Страница:
взбудоражилась притаившаяся станичонка.
Снаряд ударил под купол, засыпал Антошку пыльной грудью кирпичей и
звоном негодующим брызнул в колокола.
Петька лежал ничком, не двигаясь, но остро воспринимая и пряный запах
чабреца, и четкий топот копыт.
Изнутри надвинулась дикая, душу выворачивающая тошнота. Помотал головой
и, приподнявшись, увидел около парусиновой рубашки Григория пенистую
лошадиную морду, синий казацкий кафтан и раскосые калмыцкие глаза на
коричневом от загара лице.
В полуверсте остальные кружились около лошади, носившей за собой
истерзанное человеческое тело в истерзанной бурке.
Когда Григорий заплакал, по-детски всхлипывая, захлебываясь, ломающимся
голосом что-то закричал, у Петьки дрогнуло под сердцем живое. Смотрел, не
моргая, как калмык привстал на стременах и, свесившись набок, махнул белой
полоской стали. Григорий неуклюже присел на корточки, руками схватился за
голову, рассеченную надвое, потом с хрипом упал, в горле у него заклокотала
и потоком вывалилась кровь.
В памяти остались подрагивающие ноги Григория и багровый шрам на
облупившейся щеке калмыка. Сознание потушили острые шипы подков, вонзившиеся
в грудь, шею захлестнул волосяной аркан, и все бешено завертелось в огненных
искрах и жгучем тумане...
Очнулся Петька и застонал от страшной боли, пронизывающей глаза. Тронул
рукой лицо, с ужасом почувствовал, как из-под века ползет на щеку густая
студенистая масса. Один глаз вытек, другой опух, слезился. Сквозь маленькую
щелку с трудом различал Петька над собой лошадиные морды и лица людей.
Кто-то нагнулся близко, сказал:
- Вставай, хлопче, а то живому тебе не быть!.. В штаб группы на допрос
ходим!.. Ну, встанешь? Мне все одинаково, могем тебя и без допроса к стенке
прислонить!..
Приподнялся Петька. Кругом цветное море голов, гул, конское ржанье.
Провожатый в серой смушковой папахе пошел впереди. Петька, качаясь,- следом.
Шея горела от волосяного аркана, на лице кровью запеклись ссадины, а
все тело полыхало болью, словно били его долго и нещадно.
Дорогой к штабу огляделся Петька по сторонам: везде, куда глаз кинет,-
на площади, на улицах, в сплюснутых, кривеньких переулках - люди, кони,
тачанки.
Штаб группы в поповском доме. Из распахнутых окон прыгает на улицу
старческий хрип гитары, звон посуды; видно, как на кухне суетится попадья,
гостей дорогих принимает и потчует.
Петькин провожатый присел на крылечке покурить, буркнул:
- Постой коло крыльца, у штабе дела делают!
Петька прислонился к скрипучим перилам, во рту спеклось, пересох язык,
сказал, трудно ворочая разбитым языком:
- Напиться бы...
- А вот тэбэ у штабе напоять!
На крыльцо вышел рябой матрос. Синий кафтан перепоясан красным
кумачовым кушаком, махры до колен висят, на голове матросская бескозырка,
выцветшая от времени надпись: "Черноморский флот". У матроса в руках
нарядная, в лентах, трехрядка. Глянул на Петьку сверху вниз скучающими
зеленоватыми глазками, замаслился улыбкой и лениво растянул гармонь:
Коммунист молодой,
Нащо женишься?
Прийдэ батько Махно,
Куда денешься?..
Голос у матроса пьяный, но звучный. Повторил, не поднимая закрытых
глаз:
Прийдэ батько Махно,
Куда денешься?..
Провожатый последний раз затянулся папироской, сказал, не оборачивая
головы:
- Эй, ты, косое падло, иди за мной!
Петька поднялся по крыльцу, вошел в дом. В прихожей над стеной
распластано черное знамя. Изломанные морщинами белые буквы: "Штаб Второй
группы" - и немного повыше: "Хай живе вильна Украина!"
В поповской спальне дребезжит пишущая машинка. В раскрытые двери ползут
голоса. Долго ждал Петька, мялся в полутемной прихожей. Ноющая глухая боль
костенила волю и рассудок. Думалось Петьке: порубили махновцы ребят из
ячейки, сотрудников, и ему из поповской, прокисшей ладаном спальни зазывно
подмаргивает смерть. Но от этого страхом не холодела душа. Петькино дыханье
ровно, без перебоев, глаза закрыты, лишь кровью залитая щека подрагивает.
Из спальни голоса, щелканье машинки, бабьи смешки и хрупкие перезвоны
рюмок.
Мимо Петьки попадья на рысях в прихожую, следом за ней белоусый
перетянутый махновец тренькает шпорами, на ходу крутит усы. В руках у
попадьи графин, глазки цветут миндалем.
- Шестилетняя наливочка, приберегла для случая. Ах, если б вы знали,
что за ужас жить с этими варварами!.. Постоянное преследование. Ячейка даже
пианино приказала забрать. Подумайте только, у нас взять наше собственное
пианино! А?
На ходу уперлась в Петьку блудливо шмыгающими глазами, брезгливо
поморщилась и, узнав, шепвула махновцу:
- Вот председатель комсомольской ячейки... ярый коммунист... Вы бы его
как-нибудь...
За шелестом юбок недослышал Петька конца фразы.
Минуту спустя его позвали.
- В угловую комнату живее иди, трясня твоей матери...
Белоусый в серебристой каракулевой папахе за столом.
- Ты комсомолец?
- Да.
- Стрелял в наших?
- Стрелял...
Махновец задумчиво покусал кончик уса, спросил, глядя выше Петькиной
головы:
- Расстреляем - не обидно будет?
Петька вытер ладонью выступившую на губах кровь, твердо сказал:
- Всех не перестреляете.
Махновец круто повернулся на стуле, крикнул:
- Долбышев, возьми хлопца и снаряди с ним на прогулку второй взвод!..
Петьку вывели. Провожатый на крыльце ремешком связал Петькины руки,
затянул узел, спросил:
- Не больно?
- Отвяжись,- сказал Петька и пошел в ворота, нескладно махая связанными
руками.
Провожатый притворил за собой калитку и снял с плеча винтовку.
- Погоди, вон взводный идет!
Петька остановился. Было нудно оттого, что нестерпимо чесался
подбородок, а почесать нельзя - руки связаны.
Подошел низенький, колченогий взводный. От высоких английских краг
завоняло дегтем. Спросил у проводаатого:
- Ко мне ведешь?
- К тебе, велели поскорее!
Взводный поглядел на Петьку сонными глазами, сказал:
- Чудак народ... Валандаются с парнишкой, его мучают и сами мучаются.
Хмуря рыжие брови, еще раз глянул на Петьку, выругался матерно,
крикнул:
- Иди, вахлак, к сараю!.. Ну!.. Иди, говорят тебе, и становься к стене
мордой!..
На крыльцо вышел белоусый махновец из штаба, перевесившись через резные
балясины, сказал:
- Взводный, чуешь?.. Не стреляй хлопца, нехай он ко мне пойдет!
Петька взошел на крыльцо, стал, прислонясь к двери. Белоусый подошел к
нему вплотную, сказал, стараясь заглянуть в узенькую, окровяненную щелку
глаза:
- Крепкий ты, хлопец... Я тебя мылую, запишу до батька у вийсько.
Служить будешь?
- Буду,- сказал Петька, закрывая глаз.
- А не утэчэшь?
- Кормить будете, одевать будете - не сбегу...
Белоусый засмеялся, наморщил нос.
- И хотел бы утэкты, та не сможешь... Я за тобой глаз поставлю.-
Оборачиваясь к провожатому, сказал: - Возьми, Долбышев, хлопца в свою сотню,
выдай, что ему требуется из барахла. Он на твоей тачанке будет. Гляди в оба.
Винтовку пока не давай!
Хлопнул Петьку по плечу и, покачиваясь, ушел в дом.
Из станицы выехали на другой день в полдень. Петька сидел рядом с
вислоусым Долбышевым, качался на козлах, думал тягучую, нудную думу.
Взмешенная грязь на дороге после дождя вспухла кочками. Тачанку
встряхивает, раскачивает из стороны в сторону. Шагают мимо телеграфные
столбы, без конца змеится дорога.
В хуторах, в поселках - шум, мужичьи взгляды исподлобья, бабий
надрывный вой...
Вторая группа откололась от армии и пошла по направлению к Миллерову.
Армия двигалась левей.
Перед вечером Долбышев достал из козел измятую буханку хлеба, разрезал
арбуз. Прожевывая, кинул Петьке:
- Ешь, браток, ты теперь нашей веры!
Петька с жадностью съел ломоть спелого арбуза и краюху хлеба, пахнущую
конским потом.
Долбышев откромсал тесаком еще ломоть, сунул Петьке.
- Только нет у меня на тебя надежи! Так соображаю я, что сбегишь ты от
нас! Порубать бы тебя - куда дело спокойнее!
- Нет, дядька, напрасно ты так думаешь. Зачем я от вас буду убегать?
Может, вы за справедливость воюете...
- Ну да, за справедливость. А ты думал - как?
Петька поправил на глазу повязку и сказал:
- А ежели за справедливость, то на что ж вы народ обижаете?
- А чем мы его забижаем?
- Как чем? Всем! Вот хутор проехали, ты у мужика последний ячмень коням
забрал. А у него детишкам есть нечего.
Долбышев скрутил цигарку, закурил.
- На то батькин приказ был.
- А ежели бы он приказ дал всех мужиков вешать?
- Гм... Ишь ты, куда заковырнул!..
Долбышев развешал над головой полотнища махорочного дыма, промолчал.
А на ночевке Петьку позвал к себе сотенный, рябой матрос
Кирюха-гармонист,- сказал, помахивая маузером:
- Ты, в гроб твою мать, так и разэтак, если еще раз пикнешь насчет
политики - прикажу поднять у гачанки дышло и повесить тебя, сучкинова сына,
вверх ногами... Понял?
- Понял,- ответил Петька.
- Ну, метась от меня ветром да помни, косой выволочек, чуть что -
другой глаз выдолблю и повешу!..
Понял Петька, что агитацию нужно вести осторожнее. Дня два старался
загладить свой поступок: расспрашивал у Долбышева про батько, про то, в
каких краях бывали, но тот хранил упорное молчание, глядел на Петьку
подозрительным, исподлобья, взглядом, цедил сквозь сжатые зубы скупые
слова. Однако Петькина услужливость и благоговение перед ним, перед
Долбышевым (который родом сам не откуда-нибудь, а из Гуляй-Поля и жил с
Нестором Махно прямо-таки в тесном суседстве), его растеплили, разговаривать
стал (у он с Петькой охотнее - и через день выдал ему карабин и восемьдесят
штук патронов. В этот же день перед вечером сотня стала привалом неподалеку
от слободы Кашары. Долбышев выпряг из тачанки коня; подавая Петьке пибарку,
сказал:
- Скачи, хлопче, вон до энтих верб, там пруд, почерпни воды, кашу
заварим!
Петька, стараясь сдержать прыгающее сердце, сел верхом и мелкой рысью
поскакал к пруду. "Доеду до пруда, а оттуда в гору, и айда",- мелькнула
мысль. Доехал до пруда, обогнул узкую, полуразвалившуюся плотину, незаметно
бросил цибарку и, ударив коня каблуками, выскочил на пригорок. Словно
предупреждая, над головой взыкнула пуля, около становища хлопнул выстрел;
Петька помутневшим взглядом смерил расстояние, отделявшее его от
становища: было немного более полверсты. Подумал: "Если скакать на гору,
непременно настигнет пуля". Нехотя повернул коня, поехал обратно.
Долбышев, подвесив на кончик дышла казанок с картофелем, глянул на Петьку,
сказал:
- Будешь баловать - убью! Так и попомни!
Ранней зарей Петьку разбудил воющий гул голосов. Проснулся, сбросил с
тачанки попону, которой укрывался на ночь. В редеющей синеве осеннего дня
перекатами колыхался крик.
- Дядька, что за шум?
Долбышев, стоя на козлах, во весь рост махал лохматой папахой и,
багровый от натуги, орал:
- Батькови здравствовать!.. Ур-ра-а!..
Петька привстал, увидел, как по дороге, запряженная четверкой вороных,
катится тачанка. С лошадей белая пена комьями, крутом верховые, а сам Махно,
раненный под Чернышевской, держит под мышкой костыль, морщит губы - то ли от
раны, то ли от улыбки. С задка тачанки ковер до земли свесился, пыль
растрепанными космами виснет на задних колесах.
Мелькнула тачанка мимо, а через минуту только пыль толпилась вдали на
дороге да таял, умолкая, гул голосов.
Прошло три дня. Вторая группа продвигалась к железной дороге. По пути
не было ни одного боя. Малочисленные красные части отходили к Дону. Петька
ознакомился со всей сотней: из полутораста человек - шестьдесят с лишним
были перебежчики-красноармейцы, остальные - с бору да с сосенки.
Как-то на ночевке собрались у костра, под гармошку выбивали дробного
трепака. Сухо покрякивала под ногами земля, схваченная легоньким морозцем.
Долбышев ходил по кругу вприсядку, шелкал по пыльным голенищам ладонями
и тяжело сопел, как запаленная лошадь.
Потом, расстелив шинели и кожуха, легли вокруг огня. Пулеметчик
Манжуло, прикуривая от головни, сказал:
- Есть такие промеж нас разговоры: болтают, что через Шахты поведет нас
батько до румынской границы, а там кинет войско и один уйдет в Румынию.
- Брехни это! - буркнул Долбышев.
Манжуло ощетинился, обругал Долбьтшева матерком, тыкая в его сторону
пальцем, крикнул:
- Вот он, дурочкин полюбовник! Возьми его за рупь двадцать! А ты,
свиной курюк, думал, что он тебя посадит к себе на тачанку?..
- Не может он кинуть войско!..- запальчиво крикнул Долбышев.
- Раздолба!.. Отродье Дуньки грязной!.. Ведь не пустит румынский царь
на свою землю двадцать тысяч! - белея от злобы, выкрикнул пулеметчик.
Его поддержали:
- Верно толкуешь!..
- В точку стрельнул, Манжуло!..
- Мы до тех пор надобны, покель кровь льем за батьку да за его
любовниц, каких он с собой возит...
- Го-го-го!.. Ха-ха-ха!.. Подсыпай ему, брательник! - понеслись над
костром крики.
Долбышев встал и торопливо пошел к тачанке сотника. Вслед ему
пронзительно засвистали, заулюлюкали, кто-то кинул горящее полено.
- Наушничать пошел... Ну, ладно... Подойдет бой, мы его в затылок
шлепнем!
Петька увидал, как сотник Кирюха шагает к костру, и отодвинулся
подальше от огня.
- Вы что, хлопцы? Кто из вас по петле соскучился?.. Кому охота на
телеграфных столбах качаться? А ну, говорите!..
Манжуло привстал с земли, подошел к сотнику упор, сказал, дыша часто и
отрывисто:
- Ты, Кирюха, палку не перегинай! Она о двух концах бывает!.. Прищеми
свой паскудный язык!
- А ну, пойдем в штаб!
Кирюха ухватил пулеметчика за рукав, но кругом глухо загудели,
привстали с земли, разом сомкнулась позади сотника стена лохматых папах.
- Не трожь!
- Душу вынем!
- Тебя вместе с штабом вверх колесами опрокинем!
Кирюху понемногу начали подталкивать, кто-то, развернувшись, звонко
хлестнул его по уху. Синий кафтан сотника треснул у ворота. Брякнули затворы
винтовок. Сотник рванулся, в воздухе повис стонущий крик:
- Сполох!.. {Сполох - здесь: тревога.} Изме...
Пулеметчик зажал ему ладонью рот, шепнул на ухо:
- Уходи да помалкивай... Пулю в спину получишь!
Расталкивая скучившихся махновцев, провел его до первой тачанки и
вернулся к костру.
Снова загремел рокочущий хохот, пискнула гармонь, забарабанили
каблуками танцоры, а около тачанки повалили Долбышева наземь, заткнули куша-
ком рот и долго били прикладами винтовок и ногами.
На другой день из штаба группы прискакал ординарец, передал сотнику
засаленный блокнотный листик. На листике всего четыре слова набросано
чернильным карандашом! "Приказываю сотне взять совхоз".
С бугра виден совхоз. За белой каменной змейчатой оградой - кирпичные
постройки, высокая труба кирпичного завода.
Сотня, бросив на шляху тачанки, бездорожно цепью пошла к совхозу.
Сотник Кирюха с лицом, перевязанным бабьим пуховым платком, ехал
впереди. Вороная кобылица под ним спотыкалась, он ежеминутно оглядывался на
реденькую шеренгу людей, молча шагавших позади.
Петька шел седьмым на левом фланге. Почему-то казалось, что сегодня -
скоро - должно случиться чтото большое и важное. И от этого ожидания было
ощущение нарастающей радости.
Когда на выстрел подошли к совхозу, сотник соскочил с лошади, крикнул:
- Ложись!
Рассыпались возле балки. Легли. Ударили по каменной ограде недружным
залпом. С крыши совхоза хриповато и неуверенно заговорил пулемет. По двору
замаячили люди. Пули ложились позади цепи, подымали над землей комочки
тающей пыли.
Три раза ходила сотня в атаку и три раза отступала до балки. Последний
раз, когда бежал Петька обратно, увидел возле сурчиной норы Долбышева,
лежавшего навзничь, нагнулся - под папахой на лбу у Долбышева дырка. Понял
Петька, что подстрелили его свои же: выстрел почти в упор, в лицо, повыше
глаза.
Четвертый раз сотник Кирюха вынул из ножен гнутую кавказскую шашку и,
обводя сотню соловыми глазами,прохрипел:
- Вперед, хлопцы!.. За мной!..
Но хлопцы, не двигаясь с места, глухо загудели. Манжуло, пулеметчик,
выкинул из винтовки затвор, крикнул:
- На убой ведешь? Не пойдем!..
Петька, чувствуя, как холодеют его пальцы, а тело покрывается липким
потом, выкрикнул рвущимся голосом:
- Братцы!.. За что кровь льете?.. За что идете на смерть и убиваете
таких же тружеников, как и вы?..
Голоса смолкли. Петька сразу почувствовал, как вспотел у него в руках
винтовочный ремень.
- Братцы!.. Давайте сложим оружие!.. У каждого из вас есть родная
семья... Аль не жалко вам жен и детей? Думали вы об этом, что будет с ними,
ежели вас перебьют?..
Сотник выдернул из кобуры маузер, но Петька предупредил его движение,
вскинул винтовку, почти не целясь, выстрелил в синий распахнутый кафтан
Кирюха закружился волчком и лег на землю, зажимая руками грудь.
Петьку окружили, сзади ударили прикладом, смяли и повалили на землю. Но
пулеметчик Манжуло, растопыривая руки, нагнулся над ним, заорал дурным
голосом:
- Стой!.. Не убивать парня!.. Стой - нехай доскажет, тогда
пристукаем!..
Приподнял Петьку с земли, встряхнул:
- Говори!
У Петьки перед глазами плывет земля и клочковатое взлохмаченное небо.
Собрал в один комок всю волю, заговорил:
- Убивайте!.. Один конец!..
Сзади гаркнули:
- Громче... ничего не слыхать!
Петька вытер рукавом сбегающую с виска кровь, сказал, повышая голос:
- Обдумайте толком. Махно доведет вас до Румынии и бросит!.. Ему вы
нужны только сейчас!.. Кто хочет холопом быть - уйдет с ним, остальных
Красная Армия уничтожит. А если сейчас мы сдадимся, нам ничего не будет...
В балке сыро. Тишина. Дышать всем трудно, словно не хватает воздуха...
Ветер низко над землей стелет тучи. Тишина... тишина...
Пулеметчик потер рукой лоб, спросил тихо:
- Ну, как, хлопцы?..
Потупленные головы. В стороне сотник Кирюха разодрал на простреленной
груди рубаху, в последний раз взбрыкнул ногами и затих, мелко подрагивая.
- Кто сдаваться - отходи направо! Кто не хочет - налево! - крикнул
Петька.
Пулеметчик отчаянно махнул рукой и шагнул направо, за ним хлынули
торопливо и густо. Человек восемь остались на месте, помялись, помялись и
подошли к остальным...
Через пять минут к совхозу шли тесной валкой. Впереди Петька и
пулеметчик Манжуло. У Петьки на заржавленном штыке разорванная белая
исподняя рубаха вместо флага.
Из ворот совхоза высыпали кучей. Винтовки наизготове, смотрят
недоверчиво.
Не доходя шагов триста, сотня стала. Петька и Манжуло отделились, без
винтовок двинулись к совхозу. Навстречу им двое совхозцев. На полдороге
сошлись. Поговорили немного. Бородатый совхозец обнял Петьку. Манжуло,
утирая усы, крест-накрест поцеловался с другим.
Гул одобрения с той и с другой стороны. Сотня с лязгом сваливает в одну
кучу винтовки, и по одному, по два, кучками идут в распахнутые ворота
совхоза.
Из округа приехал в совхоз уполномоченный ЧК. Расспросил Петьку,
записал показания в книжку и, пожав ему обе руки, уехал.
Часть махновцев влилась в красный кавалерийский полк, преследовавший
Махно, остальные пошли в округ, в военкомат. Петька остался в совхозе.
После пережитого так хорошо без движения лежать на койке. Как будто
утихает режущая боль в порожней глазной впадине. Будто никто сроду не
волочил Петьку на аркане, не бил смертным боем... Недавнее прошлое как-то не
помнится, не хочет Петька его вспоминать.
Но когда в совхозном клубе идет мимо треснувшего зеркала, мимоходом
увидит свое землистое, изуродованное лицо,- горечь сводит губы и труднее
становится дышать.
Во вторник перед вечером в комнату к Петьке вошел секретарь совхозной
ячейки. Сел на койку рядом с Петькой, поджал длинные, в охотничьих сапогах,
ноги, откашлялся:
- Приходи через час в клуб на общее собрание,
- Ладно, приду.
Посидел секретарь и ушел. Через час Петька в клубе. Слушает доклады
председателя совхоза, агронома, заведующего кирпичным заводом, ветеринара.
Перед Петькой в отчетных цифрах проходит налаженная, размеренная, как часы,
жизнь.
Протокол. Выработка резолюций. Пожелания.
В текущих делах слова попросил секретарь ячейки.
- Товарищи, у нас в совхозе живет комсомолец Кремнев, Петр. Вы знаете,
что ему мы обязаны тем, что сохранили совхоз от разгрома. Ячейка предлагает
отправить Кремнева в округ на излечение, а потом зачислить его на
освободившееся место на нашем заводе. Давайте голоснем. Кто "за"?
Единогласно. Воздержавшихся нет. Но Петька встал со скамьи, из порожней
глазной впадины бежит у него на щеку торопливая мутная слеза. У Петьки губы
сводит. Постоял, оглядел собрание прижмуренным глазом, сказал, трудно
ворочая непослушным языком:
- Спасибо, но я не могу остаться у вас... Я рад бы работать с вами...
Но дело в том... дело вот в чем: у вас жизнь идет как по шнуру, а там... в
станице, откуда я... там жизнь хромает, насилу наладили дело, организовали
ячейку, и теперь, может быть, многих нет... махновцы порубили... и я хочу
туда... там сильнее нуждаются в работниках...
Все молчат. Все согласны. В клубе тишина.
Провожать пошли чуть ли не всем совхозом. Пока попрощался Петька и
поднялся на гору - смерклось. Над дорогой, над немым строем телеграфных
столбов расплескалась темнота...
Ползет вдоль Дона, повыше лобастых насупленных гор, Гетманский шлях.
Молча шагает Петька.
В черной вязкой темени, в пустой тишине спящей ночи звонко чеканятся
шаги. Похрустывает под ногами иней. Ямки, вдавленные лошадиными копытами,
затянуты тоненькой пленкой льда. Лед хрупко звенит, проламываясь, хлюпает
мерзнущая вода.
Из-за кургана, караулящего шлях, выполз багровый от натуги месяц.
Неровные, косые плывущие тени рассыпались по степи. Шлях засеребрился
глянцем, голубыми отсветами покрылся ледок.
Молча шагает Петька, раскрытым ртом жадно хлебает воздух. Увядающая
придорожная полынь пахнет горечью, горьким потом...
Без конца кучерявится путь-дороженька, но Петька твердо шагает
навстречу надвигающейся ночи, и из голубого полога неба бледно-зеленым
светом мерцает ему пятиугольная звезда.
Снаряд ударил под купол, засыпал Антошку пыльной грудью кирпичей и
звоном негодующим брызнул в колокола.
Петька лежал ничком, не двигаясь, но остро воспринимая и пряный запах
чабреца, и четкий топот копыт.
Изнутри надвинулась дикая, душу выворачивающая тошнота. Помотал головой
и, приподнявшись, увидел около парусиновой рубашки Григория пенистую
лошадиную морду, синий казацкий кафтан и раскосые калмыцкие глаза на
коричневом от загара лице.
В полуверсте остальные кружились около лошади, носившей за собой
истерзанное человеческое тело в истерзанной бурке.
Когда Григорий заплакал, по-детски всхлипывая, захлебываясь, ломающимся
голосом что-то закричал, у Петьки дрогнуло под сердцем живое. Смотрел, не
моргая, как калмык привстал на стременах и, свесившись набок, махнул белой
полоской стали. Григорий неуклюже присел на корточки, руками схватился за
голову, рассеченную надвое, потом с хрипом упал, в горле у него заклокотала
и потоком вывалилась кровь.
В памяти остались подрагивающие ноги Григория и багровый шрам на
облупившейся щеке калмыка. Сознание потушили острые шипы подков, вонзившиеся
в грудь, шею захлестнул волосяной аркан, и все бешено завертелось в огненных
искрах и жгучем тумане...
Очнулся Петька и застонал от страшной боли, пронизывающей глаза. Тронул
рукой лицо, с ужасом почувствовал, как из-под века ползет на щеку густая
студенистая масса. Один глаз вытек, другой опух, слезился. Сквозь маленькую
щелку с трудом различал Петька над собой лошадиные морды и лица людей.
Кто-то нагнулся близко, сказал:
- Вставай, хлопче, а то живому тебе не быть!.. В штаб группы на допрос
ходим!.. Ну, встанешь? Мне все одинаково, могем тебя и без допроса к стенке
прислонить!..
Приподнялся Петька. Кругом цветное море голов, гул, конское ржанье.
Провожатый в серой смушковой папахе пошел впереди. Петька, качаясь,- следом.
Шея горела от волосяного аркана, на лице кровью запеклись ссадины, а
все тело полыхало болью, словно били его долго и нещадно.
Дорогой к штабу огляделся Петька по сторонам: везде, куда глаз кинет,-
на площади, на улицах, в сплюснутых, кривеньких переулках - люди, кони,
тачанки.
Штаб группы в поповском доме. Из распахнутых окон прыгает на улицу
старческий хрип гитары, звон посуды; видно, как на кухне суетится попадья,
гостей дорогих принимает и потчует.
Петькин провожатый присел на крылечке покурить, буркнул:
- Постой коло крыльца, у штабе дела делают!
Петька прислонился к скрипучим перилам, во рту спеклось, пересох язык,
сказал, трудно ворочая разбитым языком:
- Напиться бы...
- А вот тэбэ у штабе напоять!
На крыльцо вышел рябой матрос. Синий кафтан перепоясан красным
кумачовым кушаком, махры до колен висят, на голове матросская бескозырка,
выцветшая от времени надпись: "Черноморский флот". У матроса в руках
нарядная, в лентах, трехрядка. Глянул на Петьку сверху вниз скучающими
зеленоватыми глазками, замаслился улыбкой и лениво растянул гармонь:
Коммунист молодой,
Нащо женишься?
Прийдэ батько Махно,
Куда денешься?..
Голос у матроса пьяный, но звучный. Повторил, не поднимая закрытых
глаз:
Прийдэ батько Махно,
Куда денешься?..
Провожатый последний раз затянулся папироской, сказал, не оборачивая
головы:
- Эй, ты, косое падло, иди за мной!
Петька поднялся по крыльцу, вошел в дом. В прихожей над стеной
распластано черное знамя. Изломанные морщинами белые буквы: "Штаб Второй
группы" - и немного повыше: "Хай живе вильна Украина!"
В поповской спальне дребезжит пишущая машинка. В раскрытые двери ползут
голоса. Долго ждал Петька, мялся в полутемной прихожей. Ноющая глухая боль
костенила волю и рассудок. Думалось Петьке: порубили махновцы ребят из
ячейки, сотрудников, и ему из поповской, прокисшей ладаном спальни зазывно
подмаргивает смерть. Но от этого страхом не холодела душа. Петькино дыханье
ровно, без перебоев, глаза закрыты, лишь кровью залитая щека подрагивает.
Из спальни голоса, щелканье машинки, бабьи смешки и хрупкие перезвоны
рюмок.
Мимо Петьки попадья на рысях в прихожую, следом за ней белоусый
перетянутый махновец тренькает шпорами, на ходу крутит усы. В руках у
попадьи графин, глазки цветут миндалем.
- Шестилетняя наливочка, приберегла для случая. Ах, если б вы знали,
что за ужас жить с этими варварами!.. Постоянное преследование. Ячейка даже
пианино приказала забрать. Подумайте только, у нас взять наше собственное
пианино! А?
На ходу уперлась в Петьку блудливо шмыгающими глазами, брезгливо
поморщилась и, узнав, шепвула махновцу:
- Вот председатель комсомольской ячейки... ярый коммунист... Вы бы его
как-нибудь...
За шелестом юбок недослышал Петька конца фразы.
Минуту спустя его позвали.
- В угловую комнату живее иди, трясня твоей матери...
Белоусый в серебристой каракулевой папахе за столом.
- Ты комсомолец?
- Да.
- Стрелял в наших?
- Стрелял...
Махновец задумчиво покусал кончик уса, спросил, глядя выше Петькиной
головы:
- Расстреляем - не обидно будет?
Петька вытер ладонью выступившую на губах кровь, твердо сказал:
- Всех не перестреляете.
Махновец круто повернулся на стуле, крикнул:
- Долбышев, возьми хлопца и снаряди с ним на прогулку второй взвод!..
Петьку вывели. Провожатый на крыльце ремешком связал Петькины руки,
затянул узел, спросил:
- Не больно?
- Отвяжись,- сказал Петька и пошел в ворота, нескладно махая связанными
руками.
Провожатый притворил за собой калитку и снял с плеча винтовку.
- Погоди, вон взводный идет!
Петька остановился. Было нудно оттого, что нестерпимо чесался
подбородок, а почесать нельзя - руки связаны.
Подошел низенький, колченогий взводный. От высоких английских краг
завоняло дегтем. Спросил у проводаатого:
- Ко мне ведешь?
- К тебе, велели поскорее!
Взводный поглядел на Петьку сонными глазами, сказал:
- Чудак народ... Валандаются с парнишкой, его мучают и сами мучаются.
Хмуря рыжие брови, еще раз глянул на Петьку, выругался матерно,
крикнул:
- Иди, вахлак, к сараю!.. Ну!.. Иди, говорят тебе, и становься к стене
мордой!..
На крыльцо вышел белоусый махновец из штаба, перевесившись через резные
балясины, сказал:
- Взводный, чуешь?.. Не стреляй хлопца, нехай он ко мне пойдет!
Петька взошел на крыльцо, стал, прислонясь к двери. Белоусый подошел к
нему вплотную, сказал, стараясь заглянуть в узенькую, окровяненную щелку
глаза:
- Крепкий ты, хлопец... Я тебя мылую, запишу до батька у вийсько.
Служить будешь?
- Буду,- сказал Петька, закрывая глаз.
- А не утэчэшь?
- Кормить будете, одевать будете - не сбегу...
Белоусый засмеялся, наморщил нос.
- И хотел бы утэкты, та не сможешь... Я за тобой глаз поставлю.-
Оборачиваясь к провожатому, сказал: - Возьми, Долбышев, хлопца в свою сотню,
выдай, что ему требуется из барахла. Он на твоей тачанке будет. Гляди в оба.
Винтовку пока не давай!
Хлопнул Петьку по плечу и, покачиваясь, ушел в дом.
Из станицы выехали на другой день в полдень. Петька сидел рядом с
вислоусым Долбышевым, качался на козлах, думал тягучую, нудную думу.
Взмешенная грязь на дороге после дождя вспухла кочками. Тачанку
встряхивает, раскачивает из стороны в сторону. Шагают мимо телеграфные
столбы, без конца змеится дорога.
В хуторах, в поселках - шум, мужичьи взгляды исподлобья, бабий
надрывный вой...
Вторая группа откололась от армии и пошла по направлению к Миллерову.
Армия двигалась левей.
Перед вечером Долбышев достал из козел измятую буханку хлеба, разрезал
арбуз. Прожевывая, кинул Петьке:
- Ешь, браток, ты теперь нашей веры!
Петька с жадностью съел ломоть спелого арбуза и краюху хлеба, пахнущую
конским потом.
Долбышев откромсал тесаком еще ломоть, сунул Петьке.
- Только нет у меня на тебя надежи! Так соображаю я, что сбегишь ты от
нас! Порубать бы тебя - куда дело спокойнее!
- Нет, дядька, напрасно ты так думаешь. Зачем я от вас буду убегать?
Может, вы за справедливость воюете...
- Ну да, за справедливость. А ты думал - как?
Петька поправил на глазу повязку и сказал:
- А ежели за справедливость, то на что ж вы народ обижаете?
- А чем мы его забижаем?
- Как чем? Всем! Вот хутор проехали, ты у мужика последний ячмень коням
забрал. А у него детишкам есть нечего.
Долбышев скрутил цигарку, закурил.
- На то батькин приказ был.
- А ежели бы он приказ дал всех мужиков вешать?
- Гм... Ишь ты, куда заковырнул!..
Долбышев развешал над головой полотнища махорочного дыма, промолчал.
А на ночевке Петьку позвал к себе сотенный, рябой матрос
Кирюха-гармонист,- сказал, помахивая маузером:
- Ты, в гроб твою мать, так и разэтак, если еще раз пикнешь насчет
политики - прикажу поднять у гачанки дышло и повесить тебя, сучкинова сына,
вверх ногами... Понял?
- Понял,- ответил Петька.
- Ну, метась от меня ветром да помни, косой выволочек, чуть что -
другой глаз выдолблю и повешу!..
Понял Петька, что агитацию нужно вести осторожнее. Дня два старался
загладить свой поступок: расспрашивал у Долбышева про батько, про то, в
каких краях бывали, но тот хранил упорное молчание, глядел на Петьку
подозрительным, исподлобья, взглядом, цедил сквозь сжатые зубы скупые
слова. Однако Петькина услужливость и благоговение перед ним, перед
Долбышевым (который родом сам не откуда-нибудь, а из Гуляй-Поля и жил с
Нестором Махно прямо-таки в тесном суседстве), его растеплили, разговаривать
стал (у он с Петькой охотнее - и через день выдал ему карабин и восемьдесят
штук патронов. В этот же день перед вечером сотня стала привалом неподалеку
от слободы Кашары. Долбышев выпряг из тачанки коня; подавая Петьке пибарку,
сказал:
- Скачи, хлопче, вон до энтих верб, там пруд, почерпни воды, кашу
заварим!
Петька, стараясь сдержать прыгающее сердце, сел верхом и мелкой рысью
поскакал к пруду. "Доеду до пруда, а оттуда в гору, и айда",- мелькнула
мысль. Доехал до пруда, обогнул узкую, полуразвалившуюся плотину, незаметно
бросил цибарку и, ударив коня каблуками, выскочил на пригорок. Словно
предупреждая, над головой взыкнула пуля, около становища хлопнул выстрел;
Петька помутневшим взглядом смерил расстояние, отделявшее его от
становища: было немного более полверсты. Подумал: "Если скакать на гору,
непременно настигнет пуля". Нехотя повернул коня, поехал обратно.
Долбышев, подвесив на кончик дышла казанок с картофелем, глянул на Петьку,
сказал:
- Будешь баловать - убью! Так и попомни!
Ранней зарей Петьку разбудил воющий гул голосов. Проснулся, сбросил с
тачанки попону, которой укрывался на ночь. В редеющей синеве осеннего дня
перекатами колыхался крик.
- Дядька, что за шум?
Долбышев, стоя на козлах, во весь рост махал лохматой папахой и,
багровый от натуги, орал:
- Батькови здравствовать!.. Ур-ра-а!..
Петька привстал, увидел, как по дороге, запряженная четверкой вороных,
катится тачанка. С лошадей белая пена комьями, крутом верховые, а сам Махно,
раненный под Чернышевской, держит под мышкой костыль, морщит губы - то ли от
раны, то ли от улыбки. С задка тачанки ковер до земли свесился, пыль
растрепанными космами виснет на задних колесах.
Мелькнула тачанка мимо, а через минуту только пыль толпилась вдали на
дороге да таял, умолкая, гул голосов.
Прошло три дня. Вторая группа продвигалась к железной дороге. По пути
не было ни одного боя. Малочисленные красные части отходили к Дону. Петька
ознакомился со всей сотней: из полутораста человек - шестьдесят с лишним
были перебежчики-красноармейцы, остальные - с бору да с сосенки.
Как-то на ночевке собрались у костра, под гармошку выбивали дробного
трепака. Сухо покрякивала под ногами земля, схваченная легоньким морозцем.
Долбышев ходил по кругу вприсядку, шелкал по пыльным голенищам ладонями
и тяжело сопел, как запаленная лошадь.
Потом, расстелив шинели и кожуха, легли вокруг огня. Пулеметчик
Манжуло, прикуривая от головни, сказал:
- Есть такие промеж нас разговоры: болтают, что через Шахты поведет нас
батько до румынской границы, а там кинет войско и один уйдет в Румынию.
- Брехни это! - буркнул Долбышев.
Манжуло ощетинился, обругал Долбьтшева матерком, тыкая в его сторону
пальцем, крикнул:
- Вот он, дурочкин полюбовник! Возьми его за рупь двадцать! А ты,
свиной курюк, думал, что он тебя посадит к себе на тачанку?..
- Не может он кинуть войско!..- запальчиво крикнул Долбышев.
- Раздолба!.. Отродье Дуньки грязной!.. Ведь не пустит румынский царь
на свою землю двадцать тысяч! - белея от злобы, выкрикнул пулеметчик.
Его поддержали:
- Верно толкуешь!..
- В точку стрельнул, Манжуло!..
- Мы до тех пор надобны, покель кровь льем за батьку да за его
любовниц, каких он с собой возит...
- Го-го-го!.. Ха-ха-ха!.. Подсыпай ему, брательник! - понеслись над
костром крики.
Долбышев встал и торопливо пошел к тачанке сотника. Вслед ему
пронзительно засвистали, заулюлюкали, кто-то кинул горящее полено.
- Наушничать пошел... Ну, ладно... Подойдет бой, мы его в затылок
шлепнем!
Петька увидал, как сотник Кирюха шагает к костру, и отодвинулся
подальше от огня.
- Вы что, хлопцы? Кто из вас по петле соскучился?.. Кому охота на
телеграфных столбах качаться? А ну, говорите!..
Манжуло привстал с земли, подошел к сотнику упор, сказал, дыша часто и
отрывисто:
- Ты, Кирюха, палку не перегинай! Она о двух концах бывает!.. Прищеми
свой паскудный язык!
- А ну, пойдем в штаб!
Кирюха ухватил пулеметчика за рукав, но кругом глухо загудели,
привстали с земли, разом сомкнулась позади сотника стена лохматых папах.
- Не трожь!
- Душу вынем!
- Тебя вместе с штабом вверх колесами опрокинем!
Кирюху понемногу начали подталкивать, кто-то, развернувшись, звонко
хлестнул его по уху. Синий кафтан сотника треснул у ворота. Брякнули затворы
винтовок. Сотник рванулся, в воздухе повис стонущий крик:
- Сполох!.. {Сполох - здесь: тревога.} Изме...
Пулеметчик зажал ему ладонью рот, шепнул на ухо:
- Уходи да помалкивай... Пулю в спину получишь!
Расталкивая скучившихся махновцев, провел его до первой тачанки и
вернулся к костру.
Снова загремел рокочущий хохот, пискнула гармонь, забарабанили
каблуками танцоры, а около тачанки повалили Долбышева наземь, заткнули куша-
ком рот и долго били прикладами винтовок и ногами.
На другой день из штаба группы прискакал ординарец, передал сотнику
засаленный блокнотный листик. На листике всего четыре слова набросано
чернильным карандашом! "Приказываю сотне взять совхоз".
С бугра виден совхоз. За белой каменной змейчатой оградой - кирпичные
постройки, высокая труба кирпичного завода.
Сотня, бросив на шляху тачанки, бездорожно цепью пошла к совхозу.
Сотник Кирюха с лицом, перевязанным бабьим пуховым платком, ехал
впереди. Вороная кобылица под ним спотыкалась, он ежеминутно оглядывался на
реденькую шеренгу людей, молча шагавших позади.
Петька шел седьмым на левом фланге. Почему-то казалось, что сегодня -
скоро - должно случиться чтото большое и важное. И от этого ожидания было
ощущение нарастающей радости.
Когда на выстрел подошли к совхозу, сотник соскочил с лошади, крикнул:
- Ложись!
Рассыпались возле балки. Легли. Ударили по каменной ограде недружным
залпом. С крыши совхоза хриповато и неуверенно заговорил пулемет. По двору
замаячили люди. Пули ложились позади цепи, подымали над землей комочки
тающей пыли.
Три раза ходила сотня в атаку и три раза отступала до балки. Последний
раз, когда бежал Петька обратно, увидел возле сурчиной норы Долбышева,
лежавшего навзничь, нагнулся - под папахой на лбу у Долбышева дырка. Понял
Петька, что подстрелили его свои же: выстрел почти в упор, в лицо, повыше
глаза.
Четвертый раз сотник Кирюха вынул из ножен гнутую кавказскую шашку и,
обводя сотню соловыми глазами,прохрипел:
- Вперед, хлопцы!.. За мной!..
Но хлопцы, не двигаясь с места, глухо загудели. Манжуло, пулеметчик,
выкинул из винтовки затвор, крикнул:
- На убой ведешь? Не пойдем!..
Петька, чувствуя, как холодеют его пальцы, а тело покрывается липким
потом, выкрикнул рвущимся голосом:
- Братцы!.. За что кровь льете?.. За что идете на смерть и убиваете
таких же тружеников, как и вы?..
Голоса смолкли. Петька сразу почувствовал, как вспотел у него в руках
винтовочный ремень.
- Братцы!.. Давайте сложим оружие!.. У каждого из вас есть родная
семья... Аль не жалко вам жен и детей? Думали вы об этом, что будет с ними,
ежели вас перебьют?..
Сотник выдернул из кобуры маузер, но Петька предупредил его движение,
вскинул винтовку, почти не целясь, выстрелил в синий распахнутый кафтан
Кирюха закружился волчком и лег на землю, зажимая руками грудь.
Петьку окружили, сзади ударили прикладом, смяли и повалили на землю. Но
пулеметчик Манжуло, растопыривая руки, нагнулся над ним, заорал дурным
голосом:
- Стой!.. Не убивать парня!.. Стой - нехай доскажет, тогда
пристукаем!..
Приподнял Петьку с земли, встряхнул:
- Говори!
У Петьки перед глазами плывет земля и клочковатое взлохмаченное небо.
Собрал в один комок всю волю, заговорил:
- Убивайте!.. Один конец!..
Сзади гаркнули:
- Громче... ничего не слыхать!
Петька вытер рукавом сбегающую с виска кровь, сказал, повышая голос:
- Обдумайте толком. Махно доведет вас до Румынии и бросит!.. Ему вы
нужны только сейчас!.. Кто хочет холопом быть - уйдет с ним, остальных
Красная Армия уничтожит. А если сейчас мы сдадимся, нам ничего не будет...
В балке сыро. Тишина. Дышать всем трудно, словно не хватает воздуха...
Ветер низко над землей стелет тучи. Тишина... тишина...
Пулеметчик потер рукой лоб, спросил тихо:
- Ну, как, хлопцы?..
Потупленные головы. В стороне сотник Кирюха разодрал на простреленной
груди рубаху, в последний раз взбрыкнул ногами и затих, мелко подрагивая.
- Кто сдаваться - отходи направо! Кто не хочет - налево! - крикнул
Петька.
Пулеметчик отчаянно махнул рукой и шагнул направо, за ним хлынули
торопливо и густо. Человек восемь остались на месте, помялись, помялись и
подошли к остальным...
Через пять минут к совхозу шли тесной валкой. Впереди Петька и
пулеметчик Манжуло. У Петьки на заржавленном штыке разорванная белая
исподняя рубаха вместо флага.
Из ворот совхоза высыпали кучей. Винтовки наизготове, смотрят
недоверчиво.
Не доходя шагов триста, сотня стала. Петька и Манжуло отделились, без
винтовок двинулись к совхозу. Навстречу им двое совхозцев. На полдороге
сошлись. Поговорили немного. Бородатый совхозец обнял Петьку. Манжуло,
утирая усы, крест-накрест поцеловался с другим.
Гул одобрения с той и с другой стороны. Сотня с лязгом сваливает в одну
кучу винтовки, и по одному, по два, кучками идут в распахнутые ворота
совхоза.
Из округа приехал в совхоз уполномоченный ЧК. Расспросил Петьку,
записал показания в книжку и, пожав ему обе руки, уехал.
Часть махновцев влилась в красный кавалерийский полк, преследовавший
Махно, остальные пошли в округ, в военкомат. Петька остался в совхозе.
После пережитого так хорошо без движения лежать на койке. Как будто
утихает режущая боль в порожней глазной впадине. Будто никто сроду не
волочил Петьку на аркане, не бил смертным боем... Недавнее прошлое как-то не
помнится, не хочет Петька его вспоминать.
Но когда в совхозном клубе идет мимо треснувшего зеркала, мимоходом
увидит свое землистое, изуродованное лицо,- горечь сводит губы и труднее
становится дышать.
Во вторник перед вечером в комнату к Петьке вошел секретарь совхозной
ячейки. Сел на койку рядом с Петькой, поджал длинные, в охотничьих сапогах,
ноги, откашлялся:
- Приходи через час в клуб на общее собрание,
- Ладно, приду.
Посидел секретарь и ушел. Через час Петька в клубе. Слушает доклады
председателя совхоза, агронома, заведующего кирпичным заводом, ветеринара.
Перед Петькой в отчетных цифрах проходит налаженная, размеренная, как часы,
жизнь.
Протокол. Выработка резолюций. Пожелания.
В текущих делах слова попросил секретарь ячейки.
- Товарищи, у нас в совхозе живет комсомолец Кремнев, Петр. Вы знаете,
что ему мы обязаны тем, что сохранили совхоз от разгрома. Ячейка предлагает
отправить Кремнева в округ на излечение, а потом зачислить его на
освободившееся место на нашем заводе. Давайте голоснем. Кто "за"?
Единогласно. Воздержавшихся нет. Но Петька встал со скамьи, из порожней
глазной впадины бежит у него на щеку торопливая мутная слеза. У Петьки губы
сводит. Постоял, оглядел собрание прижмуренным глазом, сказал, трудно
ворочая непослушным языком:
- Спасибо, но я не могу остаться у вас... Я рад бы работать с вами...
Но дело в том... дело вот в чем: у вас жизнь идет как по шнуру, а там... в
станице, откуда я... там жизнь хромает, насилу наладили дело, организовали
ячейку, и теперь, может быть, многих нет... махновцы порубили... и я хочу
туда... там сильнее нуждаются в работниках...
Все молчат. Все согласны. В клубе тишина.
Провожать пошли чуть ли не всем совхозом. Пока попрощался Петька и
поднялся на гору - смерклось. Над дорогой, над немым строем телеграфных
столбов расплескалась темнота...
Ползет вдоль Дона, повыше лобастых насупленных гор, Гетманский шлях.
Молча шагает Петька.
В черной вязкой темени, в пустой тишине спящей ночи звонко чеканятся
шаги. Похрустывает под ногами иней. Ямки, вдавленные лошадиными копытами,
затянуты тоненькой пленкой льда. Лед хрупко звенит, проламываясь, хлюпает
мерзнущая вода.
Из-за кургана, караулящего шлях, выполз багровый от натуги месяц.
Неровные, косые плывущие тени рассыпались по степи. Шлях засеребрился
глянцем, голубыми отсветами покрылся ледок.
Молча шагает Петька, раскрытым ртом жадно хлебает воздух. Увядающая
придорожная полынь пахнет горечью, горьким потом...
Без конца кучерявится путь-дороженька, но Петька твердо шагает
навстречу надвигающейся ночи, и из голубого полога неба бледно-зеленым
светом мерцает ему пятиугольная звезда.