Шоун Робин. Мужчина и женщина

   И только теперь в ее глазах появился давно ожидаемый ужас.
   — Но как эти несчастные… облегчаются?
   — Они мочатся через соломинку или садятся на корточки, как женщины.
   — Значит, эти люди — мужчины, лишенные своего достоинства, — должны страдать без всякого утешения?
   — Степень желания у евнуха соответствует возрасту, в котором он был оскоплен, — стоически продолжал Мохаммед, не в силах солгать и сказать, что евнух никогда не испытывает желания, потому что это было бы не правдой.
   Испытывали. Даже те, кого искалечили в детстве. Даже те, кого называли sandali.
   — И в каком возрасте ты…
   Она осеклась, боясь произнести ненавистное слово.
   — Меня кастрировали в тринадцать лет, — коротко пояснил он.
   Он рано возмужал. В тринадцать на лице уже пробивались усики, и девушки посматривали в его сторону.
   — Но те мужчины, которые теряли свое достоинство… Как они…
   Можно было не договаривать. Он понял.
   — Некоторые евнухи довольствуются тем, что доставляют женщинам наслаждение.
   — Не могу представить, как можно заботиться об удовольствиях других, не имея возможности разделить его.
   Однако она любила человека, отказавшегося прийти в ее постель.
   — Евнухи, у которых нет ни пениса, ни яичек, женятся, — нерешительно признался он.
   Она промолчала, только взгляд стал настороженным. И он немедленно пожалел о своей откровенности.
   Мохаммед не желал говорить о прошлом. Не желал думать о будущем. Он только хотел наслаждаться теплым днем и своей первой… и последней женщиной. Даже сумей он найти облегчение с проституткой, все равно никогда не удовлетворился бы союзом без страсти и любви.
   Протянув руку, он вытащил шляпную булавку и стянул с Меган черную шляпку. Солнце окрасило ее рыжеватые волосы в осенние тона, припорошив серебром.
   — У тебя прекрасные волосы. Зачем ты их так туго стягиваешь?
   Меган в свою очередь подняла руки и стала на носочки, пытаясь достать до его головы.
   — У тебя тоже. Зачем ты прячешь их под тюрбаном?
   И с этими словами потянула за конец белого полотнища, заткнутый внутрь. Мохаммед не шевельнулся, глядя на ее запрокинутое лицо.
   — Мусульмане никогда не показываются на людях с непокрытой головой.
   Но Меган уже разматывала тюрбан, не замечая, что ее грудь прижата к его темному плащу, целиком сосредоточившись на своем занятии.
   — Англичанка не должна распускать волосы на людях, — пояснила она, погладив его подбородок.
   — Здесь никого нет, — заметил он, остро ощущая ее прикосновение.
   Прохладный ветерок овеял его голову. Меган отступила, торжествующе размахивая тюрбаном.
   — Совершенно верно.
   — Я голоден, Меган, — заметил он.
   — А что ты захватил с собой? — живо поинтересовалась она.
   У него перехватило дыхание. Ни одна женщина до Меган не подшучивала над ним, не поддразнивала, не втягивала в чувственные перепалки.
   — А что бы ты хотела? — чересчур ворчливо осведомился он.
   Но ее не отталкивали ни его тон, ни его тело.
   — Мясного пирога, — мечтательно протянула она.
   — В таком случае тебе повезло. Здесь лежит мясной пирог.
   Меган рассмеялась, послышалось испуганное хлопанье крыльев — это она спугнула певчую птичку.
   Его чресла напряглись. Он развязал плащ и расстелил на земле. Она расстегнула свой плащ и бросила поверх.
   Соски почти рвали лиф платья.
   — Ты замерзнешь, — предупредил он.
   — Не больше, чем ты, — отмахнулась она.
   Повернувшись, он зашагал к каменной ограде, где оставил ведро. Широкий тобс обвивался вокруг голых щиколоток и его жаждущей плоти. Схватив ведро, он обернулся. Меган сидела на плащах, чинно подоткнув под себя подол и стягивая черные шелковые перчатки. Он надвинулся на нее. Она подняла глаза и воззрилась на его пах, где ткань угрожающе натянулась.
   — Ваш пирог, мадам! — объявил он, ставя ведро рядом с ней. Меган отложила перчатки и вскинула голову:
   — Не вижу.
   Жар, обуявший его, не имел никакого отношения к солнечным лучам.
   — Приглядитесь получше, мадам.
   — Он закрыт тканью, — пожаловалась Меган. — Может, лучше снять ее?
   Мохаммед вспомнил тепло ее губ и ласки языка, когда она целовала его жезл. Вспомнил и задрожал.
   — Мы оба простудимся, — снова предостерег он. Меган положила руку на верхнюю пуговицу лифа.
   — Зато навсегда сохраним счастливые воспоминания о мясном пироге, не так ли?
   Она расстегнула первую пуговицу… вторую… третью… Лиф сполз с плеч. Груди, согретые солнцем, мерцали, как алебастровые. Полные. Тяжелые. Совершенные.
   — Распусти волосы, — сдавленно попросил он.
   Она закинула руки за голову, и груди приподнялись. Волосы под мышками оказались рыжевато-каштановыми.
   Длинная толстая коса упала на плечо. Вытащив шпильки, Меган медленно расплела ее и расчесала пальцами. Она была готова удовлетворить все прихоти евнуха. Он не мог сделать для нее меньшего. Мохаммед рывком стащил с себя тобс, отшвырнул не глядя и встал перед ней на колени. В тусклом свете раннего утра, при закрытых занавесках, было заметно лишь его состояние, но не шрамы. Теперь же, при свете дня, скрыть их было невозможно.
   Но она не испугалась, не выказала отвращения при виде искалеченного мужчины. Только торжественно открыла ведро с едой. Он так же торжественно принял из ее рук кусок пирога, сел, скрестив ноги, ясно сознавая, что она видит все… его шрамы, его желание, все, что он старательно прятал целых сорок лет. Меган достала небольшой кувшин с сидром, разлила по стаканам. При каждом движении грудь колыхалась, а соски пронзали ледяной весенний воздух. Он поспешно откинул назад ее волосы, чтобы лучше видеть груди.
   Пирог оказался безвкусным, сидр — кислым, однако ему показалось, что он никогда не пробовал ничего лучше. Когда они осушили кувшин, доели пирог и облизали пальцы, Меган аккуратно сложила посуду в ведро. Потом встала и переступила через юбки. Волосы снова закрыли ее лицо.
   — Я хочу оседлать вас, сэр.
   Двадцать четыре часа назад он посчитал бы ее ненормальной. Двадцать четыре часа назад он не впустил бы вдову, притворившуюся шлюхой. Но сейчас он одним движением сбросил ее одежду с плащей и лег. Солнце припекало. Встав перед ним на колени, Меган сжала могучий жезл. У него зашлось сердце. Влажное тепло обнимало его. Он почти терял сознание.
   Мохаммед сосредоточился на лице Меган, решительно пытавшейся ввести его в себя. От напряжения она даже прикусила нижнюю губу, совсем как старательная школьница, готовившаяся к экзамену.
   — Возьми меня домой, Меган, — хрипло попросил он, гадая, где же его дом.
   И вдруг ее портал раскрылся, и она поглотила его. Он застонал. Ее волосы щекотали его пах. Кончик жезла проникал все дальше. Он ощущал, как лихорадочно бьется ее пульс.
   Меган сконфуженно посмотрела на него сверху вниз:
   — Наверное, я чересчур стара для такого.
   Он стиснул ее бедра.
   — Вряд ли, мадам, а теперь скачите на мне, — процедил он. — Как та юная девушка на своем парне.
   «Покажи, что это такое — снова стать молодым, здоровым и беззаботным», — молчаливо молил он.
   Она нерешительно приподнялась: прохладный воздух прошел по его жезлу, хотя головка была охвачена расплавленным раскаленным металлом. Меган смотрела на него чувственно повлажневшими глазами, в которых светилось желание доставить ему радость. Но он жаждал ее сочувствия, он хотел ее эгоистичного самоудовлетворения.
   Он вскинулся и одновременно потянул ее вниз, вынуждая принять его твердость: больше ему нечего было дать.
   Меган медленно усваивала ритм: вверх — бедра и лоно сжимают его; вниз — бедра и лоно раскрываются. В слепом вожделении она подалась вперед и припечатала его ладони своими. Ладонями женщины, привыкшей к стирке и кухонной плите.
   Солнце озарило ее светящимся нимбом. Мохаммед молча наблюдал, как колышутся ее груди и натягиваются жилы на шее. Хриплое дыхание сливалось с сочными шлепками плоти о плоть. Меган скакала на нем, пока он не ощутил солнце на своей спине, и землю под ногами, и ветер в лицо, потому что оба они ускакали галопом в прошлое, где были молоды и невинны.
   И вдруг все замерло: скачки, движения, бег к свободе. Меган смотрела на него: лицо залито потом и светом, волосы липли к щекам и груди. Ее лоно трепетало в блаженных спазмах, сжималось, расслаблялось, сжималось, расслаблялось… вокруг его сердца.
   Мохаммед подавил мучительный крик. Он еще не был готов снова вернуться в тело евнуха. Не сейчас, когда кровь по-прежнему пела в жилах и желание огнем пробегало по спине. Меган отдышалась и подняла голову:
   — Ты не можешь, верно?
   Он не стал притворяться, будто не понимает.
   — Не могу.
   Но, Боже, Аллах, он хотел! Как он хотел!
   — Я дам тебе облегчение, Мохаммед. Она поспешно встала на колено, и он выскользнул из нее, хотя напряженное твердое копье тянулось к ней. Он не мог наглядеться на эту красоту: женское лоно — розовое, влажное, обрамленное крутыми черными завитками, темнее, чем у нее на голове и под мышками. Меган быстро подняла ногу и перенесла через него, так что теперь ее ноги были скромно сжаты.
   — Пойдем со мной, — велела она таким же беспрекословным тоном, каким он отдавал приказания раньше.
   — Зачем? — с трудом выговорил Мохаммед, пытаясь прийти в себя.
   Почему они не могут остаться здесь, пусть и ненадолго?
   — Я хочу сделать приношение, — загадочно обронила Меган.
   Нагнувшись в водопаде сверкающих прядей, она достала что-то из кармана плаща. Мохаммед не успел разглядеть, что именно: она тут же выпрямилась и направилась к источнику. Ягодицы мягко перекатывались, бедра покачивались.
   Он последовал за ней.
   Меган встала перед естественной купелью, где матери крестили детей, опустила правую руку в воду, зачерпнула и, повернувшись, вылила воду на его плоть. Мохаммед ахнул. Вода оказалась ледяной. Еще недавно грозный, готовый к бою жезл увял на глазах.
   Не обращая внимания на дело рук своих, она сосредоточенно развернула французский конверт и повесила на куст, украшенный сотнями развевающихся лоскутов.
   Мохаммед чуть не расплакался. Она окрестила его мужской придаток, как женщины крестят новорожденных! И оставила конверт в знак благодарности, подобно матерям, отрывающим полосы от свивальников!
   — Думаешь, удача, которую просят хорошие матери для своих малышей, посетит и меня? — грубовато усмехнулся он.
   — Обязательно, — твердо заверила она. — Но позже. В теплой комнате и мягкой постели.
   Он уже испытал одно чудо прошлой ночью, в глубинах ее тела, и второго не ожидал. Мохаммед помог Меган одеться: расправил нижние юбки, подвязал турнюр, застегнул верхнюю юбку и лиф. И даже заплел в косу волосы, нагретые солнцем и ставшие мягче пуха. Все это время Меган почти не шевелилась, не привыкшая к тому, чтобы кто-то заботился о ней.
   И Мохаммед не переставал удивляться ее мужу. Каким же идиотом нужно быть, чтобы отвергнуть любовь Меган! Будь она его женщиной, он предупреждал бы ее малейшее желание.
   Но он не мужчина, а евнух.
   Меган уложила косы, нахлобучила шляпу, натянула перчатки, пока он натягивал тобс и обматывал тюрбан вокруг головы. Сегодня он был тяжелее булыжника.
   Они молча пробрались сквозь чащу разросшихся кустов терновника и подошли к коляске. Мохаммед отвязал пасущуюся лошадь и запряг. Меган самостоятельно забралась на сиденье.
   Ему хотелось сорвать с нее траурные плащ и шляпу. Съесть еще немного невкусного пирога, запить прокисшим сидром, полежать на солние, видя над собой ее обнаженное тело.
   — Ты сказал, что евнухи, лишенные мужского достоинства или мошонки, иногда женятся, — начала она, не сводя взгляда с мерина, неторопливо шагающего по тропинке.
   Губы Мохаммеда мрачно сжались.
   — Да.
   Он знал, что последует за этим.
   — Но они не женились бы, если бы не могли наслаждаться женскими ласками. Не так ли? Мохаммед встряхнул поводьями.
   — Так.

Глава 6

   На обратном пути никто не произнес ни слова. Но Мохаммед чувствовал решимость Меган дать ему удовлетворение. Решимость, порождавшую одновременно гнев и надежду. Злость на ее нежелание понять ущербность евнуха; надежду на то, что она докажет его способность познать все плотские радости.
   Молодой конюх придержал мерина, пока Мохаммед выбирался из коляски. Впервые он обрадовался тому, что ежедневные физические упражнения помогли ему сохранить форму и не разжиреть, подобно многим евнухам. Его сила поможет ему неустанно ублажать Меган.
   Повернувшись, он предложил ей руку. Но она яростно полоснула взглядом мальчишку. Не нужно было и оглядываться, чтобы понять, в чем дело. Бедняга вытаращился на араба, одетого, как ему казалось, в женскую рубаху.
   — Меган, — тихо окликнул Мохаммед. Она неохотно отвела глаза от конюха.
   — Я привык к любопытству окружающих, — пояснил он.
   Меган подала ему руку, но хмуриться не перестала.
   После свежего воздуха и яркого солнца полутемные тесные помещения действовали на нервы. От едкого запаха тушеной капусты с говядиной к горлу подкатывала тошнота. Хозяина, любезно согласившегося привести Мохаммеду шлюху, не было на месте. Из пивной доносился громкий гвалт. Пока их не было, служанка успела прибрать комнату. Постель была застелена, стул стоял у камина, кувшин занял свое место в тазике. Все следы ночных похождений исчезли, словно здесь никогда не бывало женщины.
   Мохаммед запер дверь.
   Меган ждала его у кровати.
   — Верю, что ты дашь мне новое наслаждение, Мохаммед.
   — Разденься, Меган.
   Меган, не спуская с него глаз, освободилась от одежды.
   — Садись на постель, — резко приказал он.
   Она повиновалась.
   Он безмолвно снял тюрбан, сорвал с себя рубаху. Что он собирается делать?
   Меган бросила на пол подушку, он встал на нее коленями. Ему не пришлось просить ее раздвинуть ноги. Мохаммед нежно сжал ее груди, набухшие и чувствительные, окутанные полуденной тенью. Опустив руку, он коснулся ее лона: клитор был все еще налит кровью, нижние губы блестели влагой. Нетронутые красотой и жестокостью, воплощением которых была Аравия.
   Она легко приняла в себя палец, второй… Он смотрел на тесное кольцо ее плоти и темное вторжение своей руки. Из ее тела лилась влага, жемчужно-белый любовный напиток. Он медленно продвигался вперед, пока оба пальца не исчезли из вида. За ними последовали третий и четвертый, неукротимо втянутые в крохотную бездну. Меган поморщилась, но не воспротивилась. Она не откажет ему ни в чем, а он не знал причин такого великодушия.
   Чуть подтянувшись, он взял в рот ее левый сосок. Ее сердце билось прямо ему в язык, отдаваясь в кончики пальцев. Лоно женщины предназначено для рождения детей. Груди женщины должны питать новорожденных. Но от их союза не будет отпрысков.
   Он сосал, давая ей помощь, в которой она нуждалась. В которой нуждался он. В которой они нуждались оба.
   Теперь он проник в нее четырьмя пальцами: до первого сустава… до второго… растягивая так, как не смог бы ребенок. Меган сжала его внутренними мышцами. Он обвел большим пальцем клитор, наслаждаясь ее внешней твердостью и внутренней мягкостью.
   Ее оргазм разбился о его пальцы, вынуждая разделить ее удовольствие и боль. Предательская капля влаги повисла на его жезле.
   Прохладные пальцы прижались к его ушам; жар ее дыхания шевелил волосы на его голове. Она зарылась лицом в волнистые пряди, пока он высасывал из нее последние спазмы наслаждения.
   Прошло несколько долгих минут, пока они сидели в той же позе: его пальцы в ее лоне, ее сосок у него во рту, соединенные так, как не было и не могло быть описано ни в одном эротическом трактате. Наконец он неохотно выпустил сосок. Тяжесть, пригибавшая его голову, исчезла, пальцы стиснувшие уши, скользнули к его щекам. Щекам, на которых не было щетины, могущей уколоть тонкую кожу. Не было, и быть не могло. Он поднял голову и встретил ее выжидающий взгляд.
   — У меня был сын, — сказал он.
   Ее пальцы застыли на его щеках. Мышцы лона плотно обхватили его пальцы.
   — Не сын от плоти моей, — хрипло пояснил он, — просто мальчик, порученный моим заботам, когда мне исполнилось двадцать семь. Мы… — он не выдаст причину ссылки своего питомца: не его эта тайна, — приехали в Англию девять лет назад. На прошлой неделе он пригрозил убить меня, если я посмею обидеть его женщину.
   В глазах стыл океан боли. А может, она видела всего лишь страх. Ужас перед тем, что другой мужчина предпочел разорвать многолетние духовные узы, если он причинит зло его женщине.
   — Слова, сказанные в порыве гнева, лучше поскорее забыть и простить, — посоветовала она.
   — Эти слова были произнесены не в запальчивости. Он чуть согнул в ней пальцы, Меган сжалась.
   — Он убил бы меня, и не мне его осуждать. Он лишь выполнял свой долг.
   — Ты представлял… опасность для этой женщины?
   — Да.
   Пульс, бившийся в ней, участился.
   — Почему?
   — .Потому что ревновал.
   Воспоминания всколыхнули в нем боль и ярость.
   — Потому что хотел того, что было у него. Свою женщину.
   — Но ты не сделал ей зла.
   — Нет.
   По-прежнему ли вместе те двое или он необратимо встал между ними?
   — Он… он живет здесь?
   — В Лондоне.
   — И поэтому ты приехал в Лендз-Энд? Сбежал от этого человека и его… женщины?
   Мохаммед открыл рот, чтобы сказать правду. И не смог.
   — Одна арабская женщина вышла замуж за евнуха, — услышал он собственный голос. — У него не было ни жезла, ни яичек. Однако она утверждала, что муж способен на оргазм. И утверждала, будто он доходит до такого неистовства, что ей приходится защищаться подушкой, иначе он может изгрызть ей груди. И при этом смеялась над ним с другими женщинами, издеваясь над евнухом, опустившимся до такого позора.
   Мохаммед словно вновь слышал хохот, грубые издевки.
   «Я не таков», — думал он, корчась от мук. И докажет Меган, что он не таков. Ему не нужна женщина для того, чтобы получить облегчение. Он сам способен на это. Когда он вынимал пальцы, плоть Меган словно присасывалась к ним, не желая отпускать. Но вместо пальцев он дал ей свое копье, погрузившееся так глубоко, что уже не осталось места для мыслей об Аравии или евнухах.
   Он подался к Меган, дрожа от желания, такого сильного, что хотелось выть. Со всхлипом втягивая воздух, он зарылся лицом в местечко между ее шеей и плечом. Нежные пальцы погладили его по волосам, прижали теснее.
   — Скажи сейчас, — прошептала она. Как он мог сказать ей? Это мерзко и неестественно. Мужчина не должен нуждаться в чем-то, кроме женского лона.
   — Говори же, — настаивала она, — пожалуйста. Доверься мне, Мохаммед. Доверься так же беззаветно, как я доверилась тебе.
   Он сильнее вжался в ее шею, лоно, стремясь затеряться в ней… но безуспешно.
   Из-за решения одного мужчины. Из-за целой культуры, в обычае которой было принято уничтожать жизни, но не желания.
   — У мужчины есть железа, которую можно ласкать, — прерывистым шепотом признался он.
   Меган замерла: даже пульс, лихорадочно бившийся в его губы, казалось, остановился. До нее наконец дошло, что есть единственное место, где мужчину можно ласкать изнутри.
   — Как женщина сумеет найти эту железу? — пробормотала она.
   Он повторил то, что слышал от других евнухов, созданий, которые не должны были хотеть сексуального удовлетворения, но все же хотели.
   — Говорят, что она имеет размер и форму нелущеного ореха. Ее называют третьим миндалем.
   — Я хочу дать тебе все, Мохаммед. Подарить такое же наслаждение, какое было даровано мне.
   Он почти вырвался из уютных объятий.
   — Это не одно и то же!
   — Ты боишься?
   Она права, он боится. Боится, что блаженство, которое она уже дала ему, больше не повторится. Боится потерять тот малый остаток мужественности, который ухитрился сохранить.
   — Это противоестественно, — выдавил он. Почему она не хочет ничего понимать?
   — Мохаммед, удовлетворение не может быть противоестественным. Чудовищно то, что сделали с тобой. Бесчеловечны мужчины, любящие женщин только за их способность рожать детей. Но не это, Мохаммед. Ты сказал, что получаешь удовлетворение в моем удовольствии. Позволь мне разделить твое. Позволь знать, что я могу ублажить тебя, как ты ублажил меня.
   — Они смеялись, — прохрипел он.
   — Я никогда не стану смеяться над тобой.
   Он осторожно отодвинулся и встал. Меган схватила подушку и опустилась перед ним на колени. Он смотрел на ее макушку, на косу, струившуюся по спине. Она походила на школьницу. Но руки, сжимавшие его, не принадлежали школьнице. Они принадлежали женщине. Пламя охватило его плоть.
   Она подняла глаза и поймала его взгляд.
   — Это и для меня тоже, Мохаммед. У меня никогда не было возможности дотронуться до мужского тела. Я всегда буду бережно хранить воспоминания о том, что ты доверился мне.
   И она подтвердила правдивость своих слов, взяв его в рот.
   Он слепо схватил ее за шею… такую тонкую, беззащитную, и ощутил тепло ее языка глубоко внутри. Она стала посасывать. Он чуть отставил пальцы, ощущая одновременно горячие глубины ее рта и ритмическое сокращение мышц челюсти. Да, было некое удовольствие в том, что женщина сосет мужской член, но в глубине таилась неуверенность. Сейчас он полностью в ее власти.
   Она может ранить его. Причинить боль. И он ничего не сможет сделать.
   Испытывает ли она такое же чувство беззащитности, когда он берет ее в рот и сосет? Испытывают ли все женщины подобную беззащитность, когда мужчины берут их, все равно — пальцами или плотью? Когда они оказываются полностью во власти мужа или любовника?
   А Меган? Что ощущала она? Отчаянно втягивая воздух, он откинул голову. Мир сузился до губ Меган, языка Меган, боязни острых зубов Меган. Он таял, хотя никогда еще не был так тверд. Он не хотел того, что предлагала она. Он хотел быть как все другие мужчины, получать наслаждение, подобно им.
   Она просила довериться ей. Но он не доверял никому с тринадцати лет. Как он мог довериться этой женщине? Как мог не довериться ей?
   Он раздвинул ноги. Она нашла его, проникла внутрь. Ее палец был скользким и мокрым, смоченным соками ее тела. Он стиснул веки, отдаваясь нахлынувшим эмоциям. Мышцы сжимались, препятствуя ее вторжению. Препятствуя непрошеной дрожи наслаждения, рожденной ее прикосновениями.
   Он ахнул, почувствовав, как она стала частью его. И снова ахнул, когда она нашла ту железу, о которой он говорил. Разящая молния пронзила его позвоночник и вылетела из истомившегося фаллоса. За прикрытыми веками сверкнул свет, в ушах зашумели голоса.
   Он стиснул зубы, чтобы не дать воли слезам, переполнявшим глаза и рвавшимся наружу. Именно этого он хотел, хотел женщину, которая без отвращения посмотрит на его искалеченное тело, как сам он смотрит на себя самого. Женщину, которая возьмет то, что он способен предложить, и не станет унижать его за то, что он не сможет дать.
   Его мир разлетелся на сотни осколков: прошлое, навязанное ему, настоящее, которое принесло удовлетворение, безрадостное будущее, разверзшееся перед ним.
   Отчаянный крик вырвался у него, и он снова стал человеком. Мужчиной.
   Дар Меган ему.
   Он открыл глаза.
   По щеке Меган катилась прозрачная капля.
   — Я была частью тебя, Мохаммед. Никогда не чувствовала себя такой могущественной, такой прекрасной. Спасибо за то, что доверился мне.
   — Мохаммед — имя, данное мне арабами. Мое английское имя — Коннор, Коннор Треффри.
   Она узнала это имя. Треффри были самыми состоятельными рыбаками в западном Корнуолле.
   Меган отняла руки. — Как? — прошептала она.
   Как он стал евнухом? Как мог обмануть Меган, он, обвинивший ее во лжи?
   — Я любил море, — выдохнул он, безумно нуждаясь в ее тепле и близости, но не умея выразить чувства, которые держал в узде целых сорок лет. — И мечтал только об одном: стать рыбаком, как отец, как мои братья. Поэтому и убедил отца позволить мне выйти в море. Налетел шквал, шхуну сбило с курса. Нас подобрал корабль, оказавшийся невольничьим судном. Нас отвезли в берберский порт и продали. Больше я никогда не видел отца.
   Не было слов, чтобы описать тот ужас, который ему пришлось пережить. Один, в неволе, впервые оторванный от дома, без надежды на возвращение.
   — Но ты был… англичанином.
   Горькая улыбка искривила его губы, но не отразилась в глазах.
   — Арабу, купившему меня, было все равно, кто я. И моя мятежная натура пришлась ему не по вкусу. В Аравии недаром ходит пословица «Бери жену для детей, бери мальчика для удовольствия». Хозяин любил юношей. Когда я отказался покориться ему, он приказал стражникам держать меня, пока египетский наемник безжалостно давил мои яички. Потом он перепродал меня сирийскому торговцу.
   Он смотрел в ее зеленые глаза и видел не просторы Англии, а бесплодную пустыню и тринадцатилетнего, измученного пыткой мальчишку.
   — У меня началось нагноение. Сириец отсек бесполезный мешочек, висевший между моими ногами, и зарыл меня в раскаленный песок, чтобы остановить кровь.
   И без того бледная кожа Меган стала мертвенно-бледной.
   — Я больше не помню той боли.
   Уголок рта нервно дергался. В глазах стояли ослепительно желтое солнце и алые ручейки крови.
   — Зато помню, что рыдал, как девчонка. И хотел умереть… но мне не позволили.
   — Я рада, что ты не умер, — чуть слышно прошептала она.
   Теперь он тоже был рад.