Шоу Ирвин. Рассказы из сборника 'Отступление'

   - Послушайте, док, нельзя допустить, чтобы это парень умер. Он должен выкарабкаться. Понимаете? Нам будет трудно избавиться от мертвого тела. Объяснить его появление мы не сможем. Мне плевать, если он потеряет обе руки и обе ноги, или что на это уйдет пять лет. Вы должны его вытащить.
   - Мне не следовало с вами связываться, - послышался вой МакКракена. Какой же я идиот! Рискнуть работой, которая дает четыре тысячи в год. Мне следует пройти психиатрическое обследование.
   - Возможно, он выживет, но, возможно, и нет, - произнес какой-то незнакомый голос профессиональным тоном. - Парень постарался, что надо.
   - Похоже, что ему предначертано быть похороненным на конском кладбище, - заметил Сэм.
   - Заткнись! - распорядился Фланаган, и добавил: - С этого момента никто больше не произносит ни слова. Это дело сугубо частное. Александр! Полководец! Вшивый грек!
   Прежде чем снова потерять сознания, Алекс услышал, как они уходят.
   Следующие пять дней доктор держал его на уколах морфина, а Фланаган держал Сэма рядом с постелью Алекса. Сэм в свою очередь держал в руках полотенце, которое использовал в качестве кляпа, когда больной начинал вопить от боли.
   - Это приличный пансион, Алекс, - примирительно говорил он, затыкая Алексу рот. - Здесь не любят шума.
   И Алекс сколько угодно мог кричать в полотенце, никого при этом не беспокоя.
   По прошествии десяти дней, доктор сказал Фланагану.
   - Всё в порядке. Он будет жить.
   - Тупой, грек, - со вздохом проговорил Фланаган, ласково потрепав Алекса по перебинтованному черепу. - Как мне хочется врезать ногой ему в брюхо! Но ещё больше мне хочется напиться. - С этими словами он поправил криво сидевший на голове котелок и вышел.
   Алекс провел в меблированной комнате три месяца, почти не меняя позы. Сэм выступал в роле няньки и медицинской сестры в одном лице. Он его кормил, играл с ним в карты - преимущественно в рамми, и читал ему спортивные новости.
   В то время, когда Сэм отсутствовал, Алекс лежал, смежив веки, и мечтал о своей бильярдной. Над её дверями будет ярко вспыхивать и гаснуть неоновая надпись "Бильярдная Алекса". Внутри он расставит новые столы и кожаные кресла, чтобы заведение стало похожим на клуб. "Бильярдная Алекса" станет столь рафинированным местом, что там смогут играть даже леди. Он сделает всё, чтобы бильярдная отвечала утонченным вкусам избранных слоев общества. Не исключено, что там станут подавать холодный бесплатный ленч: ростбиф и швейцарский сыр. Всю оставшуюся жизнь он проведет как джентльмен, сидя в клубном пиджаке за кассой. В этот момент Алекс всегда улыбался. Как только Фланаган выдаст ему его долю, он тотчас отправиться в бильярдную на Клинтон-стрит и выложит деньги на стойку. Наличными. Эти доллары дались ему тяжело. Он едва не умер, и были моменты, когда он мечтал о смерти. Его волосы сгорели и теперь до конца дней будут расти пучками, как трава на заброшенной дороге. Ну и дьявол с ними! Ничего нельзя получить задаром. Пять тысяч долларов, пять тысяч долларов, пять тысяч долларов...
   Первого июня, впервые за три месяца и двенадцать дней он оделся. Натянув брюки, он был вынужден некоторое время посидеть, так колени не держали. Затем он оделся до конца, оделся очень тщательно, уделив особое внимание галстуку. Покончив с одеванием, Алекс сел и принялся ждать появления Фланагана и Сэма. Вскоре он выйдет из этой вшивой каморки с бумажником, распухшим от пяти тысяч долларов. Что же, думал он, я заработал эти деньги. Заработал.
   Фланаган и Сэм ввалились без стука.
   - Мы торопимся, - объявил Фланаган. - Уезжаем на Адирондакские горы. В июне там, как говорят, классно. Мы хотим произвести окончательный расчет.
   - И правильно, - осклабился Алекс. Он не мог не улыбаться, думая о деньгах. - Пять тысяч долларов, детка.
   - Боюсь, что ты ошибаешься, - медленно произнес Фланаган.
   - Ты сказал, пять тысяч долларов? - вежливо переспросил Сэм.
   - Да, - ответил Алекс. - Да. Пять тысяч баксов, как мы и договаривались. Разве не так?
   - Это было в феврале, Алекс, - ровным голосом пояснил Фланаган. - А с февраля много что успело случиться.
   - С тех пор произошли великие изменения, - добавил Сэм. - Почитай газеты.
   - Перестаньте издеваться, - сказал Алекс, обливаясь в глубине души слезами. - Прекратите это дерьмо!
   - Всё верно, полководец, - произнес, глядя без всякого интереса в окно, Фланаган, - тебе причиталось пять тысяч долларов. Но всех их сожрали докторские счета. Разве это не ужасно? Страшно подумать, насколько дорогими в наши дни стали медицинские услуги!
   - Мы пригласили для тебя специалиста, Алекс, - вмешался Сэм. - Самого лучшего. Кроме ожогов, он знаменит и тем, что классно лечит огнестрельные раны. Но стоит безумно дорого.
   - Послушай ты, вшивый Фланаган! - заорал Алекс. - Я тебя достану! Не думай, что я не смогу тебя достать!
   - В твоем состоянии кричать вредно, - примирительно сказал Фланаган.
   - Да, - подтвердил Сэм, - специалист говорит, что тебе нельзя напрягаться.
   Фланаган подошел к комоду, выдвинул ящик и извлек из него револьвер Алекса. Умело открыв барабан, он вытряхнул себе на ладонь патроны и тут же пересыпал их в карман.
   - На тот случай, если твоя горячая греческая кровь на минуту затуманит тебе голову, Алекс, - пояснил он. - Это было бы очень плохо.
   - Послушай, Фланаган! - крикнул Алекс. - Неужели я ничего не получу? Совсем ничего?
   Фланаган взглянул на Сэма, открыл бумажник, вытянул оттуда пятидесятидолларовую банкноту и швырнул её Алексу.
   - Из собственного кармана, - сказал он. - Как знак моей ирландской щедрости.
   - Наступит день, - сказал Алекс, - когда я расплачусь по всем долгам. Запомни. Так что жди.
   - Эксперт мирового класса, эффективно действующий в любых обстоятельствах, - захохотал Фланаган. - Послушай Александр, тебе наш бизнес противопоказан. Поэтому завязывай. Прислушайся к совету старика. Тебе для нашей работы не хватает темперамента.
   - Я расплачусь, - упрямо повторил Алекс. - Запомни.
   - Полководец! - рассмеялся Фланаган. - Ужасный грек! - Он приблизился к Алексу и ткнул тыльной стороной ладони в лицо. Голова Алекса резко дернулась назад. - Будь здоров, Александр! - бросил Фланаган и вышел из комнаты.
   После этого к Алексу подошел Сэм. Он положил ладонь на плечо страдальца и ласково произнес:
   - Береги себя, Алекс. Тебе пришлось пройти через большие испытания.
   Сказав слова утешения , он последовал за Фланаганом.
   Минут десять Алекс сидел в кресле, уставившись сухими глазами в стену. Нос от удара Фланагана слегка кровоточил. Затем Алекс вздохнул, встал с кресла и влез в пиджак. С трудом наклонившись, он поднял с пола пятьдесят долларов и положил банкноту в бумажник. Пустой револьвер он опустил в карман пальто и медленно вышел из дома на яркое июньское солнце. Едва доковыляв до парка "Форт грин", он, тяжело дыша, уселся на первую скамейку. Несколько минут он сидел в неподвижной задумчивости, время от времени печально покачивая головой. Затем Алекс извлек из кармана пальто револьвер, осторожно огляделся по сторонам и незаметно опустил оружие в стоящую радом со скамьей урну. Пушка упала на накопившиеся в уроне бумаги с негромким глухим стуком. Алекс запустил руку в урну, вытащил оттуда выброшенную кем-то газету и сразу обратился к разделу "Работа". Солнце ярко освещало газетные листы. Алекс прищурился и начал водить пальцем по странице, отыскивая секцию "Требуются молодые мужчины". Он ещё долго сидел в своем тяжелом пальто под жарким июньским солнцем, делая на полях газетного листа крошечные карандашные пометки.
   ЖИТЕЛИ ИНЫХ ГОРОДОВ
   Когда пришли большевики, все мужчины, включая мелких лавочников, приказчиков, служащих и случайно оказавшихся в городе селян, поспешно нацепили красные банты и высыпали на улицы приветствовать их приход, распевая наспех, и поэтому плохо заученный "Интернационал". Пока большевики оставались у власти, в городе царил покой и порядок. Ночные улицы охраняла милиция и ко всем - даже евреям - обращались "товарищ". Затем, когда белые снова овладели городом, все те мужчины, которые не ушли вместе с большевиками, вышли на улицы, чтобы выразить свой восторг в связи с их возвращением, а женщины на всех окнах вывесили белые простыни. Сразу начались погромы. Дома евреев подвергались разграблению, а еврейских женщин насиловала городская шпана. Таким был Киев в 1918 году. Город много раз переходил из рук в руки. Ураган войны сотрясал его, и всю историю того времени можно было прочитать в печальных глазах живших в нем евреев.
   Волнения начались около пяти вечера. Сразу после полудня на площади и в расположенных рядом с ней трактирах стали скапливаться молчаливые мужчины. Туда же стягивались, бросив работу, вооруженные топорами деревенские жители. Рядом с крестьянами в тех же трактирах сидели и солдаты разбежавшейся царской армии. У солдат в руках были винтовки, с которыми они до этого воевали с германцами.
   Мы не сомневались, что они обязательно придут, и поэтому поспешили спрятать серебряные вещи, атласные одеяла, деньги и кашемировую шаль мамы. Вся семья собралась в доме отца - четыре сына, четыре дочери, мой дядя и его жена. Мы выключили свет во всех комнатах, задернули занавески и стали ждать в полутемной гостиной. Все молчали. Даже самые маленькие выглядели подавленными и тихонько сидели на полу. Жена дяди тут же кормила грудью своего четырехнедельного младенца, поскольку здесь, в кругу семьи ей было не так страшно. Я не сводил с неё глаз. Сара - так звали жену моего дяди была красивой женщиной. Ей недавно исполнилось девятнадцать лет, и у неё были очень пышные, но, тем не менее, не отвислые груди. Она, кормя свое дитя, негромко мурлыкала песенку, и лишь этот звук нарушал царящую в гостиной тишину.
   Мой отец седел в середине комнаты с тем же отрешенным видом, который у него бывал, когда он вел службу в синагоге. Создавалось впечатление, что папаша вступил в прямой контакт с ангелами и ведет с ними оживленную дискуссию на тему, известную лишь ему одному и, конечно, ангелам. Отец всегда очень мало ел, и его волновали лишь дела духовные. Меня он, в некотором роде, недолюбливал за то, что я, высокий и широкоплечий не по возрасту, смахивал на деревенского мужика и посещал Академию художеств, где рисовал голых женщин. Он поймал мой, обращенный на груди тети Сары взгляд, и его ноздри на мгновение гневно раздулись, а губы чуть дрогнули. Я же в знак протеста смотрел на тетю ещё секунд тридцать.
   Где-то вдали тишину молчащего города нарушил чей-то крик. Нарушил, чтобы тут же умолкнуть. Младенец на руках тети Сары, вздохнул и погрузился в сон. Молодая мама прикрыла грудь и, сев прямо, стала неотрывно следить глазами за своим мужем. Мой дядя Самуил тем временем медленно расхаживал взад-вперед между супругой и входной дверью. На дядиной челюсти играли желваки, и маленькие светлые выпуклости то появлялась, то снова исчезали. Мама быстро снимала с полок книги, вкладывала между страниц деньги и возвращала книги на место. На полках стояли две тысячи книг, как на иврите, так и на русском, немецком и французском языках. Я бросил взгляд на часы. Без четверти пять. Это были новые наручные часы, точно такие, какие носили офицеры на войне, и я ими страшно гордился. Мне очень хотелось, чтобы что-нибудь произошло. А было мне тогда шестнадцать лет.
   Погром проистекает следующим образом. Вначале откуда-то издалека до вас доносятся один-два вопля. Затем раздается шум бегущих ног, шум быстро приближается, и вы слышите, как со стуком открывается дверь соседнего дома. После этого до вас снова и снова доносится звук шагов. Криков не слышно, а шум шагов похож на шорох гонимых ветром по мостовой сухих, осенних листьев. Затем наступает тишина, а через некоторое время, до вы вновь начинаете слышать движение толпы.
   На сей раз погромщики прошли мимо нашего дома. В окна мы выглядывать не стали и не сказали друг другу ни слова. Дядя не прекращал своего хождения, а тетя Сара продолжала следить за ним глазами. Когда толпа приближалась к дому, отец закрыл глаза и открыл их тогда, когда угроза миновала. Моя семилетняя сестра Эсфирь безостановочно ковыряла в носу, а мама тихо сидела, положив руки на колени.
   Через некоторое время мы услышали под нашими окнами женское рыдание. Женщина прошла мимо дома, свернула за угол, и рыдания стихли.
   Толпа вернулась только через полчаса. Все началось с того, что погромщики переколотили стекла окон дубинами и проломили двери топорами. Уже через несколько мгновений наш дом и вся улица перед ним оказались заполненными мужчинами. В помещение ворвался запах пота, скотного двора и алкоголя. И в нашем аккуратном, маленьком доме, который мама подметал три раза на день, закружился водоворот лиц, шинелей, темных пальто, винтовок, ножей, штыков, дубин и топоров. Погромщики зажгли все лампы, а здоровенный, усатый детина в мундире унтера царской армии непрестанно орал:
   - Заткнитесь! Заткните свои пасти, ради Христа!
   Мы все сгрудились в одном углу гостиной, а перед нами расхаживал усатый унтер. Дядя Самуил прикрыл собой жену и ребенка, а мама заняла позицию впереди отца. Сестра Эсфирь впервые за все время заревела.
   Унтер-офицер держал в руках штык.
   - Старший сын! - заревел он, поигрывая штыком. - Кто здесь старший сын?
   Эсфирь рыдала. Никто не промолвил ни слова.
   - Не слышу ответа! - рявкнул унтер и рубанул штыком по столешнице с такой силой, что во все стороны брызнули щепки. - Кто здесь, дьявол вас, вонючек, побери, старший отпрыск?!
   Тогда я выступил вперед. Мне всего шестнадцать, и мой брат Эли старше меня. Так же как другой брат Давид. Но вперед вышел я.
   - Что? - спросил я. - Что надо?
   - Малыш, - произнес унтер, шагнул вперед и ущипнул меня за щеку. Погромщики за его спиной весело заржали. - Что же, жидочек, теперь ты можешь послужить обществу.
   Я взглянул на отца. Тот, чуть прищурившись, смотрел на меня с отрешенным лицом. Видимо, папаша снова беседовал с ангелами.
   - Что вы желаете? - спросил я, обращаясь ко всей толпе и чувствуя, как пульсирует кровь. Особенно сильно она почему-то пульсировала в локтях и коленях.
   Унтер взял меня - хотя и не очень грубо - за воротник.
   - Жидочек, - сказал он, - мы желаем получит все, что имеется в этом доме. Ты станешь водить нас по комнатам и все отдавать. - Чтобы придать своим словам больше убедительности, он меня слегка потряс. Думаю, что унтер весил не меньше двухсот двадцати пяти фунтов.
   Мама протолкалась ко мне и прошептала на идиш:
   - Отдавай им, как можно меньше, Давид.
   - Говори по-русски! - рявкнул унтер, отталкивая маму. - Всем говорить по-русски!
   - Она не говорит по-русски, - соврал я, лихорадочно пытаясь сообразить, что из ценностей им отдать, а что приберечь на потом.
   Я ходил из комнаты в комнату в сопровождении пяти выделенных погромщиками доверенных лиц. С каждым шагом я становился взрослее и умнее. Я продумывал каждый очередной шаг, отдавая им только то, что они и без моей помощи легко могли обнаружить. Я отдал им немного серебряных вещей, пару одеял и несколько маминых безделушек. Я знал, что последуют другие налеты, и новых погромщиков придется тоже чем-то ублажать.
   Когда я снова проходил через гостиную, то увидел, что дядя лежит на полу, и из раны на его голове течет кровь. Здоровенный селянин держал одной рукой четырехнедельного младенца, и Сара рыдала в углу, в окружении мужчин, которые с хохотом дергали её за рукава и пытались приподнять юбку. Эсфирь сидела на полу, сунув в рот кулак, а мама, маленькая и толстая, стояла как скала перед застекленными дверцами книжного шкафа. Папаша, длинный и тощий, мечтательно смотрел в потолок, время от времени дергая свою жидкую бороденку. Мужчины громко хохотали, и слов я расслышать не мог. Пол гостиной был усыпан разбитым стеклом.
   Выйдя из спальни матери, я остановился. В коридоре уже высилась большая гора вещей, собранных сопровождающими меня грабителями.
   - Конец, - сказал я. - Вы забрали всё.
   Унтер ухмыльнулся и дернул меня за ухо.
   - Ты - хороший мальчик, - сказал унтер, который явно наслаждался ситуацией. - Ведь ты не станешь мне врать? Правда?
   - Не стану.
   - Ты ведь знаешь, что бывает с маленькими мальчиками, которые мне врут?
   - Да. Отпустите ухо! Мне больно.
   - О... - унтер с издевательской тревогой повернулся к своим подручным. - Я делаю ему больно. Я делаю бо-бо ушку жидочка. Как скверно я поступаю.
   Погромщики расхохотались. В других комнатах тоже смеялись, и мне казалось, что весь дом трясется от их хохота.
   - Может быть, стоит ушко вообще отрезать? - спросил унтер. - Может, после этого оно перестанет болеть? Что скажете, ребята?
   Ребятам это предложение явно пришлось по вкусу.
   - Прекрасное кошерное ухо, - сказал один из них. - Сгодится на студень.
   - Ты уверен, что больше ничего не осталось? - спросил усатый унтер, нещадно крутя мое ухо.
   - Надеюсь, что ты прав, жидочек. Ради своего же блага.
   Унтер повел меня через гостиную в маленькую музыкальную комнату, которую от гостиной отделяли широкие раздвижные двери.
   - Теперь мы приступаем к обыску дома, мальчик, - очень громко, перекрывая общий шум голосов, сказал унтер. - И если мы найдем хоть что-нибудь, что ты нам не отдал, хотя бы одну крошечную серебряную ложечку для младенца, то... - он прикоснулся острием штыка к моему горлу.
   Я почувствовал, как по шее потекла струйка крови, и краем глаза я увидел, что на воротничке рубашки появились красные пятна.
   - ...то тебе - хана. Бедный маленький жидочек.
   Унтер со значением посмотрел на маму. Она ответила ему твердым взглядом. Давид и Эли, бледные и высокие духом, как, впрочем, и мой папаша, стояли рядышком, взявшись за руки. На щеке Давида я увидел светлые припухлые полосы. Братья не могли оторвать от меня взгляда округлившихся глаз.
   Отдав приказ приступить к обыску, унтер провел меня в музыкальную комнату.
   - Садись, мальчик, - сказал он, плотно сдвинув створки дверей. Я повиновался, а он уселся напротив и положил штык себе на колени. - Одна крошечная серебряная ложечка и вжжик...
   Я не верил, что он может меня убить. Передо мной сидел грузный, глупый амбал, а по его подбородку стекала струйка слюны. Я же читал книги по французскому искусству и видел репродукции творений Сезанна и Ренуара. Невозможно даже и в мыслях допустить, чтобы какой-то дурак в изодранном и заляпанном грязью мундире мог убить такого знатока искусств, как я.
   - Ты все ещё уверен, что ничего не осталось? - спросил он.
   - Вы забрали все до последнего клочка, - ответил я.
   - Всех жидов надо убить, - вдруг заявил он.
   Я не отрывал глаз от штыка и представлял, как ведущие обыск бандиты осматривают книжную полку со спрятанными между страниц книг рублями, как находят чемодан под двойным полом чердака, как находят зарытый в куче угля самовар, а в самом самоваре - дорогие кружева...
   - Россия заражена жидами, - с ухмылкой продолжал унтер. - Они - как чума. Я дрался под Таненнбургом и имею право на собственное мнение.
   Из соседней комнаты донеслись крики Сары, и я услышал, как начал возносить молитвы отец.
   - Вначале мы прикончим всех жидов, - не унимался мой мучитель, - а потом и большевиков. Думаю, что ты - тоже большевик.
   - Я - художник, - ответил я, даже в эту трудную минуту, не без гордости.
   - Это хорошо, - сказал унтер. Ему пришлось повысить голос, так как в гостиной громко кричала Сара, - такой маленький жидочек, а уже художник. Он взял меня за руку и, увидев часы, продолжил: - Вот как раз то, что я искал. - Унтер сорвал часы с моего запястья и опустил их в свой карман. Спасибо, малыш, - с ухмылкой бросил он.
   Я страшно огорчился. Эти часы делали меня джентльменом, превращали в гражданина мира.
   Унтер достал пачку папирос, вынул одну и машинально протянул пачку мне. Я никогда раньше не курил, но на сей раз взял папиросу и закурил, вдруг ощутив себя взрослым мужчиной. Интересно, что сказал бы папаша, увидев, как я дымлю. В нашем доме никому, включая дядю, курить не дозволялось. Что же, подумал я, теперь я, по крайней мере, знаю, что такое курение. Дым я глубоко не вдыхал. Я лишь набирал его в рот и тут же выдувал обратно.
   - Художник... - протянул унтер. - Маленький художник. Вам со мной не скучно, господин художник?
   Он был очень жестоким человеком, это унтер.
   - Наверное, они сейчас открывают шкаф внизу, - сказал он, ласково похлопывая меня по колену. - И находят там канделябр. Здоровенный золотой канделябр.
   - Ничего они не находят, - ответил я, заливаясь слезами, так как в глаза мне попал дым. - Там нечего искать.
   - Маленький художник. Маленький жидовский художник, - произнес он и при помощи штыка принялся одна за одной срезать пуговицы с моего костюма. Унтер явно наслаждался жизнью. Из гостиной доносились крики Сары и Эсфири. Двери музыкальной комнаты раздвинулись, и в неё вошли два следопыта.
   - Ничего, - объявил один из них. - Ни единой вонючей пуговицы.
   - Тебе повезло, малыш, - сказал унтер, улыбнулся, наклонился ко мне и, что есть силы, ударил меня кулаком в висок. Я упал, и весь дом погрузился в тишину и во тьму.
   Когда я пришел в себя, моя голова покоилась на коленях мамы, а погромщиков уже не было. Открыв глаза, я увидел, что дядя Самуил обнимает тетю Сару, и что из раны на его голове все ещё сочится кровь, пачкая их одежду. Но они этого не замечали, без слез приникнув друг к другу. Рядом с ними на кресле безмятежно спал младенец. Склонившееся надо мной лицо мамы было абсолютно спокойным, и откуда-то издали до меня доносился её голос:
   - Всё хорошо, Даниил. Всё хорошо, мой маленький Даниил - львиное сердце. Всё хорошо, мой милый. Все просто отлично.
   И уже где-то уже совсем далеко звучал голос папаши.
   - Вы желаете знать, какую самую серьезную ошибку я совершил в своей жизни? - вопрошал он. - Я вам отвечу. В 1910 году у меня имелась возможность уехать в Америку. И почему, спрашивается, я не уехал? Скажи мне, Творец Всемогущий, почему твой раб не уехал в Америку?
   - Не двигайся, детка, - прошептала мама. - Закрой глаза и лежи тихо.
   - Я сгораю от стыда, - донесся до меня полный слез голос моего брата Давида. - Ведь старший сын в семье - я. А выступил навстречу им он. Ему шестнадцать, а мне девятнадцать, и я спрятался за его спиной, - с горечью причитал он. Да простит меня, Бог.
   - Даниил, - промурлыкала мама. - Маленький, но с умом философа, продолжила она и вдруг неожиданно фыркнула.
   Мама смеялась среди всей этой крови и слез. Я приподнялся и тоже рассмеялся, а она меня поцеловала.
   За окном, где-то очень далеко, на противоположной стороне города, слышались выстрелы, а чуть ближе к нам громко кричали люди. По соседней улице, судя по стуку копыт, галопом промчался конный отряд.
   - Может быть, это большевики? - с надеждой сказала мама. - Если это так, то мы спасены.
   - Помолимся, - произнес папаша, и все, даже дядя Самуил приготовились вознести молитвы.
   Дядя нежно снял руки Сары со своих плеч и поцеловал её пальцы. Затем он поднял с пола шляпу и водрузил себе на голову. Сара, держа ребенка на руках, села на стул, выражение ужаса постепенно начало исчезать из глаз молодой женщины. Бандиты её серьезно не обидели.
   Папаша притупил к молитве. Я, надо сказать, никогда не верил в его ритуалы. Папенька постоянно пребывает рядом с Творцом, и поэтому очень далек от жизни. Я просто ненавидел его нездоровую до безумия святость, его отрицание всего земного - отрицание всего сущего ради вечности.
   - Благословенен будь, Отец наш, Творец Всемогущий... - начал он, а я поднялся и отошел к окну.
   - Даниил, - сказал папаша, прервавшись на миг, - мы возносим молитву.
   - Знаю, - ответил я, а мои братья и сестры тем временем бросали на меня тревожные взгляды. - Мне хочется посмотреть в окно. А молиться я не желаю.
   Было слышно, как из легких моих братьев со свистом вырывается воздух.
   Губы папаши дернулись.
   - Даниил... - начал было он, но тут же, пожав плечами, снова обратил взор на своих ангелов. - Благословенен будь, Отец наш... - возобновил он молитву, - ...Творец Всемогущий.
   Братья заныли ему в ответ.
   Глядя в окно, я улыбался. Первый раз в жизни я не согласился с отцом.
   "Кто здесь старший сын?" спросили они, а я вышел и сказал "Что вы хотите?". После этого у меня есть право сказать папаше: "Молиться я не желаю".
   Я улыбался, прислушиваясь к далеким выстрелам, крикам и глухому гулу толпы.
   В последующие два дня грабители навещали наш дом девятнадцать раз. Постоянно пребывая в центре людского водоворота, трепеща от страха, слушая хохот и угрозы, я с упорством безумца вел точный учет. Итак, они были здесь девять раз, думал я, и сейчас придут в десятый. Я смогу выдать пару хранящихся в погребе серебряных вазочек для конфет. Интересно, убьют ли они кого-нибудь на сей раз. Это десятый визит... Значит следующий будет одиннадцатый...
   Наш дом превратился в руины. Все окна остались без стекол, двери были сорваны с петель и пошли на топливо для костров, от зеркал остались лишь осколки. Погромщики содрали все ковры и утащили их вместе с мебелью. Жалкие остатки наших продовольственных запасов были найдены и унесены, так же как все одеяла и одежда. На второй день, ближе к ночи погромщики разграбили винные лавки, и когда они с грохотом ворвались к нам, от них разило перегаром. С каждым разом их визиты становились все опаснее, я мы чувствовали, что смерть уже витает где-то рядом. Одиннадцатый погром... Двенадцатый.... Тяжелые, заляпанные грязью сапоги, пьяные вопли и песни... С трудом стоящие на ногах типы направляют штыки на отца и дядю, ожидая протеста, или какого-то признака сопротивление. Любого выкрика одобрения со стороны приятелей может хватить для того, чтобы заставить этих людей начать бойню. Они веселятся, играя со смертью, им страшно нравится держать нас на грани гибели. Они принюхиваются, чувствуя запах крови. Они подпускают смерть ближе, а затем заставляют её отступить, предвкушая наслаждение в ближайшем будущем. Так ребенок приберегает конфетку, чтобы полакомиться ею вечером.