Шпанов Николай Николаевич. В новогоднюю ночь

   Между тем Вельман утверждал, что плана у него нет, а новые власти по вполне простительному либерализму, не желая компрометировать Вельмана, не дали приказа обыскать тайники в бюро директора, расположенном на самой станции, или помещения самой централи. К тому же новая полиция боялась, чтобы каким-нибудь случайным замыканием не вызвать взрыва всего сооружения.
   И вот полчаса тому назад дежурный полицейский офицер, делавший обход своего участка, куда входила станция, донёс, что убит секретарь Вельмана и не где-нибудь, а в служебном бюро директора, в здании станции.
   — Когда? — спросил Кручинин.
   — Почти на глазах этого офицера. Офицер говорит, что…
   Кручинин перебил:
   — Все остальное расскажет сам офицер.
   Подъехали к станции. Это было огромное здание в готическом стиле, сложенное из неоштукатуренного кирпича и больше походившее на старинную кирху, чем на электроцентраль.
   В просторном турбинном зале бездействующей станции царила тишина. Из предосторожности даже ток для освещения здания подавался теперь извне.
   Все невольно примолкли.
   Их вёл немолодой уже, очень смуглый лейтенант полиции, с лихо закрученными «а ла Вильгельм второй» усами, до того чёрными, что они казались крашеными. Форма на лейтенанте, в отличие от его новоиспечённого шефа, сидела вполне исправно.
   Этот усатый брюнет и был офицер, обнаруживший убийство. Он не производил впечатление новичка в своём деле. Держался он спокойно и уверенно, даже, как показалось Грачику, с дозой некоторого пренебрежения к своему начальнику.
   На половине пути шеф полиции, спохватившись, что не представил гостям своего лейтенанта, сказал:
   — Это — Круши. Один из наших лучших офицеров.
   С этими словами шеф приподнялся на цыпочки, чтобы покровительственно похлопать лейтенанта по плечу.
   Пока шли длинными переходами и поднимались по лестнице на третий этаж, где было расположено бюро директора, лейтенант Круши не спеша рассказывал то, что знал:
   — Делая обход этого участка, я заметил в одном из окон станции свет. Я знал, что по приказу полиции внутрь здания никто без особого разрешения допускаться не должен. Мне показалось маловероятным, чтобы такое разрешение понадобилось кому-нибудь за полчаса до Нового года. Я и сам-то спешил покончить с обходом, чтобы успеть забежать в какой-нибудь ресторанчик, раз уже нельзя было встретить это событие дома. Однако пройти мимо этого освещённого окна, не узнав, почему оно освещено, я не мог. Что-что, а уже службу-то я знаю… двадцать четыре года… с того самого дня, как покончил со службой в армии… Хорошо-с. Значит, нужно было поглядеть, в чём тут дело. Я попытался открыть боковой служебный ход, ведущий прямо на внутреннюю лестницу, но замок оказался испорченным, дверь не отворялась. Пришлось идти через ворота, чтобы попасть на эту же лестницу через машинный зал, как я веду теперь вас.
   — Вы так хорошо знаете расположение станции, что сразу определили, где именно горит свет? — спросил Кручинин.
   — Да, станция входит в мой участок много лет. Я знаю тут каждый угол.
   — Это хорошо, — удовлетворённо сказал Кручинин. — У вас были ключи от всех дверей?
   — Связка контрольных ключей всегда находится у дежурного по участку полицейского офицера. Мало ли что: взрыв, пожар…
   — Хорошо, очень хорошо, — повторил Кручинин. — Итак?
   — Я проник на станцию через зал, где постоянно дежурит наш полицейский, прошёл в этот отсек, куда мы с вами сейчас входим, и поднялся по этой же лестнице. Вот она перед вами, господа… Дежурному полицейскому в зале я приказал на всякий случай оставаться на посту внизу. Когда я был уже вот здесь, на последнем марше, в бюро директора раздался выстрел. Я побежал, перескакивая через несколько ступенек. Дверь, вот эта самая, которую вы видите перед собой, оказалась незапертой. Толкнув её, я вбежал в бюро — вот оно перед вами. Это — первая комната, здесь сидит секретарь, отсюда вот эта дверь ведёт в кабинет господина доктора Вельмана. В тот самый момент, когда я нажал её ручку, раздался второй выстрел. Распахнув створку, я увидел, что стреляет кто-то стоящий на коленях спиной ко мне. Он стрелял вон туда, по направлению той маленькой двери, ведущей на запасную железную лестницу. Когда я вбежал в кабинет, стрелявший выронил револьвер и упал лицом вниз — вот так, как он лежит и сейчас. Приподняв его голову, я сразу опознал господина Браду, конторского секретаря директора.
   — Конторского секретаря? — переспросил Кручинин. — А у Вельмана был ещё какой-нибудь секретарь?
   — Да. Частный секретарь — госпожа Эла Крон. Она живёт у него в доме и, как поговаривают кумушки… впрочем это знает весь город: доктор Вельман неравнодушен к красивым женщинам.
   — Но, но, без пошлостей, Круши, — строго прикрикнул шеф. — Давайте дальше ваш фельетон, то есть я хотел сказать доклад.
   — Слушаю-с… Докладываю дальше, — с подчёркнутой почтительностью ответил лейтенант. — Я бросился к этой задней дверце, но она оказалась запертой. Ключа от неё в нашей связке нет. Чтобы задержать убийцу, нужно было снова бежать кругом, я дал свисток, вызывая полицейского, стоявшего в зале.
   — Отсюда ему был слышен ваш свисток? — спросил Кручинин.
   — Об этом я в тот момент не подумал… пожалуй, вы правы: парень мог бы и не услышать свистка. Но, к счастью, он оказался догадливым малым. В тот момент, когда я отнимал свисток ото рта, он уже и сам вбегал в комнату. Он исправный служака, — добавил лейтенант, кладя свою большую, покрытую обильной чёрной растительностью руку на плечо молодого дружинника, даже ещё не переодетого в форму и только носящего на рукаве отличительную повязку, — он достоин награды, начальник.
   — Да, да, непременно, — с готовностью согласился шеф и торопливо добавил: — Однако дальше, дальше!.. Читатель ждёт продолжения.
   — Простите, — прервал его Кручинин, — если позволите, один вопрос этому дружиннику. — Вы были оставлены лейтенантом на посту в машинном зале?
   — Так точно.
   — Без разрешения лейтенанта покинули пост и поднялись сюда?
   — …Собственно… — смутился дружинник.
   — Отвечайте: вы покинули свой пост?
   При этом вторичном вопросе глаза дружинника сверкнули недобрым огоньком, и он неохотно пробормотал:
   — Лейтенант же сам свистел…
   — Когда он подал свисток, вы уже были у двери, здесь, наверху. Значит, пост вы покинули много раньше, чем услышали свисток.
   Дружинник опустил глаза.
   — А вы говорите, что из него выйдет толк? — с усмешкой сказал Кручинин лейтенанту. И далее, обращаясь к шефу: — — Больше у меня вопросов нет.
   — Вы правы, тысячу раз правы, — воскликнул начальник полиции. — Не хвалить таких нужно, а взыскивать с них, да, да, строго изыскивать!.. Однако дальше, дальше…
   Покрутив ус, лейтенант продолжал:
   — Слушаю-с, эта дверь заперта совершенно очевидно преступником…
   — Нет, нет, пока не нужно заключений, — перебил шеф. — Только факты, факты, факты! Ну-с?!
   — Слушаю-с. Пока я бежал по этой лестнице и очутился у ворот, все было, по-видимому, кончено. У подъезда, к которому ведёт вот та запасная лестница, мы нашли след недавно отъехавшего автомобиля. Убийца скрылся.
   — И тогда вы?
   — Тогда я пошёл к телефону и протелефонировал вам, господин начальник, не считаясь р тем, что это было чертовски не вовремя. Но долг остаётся долгом, даже под Новый гот.
   — Отлично, отлично, — сказал шеф и обратился к Кручинину: — Как вы думаете, не перейти ли теперь к выводам?
   — Конечно, если они у него сложились.
   — Вот теперь давайте ваши выводы, — приказал шеф, поворачиваясь к Круши. — Даже самый загадочный фельетон должен иметь развязку.
   — Слушаю-с. — Лейтенант не спеша и очень уверенно проговорил: — Не думаю, чтобы я ошибался… Когда наступили дни ожидания приближения советских войск, господин доктор Вельман перенёс личные ценности из дома в этот вот сейф…
   Лейтенант указал на массивный несгораемый шкаф, вделанный в стену директорского кабинета. Бронированная дверца шкафа была распахнута настежь. Виднелись аккуратно сложенные стопки документов, тщательно составленные один к другому и пронумерованные регистраторы. Была ещё стопка больших конвертов из голубого полотна. На каждом из них тоже виднелся тщательно написанный номер. Все говорило об аккуратности владельца шкафа и его привычке к порядку в делах. Несколько внутренних отделений шкафа оставались запертыми. Только один небольшой ящик был выдвинут — в нём ничего не было.
   Убедившись в том, что все осмотрели шкаф, лейтенант продолжал:
   — Что-либо помешало доктору Вельману вовремя взять свои ценности отсюда. У нас, в полиции, достаточно хорошо знают его, и он не мог рассчитывать получить пропуск не только в этот кабинет, но и вообще на территорию станции. И вот, пользуясь некоторой суетой, которая всегда царит в новогоднюю ночь, тем, что никто из начальства в эти часы на службе, а подчас и дома, не сидит, Вельман снабжает секретаря подложным пропуском и посылает за своими ценностями. Он не без основания надеется, что Браду пройдёт в кабинет так, что караульные в зале этого не услышат. В пользу такой догадки говорит не только время, выбранное для изъятия вещей, но и костюм убитого. Посмотрите, он во фраке, в кармане его было вот это приглашение на ужин к доктору Вельману. Именно туда он и должен был привезти ценности — прямо к новогоднему ужину.
   — Очень убедительно, очень, — удовлетворённо произнёс Кручинин. — А скажите, пропуск у секретаря был?
   — Я думаю, да… без пропуска он не решился бы сюда идти.
   — Но ему не пришлось этот пропуск никому предъявить?
   — По-видимому, — ответил лейтенант.
   Кручинин обернулся к дружиннику:
   — Господин Браду предъявил вам пропуск?
   После короткого замешательства тот ответил:
   — Нет.
   — Может быть, вы даже и не видели самого Браду? — спросил Кручинин.
   Тот не ответил и, только исподлобья посмотрев на Кручинина, смущённо отвёл взгляд.
   Кручинин пробормотал ещё что-то неопределённое.
   — Продолжайте, продолжайте, — подогнал шеф лейтенанта.
   — Хорошо-с. Но… — тут лейтенант многозначительно поднял палец, — по-видимому, за этой парочкой следили люди, не менее предприимчивые. Им или кому-то из них удалось каким-то, ещё непонятным мне образом проникнуть сюда и овладеть тем, что секретарь Браду вынул из шкафа.
   — Как, по-вашему, проник сюда убийца? — спросил шеф. — Этот абзац у вас неявен.
   — На этот счёт у меня два предположения: либо через эту запасную дверь по пятам секретаря, либо…
   — Ключа от этой двери на связке, принадлежащей полиции, не было? — перебил его Кручинин.
   — Он был нам не нужен, так как всегда торчал вот здесь в скважине.
   — Изнутри кабинета?
   — Да.
   — Значит, и сам Браду мог сюда попасть, только разбив стекло и просунув руку внутрь.
   — Да. Едва ли ему при этом пришло в голову, что по пятам его кто-то крадётся и ему следует запереть за собой дверь, чтобы спасти себе жизнь, — решился, наконец, проанализировать какое-то обстоятельство и сам шеф. — Так, так, очень интересно. Ну-с, второе предположение?
   — В пользу первого предположения, — про должал лейтенант, — говорит то, что убийце ушёл именно по этой лестнице. Наиболее вероятно, что он спешил удрать тем же путём каким пришёл, ему уже знакомым. За это же говорит и то, что я своим ключом не смог отпереть нижнюю дверь: замок был повреждён отмычкой. Но есть у меня и другое подозрение: убийца уже был на станции, когда при шёл секретарь.
   — В таком случае он мог сюда войти и по этой лестнице, по которой поднялись сейчас мы с вами? — спросил Кручинин.
   Грачику показалось, что Кручинин уголков глаза, так, чтобы никто этого не заметил, наблюдает за дружинником.
   — А ключи от шкафа? — спросил Кручинин. — У кого они хранились?
   — В полиции их не было, — ответил лейтенант. — Вероятно, они остались у директора Вельмана или у Браду… — И, подумав, подтвердил: — Да, у кого-нибудь из них…

   — Но их нет в замках сейфа. — Кручинин ощупал карманы убитого. — Здесь их тоже нет.
   — Что это может значить? — недоуменно спросил толстяк-шеф.
   — Что преступник унёс их с собой, — уверенно резюмировал лейтенант.
   — Хотел бы я знать, зачем? — задумчиво проговорил шеф.
   Полицейские недоуменно переглянулись.
   Кручинин ещё раз тщательно изучил положение трупа и, делая вид, будто прикрывает рукой зевок, сказал Грачику:
   — Не сделать ли тебе для коллекции несколько снимков?.. И будем двигаться.
   — Вы… не находите здесь ничего интересного? — с разочарованием спросил шеф.
   — Мы же слышали от лейтенанта, — скучающим тоном ответил Кручинин. — Обыкновенное убийство с целью похищения ценностей.
   — А мне казалось, поскольку дело произошло на таком объекте, что это… неспроста, — неуверенно проговорил шеф.
   — Это противоречило бы тому, что вы говорили мне позавчера. Помните? «Никакого материала для хроники происшествий!»
   — Да, да… но, кажется, я поспешил с увольнением репортёров, — озабоченно согласился шеф.
   Кручинин ещё раз заразительно зевнул.
   — Вы простите, — улыбнулся он шефу, — ко на меня так действует воздух этого долго не проветривавшегося помещения.
   — Тут, действительно, дурной воздух, — потянул носом толстяк. — Как на складе макулатуры.
   Привстав на цыпочки, он сделал было попытку дотянуться до оконного запора.
   — Позвольте мне, — Кручинин отворил окно и высунулся наружу. — Я так и думал, — сказал он с удовлетворением.
   — Что именно? — заинтересовался шеф.
   — Сонливость как рукой сняло, стоило мне глотнуть свежего воздуха.
   Пока Грачик производил фотоснимки с тру па, Кручинин ещё раз осмотрел содержимое шкафа. Как показалось Грачику, Кручинин внимательно перечёл какой-то листок, прикреплённый изнутри к бронированной дверце, и после того быстро перебрал лежавшие в сейфе большие голубые конверты. Ничем другим он как будто не заинтересовался и сказал:
   — Нет, положительно мне пора на свежий воздух.
   — А знаете, что пришло мне в голову? — воскликнул вдруг с озабоченным видом шеф полиции. — Что могло заставить Вельмана поспешить с изъятием отсюда своих ценностей?
   Все посмотрели на него с интересом.
   — Они хотят взорвать станцию, и Вельман пожелал спасти свои вещи, — трагическим шепотов произнёс толстяк.
   — Эта не лишённая прозорливости догадка — лишний довод за то, что нам отсюда лучше поскорее убраться, — сказал Кручинин и первым направился к выходу. В двери он внезапно остановился и обернулся к начальнику полиции. — В виде особого одолжения мне, коллега, накажите провинившегося дружинника тем, что он останется в этой комнате до утра…
   Грачик отметил, что мимо внимания Кручинина прошёл неприязненный взгляд, которым его проводил дружинник.
   Обратно по зданию станции посетителей сопровождал черноусый лейтенант. На прощанье начальник полиции крепко потряс ему руку и поблагодарил за бдительность. Лейтенант пробормотал:
   — Мне было бы приятно, если бы вы, начальник, простили того парня, что остался наверху. Он правильно поступил, прибежав ко мне наверх, хотя бы и самовольно.
   — Ничего, ничего, — добродушно усмехнулся шеф, — до утра он там всё-таки посидит. Устав нужно исполнять… Итак, господа, — обернулся толстяк к Кручинину и Грачику, и лицо его расплылось в добродушной улыбке, — теперь мне остаётся загладить испорченный вам новогодний вечер. Сейчас мы придумаем, как это сделать.
   — Что касается меня, то я домой, — устало протянул Кручинин. — Мы пройдёмся пешком. Это несколько развеет мою сонливость. А на прощанье позвольте мне сказать вам несколько слов, — он взял толстяка за локоть и, отведя в сторону, прошептал ему несколько слов на ухо, словно желая сохранить это в секрете от Грачика и черноусого лейтенанта. Но зато все отлично слышали, как толстяк удивлённо воскликнул в ответ:
   — О, это невозможно!
   — И тем не менее… — уже громко и очень настойчиво произнёс Кручинин.
   — Вы настаиваете?
   — Безусловно, — решительно закончил Кручинин и подтолкнул толстяка к автомобилю.
   С кряхтеньем разместившись в кабине, шеф благодушно сказал своему лейтенанту:
   — Ну, полезайте сюда. Вы заслужили сегодня стакан вина и спокойную ночь.
   Бормоча слова благодарности, лейтенант взгромоздился рядом с шефом.
   Кручинин услужливо затворил за ним дверцу, но вдруг, вспомнив что-то, снова отвори, её и быстро спросил лейтенанта;
   — Секретарь Браду был левшой?
   — Нет… насколько помню, кажется, нет, — поправился тот.
   Дверца захлопнулась, и машина медленно двинулась по следу, оставленному на снегу грабителями. Кручинин обернулся к Грачику, и тот услышал его характерный тихий смех, обычно служивший выражением крайнего удовольствия.
   — Дело, действительно, интересное, это г. добряк редактор был прав, — тихонько проговорил Кручинин.
   Грачик не был удивлён этим внезапным переходом от усталой сонливости Кручинина к такому веселью.
   — Я же говорил! Говорил я вам, Нил, мой джан, многозначительное дело.
   — Мне кажется, что план минирования станции…
   Грачик не расслышал конца фразы, так как Кручинин повернулся к нему спиной и вместо того, чтобы направиться по расстилавшейся перед ними широкой улице, ведшей к центру города, исчез за углом узкого переулка.
   Где-то поодаль башенные часы гулко, с замысловатым перебором отзвонили час ночи. Это был первый час Нового года.
   Кажется, впервые в жизни Грачик так неуютно встречал Новый год — посреди заснеженного глухого переулка чужого города. Грачику стало не по себе.
   Но появилось ли у него сомнение в том, что именно тут и именно сейчас он и должен был быть? Присутствие Кручинина наполняло его уверенностью: целесообразно всякое, даже самое неприятное нарушение обычного течения жизни. Грачик даже готов был гордиться те, что он должен сломать любой распорядок предусмотренного отдыха или занятия и, подобно работнику скорой помощи, по первому зову устремляться туда, где нужна помощь искателей истины.
   Здесь стоит сказать ещё несколько слов том, что же, собственно говоря, послужило причиной увлечения Грачика ранее чуждой ему областью криминалистики, что заставило его с головой уйти в изучение предметов, никогда ранее не встречавшихся в кругу его интересов к, наконец, стать учеником Кручинина в его деятельности криминалиста, а потом его соратником и убеждённым сторонником.
   Существенным фактором в переходе Грачика на новые жизненные рельсы было лично обаяние Нила Платоновича, его огромная начитанность, жизненный опыт и удивительная разносторонность его знаний в соединении c необыкновенной скромностью; решительность действий, сочетающаяся с покоряющей мягкостью; беспощадность к врагам советского общества рядом с чудесной человечностью; смелость до готовности самопожертвования при огромном жизнелюбии — вот те человечески качества, мимо которых редко кто мог пройти из близко знавших Кручинина. Мог ли пройти мимо них и страстный, одинаково ярко загорающийся любовью и нерасположением Грачик?!
   Временами, правда, Грачик задумывался над вопросом: почему человек таких высоких человеческих качеств и больших чувств посвящает все свои силы и помыслы возне с наиболее неприглядными сторонами жизни? Надолго ли может хватить человеку душевной чистоты, если ежедневно общаться с преступлением?
   На эту тему у них с Кручининым произошёл как-то разговор.
   — Видишь ли, друг, — ответил Кручинин, — кто-то, помнится, назвал нас чистильщиками общества. Это неверно потому, что наша задача вовсе не в том, чтобы вывезти на некую моральную свалку гражданские нечистоты, мешающие обществу вести нормальную жизнь. Наша миссия значительно сложней и много гуманней. Мы, подобно врачу, должны найти поражённое место. А суд уже определит, поддаётся ли оно лечению. Если лечение невозможно, то, подобно, хирургу, суд отделит больной орган от здорового организма общества. Это не случайная аналогия. Я глубоко убеждён в высокой гражданственности нашей профессии, Именно там, в советском суде, где сидят люди с чистой партийной совестью, встретятся в схватке обвинение и защита. Они разберутся в том, что мы, криминалисты и следователи, положили на стол судьи. И в этой схватке родится истина. Да, да, не смущайся, Сурен, словом схватка. Путь к истине должны искать заинтересованные люди. Он, этот путь, сложен и тяжёл, полон загадок и ловушек. Подчас их расставляет не только преступник. Пострадавший тоже способен нагородить невесть чего. Он тоже может лгать; свидетели обеих сторон способны кривить душой. — Грачик слушал с затаённым вниманием, не отрывая восхищённого взгляда от лица Кручинина. — Но сквозь все эти дебри суд должен выбраться на светлый путь истины. Осветить его должны мы. Чего бы это нам ни стоило, мы должны рассказать суду всё, что только человек в силах узнать о делах и мыслях преступника и его жертвы. Это долг криминалиста, долг следователя. Этого требует от них благо народа. Таков высший закон юриста. Таков приказ нашей партии. К сожалению, кое-кто представляет нашу функцию слишком примитивно. Что общество, по существу говоря, знает о нас? Где литература о нашей работе, о людях нашей нелёгкой профессии? Её же нет.
   — А, не так, совсем не так! — горячо возразил Грачик. — А так называемая «детективная» литература! Пожалуйста, целая библиотека!
   Кручинин сделал пренебрежительный жест.
   — К сожалению, — сказал он, — искатели лёгкого заработка дискредитировали этот жанр в буржуазной литературе. То, что в этом направлении сделала литература действительно серьёзного и интересного, относится ко временам довольно давним. По, Честертон, Дойль? Там ты действительно можешь многое узнать и даже кое-чему научиться. Они понимали, что пишут, и знали, как писать. Но современная нам западная литература занята низкопробными пустяками, развлекательством тех, кому нечем наполнить досуг. Дело там доходит до такой идеализации гангстеризма, что будь жив пресловутый Альфонс Капоне, он мог бы предложить свою кандидатуру в президенты Соединённых Штатов. В подобного рода литературе — ни крошки поучительности, ни грана идеи.
   — Зачем, зачем вы так говорите! — протестующе воскликнул Грачик. — Чего-чего, а «идеи»-то там вполне хватает. Все то, на чём зиждется современное буржуазное общество, отстаивается и утверждается этой литературой с завидной яростью.
   — Друг мой, то, о чём ты говоришь, я не отношу к области «идей». «Идеи человеконенавистничества», «идеи эксплуатации себе подобных», «идеи наживы»? Как же можно называть это «идеями» вообще?! Это же просто духовный гангстеризм, порождённый обнищанием духа. Когда я произношу слово «идея», я имею в виду подлинные духовные ценности. Их-то ты не найдёшь в литературе, которая должна была бы показать читателю высокие пели нашей борьбы, святое дело оздоровления общества. А ведь там ни на йоту воспитательности, ни на грош идеи.
   — А ведь если судить по их литературе, — заметил Грачик, — именно в Штатах борьба с преступностью поставлена на научную базу. Их Федеральное бюро расследований, пресловутое ФБР, — это же кладезь современных достижений науки и техники в области криминалистики?
   — Беда в том, что вся эта наука и вся эта техника направлены совсем не туда, куда и следовало бы направить и куда направляем их мы, — сказал Кручинин. — Функции ФБР — антиобщественны, поскольку оно, это ФБР находится во власти реакции целиком и полностью. Про аппарат американской полиции и юстиции не скажешь, что он играет роль института, предназначенного для оздоровления общества. Огромная опухоль преступности в буквальном смысле слова разъедает организм американского общества, но ФБР и не думает удалять эту злокачественную язву. От борется с нею лишь постольку, поскольку то го требует безопасность жизни и собственности верхушки общества. Американский судья, американский криминалист, американский сыщик — слуги тех, кто им платит. Нам, советским людям, трудно поверить, что гангстерскому синдикату «Убийца» можно просто закзать «убрать» нежелательное лицо. По таксе существующей в этом синдикате, его убьют. Правда, такса эта высока. Ведь в неё входит оплата снисходительности полиции.
   — Да, мне казалось, что… — начал было Грачик, но Кручинин остановил его движением руки и продолжал:
   — Вот ты спрашиваешь меня, можно ли, имея дело с преступлениями, аморальностью, сохранить веру в чистоту человека и оставаться чистым самому. А что же, по-твоему, хирург, удалив раковую опухоль, стал менее чист, чем был? Пустяки! Вид этой опухоли не сделал его противников красоты. Напротив, он, вероятно, только ещё больше захотел видеть красивое, верить в здоровое, наслаждаться жизнью во всей её полноте. — Кручинин на минуту задумался и, помолчав, поглядел на вика. — Разве ты, мой друг, не видишь сродства миссии освобождать жизнь для чистого, всего светлого, что растёт так устремлённо, так победоносно? — Тут, зада желание Грачика заговорить, Кручинин бил его: — Можно подытожить эту мысль положением о служении делу переработки самих нравов, испорченных частной собственностью на средства производства.