок и положил в пепельницу. Глянул на меня здоровым глазом и утер свой больной глаз, потер ладонью бороду, лизнул ладонь кончиком языка и сказал: думал я, что обжегся сигаретой, а сейчас вижу, что это укус комара. Тут есть комары. Сказал я: может, есть тут комары, может, нет тут комаров. Я, во всяком случае, от радости дорогому гостю не ощущаю комариного естества. Почуял Гамзо то, что почуял, и сказал: нашел я ее, нашел, дома в постели нашел, спала она глубоким сном. Подумал я в сердце своем: хорошо бы узнать, как нашел Гамзо свою жену. Но спрашивать не буду. Если сам расскажет – услышу, а если не расскажет – обойдусь, чтобы не думал, что я слежу за ним. Время шло, а он молчал и, казалось, позабыл об этом. Внезапно провел ладонью по лбу, как пробудившись ото сна, и стал рассказывать, как пришел домой и отворил дверь и оглядел комнату, как бы ничего не ожидая, и внезапно услышал дыхание. Решил он: оттого, что все жена у него на уме, мерещится ему ее дыхание. Подошел к ее кровати и нашел ее в постели. Чуть не выскочила душа его от радости. Не вернуло бы ее дыхание ему силы – упал бы и умер.
Сидел я и молчал в удивлении. Я же намедни сказал ему прямо, что возвращаюсь домой, а значит, что не буду этой ночью в доме Грайфенбахов, почему же он пришел? И еще больше дивился я, что оставил он жену одну-одинешеньку такой лунной ночью, хоть и явила ему луна силу свою. Сказал Гамзо: удивляетесь вы, что оставил я Гемулу одну. Сказал я: и впрямь удивляюсь я, что оставили жену одну. Подмигнул Гамзо не то живым, не то мертвым глазом и сказал: сейчас, даже если пробудится Гемула и встанет с постели, не пойдет бродить. Спросил я, не нашел ли он талисман. Сказал Гамзо: не нашел я талисмана. Сказал я: как же вы покинули жену? Поклялась вам луна головой, что этой ночью оставит вашу жену в покое на ее одре, или превратили вы слово «луна» в покрывало из льна, чтобы спалось лучше? В самом деле, почтенный Гавриэль, откуда у вас такая уверенность? Сказал Гамзо: нашел я лекарство. Сказал я: спросили лекаря, и он выписал лекарство? Сказал Гамзо: лекарей я не спрашивал, не в моем обычае лекарей спрашивать, хоть они названия хворей и их признаки знают, не полагаюсь я на них. На кого я полагаюсь, на того, кто очистил все суставы Писанием, ибо он нашел исцеленье для каждого сустава, и тем более для того, в чем душа держится. Сказал я ему, Гамзо: значит, нашли вы такого человека, и он дал Гемуле лекарство. Сказал Гамзо: лекарство было уже приготовлено. Дело было так: учился я в семинарии у рабби Шмуэля Розенберга в Инсдорфе. Пришла к рабби женщина и рассказала, что живет у нее жилец, больной сердцем и одержимый луной, и он каждый месяц в новолуние вылезает через окно на крышу и жизнью рискует, ибо, коль пробудится во время ночного хождения, может быть, упадет и разобьется. Спрашивали лекарей, но лекарства не нашли. Сказал ей рабби Шмуэль: возьми одежку потолще, окуни ее в холодную воду, пока она насквозь не промокнет, и положи ее перед кроватью жильца. Как он встанет с постели, ступит ногами на холодную одежку – пробудится от прохлады и вернется в постель. Так она поступила, и тот исцелился. Этой ночью и я так поступил, и я уверен, что, коль пробудится Гемула, – вернется в постель. Сидел я и дивился его речам. Если это – лечебное средство, почему раньше не воспользовался им Гамзо? Почуял Гамзо и сказал: вы дивитесь, почему я медлил до сих пор. Сказал я: не удивляюсь. От преданности сверхъестественным средствам не подумали вы о естественных. Сказал Гамзо: на это я могу ответить двояко: во-первых, и волшебные средства тоже лекарства. Однажды я заболел в пути и вылечился с их помощью. Вернулся я в Европу и рассказал об этом опытным врачам, и они сказали мне: средства, которыми ты исцелился, это лекарства, и раньше ими лечили, пока не нашли лекарства получше и не оставили те. А почему медлил я с этим средством – забыл я о нем по воле небес. Заступился Господь за честь того праведника, которого я оставил и пошел учиться у других учителей. А как я вспомнил об этом средстве – случай подвернулся, и вспомнил я. Сел я зашить прореху в одежке. Сидел я с одежкой в руках и вдруг вспомнил то, что вспомнил. Вскочил я, окунул одежку в воду, а когда она пропиталась водой, простер ее у кровати Гемулы.
Сейчас, сказал я Гамзо, задам вам детский вопрос. Вы не застали меня дома и пришли сюда? Сказал Гамзо: не был я у вас дома и сюда не думал приходить. Сказал я: однако пришли. Сказал Гамзо: пришел, но невольно пришел. Сказал я ему: видите, почтенный Гавриэль, ваше сердце надежнее вас, оно привело вас сюда, чтобы исполнить обещанное и сообщить мне о здравии супруги вашей. Сказал Гамзо: дело было так. Сижу я дома и вижу: спит Гемула. Сказал я себе: сейчас, когда Гемула спит, схожу-ка я и навещу Эмрами. Проверил я одежку перед ее кроватью, пропитал ее влагой и снова постелил и пошел себе. Иду я себе и думаю: Эмрами родился в Иерусалиме и вырос в Иерусалиме, сорок-пятьдесят лет жил вне Святой земли, и все, что он нажил за эти сорок-пятьдесят лет, с чем он вернулся в родные места, это малая внучка и немного книг на иврите. Так я рассуждал о нем, а потом мысль перешла к другим уроженцам Страны Израиля, что спустились за ее пределы сорок-пятьдесят лет назад от опостылевшей им жизни в Стране Израиля во имя жизни с достатком за ее пределами. Одни преуспели, другие разбогатели, пришла беда, и лишились они всего и вернулись в Страну Израиля. Сейчас жалуются они и сердятся, что чуждается их страна. Жалобы их я слышу, страданий не вижу. Внезапно раздается крик. Иду я на крик и вижу, девушка говорит парню: милый Гюнтер, милый Гюнтер, ты жив? Не зарезал тебя араб? А дело было так: гуляли парень с девушкой по ложбинам вне стен города, повстречался им араб и стал приставать. Прикрикнул на него парень и прогнал. Выхватил араб нож и пригрозил ему. Испугалась девушка: она была убеждена, что тот пырнул ее любимого. Так сбился я с дороги и внезапно заметил, что стою я в долине. Стою я, дивлюсь: почему я тут оказался? Ведь я собирался к Эмрами, а оказался вон где, у этого дома оказался. Вы, может, поймете, я не пойму, как и вечор не понял, почему пришел сюда. Сказал я ему и ответствовал: не так ли учили мудрецы наши: "Ноги несут туда, где суждено человеку оказаться, только не всегда человек знает, зачем он там требуется". Сказал Гамзо: именно так – где человеку суждено быть, туда и несут его ноги. Хочет он или не хочет, а ноги несут его. Меня часто спрашивают: как оказались у тебя песнопения владыки Эдиэля. И вы спрашивали. И если вслух не спрашивали, наверняка про себя спрашивали. Сказал я: спрашивал я или не спрашивал, но вы мне не рассказали, как было дело. Сказал Гамзо: если желаете, расскажу. Сказал я: если желаете, расскажите. Сказал Гамзо: раз пришел я в одну деревню, а уйти никак не могу – не несут меня ноги, и все тут. Говорю я сам себе: чего ради задерживаться в такой захолустной деревне, где евреи немощны в Учении и угнетены нищетой, кормятся впроголодь плодами земли и тем, что скупают у иноверцев плоды дерев и продают купцам в городе. И у таких людей ты ищешь книги? Тем временем наступает суббота. Остановился я у корзинщика, что плел корзины для смокв и фиников. Пошел я с ним в Дом молитвы, срубленный из потемневших от времени пальмовых стволов. Собрались там все прихожане, разулись, зажгли глиняные лампады, и сели и прочли Песнь Песней, и встали и прочли гимн субботнего дня, и сказали "Он милосерд", как в будние дни, и вознесли субботнюю молитву на свой лад, непривычный нашим ушам, но для еврейского сердца привлекательный. Так и прочие их обычаи, которые восприяли они от своих отцов и праотцев, а те – от изгнанников иерусалимских, что изгнал Навуходоносор, царь Вавилонский, а они и основали этот Дом молитвы. Когда изгнал Навуходоносор сынов Израиля из Иерусалима, велел он снять все жернова в Стране Израиля и велел водрузить их на плечи юношей. Взвалили юноши жернова на плечи и ушли в изгнание. И о них говорил Иеремия: "Юноши влекут[44] жернова", а псалмопевец пел: «Изнурил он в пути силы мои». Увидел Господь, что они попали в беду, и оживил жернова. Взвились эти жернова, как крылья, и унесли их туда, где нет притеснителя. Сняли они с себя камни и построили на них Дом молитвы, а оставшиеся положили в основание своих домов. И были среди юношей великие в Писании и сведущие в его тайнах и осененные Святым Духом. Многажды думал я, а может, их обычаи больше по вкусу Господу, нежели наши обычаи. Итак, сняли они жернова и положили в основание Дома молитвы и основали большое поселение, прямо царство. Но было опасение, что так и сгинут они, не дай Бог, потому что женщин у них не было. Просветил Господь их взор, и увидели они юных дев, выходящих из моря, о которых говорится в Писании: «Возвращу изгнанников из Башана и из пучин морских возвращу». Взяли они себе жен из их числа и родили сынов и дочерей и благополучно прожили век свой. И так продолжались дела еще несколько поколений, пока не позабыли они от хорошей жизни Иерусалим, и когда написал им Эзра: «Подымайтесь в Иерусалим», – не поднялись, а сказали, что дал им Господь вместо Иерусалима эти места, где посланы им все блага. Напали на них иноверские полки и устроили резню, и из многих осталось мало. Тут те, что уцелели, покаялись полным покаянием и вспомнили Иерусалим. Поняли они, что в наказание были насланы на них иноверцы. Сейчас вернусь я к своему рассказу.
После молитвы подошли прихожане друг к другу, и поцеловали друг друга в плечо и в бороду, и поздравили друг друга с субботой, и разошлись по домам с субботним благословением. Возвратился я со своим хозяином к нему домой и сел за трапезу с его двумя женами и детьми, а сидели они на плетеных циновках и ели и пили и распевали субботние гимны, которые я не слыхал и ни в одной книге песнопений не встречал. Пред денницей пробудился я от звука песнопения и увидел, что сидит хозяин дома на циновке и выводит голосом псалмы и хвалебные гимны. Омыл я руки и прислушался и услышал песни, которых отродясь не слыхал и ни в одной книге песнопений не видал.
Так вдохновила меня чудная их святость, что и не подумал я спросить, кто сотворил их и как оказались в этом селе. Да хоть бы и спросил я, тот уклонился бы от ответа, ибо в тех местах воздерживаются от беседы до утренней молитвы. Когда он допел, пошли мы молиться, а обычай у них: молиться на рассвете.
Вся община сидела в Доме молитвы вдоль его четырех стен и услаждала слух песнопениями. И обычай у них такой: встает один прихожанин и громко читает песнь слово в слово, а за ним встает другой, а потом еще один, и кажется, что каждый из них проверяет себя, достоин ли он быть посланником Израиля пред Престолом, а завершив песнь, вновь понижает голос, как бы убедившись, что недостоин он. Дошли до молитвы «Творец», встал проповедник перед ковчегом и сказал "Благословите Творца", – и вернулся на свое место, и произнесли они благословения, и псалмы, и призыв "Слушай, Израиль", и безмолвную молитву, которую каждый про себя говорит. Затем ту же молитву повторяет проповедник в голос. Встал проповедник перед ковчегом, и вся община внимает ему стоя и с превеликим тщанием и отвечает ему аминем с полным признанием. И обычай у них такой: достают свиток Писания и говорят, как и мы: "Блажен народ, коему выпало сие, блажен народ, коему Он Бог", но добавляют: "Царствие Господу". А свитки их писаны на оленьей коже большими буквами, и к чтению Писания больше семи человек в день они не зовут. А когда читают Писание, то приходят и женщины в Дом молитв и садятся поближе к входу. Слыхал я, что это обычай древний и не оспаривал его ни один праведник и ни один мудрец, ибо в час дарования Писания немощна была злая сила телесного вожделения, и поныне не властна злая сила над теми, чье сердце совершенно в Писании.
После дополнительной молитвы вернулся я с хозяином домой. Уселся он на циновке и запел услаждающие слух песни во славу Престола, что избрал свой народ Израиля и дал ему субботний день. Потом принялся славить Израиль, коему дан субботний день. Затем стал славить субботу, ибо ее святостью освятятся все соблюдающие ее. Затем мы омыли руки и сели за трапезу. Трапеза завершилась, но песнопения не завершились. Спросил я его: откуда у вас эти песнопения? Сказал он: от отца моего, большой мудрец и книжник был отец мой и все, что писано в книгах, знал. Сказал я: а где книги? Сунул он руку в дыру в стене и вытащил кипу рукописей со святыми и устрашающими письменами. Среди них и гимны рабби Досы, сына рабби Пенуэля, что сочинил песнь "Господь – властитель мой", да по скромности не подписал ее, и лишь в четвертом стихе, в коем являются сочинителю два архангела. Мудрость и Знание, творящие ореол Пресвятого, да будет Благословен Он, в описании их деяний вплел он свое имя акростихом. И еще нашел я там песни владыки Эдиэля, сочинившего гимн "Сей народ Ты сотворил исполнять Твои заветы", и сочинения прочих пиитов древности, что скрыли свои имена. Стал я его уговаривать продать мне книгу. Сказал он: да я ее и за вола не отдам. Сказал я: позволь мне переписать два-три стиха. Сказал он: да я и за ягненка не дам позволения. Не захотел принять за нее вола в дар и за ягненка в подарок не дал переписать. Вышел я в удручении и побрел в город. Через три дня пришел он ко мне и книгу принес. Хотел я дать ему цену, но не принял он. Я добавил, но не принял он. Сказал я: тебе этого мало? Сказал он: Боже упаси, даю я ее тебе без мзды. Сказал я: почему ты даешь ее безвозмездно? Сказал он: какое тебе дело. Ты хотел, я даю. Я сказал: бесплатно я не хочу. Возьми ее цену. Спрятал он руки за спину и ушел.
Трудно мне было взять у бедняка такую дорогую вещь и не уплатить. Пошел я к мудрецам города спросить совета. Как увидели меня, бросились они мне навстречу и приняли с превеликими почестями. Сказал я: учителя мои, почто оказываете мне такие почести? Сказали: как не оказать тебе почести, коль любезен ты небесам. Сказал я: не достоин я того, что вы говорите. Откуда вам ведомо, что любезен я в вышних? Сказали: пришел селянин и рассказал нам, что был ему вещий сон – отдать тебе святой свиток, что получил он от отца, а тот – от своего отца, и так из поколения в поколение. Сказал я: из-за этого свитка и пришел я. Оцените его, и вручу вам в руки его цену. Сказали они: Боже упаси, не возьмем твоих денег. Сказал я: клянусь, что с места не сдвинусь, пока не скажете, сколько отсчитать. Когда увидели, что я стою на своем, согласились взять у меня столько да столько золотых. Отсчитал я им золотые динары. Не знаю, достались ли они тому бедняку или не достались. Может, вещий сон указал ему отдать деньги на благую цель, и он отдал деньги на благую цель. Вот рассказ о собрании песней, что досталось мне в те времена, когда познакомился я с Гемулой.
6
Чиста, как луна, была Гемула. Очи, словно искры, светлые, ликом подобна утренней звезде, голос нежнее вечерней тени. Когда песнь возникла на устах ее, казалось, открываются небесные врата песнопений. Еще умела она печь черные блины и жарить мясо на угольях. Двенадцати лет была Гемула от роду, когда закатился в их места Гамзо, но свет мудрости ее воссиял, как у жены, умудренной годами. Отец передал ей секреты мудрости, воспринятой от праотцев его, ибо одна была Гемула у отца, не было у него сынов и дочерей, кроме Гемулы. Умерла жена его, родив Гемулу, и не взял он себе другой жены. Жаль ему было, что столь великая мудрость сгинет со свету, и передал ее дочери.
Год провел Гамзо в дому отца ее, пока не стали возвращаться силы его. Собрался и поехал в Вену лечить глаза. Провел там год и вернулся с одним глазом. Пока что вернется к нему зрение и поедет он к Гемуле. Когда вышел из больницы, не было у него денег на дорогу, ибо лекари поглотили все плоды его труда. Встретил его Экива Эмрами и сказал: такой человек, как ты, нужен Эвадии и Эвадиевичу, чтобы ездил по дальним странам и покупал для них книги. Пошел он к Эвадии и Эвадиевичу. Указали они ему, куда поехать, дали ему денег на дорожные издержки и доверительную грамоту – тратить на их счет сколько понадобится. Господь был ему в помощь, и волю пославших он ублажал. Заработал столько и столько и поехал на родину Гемулы.
Тем временем на родине Гемулы произошло событие. Такое событие, что и раз в семь, и раз в семижды семь лет не случается. Святой человек, мудрец из Иерусалима, приключился на родине Гемулы и провел там шесть месяцев. Прошло уже шесть месяцев с тех пор, как попрощался он с местными людьми, а все еще лишь о нем говорили люди. Хворые рассказывали, что излечил их мудрец Гидеон от хвори, а прочий народ рассказывал, что научил их мудрец Гидеон тому, что облегчает тяготы жизни. И еще он учил их останавливать болезни, и даже без заклинаний, и даже лечить младенцев, умирающих от сглаза, и денег у них не брал, а если подносили ему подарок, отдаривал дарителя каким-либо даром. По мнению Гамзо, не мудрец иерусалимский был сей мудрец Гидеон, но европейский ученый, этнограф или вроде этого. А подтверждение тому – записывал он в записной книжке все песни, что слыхал он от Гемулы, и даже беседы ее с отцом, что вела на выдуманном языке, он записывал.[45]
Год провел Гамзо в дому отца ее, пока не стали возвращаться силы его. Собрался и поехал в Вену лечить глаза. Провел там год и вернулся с одним глазом. Пока что вернется к нему зрение и поедет он к Гемуле. Когда вышел из больницы, не было у него денег на дорогу, ибо лекари поглотили все плоды его труда. Встретил его Экива Эмрами и сказал: такой человек, как ты, нужен Эвадии и Эвадиевичу, чтобы ездил по дальним странам и покупал для них книги. Пошел он к Эвадии и Эвадиевичу. Указали они ему, куда поехать, дали ему денег на дорожные издержки и доверительную грамоту – тратить на их счет сколько понадобится. Господь был ему в помощь, и волю пославших он ублажал. Заработал столько и столько и поехал на родину Гемулы.
Тем временем на родине Гемулы произошло событие. Такое событие, что и раз в семь, и раз в семижды семь лет не случается. Святой человек, мудрец из Иерусалима, приключился на родине Гемулы и провел там шесть месяцев. Прошло уже шесть месяцев с тех пор, как попрощался он с местными людьми, а все еще лишь о нем говорили люди. Хворые рассказывали, что излечил их мудрец Гидеон от хвори, а прочий народ рассказывал, что научил их мудрец Гидеон тому, что облегчает тяготы жизни. И еще он учил их останавливать болезни, и даже без заклинаний, и даже лечить младенцев, умирающих от сглаза, и денег у них не брал, а если подносили ему подарок, отдаривал дарителя каким-либо даром. По мнению Гамзо, не мудрец иерусалимский был сей мудрец Гидеон, но европейский ученый, этнограф или вроде этого. А подтверждение тому – записывал он в записной книжке все песни, что слыхал он от Гемулы, и даже беседы ее с отцом, что вела на выдуманном языке, он записывал.[45]