Страница:
Шоу Бернард
Великая Екатерина
Бернард Шоу
Великая Екатерина
Маленький скетч из жизни русского двора XVIII века
АВТОРСКАЯ ЗАЩИТА "ВЕЛИКОЙ ЕКАТЕРИНЫ"
Многие выражают протест против названия этого явного балагана на том основании, что показанная здесь Екатерина - не Екатерина Великая, а та Екатерина, любовные интриги которой дают материал для самых фривольных страниц современной истории. Екатерина Великая, говорят мне, это женщина, чья дипломатия, чьи военные кампании и победы, чьи планы либеральных реформ, чья переписка с Гриммом и Вольтером позволили ей стать крупнейшей фигурой восемнадцатого столетия. В ответ я могу лишь признаться, что ни дипломатические, ни военные победы Екатерины меня не интересуют. Для меня ясно, что ни Екатерина, ни сановники, с которыми она разыгрывала свои каверзные партии в политические шахматы, не имели ни малейшего представления о реальной истории своего времени или о реальных силах, формировавших Европу того времени. Французская революция, столь быстро покончившая с вольтерьянством Екатерины, удивила и шокировала ее не меньше, чем она удивила и шокировала любую провинциальную гувернантку во французском замке.
Основное различие между нею и современным либеральным правительством заключается в том, что она вполне разумно говорила и писала о либеральных принципах до того, как страх заставил ее прибегнуть к телесным наказаниям за подобные разговоры и писания, а наши либеральные министры называют себя либералами, не зная значения этого слова и столь мало этим интересуясь, что они не говорят и не пишут о нем и принимают палочные законопроекты и организуют судебные процессы за антиправительственную агитацию и "богохульство", даже не подозревая, что такие действия непростительны с точки зрения настоящего либерала.
Потемкину ничего не стоило одурачить Екатерину, когда речь шла о положении в России, провезя ее через бутафорские древни, построенные на скорую руку театральными декораторами, но в маленьком мирке интриг и династической дипломатии, которые процветали при европейских дворах, единственном известном ей мире, - она могла потягаться не только Потемкиным, но и со всеми остальными современниками. Однако в этих интригах и дипломатии не было ни романтики, ни научного политического интереса, ничего, что могло бы привлечь здравомыслящего человека, даже если бы он согласился потратить время на специальное их изучение. А вот Екатерина - женщина, женщина с сильным характером и (как бы теперь сказали) совершенно аморальная, до сих пор очаровывает и забавляет нас точно так же, как очаровывала и забавляла своих современников. Все эти Петры, Елизаветы и Екатерины были великими сентиментальными комедиантами, которые исполняли свои роли царей и цариц, как актеры-эксцентрики, разыгрывая сцена за сценой безудержную арлекинаду, где монарх выступает то как клоун, то - прискорбный контраст - в застенке, как демон из пантомимы, пугающий нас злодеяниями, не забывая при том обязательных альковных похождений небывалого размаха и непристойности. Екатерина держала раскрытыми двери этого огромного театра ужасов чуть ли не полстолетия не как русская, а как весьма приверженная своему очагу цивилизованная немецкая дама, чей домашний уклад отнюдь не так сильно отличался от домашнего уклада королевы Виктории, как можно было бы ожидать судя по тому, сколь разно они представляли, что пристойно, что нет в любовных связях.
Короче говоря, если у вас создалось впечатление, что Байрон слишком мало сказал о Екатерине, да и это малое - не то, разрешите мне заверить вас. что это впечатление ложно и Байрон сказал все, что можно и следует о ней сказать. Его Екатерина - это моя Екатерина, это Екатерина каждого из нас. В байроновской версии молодой человек, заслуживший ее благосклонность, испанский гранд. Я сделал его английским сквайром, который выпутывается из неприятного положения благодаря простодушию, искренности и твердости, которую ему придают первые два качества. Этим я оскорбил многих британцев, которые видят в себе героев, разумея под героем напыщенного сноба с невероятными претензиями, не имеющими под собой никакой почвы и однако принимаемыми с благоговейным страхом всем остальным человечеством. Они говорят, что я считаю англичанина дураком. Если так, они могут благодарить за это только себя.
Однако я не хочу делать вид, будто поводом для создания пьесы, которая оставит читателя в таком же неведении относительно русской истории, в каком он был до того, как перевернул несколько следующих страниц, послужило желание написать исторический портрет. К тому же моя зарисовка все равно была бы неполной, даже в отношении душевного и умственного склада Екатерины, раз я не касаюсь ее политической игры. Например, она написала горы пьес. Признаюсь, я еще не прочел ни одной из них. Дело в том, что эта пьеса возникла в результате отношений, существующих в театре между автором и актером. Как актерам порой приходится пускать в ход свое мастерство в качестве марионеток автора, а не для самовыражения, так и автору порой приходится пускать в ход свое мастерство в качестве портного актеров, подгоняющего под них роли, написанные не столько чтобы решить жизненные, нравственные или исторические проблемы, сколько чтобы показать виртуозность исполнителя. Формальные подвиги подобного рода могут льстить авторскому тщеславию, но в таких случаях автор обязан признать, что актер, для которого он пишет, - "единственный родитель" его произведения, а это - будем самокритичны - лишь увеличит долг драматургии исполнительскому искусству и его представителям. Те, кто видел мисс Гертруду Кингстоун в роли Екатерины, легко поверят, что своим существованием настоящая пьеса обязана ее, а не моему таланту. Однажды я дал мисс Кингстоун профессиональный совет играть королев. Как же быть, если в современной драме нет королев, чтобы их играть; а что касается более старой сценической литературы, разве не она побудила бывалую актрису в пьесе сэра Артура Пинеро "Трелани из Уэльса" заявить, что роль королевы не стоит ломаного гроша? Ответ мисс Кингстоун на мое предложение имел хотя и более изящную форму, но тот же смысл, и дело кончилось тем, что мне пришлось написать "Екатерину Великую", чтобы оправдать свой совет. Екатерина - единственная королева в истории, которая в состоянии противостоять нашим объединенным талантам.
При создании таких бравурных произведений автор ограничивает себя лишь диапазоном виртуоза, который намного превосходит скромные возможности природы. Если мои русские более московиты, чем любой русский, а мои англичане более островитяне, чем любой британец, я не буду, хоть и мог бы, ссылаться на то, что у нас пока еще не отпала нужда я гротеске. Что столь возмущающий нас Потемкин - лишь робкий набросок своего оригинала и что капитан Эдстейстон - не более чем миниатюра, которая была бы вполне уместна на стенах любого английского загородного дома и по сей день. Художнику не пристало унижаться до того, чтобы оправдывать свое творение, сравнивая его с грубой природой, и я предпочитаю признать, что, согласно законам жанра, мои dramatis personae, [Действующие лица (лат.)] как тому и следует быть на сцене, сценичны и подзадоривают актера сыграть их, а если он сможет, то и переиграть. И чем смелее гипербола, тем лучше для спектакля.
Затаскивая этак читателя за кулисы, я нарушаю правило. которому до сих пор так неуклонно следовал, что никогда, даже в ремарках, не позволял себе ни единого слова, которое нанесло бы удар воображению читателя, напомнив ему о подмостках, рампе и заднике и о прочих театральных "лесах", которые я тем не менее должен учитывать столь же тщательно, как и старший плотник. Но даже рискуя коснуться узкопрофессиональных тем, честный драматург должен хоть раз воспользоваться возможностью во всеуслышание признать, что его искусство не только лимитируется искусством актера, но часто стимулируется и совершенствуется им. Ни один здравомыслящий и опытный драматург не станет писать пьес, ставящих неосуществимые задачи перед актером или постановщиком. Если, как иногда случается, он просит их сделать то, чего они никогда не делали раньше и считают невозможным на сцене как, например, обстояло с Вагнером и Томасом Харди), всегда оказывается, что трудности вовсе не непреодолимы, так как автор провидел скрытые возможности как в актере, так и в публике, чье желание верить вымыслу творит самые невероятные чудеса. Таким образом, авторы способствуют развитию актерского и режиссерского искусства. Но и актер может расширить рамки драмы, проявив талант, не обнаруженный до того автором. Если лучшие из доступных автору актеров - только Горации, ему придется позабыть о Гамлете и довольствоваться в качестве героя Горацио. Различие между шекспировскими Орландо, Бассанио и Бертрамами, с одной стороны, и его Гамлетами и Макбетами - с другой, в какой-то мере объясняется, по-видимому, не только совершенствованием Шекспира как драматурга-поэта, но и совершенствованием Бербиджа как актера. Драматурги не пишут для идеального актера, когда на карту поставлены средства их существования; если бы они это делали, они бы писали роли для героев с двадцатью руками, как у индийских богов. Но бывает, что актер даже слишком влияет на автора; я еще помню времена (и не берусь утверждать, будто они полностью остались в прошлом), когда искусство написать модную пьесу заключалось, главным образом, в искусстве написать ее "вокруг" группы модных исполнителей, о которых Бербидж, несомненно, сказал бы, что их роли не нуждаются в исполнении. Во всем есть свои хорошие и дурные стороны.
Нужно только принять во внимание, что великие пьесы живут дольше великих актеров, хотя плохие пьесы живут еще меньше, чем самые худшие из их исполнителей. Следствием этого является то, что великий актер не давит на современных ему авторов, требуя обеспечить его героическими ролями, а использует шекспировский репертуар и берет то, что ему нужно, из мертвой руки. В девятнадцатом веке появление таких актеров, как Кин, Макреди, Барри Салливен и Ирвинг, должно было бы привести к созданию героических пьес, равных по силе и глубине пьесам Эсхила, Софокла и Еврипида; но ничего подобного не произошло: эти актеры играли произведения усопших авторов или, очень редко, живых поэтов, которых вряд ли можно назвать профессиональными драматургами. Шеридан, Ноулз, Булвер-Литтон, Уилс и Теннисон выпустили в свет нескольких вопиюще искусственных "рыцарских коней" для великих актеров своего времени, но драматурги в узком смысле этого слова - те, кто сохраняют жизнь театру и кому театр сохраняет жизнь, не предлагают своего товара великим актерам: они не могут себе позволить тягаться с бардом, который принадлежит не только своему веку, но всем временам и который к тому же обладает необычайно привлекательной для антрепренеров чертой - он не требует авторского гонорара. В результате драматурги и великие актеры и думать забыли друг о друге. Том Робертсон, Ибсен, Пинеро и Барри могли бы жить в другой солнечной системе, Ирвингу от этого было бы ни холодно ни жарко; то же можно с полным правом сказать о предшествующих им современных друг другу актерах и драматургах.
Вот так и создалась порочная традиция; но я, со своей стороны, могу заявить, что она не всегда остается в силе. Если бы не было Форбса Робертсона, чтобы сыграть Цезаря, я бы не написал "Цезаря и Клеопатру". Если бы не родилась Эллен Терри, капитан Брасбаунд никогда не обратился бы на истинный путь. В "Ученике дьявола", который завоевал мне в Америке за мою стряпню звание cordon-bleu [Искусная повариха (франц.)] был бы другой герой, если бы Ричард Мэнсфилд был другим актером, хотя заказ написать, эту пьесу я получил в действительности от английского актера Уильяма Терриса, убитого прежде, чем он оправился от смятения, в которое его поверг результат его опрометчивой просьбы. Ибо надо сказать, что актер или актриса, вдохновившие драматурга на новую пьесу, очень часто смотрят на нее, как Франкенштейн смотрел на вызванное им к жизни чудовище, и не хотят иметь ничего общего с ней. Однако драматург продолжает считать их истинными родителями одного из своих детищ.
Автору, который хоть немного любит свое дело и знает в нем толк, доставляет особую, острую радость предугадать и показать всем не замеченную ранее сторону актерского дарования, о которой не подозревал даже сам актер. Когда я украл у Шекспира мистера Луиса Кэлворта и заставил его, я думаю впервые в жизни, надеть на сцене сюртук и цилиндр, он никак не ожидал, что его исполнение роли Тома Бродбента позволит мне назвать его поистине классическим.
Миссис Патрик Кэмпбел была знаменита и до того, как я стал для нее писать, но не тем, что играла безграмотных цветочниц-кокни. И, возвращаясь к обстоятельству, спровоцировавшему меня на все эти дерзости, я не сомневаюсь, что мисс Гертруда Кингспюун, создавшая себе сценическую репутацию как воплощение восхитительно ветреных и пустоголовых инженю, сочла меня еще более, чем обычно, безумным, когда я уговорил ее играть Елену Еврипида, а затем помог сделать королевскую карьеру в качестве Екатерины Российской.
Говорят: позаботься о пенсах, а фунты сами о себе позаботятся; вряд ли, если мы станем заботиться только об актерах, пьесы сами позаботятся о себе; да и наоборот: вряд ли, если мы станем заботиться только о совершенстве пьес, актеры сами позаботятся о своем совершенстве. В этом деле нужно идти друг другу навстречу.
Я видел пьесы, написанные для актеров, которые вынуждали меня восклицать: "Как часто возможность совершить дурной поступок делает поступок дурным" Но возможно, Бербидж размахивал суфлерским экземпляром перед носом Шекспира на десятой репетиции "Гамлета" и восклицал: "Сколь часто возможность совершить великий поступок делает драматурга великим!" Я говорю - на десятой, ибо я убежден, что на первой он заявил, будто его роль никуда не годится, считал монолог призрака нелепо длинным и хотел играть короля. Так или иначе, хватило у него ума произнести эти слова или нет, его похвальба была бы вполне обоснованна. Какой же отсюда вывод? Каждый актер должен был бы сказать: "Если я сотворю в самом себе героя, всевышний пошлет мне автора, который напишет его роль". Потому что в конечном итоге актеры получают авторов, а авторы - актеров, которых они заслужили.
...льстецы венчанного порока
Доселе не устали прославлять
СЦЕНА ПЕРВАЯ
1776 год. Санкт-Петербург. Кабинет Потемкина в Зимнем
дворце. Огромные апартаменты в стиле, принятом, в России
в конце XVIII века, - подражание Версалю при
"короле-солнце". Непомерная роскошь, грязь и
беспорядок Потемкин, человек гигантского роста и мощного
телосложения, с одним глазом, который притом заметно
косит, сидит с краю стола, где разбросаны бумаги, и
стоят остатки завтрака, скопившиеся за три илу четыре
дня. Перед Потемкиным столько кофе и коньяке, что их
хватило бы на десятерых. Его расшитый драгоценными
камнями мундир валяется на полу, упав с поставленного
для посетителей стула у другого конца столе,
Придворная шпага с перевязью лежит на стуле. Треуголка,
тоже усыпанная бриллиантами, - на столе. Потемкин
полуодет: на нем расстегнутая до пояса сорочка и
огромный халат, некогда великолепный, теперь заляпанньй
едой и грязный, так как служит ему полотенцем, носовым
платком, пыльной тряпкой и всем прочим, для чего может
использовать его неопрятный человек. Халат не скрывает
ни его волосатой груди, ни наполовину расстегнутых
панталон, ни ног в шелковых чулках до колен. время от
времени он подтягивает чулки кверху, но они тут же
сползают от его беспокойных движений. Ноги его обуты в
громадные расшитые бриллиантами домашние туфли, каждая
из которых стоит несколько тысяч рублей. На первый
взгляд Потемкин - необузданный, жестокий варвар, деспот
и выскочка нестерпимого и опасного толка, уродливый,
ленивый, с омерзительными повадка, ми. Однако все
иностранные послы докладывают, что он, самый одаренный
человек в России, причем единственный кто пользуется
хоть каким-то влиянием на еще более одаренную, чем он
сам, императрицу Екатерину II. Она не русская, а немка,
в ней нет ничего варварского, и она сдержанна в своих
повадках. Мало того что Екатерина оспаривает у Фридриха
Великого репутацию умнейшего монарха Европы, они
вполне может притязать на то, чтобы слыть самой умной и
привлекательной женщиной своего времени. Она не только
выносит Потемкина, хотя давно уже избавилась от своего
романтического увлечения им, но высоко ценит его как
советчика и верного друга. Его любовные письма признаны
одними из лучших, известных в истории. У него огромное
чувство юмора, он способен без удержу смеяться над собой
так же, как над другими. В глазах англичанина, который
сейчас ждет у него аудиенции, Потемкин, возможно,
отъявленный негодяй. Он и есть отъявленный негодяй,
независимо от того, кто на него смотрит, но его
посетитель увидит, как рано или поздно видят все, кто
имеет с ним дело, что с этим человеком нельзя не
считаться, даже если вас не устрашают его бешеный нрав,
физическая сила и высокое положение.
На диване, стоящем между тем концом стола, где сидит
Потемкин, и дверью, полулежит хорошенькая девушка,
любимая племянница Потемкина Варенька. У нее недовольно
надуты губки, возможно потому, что он делит свое
внимание между бумагами и бутылкой с коньяком и ей
остается лишь любоваться широкой спиной своего дяди.
За диваном стоит ширма. Входит старый солдат, казацкий
сержант.
Сержант (держась заручку двери, тихо, Вареньке), Барышня-голубушка, его
светлость князь очень заняты?
Варенька. Его светлость князь очень заняты. Он поет не в тон, словно ему
слон на ухо наступил, он грызет ногти, он чешет голову, он поддергивает
свои грязные чулки, он ведет себя так, что на него противно смотреть,
и, хотя ничего сейчас не соображает, притворяется, будто читает
государственные бумаги, потому что он слишком большой лентяй и эгоист,
чтобы разговаривать, да еще любезно.
Потемкин ворчит, затем вытирает нос рукавом халата.
Свинья! Фу! (Передернувшись от отвращения, сворачивается на диване
калачиком и прекращает разговор.) Сержант (крадется к мундиру, чтобы поднять его и повесить на спинку стула).
Батюшка, там пришли английский офицер, которого вам так высоко
рекомендовали старый Фриц Прусский и английский посол, и господин
Вольтер, да горит он в вечном пламени по безграничной божьей благости!
(Крестится.) Они в передней дожидаются и испрашивают вашей аудиенции. Потемкин (неторопливо). К черту английского офицера, к черту старого Фрица
Прусского, к черту английского посла, к черту господина Вольтера и тебя
в придачу! Сержант. Смилуйтесь, батюшка. У вас нынче головка болит. Вы пьете слишком
много французского коньяка и слишком мало доброго русского кваса. Потемкин (вдруг взрываясь). Почему о важных посетителях докладывает сержант?
(Бросается к нему и хватает за горло.) Что это значит, собака? Вот
получишь у меня пять тысяч розог... Где генерал Волконский? Сержант (на коленях). Батюшка, вы спустили его светлость с лестницы. Потемкин (валит его на пол и пинает ногой). Врешь, пес, врешь! Сержант. Батюшка, жизнь трудна для бедняка. Если вы говорите, что я вру,
значит, вру. Его светлость упали с лестницы, я поднял их, и они дали
мне пинка. Они все пинают меня, когда вы пинаете их. Видит бог, это
несправедливо, батюшка.
Потемкин хохочет, как великан-людоед, затем возвращается
к столу, все еще посмеиваясь.
Варенька. Дикарь! Мужлан! Какой позор! Чему тут удивляться, если французы
насмехаются над нами за то, что мы варвары. Сержант (который прокрался вокруг стола к ширме и теперь стоит между
Варенькой и спиной Потемкина). Как вы думаете, душенька-барышня, примут
князь англичанина? Потемкин. Они не примут никаких англичан. Поди к черту. Сержант. Смилуйтесь, батюшка. Видит бог, англичанина надо принять.
(Вареньке.) Замолвите словечко за него и за меня, барышня-красавица,
они мне целковый дали. Потемкин, Ну, ладно, ладно, веди его сюда и больше не приставай. Ни минуты
покоя!
Сержант радостно отдает честь и поспешно выходит из
комнаты, догадавшись, что Потемкин с самого начала решил
принять английского офицера и разыграл всю эту комедию,
просто чтобы скрыть свой интерес к посетителю.
Варенька. И тебе не стыдно? Ты отказываешься принять самых
высокопоставленных особ. Ты спускаешь князей и генералов с лестницы, а
потом принимаешь английского офицера только потому, что он дал рубль
простому солдату. Стыд и срам. Потемкин. Душенька-любушка, я пьян, но я знаю, что делаю. Я хочу быть у
англичан на хорошем счету. Варенька. И ты думаешь, что произведешь на него хорошее впечатление, если
примешь его в таком виде, полупьяный? Потемкин (торжественно). Верно, англичане презирают людей, которые не умеют
пить. Мне надо быть не полу-, а полностью пьяным. (Делает большой
глоток коньяка. Варенька. Пропойца!
Возвращается сержант и вводит в комнату красивого крепко
сложенного английского офицера в драгунской форме. Судя
по всему, он вполне доволен собой и не забывает о своем
общественном положении. Англичанин пересекает комнату и,
подойдя к концу стола, противоположному тому, где
сидит Потемкин, спокойно ждет от этого государственного
мужа положенных в таких случаях любезностей. Сержант
благоразумно остается у двери.
Сержант (отечески). Батюшка, это английский офицер, которого рекомендовали
ее царскому величеству императрице. Они просят вас о помощи и протек
(Стремительно исчезает, видя, что Потемкин собирается запустить в него
бутылкой.)
Офицер слушает эти предварительные переговоры с
удивлением и неудовольствием, которые не становятся
меньше, когда Потемкин, не удостаивая посетителя
взглядом, однако успев критически его осмотреть,
хрипло рычит.
Потемкин. Ну... чего надо? Эдстейстон. Мое имя - Эдстейстон, капитан Эдстейстон королевского
драгунского полка. Имею честь представить вашей светлости письмо
английского посла, где вы найдете все необходимые сведения.
(Протягивает Потемкину рекомендательное письмо.) Потемкин (вскрыв письмо и бросив на него мимолетный взгляд). Чего вам надо? Эдстейстон. Письмо объяснит вашей светлости, кто я. Потемкин. Меня не интересует, кто вы. Чего вы хотите Эдстейстон. Аудиенции у императрицы.
Потемкин презрительно отбрасывает письмо.
(Вспыхивает и добавляет.) И немного учтивости, если вас не затруднит. Потемкин (с пренебрежительной усмешкой). Скажите! Варенька. Мой дядя принимает вас необычайно учтиво, капитан. Он только что
спустил с лестницы генерала. Эдстейстон. Русского генерала, мадам? Варенька, Конечно. Эдстейстон. Я возьму на себя смелость сказать, мадам, что вашему дяде лучше
не пробовать спускать с лестницы английского офицера. Потемкин. Предпочитаете, чтобы я дал вам пинка вверх? На аудиенцию у
императрицы? Эдстейстон. Я ничего не говорил насчет пинков, сэр. Если дойдет до этого,
мои сапоги постоят за меня. Ее величество выразила желание узнать о
восстании в Америке. Я принимал участие в военных действиях против
мятежников, и поэтому мне предписано предоставить себя в распоряжение
ее величества и в приличествующей манере описать ей ход военных
событий, свидетелем которых я был. Потемкин. Знаю я вас! Думаешь, стоит ей на тебя поглядеть, на твою смазливую
рожу и мундир, - и твоя судьба решена? Думаешь, если она терпит такого
человека, как я, с одним глазом, да и тот кривой, так она с первого
взгляда упадет к твоим ногам, да? Эдстейстон (шокированный и возмущенный). Ничего подобного я не думаю, сэр, и
попрошу вас больше этого не повторять. Если бы я был русским подданным
и вы позволили бы себе так говорить о моей королеве, я дал бы вам по
физиономии.
Потемкин с бешеным ревом кидается на него.
Руки прочь, свинья!
Так как Потемкин, будучи гораздо выше ростом, пытается
схватить Эдстейстона за горло, капитан, немного
занимавшийся вольной борьбой, ловко подставляет ему
подножку. Потемкин, не веря сам себе, падает во весь
рост.
Варенька (выбегая). Караул! На помощь! Англичанин убивает дядечку! На
помощь! Караул! На помощь!
Вбегает стража и сержант. Эдстейстон вытаскивает из-за
голенища сапог два небольших пистолета и направляет один
на сержанта, другой - на Потемкина, который сидит на
полу, значительно протрезвев. Солдаты мнутся в
нерешительности.
Эдстейстон. Не подходите. (Потемкину.) Прикажите им уйти, если не хотите,
чтобы я продырявил вашу глупую голову. Сержант. Батюшка-князь, скажите, что нам делать, в нашей жизни и смерти вы
вольны, но, видит бог, вам не годится умирать. Потемкин (до странного спокойно). Пошел вон! Сержант. Батюшка... Потемкин (бешено орет). Вон! Вон! Все до единого!
Солдаты уходят, очень довольные, что избежали встречи с
пистолетами Эдстейстона.
(Пытается встать и снова валится на пол.) Эй, вы, помогите мне встать.
Не видите, что я пьян и не могу сам подняться? Эдстейстон (недоверчиво). Вы хотите меня схватить. Потемкин (смирившись, приваливается к стулу, на котором висит его мундир).
Великая Екатерина
Маленький скетч из жизни русского двора XVIII века
АВТОРСКАЯ ЗАЩИТА "ВЕЛИКОЙ ЕКАТЕРИНЫ"
Многие выражают протест против названия этого явного балагана на том основании, что показанная здесь Екатерина - не Екатерина Великая, а та Екатерина, любовные интриги которой дают материал для самых фривольных страниц современной истории. Екатерина Великая, говорят мне, это женщина, чья дипломатия, чьи военные кампании и победы, чьи планы либеральных реформ, чья переписка с Гриммом и Вольтером позволили ей стать крупнейшей фигурой восемнадцатого столетия. В ответ я могу лишь признаться, что ни дипломатические, ни военные победы Екатерины меня не интересуют. Для меня ясно, что ни Екатерина, ни сановники, с которыми она разыгрывала свои каверзные партии в политические шахматы, не имели ни малейшего представления о реальной истории своего времени или о реальных силах, формировавших Европу того времени. Французская революция, столь быстро покончившая с вольтерьянством Екатерины, удивила и шокировала ее не меньше, чем она удивила и шокировала любую провинциальную гувернантку во французском замке.
Основное различие между нею и современным либеральным правительством заключается в том, что она вполне разумно говорила и писала о либеральных принципах до того, как страх заставил ее прибегнуть к телесным наказаниям за подобные разговоры и писания, а наши либеральные министры называют себя либералами, не зная значения этого слова и столь мало этим интересуясь, что они не говорят и не пишут о нем и принимают палочные законопроекты и организуют судебные процессы за антиправительственную агитацию и "богохульство", даже не подозревая, что такие действия непростительны с точки зрения настоящего либерала.
Потемкину ничего не стоило одурачить Екатерину, когда речь шла о положении в России, провезя ее через бутафорские древни, построенные на скорую руку театральными декораторами, но в маленьком мирке интриг и династической дипломатии, которые процветали при европейских дворах, единственном известном ей мире, - она могла потягаться не только Потемкиным, но и со всеми остальными современниками. Однако в этих интригах и дипломатии не было ни романтики, ни научного политического интереса, ничего, что могло бы привлечь здравомыслящего человека, даже если бы он согласился потратить время на специальное их изучение. А вот Екатерина - женщина, женщина с сильным характером и (как бы теперь сказали) совершенно аморальная, до сих пор очаровывает и забавляет нас точно так же, как очаровывала и забавляла своих современников. Все эти Петры, Елизаветы и Екатерины были великими сентиментальными комедиантами, которые исполняли свои роли царей и цариц, как актеры-эксцентрики, разыгрывая сцена за сценой безудержную арлекинаду, где монарх выступает то как клоун, то - прискорбный контраст - в застенке, как демон из пантомимы, пугающий нас злодеяниями, не забывая при том обязательных альковных похождений небывалого размаха и непристойности. Екатерина держала раскрытыми двери этого огромного театра ужасов чуть ли не полстолетия не как русская, а как весьма приверженная своему очагу цивилизованная немецкая дама, чей домашний уклад отнюдь не так сильно отличался от домашнего уклада королевы Виктории, как можно было бы ожидать судя по тому, сколь разно они представляли, что пристойно, что нет в любовных связях.
Короче говоря, если у вас создалось впечатление, что Байрон слишком мало сказал о Екатерине, да и это малое - не то, разрешите мне заверить вас. что это впечатление ложно и Байрон сказал все, что можно и следует о ней сказать. Его Екатерина - это моя Екатерина, это Екатерина каждого из нас. В байроновской версии молодой человек, заслуживший ее благосклонность, испанский гранд. Я сделал его английским сквайром, который выпутывается из неприятного положения благодаря простодушию, искренности и твердости, которую ему придают первые два качества. Этим я оскорбил многих британцев, которые видят в себе героев, разумея под героем напыщенного сноба с невероятными претензиями, не имеющими под собой никакой почвы и однако принимаемыми с благоговейным страхом всем остальным человечеством. Они говорят, что я считаю англичанина дураком. Если так, они могут благодарить за это только себя.
Однако я не хочу делать вид, будто поводом для создания пьесы, которая оставит читателя в таком же неведении относительно русской истории, в каком он был до того, как перевернул несколько следующих страниц, послужило желание написать исторический портрет. К тому же моя зарисовка все равно была бы неполной, даже в отношении душевного и умственного склада Екатерины, раз я не касаюсь ее политической игры. Например, она написала горы пьес. Признаюсь, я еще не прочел ни одной из них. Дело в том, что эта пьеса возникла в результате отношений, существующих в театре между автором и актером. Как актерам порой приходится пускать в ход свое мастерство в качестве марионеток автора, а не для самовыражения, так и автору порой приходится пускать в ход свое мастерство в качестве портного актеров, подгоняющего под них роли, написанные не столько чтобы решить жизненные, нравственные или исторические проблемы, сколько чтобы показать виртуозность исполнителя. Формальные подвиги подобного рода могут льстить авторскому тщеславию, но в таких случаях автор обязан признать, что актер, для которого он пишет, - "единственный родитель" его произведения, а это - будем самокритичны - лишь увеличит долг драматургии исполнительскому искусству и его представителям. Те, кто видел мисс Гертруду Кингстоун в роли Екатерины, легко поверят, что своим существованием настоящая пьеса обязана ее, а не моему таланту. Однажды я дал мисс Кингстоун профессиональный совет играть королев. Как же быть, если в современной драме нет королев, чтобы их играть; а что касается более старой сценической литературы, разве не она побудила бывалую актрису в пьесе сэра Артура Пинеро "Трелани из Уэльса" заявить, что роль королевы не стоит ломаного гроша? Ответ мисс Кингстоун на мое предложение имел хотя и более изящную форму, но тот же смысл, и дело кончилось тем, что мне пришлось написать "Екатерину Великую", чтобы оправдать свой совет. Екатерина - единственная королева в истории, которая в состоянии противостоять нашим объединенным талантам.
При создании таких бравурных произведений автор ограничивает себя лишь диапазоном виртуоза, который намного превосходит скромные возможности природы. Если мои русские более московиты, чем любой русский, а мои англичане более островитяне, чем любой британец, я не буду, хоть и мог бы, ссылаться на то, что у нас пока еще не отпала нужда я гротеске. Что столь возмущающий нас Потемкин - лишь робкий набросок своего оригинала и что капитан Эдстейстон - не более чем миниатюра, которая была бы вполне уместна на стенах любого английского загородного дома и по сей день. Художнику не пристало унижаться до того, чтобы оправдывать свое творение, сравнивая его с грубой природой, и я предпочитаю признать, что, согласно законам жанра, мои dramatis personae, [Действующие лица (лат.)] как тому и следует быть на сцене, сценичны и подзадоривают актера сыграть их, а если он сможет, то и переиграть. И чем смелее гипербола, тем лучше для спектакля.
Затаскивая этак читателя за кулисы, я нарушаю правило. которому до сих пор так неуклонно следовал, что никогда, даже в ремарках, не позволял себе ни единого слова, которое нанесло бы удар воображению читателя, напомнив ему о подмостках, рампе и заднике и о прочих театральных "лесах", которые я тем не менее должен учитывать столь же тщательно, как и старший плотник. Но даже рискуя коснуться узкопрофессиональных тем, честный драматург должен хоть раз воспользоваться возможностью во всеуслышание признать, что его искусство не только лимитируется искусством актера, но часто стимулируется и совершенствуется им. Ни один здравомыслящий и опытный драматург не станет писать пьес, ставящих неосуществимые задачи перед актером или постановщиком. Если, как иногда случается, он просит их сделать то, чего они никогда не делали раньше и считают невозможным на сцене как, например, обстояло с Вагнером и Томасом Харди), всегда оказывается, что трудности вовсе не непреодолимы, так как автор провидел скрытые возможности как в актере, так и в публике, чье желание верить вымыслу творит самые невероятные чудеса. Таким образом, авторы способствуют развитию актерского и режиссерского искусства. Но и актер может расширить рамки драмы, проявив талант, не обнаруженный до того автором. Если лучшие из доступных автору актеров - только Горации, ему придется позабыть о Гамлете и довольствоваться в качестве героя Горацио. Различие между шекспировскими Орландо, Бассанио и Бертрамами, с одной стороны, и его Гамлетами и Макбетами - с другой, в какой-то мере объясняется, по-видимому, не только совершенствованием Шекспира как драматурга-поэта, но и совершенствованием Бербиджа как актера. Драматурги не пишут для идеального актера, когда на карту поставлены средства их существования; если бы они это делали, они бы писали роли для героев с двадцатью руками, как у индийских богов. Но бывает, что актер даже слишком влияет на автора; я еще помню времена (и не берусь утверждать, будто они полностью остались в прошлом), когда искусство написать модную пьесу заключалось, главным образом, в искусстве написать ее "вокруг" группы модных исполнителей, о которых Бербидж, несомненно, сказал бы, что их роли не нуждаются в исполнении. Во всем есть свои хорошие и дурные стороны.
Нужно только принять во внимание, что великие пьесы живут дольше великих актеров, хотя плохие пьесы живут еще меньше, чем самые худшие из их исполнителей. Следствием этого является то, что великий актер не давит на современных ему авторов, требуя обеспечить его героическими ролями, а использует шекспировский репертуар и берет то, что ему нужно, из мертвой руки. В девятнадцатом веке появление таких актеров, как Кин, Макреди, Барри Салливен и Ирвинг, должно было бы привести к созданию героических пьес, равных по силе и глубине пьесам Эсхила, Софокла и Еврипида; но ничего подобного не произошло: эти актеры играли произведения усопших авторов или, очень редко, живых поэтов, которых вряд ли можно назвать профессиональными драматургами. Шеридан, Ноулз, Булвер-Литтон, Уилс и Теннисон выпустили в свет нескольких вопиюще искусственных "рыцарских коней" для великих актеров своего времени, но драматурги в узком смысле этого слова - те, кто сохраняют жизнь театру и кому театр сохраняет жизнь, не предлагают своего товара великим актерам: они не могут себе позволить тягаться с бардом, который принадлежит не только своему веку, но всем временам и который к тому же обладает необычайно привлекательной для антрепренеров чертой - он не требует авторского гонорара. В результате драматурги и великие актеры и думать забыли друг о друге. Том Робертсон, Ибсен, Пинеро и Барри могли бы жить в другой солнечной системе, Ирвингу от этого было бы ни холодно ни жарко; то же можно с полным правом сказать о предшествующих им современных друг другу актерах и драматургах.
Вот так и создалась порочная традиция; но я, со своей стороны, могу заявить, что она не всегда остается в силе. Если бы не было Форбса Робертсона, чтобы сыграть Цезаря, я бы не написал "Цезаря и Клеопатру". Если бы не родилась Эллен Терри, капитан Брасбаунд никогда не обратился бы на истинный путь. В "Ученике дьявола", который завоевал мне в Америке за мою стряпню звание cordon-bleu [Искусная повариха (франц.)] был бы другой герой, если бы Ричард Мэнсфилд был другим актером, хотя заказ написать, эту пьесу я получил в действительности от английского актера Уильяма Терриса, убитого прежде, чем он оправился от смятения, в которое его поверг результат его опрометчивой просьбы. Ибо надо сказать, что актер или актриса, вдохновившие драматурга на новую пьесу, очень часто смотрят на нее, как Франкенштейн смотрел на вызванное им к жизни чудовище, и не хотят иметь ничего общего с ней. Однако драматург продолжает считать их истинными родителями одного из своих детищ.
Автору, который хоть немного любит свое дело и знает в нем толк, доставляет особую, острую радость предугадать и показать всем не замеченную ранее сторону актерского дарования, о которой не подозревал даже сам актер. Когда я украл у Шекспира мистера Луиса Кэлворта и заставил его, я думаю впервые в жизни, надеть на сцене сюртук и цилиндр, он никак не ожидал, что его исполнение роли Тома Бродбента позволит мне назвать его поистине классическим.
Миссис Патрик Кэмпбел была знаменита и до того, как я стал для нее писать, но не тем, что играла безграмотных цветочниц-кокни. И, возвращаясь к обстоятельству, спровоцировавшему меня на все эти дерзости, я не сомневаюсь, что мисс Гертруда Кингспюун, создавшая себе сценическую репутацию как воплощение восхитительно ветреных и пустоголовых инженю, сочла меня еще более, чем обычно, безумным, когда я уговорил ее играть Елену Еврипида, а затем помог сделать королевскую карьеру в качестве Екатерины Российской.
Говорят: позаботься о пенсах, а фунты сами о себе позаботятся; вряд ли, если мы станем заботиться только об актерах, пьесы сами позаботятся о себе; да и наоборот: вряд ли, если мы станем заботиться только о совершенстве пьес, актеры сами позаботятся о своем совершенстве. В этом деле нужно идти друг другу навстречу.
Я видел пьесы, написанные для актеров, которые вынуждали меня восклицать: "Как часто возможность совершить дурной поступок делает поступок дурным" Но возможно, Бербидж размахивал суфлерским экземпляром перед носом Шекспира на десятой репетиции "Гамлета" и восклицал: "Сколь часто возможность совершить великий поступок делает драматурга великим!" Я говорю - на десятой, ибо я убежден, что на первой он заявил, будто его роль никуда не годится, считал монолог призрака нелепо длинным и хотел играть короля. Так или иначе, хватило у него ума произнести эти слова или нет, его похвальба была бы вполне обоснованна. Какой же отсюда вывод? Каждый актер должен был бы сказать: "Если я сотворю в самом себе героя, всевышний пошлет мне автора, который напишет его роль". Потому что в конечном итоге актеры получают авторов, а авторы - актеров, которых они заслужили.
...льстецы венчанного порока
Доселе не устали прославлять
СЦЕНА ПЕРВАЯ
1776 год. Санкт-Петербург. Кабинет Потемкина в Зимнем
дворце. Огромные апартаменты в стиле, принятом, в России
в конце XVIII века, - подражание Версалю при
"короле-солнце". Непомерная роскошь, грязь и
беспорядок Потемкин, человек гигантского роста и мощного
телосложения, с одним глазом, который притом заметно
косит, сидит с краю стола, где разбросаны бумаги, и
стоят остатки завтрака, скопившиеся за три илу четыре
дня. Перед Потемкиным столько кофе и коньяке, что их
хватило бы на десятерых. Его расшитый драгоценными
камнями мундир валяется на полу, упав с поставленного
для посетителей стула у другого конца столе,
Придворная шпага с перевязью лежит на стуле. Треуголка,
тоже усыпанная бриллиантами, - на столе. Потемкин
полуодет: на нем расстегнутая до пояса сорочка и
огромный халат, некогда великолепный, теперь заляпанньй
едой и грязный, так как служит ему полотенцем, носовым
платком, пыльной тряпкой и всем прочим, для чего может
использовать его неопрятный человек. Халат не скрывает
ни его волосатой груди, ни наполовину расстегнутых
панталон, ни ног в шелковых чулках до колен. время от
времени он подтягивает чулки кверху, но они тут же
сползают от его беспокойных движений. Ноги его обуты в
громадные расшитые бриллиантами домашние туфли, каждая
из которых стоит несколько тысяч рублей. На первый
взгляд Потемкин - необузданный, жестокий варвар, деспот
и выскочка нестерпимого и опасного толка, уродливый,
ленивый, с омерзительными повадка, ми. Однако все
иностранные послы докладывают, что он, самый одаренный
человек в России, причем единственный кто пользуется
хоть каким-то влиянием на еще более одаренную, чем он
сам, императрицу Екатерину II. Она не русская, а немка,
в ней нет ничего варварского, и она сдержанна в своих
повадках. Мало того что Екатерина оспаривает у Фридриха
Великого репутацию умнейшего монарха Европы, они
вполне может притязать на то, чтобы слыть самой умной и
привлекательной женщиной своего времени. Она не только
выносит Потемкина, хотя давно уже избавилась от своего
романтического увлечения им, но высоко ценит его как
советчика и верного друга. Его любовные письма признаны
одними из лучших, известных в истории. У него огромное
чувство юмора, он способен без удержу смеяться над собой
так же, как над другими. В глазах англичанина, который
сейчас ждет у него аудиенции, Потемкин, возможно,
отъявленный негодяй. Он и есть отъявленный негодяй,
независимо от того, кто на него смотрит, но его
посетитель увидит, как рано или поздно видят все, кто
имеет с ним дело, что с этим человеком нельзя не
считаться, даже если вас не устрашают его бешеный нрав,
физическая сила и высокое положение.
На диване, стоящем между тем концом стола, где сидит
Потемкин, и дверью, полулежит хорошенькая девушка,
любимая племянница Потемкина Варенька. У нее недовольно
надуты губки, возможно потому, что он делит свое
внимание между бумагами и бутылкой с коньяком и ей
остается лишь любоваться широкой спиной своего дяди.
За диваном стоит ширма. Входит старый солдат, казацкий
сержант.
Сержант (держась заручку двери, тихо, Вареньке), Барышня-голубушка, его
светлость князь очень заняты?
Варенька. Его светлость князь очень заняты. Он поет не в тон, словно ему
слон на ухо наступил, он грызет ногти, он чешет голову, он поддергивает
свои грязные чулки, он ведет себя так, что на него противно смотреть,
и, хотя ничего сейчас не соображает, притворяется, будто читает
государственные бумаги, потому что он слишком большой лентяй и эгоист,
чтобы разговаривать, да еще любезно.
Потемкин ворчит, затем вытирает нос рукавом халата.
Свинья! Фу! (Передернувшись от отвращения, сворачивается на диване
калачиком и прекращает разговор.) Сержант (крадется к мундиру, чтобы поднять его и повесить на спинку стула).
Батюшка, там пришли английский офицер, которого вам так высоко
рекомендовали старый Фриц Прусский и английский посол, и господин
Вольтер, да горит он в вечном пламени по безграничной божьей благости!
(Крестится.) Они в передней дожидаются и испрашивают вашей аудиенции. Потемкин (неторопливо). К черту английского офицера, к черту старого Фрица
Прусского, к черту английского посла, к черту господина Вольтера и тебя
в придачу! Сержант. Смилуйтесь, батюшка. У вас нынче головка болит. Вы пьете слишком
много французского коньяка и слишком мало доброго русского кваса. Потемкин (вдруг взрываясь). Почему о важных посетителях докладывает сержант?
(Бросается к нему и хватает за горло.) Что это значит, собака? Вот
получишь у меня пять тысяч розог... Где генерал Волконский? Сержант (на коленях). Батюшка, вы спустили его светлость с лестницы. Потемкин (валит его на пол и пинает ногой). Врешь, пес, врешь! Сержант. Батюшка, жизнь трудна для бедняка. Если вы говорите, что я вру,
значит, вру. Его светлость упали с лестницы, я поднял их, и они дали
мне пинка. Они все пинают меня, когда вы пинаете их. Видит бог, это
несправедливо, батюшка.
Потемкин хохочет, как великан-людоед, затем возвращается
к столу, все еще посмеиваясь.
Варенька. Дикарь! Мужлан! Какой позор! Чему тут удивляться, если французы
насмехаются над нами за то, что мы варвары. Сержант (который прокрался вокруг стола к ширме и теперь стоит между
Варенькой и спиной Потемкина). Как вы думаете, душенька-барышня, примут
князь англичанина? Потемкин. Они не примут никаких англичан. Поди к черту. Сержант. Смилуйтесь, батюшка. Видит бог, англичанина надо принять.
(Вареньке.) Замолвите словечко за него и за меня, барышня-красавица,
они мне целковый дали. Потемкин, Ну, ладно, ладно, веди его сюда и больше не приставай. Ни минуты
покоя!
Сержант радостно отдает честь и поспешно выходит из
комнаты, догадавшись, что Потемкин с самого начала решил
принять английского офицера и разыграл всю эту комедию,
просто чтобы скрыть свой интерес к посетителю.
Варенька. И тебе не стыдно? Ты отказываешься принять самых
высокопоставленных особ. Ты спускаешь князей и генералов с лестницы, а
потом принимаешь английского офицера только потому, что он дал рубль
простому солдату. Стыд и срам. Потемкин. Душенька-любушка, я пьян, но я знаю, что делаю. Я хочу быть у
англичан на хорошем счету. Варенька. И ты думаешь, что произведешь на него хорошее впечатление, если
примешь его в таком виде, полупьяный? Потемкин (торжественно). Верно, англичане презирают людей, которые не умеют
пить. Мне надо быть не полу-, а полностью пьяным. (Делает большой
глоток коньяка. Варенька. Пропойца!
Возвращается сержант и вводит в комнату красивого крепко
сложенного английского офицера в драгунской форме. Судя
по всему, он вполне доволен собой и не забывает о своем
общественном положении. Англичанин пересекает комнату и,
подойдя к концу стола, противоположному тому, где
сидит Потемкин, спокойно ждет от этого государственного
мужа положенных в таких случаях любезностей. Сержант
благоразумно остается у двери.
Сержант (отечески). Батюшка, это английский офицер, которого рекомендовали
ее царскому величеству императрице. Они просят вас о помощи и протек
(Стремительно исчезает, видя, что Потемкин собирается запустить в него
бутылкой.)
Офицер слушает эти предварительные переговоры с
удивлением и неудовольствием, которые не становятся
меньше, когда Потемкин, не удостаивая посетителя
взглядом, однако успев критически его осмотреть,
хрипло рычит.
Потемкин. Ну... чего надо? Эдстейстон. Мое имя - Эдстейстон, капитан Эдстейстон королевского
драгунского полка. Имею честь представить вашей светлости письмо
английского посла, где вы найдете все необходимые сведения.
(Протягивает Потемкину рекомендательное письмо.) Потемкин (вскрыв письмо и бросив на него мимолетный взгляд). Чего вам надо? Эдстейстон. Письмо объяснит вашей светлости, кто я. Потемкин. Меня не интересует, кто вы. Чего вы хотите Эдстейстон. Аудиенции у императрицы.
Потемкин презрительно отбрасывает письмо.
(Вспыхивает и добавляет.) И немного учтивости, если вас не затруднит. Потемкин (с пренебрежительной усмешкой). Скажите! Варенька. Мой дядя принимает вас необычайно учтиво, капитан. Он только что
спустил с лестницы генерала. Эдстейстон. Русского генерала, мадам? Варенька, Конечно. Эдстейстон. Я возьму на себя смелость сказать, мадам, что вашему дяде лучше
не пробовать спускать с лестницы английского офицера. Потемкин. Предпочитаете, чтобы я дал вам пинка вверх? На аудиенцию у
императрицы? Эдстейстон. Я ничего не говорил насчет пинков, сэр. Если дойдет до этого,
мои сапоги постоят за меня. Ее величество выразила желание узнать о
восстании в Америке. Я принимал участие в военных действиях против
мятежников, и поэтому мне предписано предоставить себя в распоряжение
ее величества и в приличествующей манере описать ей ход военных
событий, свидетелем которых я был. Потемкин. Знаю я вас! Думаешь, стоит ей на тебя поглядеть, на твою смазливую
рожу и мундир, - и твоя судьба решена? Думаешь, если она терпит такого
человека, как я, с одним глазом, да и тот кривой, так она с первого
взгляда упадет к твоим ногам, да? Эдстейстон (шокированный и возмущенный). Ничего подобного я не думаю, сэр, и
попрошу вас больше этого не повторять. Если бы я был русским подданным
и вы позволили бы себе так говорить о моей королеве, я дал бы вам по
физиономии.
Потемкин с бешеным ревом кидается на него.
Руки прочь, свинья!
Так как Потемкин, будучи гораздо выше ростом, пытается
схватить Эдстейстона за горло, капитан, немного
занимавшийся вольной борьбой, ловко подставляет ему
подножку. Потемкин, не веря сам себе, падает во весь
рост.
Варенька (выбегая). Караул! На помощь! Англичанин убивает дядечку! На
помощь! Караул! На помощь!
Вбегает стража и сержант. Эдстейстон вытаскивает из-за
голенища сапог два небольших пистолета и направляет один
на сержанта, другой - на Потемкина, который сидит на
полу, значительно протрезвев. Солдаты мнутся в
нерешительности.
Эдстейстон. Не подходите. (Потемкину.) Прикажите им уйти, если не хотите,
чтобы я продырявил вашу глупую голову. Сержант. Батюшка-князь, скажите, что нам делать, в нашей жизни и смерти вы
вольны, но, видит бог, вам не годится умирать. Потемкин (до странного спокойно). Пошел вон! Сержант. Батюшка... Потемкин (бешено орет). Вон! Вон! Все до единого!
Солдаты уходят, очень довольные, что избежали встречи с
пистолетами Эдстейстона.
(Пытается встать и снова валится на пол.) Эй, вы, помогите мне встать.
Не видите, что я пьян и не могу сам подняться? Эдстейстон (недоверчиво). Вы хотите меня схватить. Потемкин (смирившись, приваливается к стулу, на котором висит его мундир).