раны, из которой все еще сочилась, пузырясь, черная кровь. Во дворе
Любишкин запрягал в пароконные сани Титковых лошадей. Нагульнов за столом
бегло писал:

"Районному уполномоченному ГПУ т.Захарченке. Препровождаю в ваше
распоряжение кулака Бородина Тита Константиновича, как контрреволюционный
гадский элемент. При описании имущества у этого кулака он официально
произвел нападение на присланного двадцатипятитысячника т.Давыдова и смог
его два раза рубануть по голове железной занозой.
Кроме этого, заявляю, что видел у Бородина винтовочный отрез русского
образца, который не мог отобрать по причине условий, находясь на бугре и
опасаясь кровопролития. Отрез он незаметно выкинул в снег. При отыскании
доставим к вам как вещественность.
Секретарь гремяченской ячейки ВКП(б)
и краснознаменец М.НАГУЛЬНОВ".

Титка посадили в сани. Он попросил напиться и позвать к нему
Нагульнова. Тот с крыльца крикнул:
- Чего тебе?
- Макар! Помни! - потрясая связанными руками, как пьяный, закричал
Титок. - Помни: наши путя схлестнутся! Ты меня топтал, а уж тогда я буду.
Все одно - убью! Могила на нашу дружбу!
- Езжай, контра! - Нагульнов махнул рукой.
Лошади резво взяли со двора.



    9



Уже перед вечером Андрей Разметнов распустил работавшую с ним группу
содействия из бедноты, отправил со двора раскулаченного Гаева последнюю
подводу конфискованного имущества к Титку, куда свозили все кулацкие
пожитки, пошел в сельсовет. Утром он условился с Давыдовым встретиться там
за час до общего собрания, которое должно было начаться с наступлением
темноты.
Андрей еще из сенцев увидел в угловой комнате сельсовета свет, вошел,
широко откинув дверь. На стук Давыдов поднял от записной книжки
перевязанную белым лоскутом голову, улыбнулся.
- Вот и Разметнов. Садись, мы подсчитываем, сколько обнаружено у
кулаков хлеба. Ну, как у тебя, прошло?
- Прошло... Что это ты обвязал голову?
Нагульнов, мастеривший из газетного листа абажур на лампу, неохотно
сказал:
- Это его Титок. Занозой. Отослал я Титка к Захарченке в ГПУ.
- Подожди, сейчас расскажем. - Давыдов подвинул по столу счеты. - Клади
сто пятнадцать. Есть? Сто восемь...
- Постой! Постой! - встревоженно забормотал Нагульнов, осторожненько
толкая пальцем колесики счетов.
Андрей посмотрел на них и, задрожав губами, глухо сказал:
- Больше не работаю.
- Как не работаешь? Где? - Нагульнов отложил счеты.
- Раскулачивать больше не пойду. Ну, чего глаза вылупил? В припадок
вдариться хочешь, что ли?
- Ты пьяный? - Давыдов с тревогой внимательно всмотрелся в лицо Андрея,
исполненное злой решимости. - Что с тобой? Что значит - не будешь?
От его спокойного тенорка Андрей взбесился, заикаясь, в волнении
закричал:
- Я не обучен! Я... Я... с детишками не обучен воевать!.. На фронте -
другое дело! Там любому шашкой, чем хочешь... И катитесь вы под
разэтакую!.. Не пойду!
Голос Андрея, как звук натягиваемой струны, поднимался все выше, выше,
и казалось, что вот-вот он оборвется. Но Андрей, с хрипом вздохнув,
неожиданно сошел на низкий шепот:
- Да разве это дело? Я что? Кат, что ли? Или у меня сердце из
самородка? Мне война влилася... - и опять перешел на крик: - У Гаева детей
одиннадцать штук! Пришли мы - как они взъюжались, шапку схватывает! На мне
ажник волос ворохнулся! Зачали их из куреня выгонять... Ну, тут я глаза
зажмурил, ухи заткнул и убег за баз! Бабы - по-мертвому, водой отливали
сноху... детей... Да ну вас в господа бога!..
- Ты заплачь! Оно полегшает, - посоветовал Нагульнов, ладонью плотно,
до отека, придавив дергающийся мускул щеки, не сводя с Андрея загоревшихся
глаз.
- И заплачу! Я, может, своего парнишку... - Андрей осекся, оскалив
зубы, круто повернулся к столу спиной.
Стала тишина.
Давыдов поднимался со стула медленно... И так же медленно крылась
трупной синевой одна незавязанная щека его, бледнело ухо. Он подошел к
Андрею, взял за плечи, легко повернул. Заговорил, задыхаясь, не сводя
ставшего огромный глаза с Андреева лица.
- Ты их жалеешь... Жалко тебе их. А они нас жалели? Враги плакали от
слез наших детей? Над сиротами убитых плакали? Ну? Моего отца уволили
после забастовки с завода, сослали в Сибирь... У матери нас четверо...
мне, старшему, девять лет тогда... Нечего было кушать, и мать пошла... Ты
смотри сюда! Пошла на улицу мать, чтобы мы с голоду не подохли! В
комнатушку нашу - в подвале жили - ведет гостя... Одна кровать осталась. А
мы за занавеской... на полу... И мне девять лет... Пьяные приходили с
ней... А я зажимаю маленьким сестренкам рты, чтобы не ревели... Кто наши
слезы вытер? Слышишь ты?.. Утром беру этот проклятый рубль... - Давыдов
поднес к лицу Андрея свою закожаневшую ладонь, мучительно заскрипел
зубами, - мамой заработанный рубль, и иду за хлебом... - И вдруг, как
свинчатку, с размаху кинул на стол черный кулак, крикнул: - Ты!! Как ты
можешь жалеть?!
И опять стала тишина. Нагульнов вкогтился в крышку стола, держал ее,
как коршун добычу. Андрей молчал. Тяжело, всхлипами дыша, Давыдов с минуту
ходил по комнате, потом обнял Андрея за плечи, вместе с ним сел на лавку,
надтреснутым голосом сказал:
- Эка, дурило ты! Пришел и ну, давай орать: "Не буду работать...
дети... жалость..." Ну, что ты наговорил, ты опомнись! Давай потолкуем.
Жалко стало, что выселяют кулацкие семьи? Подумаешь! Для того и выселяем,
чтобы не мешали нам строить жизнь, без таких вот... чтобы в будущем не
повторялось... Ты - Советская власть в Гремячем, а я тебя должен еще
агитировать? - и с трудом, натужно улыбнулся. - Ну, выселим кулаков к
черту, на Соловки выселим. Ведь не подохнут же они? Работать будут -
кормить будем. А когда построим, эти дети уже не будут кулацкими детьми.
Рабочий класс их перевоспитает. - Достал пачку папирос и долго дрожащими
пальцами никак не мог ухватить папиросу.
Андрей неотрывно смотрел в лицо Нагульнова, одевавшееся мертвенной
пленкой. Неожиданно для Давыдова он быстро встал, и тотчас же, как кинутый
трамплином, подпрыгнул Нагульнов.
- Гад! - выдохнул звенящим шепотом, стиснув кулаки. - Как служишь
революции? Жа-ле-е-ешь? Да я... тысячи станови зараз дедов, детишков,
баб... Да скажи мне, что надо их в распыл... Для революции надо... Я их из
пулемета... всех порежу! - вдруг дико закричал Нагульнов, и в огромных,
расширенных зрачках его плеснулось бешенство, на углах губ вскипела пена.
- Да не кричи ты! Сядь! - встревожился Давыдов.
Андрей, опрокинув стул, торопливо шагнул к Нагульнову, но тот,
прислонясь к стенке, запрокинув голову, с закатившимися глазами,
пронзительно, протяжно закричал:
- Зарублю-у-у-у!.. - а сам уже валился на бок, левой рукой хватая
воздух в поисках ножен, правой судорожно шаря невидимый эфес шашки.
Андрей успел его подхватить на руки, чувствуя, как страшно напряглись
все мускулы отяжелевшего Макарова тела, как стальной пружиной распрямились
ноги.
- Припадок... Ноги ему держи!.. - успел Андрей крикнуть Давыдову.


В школу они пришли, когда там уже битком набился пришедший на собрание
народ. Помещение не могло вместить всех. Казаки, бабы и девки густо стояли
в коридоре, на крыльце. Из жерла настежь распахнутых дверей Вылетал пар,
мешаясь с табачным дымом.
Нагульнов, бледный, с запекшейся на разбитых губах кровью, шел по
коридору первый. Под отчетливым шагом его похрустывала подсолнечная лузга.
Казаки сдержанно посматривали на него, расступаясь. Зашептали, увидя
Давыдова.
- Это и есть Давыдов? - громко спросила девка в цветастой шальке,
указывая на Давыдова носовым платком, туго набитым семечками.
- В пальте... А сам небольшой.
- Небольшой, а машковатый, гля, у него шеяка, как у доброго бугая! К
нам для приплоду прислали, - засмеялась одна, щуря на Давыдова круглые
серые глаза.
- А он в плечах просторный, тысячник-то. Этот, небось, обнимет,
девоньки, - беззастенчиво говорила Наталья-жалмерка, поводя подкрашенной
бровью.
Грубоватый, прокуренный голос парня язвительно сказал:
- Нашей Наталке-давалке лишь бы в штанах.
- Голову ему уж наклевали никак? Перевязанный...
- Это от зубов, небось...
- Не. Титок...
- Девки! Лапушки! И чего вы на приезжего человека гляделки вылупили? Ай
у меня хуже? - немолодой выбритый досиза казак, хохоча, обхватил длинными
руками целый табун девок, прижал их к стене.
Поднялся визг. По спине казака гулко забарабанили девичьи кулаки.
Давыдов вспотел, пока добрался до классных дверей. Толпа пахуче дышала
подсолнечным маслом семечек, луком, махрой, пшеничной отрыжкой. От девок и
молодых баб наносило пряным запахом слежалых в сундуках нарядов, помадой.
Глухой пчелиный гул стоял в школе. Да и сами люди шевелились черным
кипящим клубом, похожим на отроившийся пчелиный рой.
- Лихие у вас девки, - смущенно сказал Давыдов, когда взбирались на
сцену.
На сцене, сбитой из шалевок, стояли две сдвинутые ученические парты.
Давыдов с Нагульновым сели. Разметнов открыл собрание. Президиум выбрали
без задержки.
- Слово о колхозе предоставляется товарищу уполномоченному райкома
партии Давыдову, - голос Разметнова смолк, и, резво убывая, пошел на отлив
прибойный гул разговоров.
Давыдов встал, поправил на голове повязку. Он с полчаса говорил под
конец осипшим голосом. Собрание молчало. Все ощутимей становилась духота.
При тусклом свете двух ламп Давыдов видел лоснящиеся от пота лица в первых
рядах, дальше все крылось полусумраком. Его ни разу не прервали, но когда
он кончил и потянулся к стакану с водой, ливнем хлынули вопросы:
- Все надо обобществлять?
- А дома?
- Это на время колхоз аль на вечность?
- Что единоличникам будет?
- Землю не отнимут у них?
- А жрать вместе?
Давыдов долго и толково отвечал. Когда дело касалось сложных вопросов
сельского хозяйства, ему помогали Нагульнов и Андрей. Был прочитан
примерный устав, но, несмотря на это, вопросы не прекращались. Наконец из
средних рядов поднялся казак в лисьем треухе и настежь распахнутом черном
полушубке. Он попросил слова. Висячая лампа кидала косой свет на лисий
треух, рыжие ворсины вспыхивали и словно дымились.
- Я середняк-хлебороб, и я так скажу, гражданы, что оно, конешно, слов
нет, дело хорошее колхоз, но тут надо дюже подумать! Так нельзя, чтобы -
тяп-ляп, и вот тебе кляп, на - ешь, готово. Товарищ уполномоченный от
партии говорил, что, дескать: "Просто сложитесь силами, и то выгода будет.
Так, мол, даже товарищ Ленин говорил". Товарищ уполномоченный в сельском
хозяйстве мало понимает, за плугом он, кубыть, не ходил по своей рабочей
жизни и, небось, к быку не знает, с какой стороны надо зайтить. Через это
трошки и промахнулся. В колхоз надо, по-моему, людей так сводить: какие
работящие и имеют скотину - этих в один колхоз, бедноту - в другой,
зажиточных - само собой, а самых лодырей на выселку, чтобы их ГПУ научила
работать. Людей мало в одну кучу свалить, толку один черт не будет: как в
сказке - лебедь крылами бьет и норовит лететь, а рак его за гузно взял и
тянет обратно, а щука - энта начертилась, в воду лезет...
Собрание отозвалось сдержанным смешком. Позади резко визгнула девка, и
тотчас же чей-то возмущенный голос заорал:
- Вы там, которые слабые! Шшупаться можно и на базу. Долой отседова!
Хозяин лисьего треуха вытер платочком лоб и губы, продолжал:
- Людей надо так подбирать, как добрый хозяин быков. Ить он же быков
подбирает ровных по силам, по росту. А запряги разных, что оно получится?
Какой посильней - будет заламывать, слабый станет, а через него и сильному
бесперечь надо становиться. Какая же с них работа? Товарищ гутарил: всем
хутором в один колхоз, окромя кулаков... Вот оно и получится: Тит да
Афанас, разымите нас!..
Любишкин встал, недобро пошевелил раскрылатившимся черным усом,
повернулся к говорившему:
- До чего ты, Кузьма, иной раз сладко да хорошо гутаришь! Бабой был бы
- век тебя слухал! (Зашелестел смешок.) Ты собрание уговариваешь, как
Палагу Кузьмичеву...
Хохот грохнул залпом. Из лампы по-змеиному метнулось острое жало огня.
Всему собранию был понятен намек, вероятно содержавший в себе что-то
непристойно-веселое. Даже Нагульнов и тот улыбнулся глазами. Давыдов
только хотел спросить у него о причине смеха, как Любишкин перекричал гул
голосов:
- Голос-то - твой, песня - чужая! Тебе хорошо так людей подбирать. Ты
этому, должно, научился, когда у Фрола Рваного в машинном товариществе
состоял? Двигатель-то у вас в прошлом году отняли. А зараз мы и Фрола
твоего растребушили с огнем и с дымом! Вы собрались вокруг Фролова
двигателя, тоже вроде колхоз, кулацкий только. Ты не забыл, сколько вы за
молотьбу драли? Не восьмой пуд? Тебе бы, может, и зараз так хотелось:
прислониться к богатеньким...
Такое поднялось, что насилу удалось Разметнову водворить порядок. И еще
долго остервенело - внешним градом - сыпалось:
- То-то артельновы нажили!
- Вшей одних трактором не подавишь!
- Сердце тебе кулаки запекли!
- Лизни его!
- Твоей головой бы подсолнух молотить!
Очередное слово выпросил маломощный середняк Николай Люшня.
- Ты без прениев. Тут дело ясное, - предупредил его Нагульнов.
- То есть как же? А может, я именно возопреть желаю. Или мне нельзя
супротив твоего мления гутарить? Я так скажу: колхоз - дело это
добровольное, хочешь - иди, хочешь - со стороны гляди. Так вот мы хотим со
стороны поглядеть.
- Кто это "мы"? - спросил Давыдов.
- Хлеборобы то есть.
- Ты за себя, папаша, говори. У всякого язык не купленный, скажет.
- Могу и за себя. То есть за себя даже и гутарю. Я хочу поглядеть,
какая она в колхозе, жизня, взыграет. Ежели хорошая - впишусь, а нет - так
чего же я туда полезу. Ить это рыба глупая, лезет в вентеря...
- Правильно!
- Погодим вступать!
- Нехай опробуют другие новую жизнь!
- Лезь амором! [амором - быстро] Чего ее пробовать, девка она, что ли?
- Слово предоставляется Ахваткину. Говори.
- Я про себя, дорогие гражданы, скажу: вот мы с родным братом, с
Петром, жили вместе. Ить не ужились! То бабы промеж себя заведутся, водой
не разольешь, за виски растягивали, то мы с Петром не заладим. А тут весь
хутор хотят в малу-кучу свалить! Да тут неразбери-поймешь получится. Как в
стедь выедем пахать, беспременно драка. Иван моих быков перегнал, а я его
коней недоглядел... Тут надо милиции жить безысходно. У каждого полон рот
юшки будет. Один больше сработает, другой меньше. Работа наша разная, это
не возля станка на заводе стоять. Там отдежурил восемь часов - и тростку в
зубы, пошел...
- Ты на заводе был когда-нибудь?
- Я, товарищ Давыдов, не был, а знаю.
- Ничего ты не знаешь о рабочем! А если не был, не видел, чего же ты
трепешь языком! Кулацкие разговоры насчет рабочего с тросточкой!
- Ну, хучь и без тросточки: отработал - иди. А у нас, ишо темно -
встаешь, пашешь. До ночи сорок потов с тебя сойдут, на ногах кровяные
волдыри с куриное яйцо, а ночью быков паси, не спи: не нажрется бык - не
потянет плуг. Я буду стараться в колхозе, а другой, вот как наш Колыба,
будет на борозде спать. Хоть и говорит Советская власть, что лодырей из
бедноты нету, что это кулаки выдумали, но это неправда. Колыба всю жизню
на пече лежал. Весь хутор знает, как он одну зиму на пече так-то спасался,
ноги к двери протянул. К утру ноги у него инеем оделись, а бок на
кирпичине сжег. Значится, человек до того обленился, что с печки и по
надобности до ветру встать не могет. Как я с таким буду работать? Не
подписуюсь на колхоз!
- Слово предоставляется Кондрату Майданникову. Говори.
Из задних рядов долго пробирался к сцене невысокий, в сером зипуне,
казак. Выцветший шишак буденовки покачивался над папахами и треухами, над
разноцветьем бабьих шалек и платков.
Подошел, стал спиной к президиуму, неторопливо полез в карман шаровар.
- Читать будешь речь? - спросил Демка Ушаков, улыбаясь.
- Шапку сыми!
- Валяй наизусть!
- Этот всю жизнь свою на бумагу записывает.
- Ха-ха! Гра-а-амот-ный!..
Майданников достал засаленную записную книжонку, торопливо стал искать
исчерченные каракулями странички.
- Вы погодите смеяться, может, плакать придется!.. - заговорил он
сердито. - Да, записываю, над чем кормлюсь. И вот зараз прочту вам. Тут
разные были голоса, и ни одного путного. Об жизни мало думаете...
Давыдов насторожился. В передних рядах завиднелись улыбки. Рябью -
голоса по школе.
- Мое хозяйство середняцкое, - не смущаясь, уверенно начал Майданников.
- Сеял я в прошлом году пять десятин. Имею, как вам известно, пару быков,
коня, корову, жену и троих детей. Рабочие руки - вот они, одни. С посева
собрал: девяносто пудов пшеницы, восемнадцать жита и двадцать три овса.
Самому надо шестьдесят пудов на прокорм семьи, на птицу надо пудов десять,
овес коню остается. Что я могу продать государству? Тридцать восемь пудов.
Клади кругом по рублю с гривенником, получится сорок один рубль чистого
доходу. Ну, птицу продам, утей отвезу в станицу, выручу рублей пятнадцать.
- И, тоскуя глазами, повысил голос: - Можно мне на эти деньги обуться,
одеться, гасу, серников [керосину, спичек], мыла купить? А коня на полный
круг подковать деньги стоит? Чего же вы молчите? Можно мне так дальше
жить? Да ить это хорошо, бедный ли, богатый урожай. А ну, хлоп - неурожай?
Кто я тогда? Старец [нищий]! Какое ж вы, вашу матушку, имеете право меня
от колхоза отговаривать, отпихивать? Неужели мне там хуже этого будет?
Брешете! И всем вам так, какие из середняков. А через чего вы
супротивничаете и себе и другим головы морочите, зараз скажу.
- Сыпь им, сукиным котам, Кондрат! - в восторге заорал Любишкин.
- И всыплю, нехай почухаются! Через то вы против колхоза, что за своей
коровой да за своим скворешником-двором белого света не видите. Хоть
сопливое, да мое. Вас ВКП пихает на новую жизнь, а вы как слепой телок:
его к корове под сиську ведут, а он и ногами брыкается и головой мотает. А
телку сиську не сосать - на белом свете не жить! Вот и все. Я нынче же
сяду заявление в колхоз писать и других к этому призываю. А кто не хочет -
нехай и другим не мешает.
Разметнов встал:
- Тут дело ясное, граждане! Лампы у нас тухнут, и время позднее.
Подымайте руки, кто за колхоз. Одни хозяева дворов подымают.
Из двухсот семнадцати присутствовавших домохозяев руки подняли только
шестьдесят семь.
- Кто против?
Ни одной руки не поднялось.
- Не хотите записываться в колхоз? - спросил Давыдов. - Значит, верно
товарищ Майданников говорил?
- Не жа-ла-ем! - гундосый бабий голос.
- Нам твой Майданников не указ!
- Отцы-деды жили...
- Ты нас не силуй!
И когда уже замолкли выкрики, из задних рядов, из темноты, озаряемой
вспышками цигарок, чей-то запоздалый, пронзенный злостью голос:
- Нас нечего загонять дуриком! Тебе Титок раз кровь пустил, и ишо
можно...
Будто плетью Давыдова хлестнули. Он в страшной тишине с минуту стоял
молча, бледнея, полураскрыв щербатый рот, потом хрипло крикнул:
- Ты! Вражеский голос! Мне мало крови пустили! Я еще доживу до той
поры, пока таких, как ты, всех угробим. Но, если понадобится, я за
партию... я за свою партию, за дело рабочих всю кровь отдам! Слышишь ты,
кулацкая гадина? Всю, до последней капли!
- Кто это шумнул? - Нагульнов выпрямился.
Разметнов соскочил со сцены. В задних рядах хряснула лавка, толпа
человек в двадцать с шумом вышла в коридор. Стали подниматься и в
середине. Хрупнуло, звякнуло стекло: кто-то выдавил оконный глазок. В
пробоину хлынул свежий ветер, смерчем закружился белый пар.
- Это никак Тимошка шумнул! Фрола Рваного...
- Выселить их из хутора!
- Нет, это Акимка! Тут с Тубянского есть казаки.
- Смутители, язви их в жилу. Выгнать!..
Далеко за полночь кончилось собрание. Говорили и за колхоз и против до
хрипоты, до помрачения в глазах. Кое-где и даже возле сцены противники
сходились и брали один другого за грудки, доказывая свою правоту. На
Кондрате Майданникове родный кум его и сосед порвал до пупка рубаху. Дело
чуть не дошло до рукопашной. Демка Ушаков уже было кинулся на подмогу
Кондрату, прыгая через лавки, через головы сидевших, но кумовьев развел
Давыдов. И Демка же первый съязвил насчет Майданникова:
- А ну, Кондрат, прикинь мозгой, сколько часов пахать тебе за порватую
рубаху?
- Посчитай ты, сколько у твоей бабы...
- Но-но! Я за такие шутки с собрания буду удалять.
Демид Молчун мирно спал под лавкой в задних рядах, по-звериному лежа
головой на ветер, тянувший из-под дверей, - укутав голову от излишнего
шума полой зипуна. Пожилые бабы, и на собрание пришедшие с недовязанными
чулками, дремали, как куры на шестке, роняя клубки и иголки. Многие ушли.
И когда неоднократно выступавший Аркашка Менок хотел было еще что-то
сказать в защиту колхоза, то из горла его вырвалось нечто, похожее на
гусиное ядовитейшее шипенье. Аркашка помял кадык, горько махнул рукой, но
все же не вытерпел и, садясь на место, показал ярому противнику колхоза,
Николаю Ахваткину, что с ним будет после сплошной коллективизации: на
обкуренный ноготь большого пальца положил другой ноготь и - хруп! Николай
только плюнул, шепотом матерясь.



    10



Кондрат Майданников шел с собрания. Над ним вверху непогасшим костром
тлели Стожары. Было так тихо, что издалека слышались трески лопающейся от
мороза земли, шорох зябнущей ветки. Дома Кондрат зашел на баз к быкам,
подложил им в ясли скудную охапку сена; вспомнив, что завтра вести их на
общий баз, набрал огромное беремя сена, вслух сказал:
- Ну, вот и расставанье подошло... Подвинься, лысый! Четыре года мы,
казак на быка, а бык на казака, работали... И путного у нас ничего не
вышло. И вам впроголодь, и мне скушновато. Через это и меняю вас на общую
жизнь. Ну, чего разлопушился, будто и на самом деле понимаешь? - Он
толкнул ногой борозденного быка, отвел рукой его жующую слюнявую пасть и,
встретившись глазами с лиловым бычачьим глазом, вдруг вспомнил, как ждал
он этого быка пять лет назад. Старая корова тогда приняла бугая так
скрыто, что ни пастух, ни Кондрат не видели. Осенью долго не было заметно
по ней, что она огулялась. "Яловой осталась, проклятая!" - холодел
Кондрат, поглядывая на корову. Но она започинала в конце ноября, как и все
старые коровы, - за месяц перед отелом. Сколько раз к концу филипповок,
холодными ночами Кондрат просыпался, как от толчка, и, всунув ноги в
валенки, в одних подштанниках бежал на теплый баз смотреть: не отелилась
ли? Давили морозы, телок мог замерзнуть, едва лишь облизала бы его мать...
Под исход поста Кондрат почти не спал. Как-то Анна, жена его, утром вошла
повеселевшая, даже торжественная:
- Старая жилы уж отпустила. Должно, ночью будет.
Кондрат прилег с вечера, не раздеваясь, не гася огня в фонаре. Семь раз
вышел он к корове! И только на восьмой, уже перед светом, еще не открыв
дверцы на коровий баз, услышал глубокий и трудный стон, вошел: корова
опрастывалась от последа, а крохотный белоноздрый телок, уже облизанный,
шершавый, жалко дрожащий, искал похолодевшими губами вымя. Кондрат схватил
выпавший послед, чтобы корова его не съела [на Верхнем Дону широко было
распространено поверье, что если корова съест послед, молоко нельзя
употреблять двенадцать суток (прим.авт.)], а потом поднял телка на руки и,
отогревая его теплом своего дыхания, кутая в полу зипуна, на рыси понес в
хату.
- Бык! - обрадованно воскликнул он.
Анна перекрестилась:
- Слава тебе, господи! Оглянулся милостивец на нашу нужду!
А нужды с одной лошаденкой хватнул Кондрат по ноздри. И вот вырос бык и
добре работал на Кондрата, летом и в зимнюю стужу, бесчисленное количество
раз переставляя свои клешнятые копыта по дорогам и пашням, волоча плуг или
арбу.
Кондрат, глядя на быка, вдруг почувствовал острый комок в горле, резь в
глазах. Заплакал и пошел с база, как будто облегченный прорвавшейся
слезой. Остальцы ночи не спал, курил.
...Как будет в колхозе? Всякий ли почувствует, поймет так, как понял
он, что путь туда - единственный, что это - неотвратимо? Что как ни жалко
вести и кинуть на общие руки худобу, выросшую вместе с детьми на земляном
полу хаты, а надо вести. И подлюку-жалость эту к своему добру надо давить,
не давать ей ходу к сердцу... Об этом думал Кондрат, лежа рядом с
похрапывающей женой, глядя в черные провалы темноты невидящими,
ослепленными темнотой глазами. И еще думал: "А куда же ягнят, козлят
сведем? Ить им хата теплая нужна, большой догляд. Как их, враженят,
разбирать, ежели они все почти одинаковые? Их и матеря будут путать и
люди. А коровы? Корма как свозить? Потеряем сколько! Что, если разбредутся
люди через неделю же, испугавшись трудного? Тогда - на шахты, кинув
Гремячий на всю жизнь. Не при чем жить остается".
Перед светом он забылся в дреме. И во сне ему было трудно и тяжело.
Нелегко давался Кондрату колхоз! Со слезой и с кровью рвал Кондрат
пуповину, соединявшую его с собственностью, с быками, с родным паем
земли...
Утром он позавтракал, долго писал заявление, мучительно морща лоб,
обрезанный полосою загара. Получилось:

"Товарищу Макару Нагульнову
в ячейку коммунистической гремяченской партии.

Заявление
Я, Кондрат Христофоров Майданников, середняк, прошу принять меня в
колхоз с моей супругой и детьми, и имуществом, и со всей живностью. Прошу
допустить меня до новой жизни, так как я с ней вполне согласный.
К.Майданников".

- Вступил? - спросила жена.
- Вступил.
- Скотину поведешь?
- Зараз поведу... Ну, что же ты кричишь, идолова дура? Мало я на тебя
слов срасходовал, уговаривал, а ты опять за старое? Ты же согласилась!
- Мне, Кондраша, одну корову жалко... Я согласная. Только уж дюже
сердце болит... - говорила она" улыбаясь и завеской вытирая слезы.
Следом за матерью заплакала и Христишка, младшая четырехлетняя