Штепенко Александр. На дальнем бомбардировщике (Записки штурмана)

   - Ну, хлопцы, - устраиваясь на своём сиденье, сказал Водопьянов, - ещё один полёт на этом добром корыте, а там пересядем на хорошего коня.
   - А нельзя ли, Михаил Васильевич, на этом самолёте, вот всем нашим экипажем воевать? - спросил Пусэп, занимая своё место.
   - Нет, нельзя. Аэроплан хотя и добрый, но для войны не годится. Ни высоты нет, ни скорости. Собьют с первого вылета. Ну что, все готовы?
   - Готовы!
   - Запускай, Костя, моторы, да почапаем помаленьку.
   Моторы, пригретые солнцем, быстро запустились. Мы отошли от берега и, порулив вверх по течению реки, развернулись.
   - Ну, пошли! - сказал Водопьянов и двинул ручку газов доотказа.
   Моторы зазвенели и быстро вытащили лодку на редан. Самолёт оторвался от воды.
   Ну, Москва, принимай в свои ряды путников из далёкой Арктики! Как-то ты, Москва родная, сейчас выглядишь? Далеко мы были от тебя, а всё же во время прибудем, в самый нужный час. Сколько людей, сынов твоих верных, сейчас стремится к тебе со всех концов страны великой, вот так же, как мы, чтобы грудью своей отстоять тебя, родную, от врага.
   На малой высоте держим курс на юг, туда, где высоко стоит яркое солнце в чистом голубом небе. А под нами всё лес и лес. Могучий, зелёный, густой лес. Как же его много в нашей стране! Летели с востока на запад - был лес. Сейчас на юг повернули, а он всё такой же кругом - необъятный, густой... А там, далеко на юге, обширные необозримые поля и среди них богатые сёла и большие города.
   И перед моими глазами встаёт вся моя страна, от края и до края, могучая и богатая страна, которую никому не сломить.
   - Эй, штурман! О чём задумался? Как у нас с курсом? - прерывает мои мысли Водопьянов.
   - Думаю всё о том же, о чём вы все думаете. А курс у нас самый правильный. Настоящий курс, какой должен быть у каждого патриота.
   - Это ты верно говоришь. Курс наш самый правильный, и никакая сила не заставит нас свернуть, - и Водопьянов крепче сжал руками штурвал самолёта.
   Из дремучих вологодских лесов мы выскочили на широкое, кажущееся безбрежным Рыбинское озеро. Над водным простором торчат похожие на маяки купола колоколен. Стаи уток поднимаются впереди самолёта. Одинокий паровой катер дымит трубой, и за кормой его вода рябит, и волны клином расходятся, ломая зеркальную поверхность.
   Волга далеко справа от нас блестит узкой лентой, уходит в даль. Под нами уже московские леса, московская земля. Вот, вот ещё немного - и покажется она, родная...
   Откуда-то снизу неожиданно вынырнул юркий истребитель и близко проскочил у нас под носом, качая крыльями. Глаза наши устремлялись вперед, истребитель мало нас занимал. Но что это? Впереди нас, наискось, он пустил длинную трассирующую очередь.
   - Что за чорт! Что ему надо? - проворчал Водопьянов.
   А истребитель вновь подходит и опять сигнализирует и режет нам путь.
   - Приглашает следовать за собой, наверное хочет нас посадить, - говорит Пусэп.
   - Куда посадить, кругом земля, слепой он, что ли, что не видит перед собой гидроплан? Куда я на лодке за ним сяду, на землю, что ли? Водопьянова начинает раздражать поведение истребителя. Он открывает верхний люк над головой и вылезает по самые плечи наружу. Ветер треплет его густую седую шевелюру.
   Истребитель сбавляет скорость, подстраивается к нам. Водопьянов рукой приглашает его ещё ближе подойти. Расстояние между самолётами всё более сокращается. И вот машина уже совсем близко, рядом. Можно человека в лицо узнать.
   Водопьянов стучит пальцем по лбу, показывает рукой на истребитель и грозит кулаком. Истребитель смущённо улыбается, кивает головой: мол, "понял всё, обознался", и, показав нам рукой в сторону Москвы, отвалил и скрылся позади.
   Последние минуты. Мы над Химкинским водохранилищем, местом нашей посадки. С соседнего аэродрома взлетают два истребителя и направляются в нашу сторону. Водопьянов выпустил поплавки, резко повёл машину на посадку, как бы говоря: теперь-то я без вашего приглашения сяду.
   Истребители подошли, когда уже самолёт бежал по воде, покрутились над нами и пошли на посадку к себе на аэродром.
   * * *
   - Ну, ребята, вот мы и доехали, с чем вас всех и поздравляю, - сказал Водопьянов.
   В легковой машине едем мы в город, а навстречу непрерывным потоком движутся военные машины, окрашенные в защитный цвет. У шлагбаума на переезде Окружной железной дороги задерживаемся, пропускаем воинские эшелоны.
   Стройные ряды пехоты чётко отбивают шаг под звуки марша. Растянувшимися рядами с мешками за плечами идут вновь призванные, ещё не обмундированные...
   Девушки в гражданском платье с белыми повязками и красными крестами на руках стараются итти в ногу, но часто сбиваются.
   Чем ближе к центру, тем больше людей. В воздухе гремит песня:
   Если завтра война, если враг нападет,
   Если темная сила нагрянет,
   Как один человек, весь советский народ
   За свободную родину встанет.
   Новыми глазами смотрели мы на Москву - Москву военную.
   - Здравствуйте, здравствуйте. Что, на войну захотелось? Быстро же вы смотались! Я только сегодня отправил вам радиотелеграмму, чтобы вы оттуда вылетали, а вы уже здесь, - так встретил нас Папанин.
   - А мы, Иван Дмитриевич, не сомневались в том, что вы нас вызовете, и поспешили, - ответил Водопьянов.
   - Ну, докладывайте. Вы, говорят, там какой-то рекорд новый поставили? Так показывайте ваши рекорды.
   Разложив на столе карты, мы подробно докладываем обо всём, что успели сделать в Арктике.
   - Ладно, ребята, большое вам спасибо. Карта остаётся у меня, а вы идите домой, попрощайтесь с семьями и начинайте воевать. Желаю вам больших успехов!
   Простившись с Папаниным, мы вышли на улицу.
   - Вот что, ребята, - обратился к нам Водопьянов, - сегодня вы свободны, а завтра утром - ко мне.
   Мы с Пусэпом жили в Доме полярника, в одной квартире. Возле дома заметно оживление, стоят несколько грузовиков, на которые грузятся домашняя утварь семей полярников. Один из администраторов, ведавший погрузкой, увидев нас, оживился.
   - Вот и хорошо, что вы приехали, а то ваши жёны сидят на вещах, а грузиться не хотят. Так вы там дома готовьтесь, через час пришлю вам машину.
   - Не надо присылать машину, - ответил я, - никуда наши жёны не поедут.
   Оставив озадаченного администратора, мы поднялись к себе. В коридоре и в комнатах были навалены ящики, тюки, чемоданы и узлы.
   - Вот хорошо, что ты приехал, - бросилась ко мне жена, - а то я совсем замучилась. Тебя нет, сама не знаю, что делать, а приказывают выезжать. Я уже и деньги на переезд получила.
   - Никуда ты не уедешь, распаковывай вещи да готовь обед. Тебе и здесь работа найдётся.
   - Ты-то будешь воевать, а вот что я буду делать?
   - Будешь делать то, что весь народ делает. Иди сюда, смотри и слушай. Я открыл дверь на балкон. В комнату ворвалась песня.
   И линкоры пойдут, и пехота пойдёт,
   И помчатся лихие тачанки.
   Как один человек, весь советский народ
   За свободную родину встанет.
   На следующее утро мы собрались у Водопьянова. Наш командир, как всегда, был немногословен.
   - Нам с вами предложено изучить новый тяжёлый бомбардировщик дальнего действия. Летать придётся в основном ночью, на большой высоте и на дальние цели. Как скоро мы начнём на нём воевать, зависит целиком от нас самих, от того, как скоро мы его изучим и освоим. А посему времени терять зря нечего, получайте документы, сегодня же на самолёте улетайте на завод и приступайте к работе. Сам я закончу здесь некоторые дела и через пару дней тоже там буду.
   В тот же день мы улетели на восток.
   * * *
   Завод работает день и ночь. Кругом стук, грохот, скрип и режущая слух дробь автоматической клепки.
   В перерывах тысячные толпы рабочих собираются у репродукторов. Известия приходят всё более тревожные. Прослушав очередное сообщение, рабочие, уже сменившиеся, возвращаются снова на свои места, к своим станкам. Многие совсем домой не уходят, здесь и живут. Короткий отдых, два-три часа сна, и вновь у станка.
   Помимо тяжёлых бомбардировщиков, завод выпускает и лёгкие бомбардировщики. Ежедневно на аэродром прибывают пассажирские самолёты. Из них выходят лётчики, штурманы и радисты. Через несколько часов они улетают на лёгких бомбардировщиках.
   Однажды мимо нас проходила группа лётчиков, прибывшая за новыми самолётами. К одному из них обратился Водопьянов:
   - Эй, лётчик, а ну, подойди поближе! Что-то мне твоё лицо знакомо. Где-то я тебя видел.
   - Здравствуйте, Михаил Васильевич. На прошлой неделе на этом же самом месте получал самолет, - ответил молодой пилот с повязкой на голове.
   - А теперь сюда зачем?
   - Да опять же за самолётом.
   - Так ты их, что же, перегоняешь?
   - Да нет, пока что ещё сам летаю, воюю.
   - Выходит, подбили тебя?
   - Да, выходит, что так.
   - А ты что?
   - Стрелок мой сбил штуки четыре, а сам я за танками охочусь.
   - А много у него танков?
   - Вначале было много, прямо тучей шли.
   - Что, реже стало?
   - Так летаем же мы, бомбим их, вот и реже. Ну, я пошёл. До свидания, Михаил Васильевич.
   - До свидания, дорогой. Желаю тебе успеха!
   Охотник за танками ушёл к своему самолёту, и мы видели, как он по-хозяйски осмотрел его, попробовал рули, ручки, запустил моторы и, лихо взлетев, ушёл на запад сокращать число фашистских танков.
   Каждый вновь выпущенный тяжёлый бомбардировщик проходит заводские лётные испытания, после чего самолёт сейчас же передают экипажу. С утра до позднего вечера лётный состав кропотливо изучает устройство своего воздушного корабля.
   И все мы лелеем мысль, что характер правительственных сообщений будет изменяться в лучшую сторону, как только мы начнём работать на этих кораблях. На аэродроме формируется большое соединение ночных тяжёлых бомбардировщиков дальнего действия. Здесь собрались лучшие лётчики со всех концов Советского Союза: лётчики полярной авиации, Гражданского воздушного флота и Дальнего Юга, Сибири, Дальнего Востока, международной линии, научно-исследовательских институтов, заводские испытатели, инструкторы авиационных школ.
   Экипажи помогают заводским бригадам доводить самолёт, устанавливать вооружение. Работа спорится. Но время идёт. Война всё ближе и ближе. Эхо войны докатывается и до* нашего города. В гостиницах, больницах и госпиталях много раненых. Тихо идут санитарные поезда на восток. С громкими и бодрыми песнями идут воинские эшелоны на запад.
   В городе и на заводе полное затемнение. До нас доходят вести, что немцы совершают налёты на Москву. Сжав сердце, ждём своего часа.
   Начались лётные тренировки. Самолёты один за другим взлетали и уходили в зону тренировочных полётов. Первые часы полётов на большой высоте. Земля кажется необычной, реки тоненькие, дороги как ниточки, горизонт теряется в дымке. Но скоро привыкаешь и к высоте, и к кислороду, и к новой машине с её сложными приборами и агрегатами.
   Наконец-то сняты кожаные куртки и кепи разных цветов. На нас защитные гимнастёрки с голубыми петлицами, синие пилотки и сапоги.
   Штурманам выданы лётные карты, и мы изучаем районы предполагаемых полётов. Точные цели нам ещё не указаны, - Но на картах глаза тянутся к главной цели - к Берлину. Ведь не может быть, чтобы за столько времени ожидания нас не послали на самую главную цель.
   Летний тёплый вечер. На зелёной траве, рядом с нашими большими самолетами, выстроился состав вновь сформированного полка. Полковник Лебедев зачитал приказ Наркома обороны о введении в строй нового полка и зачислении его в действующую армию. Весь полк завтра же должен вылететь на аэродром базирования. Поздравляя личный состав, полковник сказал:
   - Мы долго и терпеливо занимались подготовкой кораблей и себя к этому часу. Теперь настало и наше время на своих боевых машинах помочь Красной Армии, помочь Родине. Чему здесь не доучились, доучимся на войне.
   До самой темноты на самолётах шла работа. Грузили и укладывали запасное имущество, в последний раз проверяли всё до мелочей.
   Под крыльями машин на пахучем сене отдыхали экипажи. Кто спал, кто шептался, а кто думал вслух.
   4
   На другой день мы были уже на одном из ленинградских аэродромов.
   Нас собрали в штабе. К большой классной доске флаг-штурман прикалывает карту. Жирная чёрная линия тянется через материк, море, снова материк и упирается концом в Берлин. От Берлина чёрная линия уходит в море, делает несколько изгибов и возвращается к исходному пункту. Всё стало ясно - полёт намечен на Берлин.
   Флагманский штурман подробно знакомит с планом полёта, курсом, высотой, временем и скоростью. Кто-то из лётчиков задал одному из присутствующих генералов вопрос: как быть с орденами и документами, оставить их здесь или можно брать с собой? Генерал ответил:
   - Зачем оставлять? Завтра утром вы все будете здесь.
   ...У самолётов работа идёт к концу. Летчики помогают ввернуть в бомбы взрыватели, штурманы заканчивают подготовку карт. Всё готово. Экипажи в лётном меховом тяжёлом обмундировании ожидают сигнала к вылету. Моторы запущены. Аэродром загудел, под струёй воздуха от винтов зашевелилась трава.
   - Ну, ни пуха, ни пера! - говорит нам генерал и машет рукой в направлении взлёта.
   Мы вылетаем первыми.
   Прямой курс. Красное заходящее солнце. Чистый, прозрачный воздух. Беспредельная видимость. Под нами густые леса и тонкие нитки дорог. На горизонте светлеет море. На севере и западе ещё день, на востоке и юге сумерки.
   Мы догоняем день, нас догоняет ночь.
   Самолёт подымается всё выше и выше. Становится холодно, и, подтянув "молнии" комбинезонов, мы до конца застёгиваем меховые воротники, поближе к себе кладём меховые рукавицы.
   Позади меня, за столиком с радиоаппаратурой, сидит невозмутимо спокойный радист Вася Богданов и отстукивает что-то на ключе: то ли руку тренирует, то ли донесение передаёт.
   Наверху, как на чердаке, сидят наши пилоты - Водопьянов и Пусэп. И кажется, что вот мы, старые полярники, летим в море на очередную ледовую разведку. И только большие бомбы, висящие близко от нас, напоминают, что летим мы на смертный бой с ненавистным врагом.
   После установления нормального режима полёта на корабле стало совсем тихо. Даже шума моторов не замечаешь. Высота полёта всё больше и больше. Голова начинает кружиться, в ушах шум. Никак не пойму, отчего это. И, только посмотрев на радиста и борттехника, догадываюсь, в чём дело; надел кислородную маску, включил кислород и сразу почувствовал облегчение.
   Солнце село. В кабине темнеет. Рассматривать карту и вести бортжурнал можно уже только у окна со стороны зари. Скоро будет совсем темно, и я спешу закончить, пока ещё возможно, все свои расчёты. Сколько бы штурман ни готовился на земле к полёту, в воздухе у него всегда ещё найдутся недоделки.
   По прогнозу скоро должны быть облака. Уточнил курс и место. Где-то впереди по нашему маршруту немцы вбили клин и вышли к берегу моря.
   - Лётчики! Смотрите за землёй. Вон у того мыска немцы. Если начнут стрелять, отворачивайте вправо, на море.
   - Ладно, отвернём! - ответил Водопьянов. - Стрелки! Внимательно следите за воздухом, могут быть вражеские истребители. Держать оружие готовым!
   - Есть, смотреть за воздухом, товарищ командир, - отвечают почти хором пять молодых голосов.
   Первым поднял тревогу носовой стрелок, которому лучше всех видно, что делается впереди.
   - По нас здорово стреляют!
   - Вижу, - ответил Водопьянов и повернул корабль вправо.
   С земли нёсся такой жестокий огонь, что мы еле успели унести от него наши крылья.
   - Алло, Богданов! Срочно давай радиограмму всем кораблям, что впереди по курсу опасность, обходить вправо.
   - Есть, даю! - ответил радист и заработал ключом.
   - Зенитки уже нас не достают, - докладывает кормовой стрелок.
   - А как там наши корабли, видны? - спросил Водопьянов у кормового стрелка.
   - Видны. Отвернули от зениток, следуют за нами.
   - Ну и хорошо. Первое крещение прошло благополучно, - сказал Водопьянов.
   Даю команду:
   - Лётчики, ложитесь на старый курс, теперь уже до самой цели никто не будет беспокоить, - и начинаю перерасчёты, вызванные обходом зениток.
   Стемнело. Появилась половинка луны, обещая скудно осветить мою кабину и местность под самолётом. Неожиданно поползли под самолётом плотные, ровные облака и скрыли от нас земной шар, с его лесами, морями и всеми зенитками. С одной стороны, хорошо - нас никто не увидит. Зато с маршрутом усложнилось мы перестали видеть. Одно другого стоит - обижаться не следует.
   Компас устойчиво показывает нужное направление. Расчёты все верны, сомнений нет. Изредка смотрю в окно: не мелькнёт ли в облачных разрывах огонёк. В самолёте тишина, и кажется, что только моторы бодрствуют, а люди обрели покой. Но это только кажется. Один из пилотов, не отрывая глаз от компаса и приборов, ведёт машину. Другой, мучительно превозмогая усталость, следит за воздухом. Радист, лицо которого освещено лампами радиостанции, стучит на ключе, пишет в журнале. Пять стрелков-сержантов неустанно наблюдают за воздухом, держа руки на своём оружии. Только борттехники клюют носом у ярко освещённого приборного щитка, им делать нечего - моторы урчат ровно.
   "Эй, штурман, не ленись, работай, - подгоняю я себя, - на облака не смотри, на них ничего не увидишь. Ну, давай, шевелись. Думай. Изобретай. Скоро поворачивать надо".
   Высота шесть тысяч метров, мороз тридцать градусов, а штурман голыми руками измеряет секстантом высоту звезды, и ему не холодно. С кислородной маской на лице, со шлангом и шнуром, изогнувшись на мостике, он ловит в стёклышко секстанта бледную маленькую звёздочку, и ему кажется, что всё хорошо и что даже работать удобно.
   От астрономических расчётов штурман переходит к ориентировке по радиокомпасу, крутит ручки, записывает в журнале, прокладывает на карте. По кораблю несётся команда:
   - Лётчики, меняем курс, лево руля шестьдесят градусов. Так держать.
   И на корабле возникает некоторое оживление. Пилоты переговариваются насчёт режима набора высоты, проснувшиеся борттехники спрашивают у радиста новости; носовой стрелок меняет положение и, обернувшись к штурману, улыбается - дескать, всё у него в порядке; штурман ему показывает большой палец, и это видят борттехники и радист, которые тоже улыбаются и, бодрые, весёлые, принимаются за свою работу.
   Луна поднимается всё выше, и на облаках серебрится лунная дорожка. Теперь уже света достаточно для работы с картой и бортжурналом у окна.
   Самолёт идёт на большой высоте, выше облаков. Земля не видна, и работы у штурмана становится больше. Всё чаще вращаются ручки радиополукомпаса, всё чаще штурман тащит за собой кислородный шланг и переговорные шнуры на мостик к иллюминатору, секстантом измеряет высоту звёзд. Радист сообщает штурману полученные им с земли радиопеленги, их надо проложить на карте, сравнить со своими расчётами и, взяв среднее, поставить на карте крестик, а затем записать в бортжурнал место, время, погоду, курс и высоту.
   Работы так много, что мороз не чувствуется, усталости как не бывало. Надо ещё сообщить лётчикам, и так, чтобы слышал весь экипаж, что у штурмана с расчётами всё в порядке. Экипаж любит, когда в сложных, новых условиях кто-то время от времени говорит, что в работе корабля всё идёт нормально.
   Неожиданно и в неположенном по прогнозу месте оборвались облака. Засеребрилось лунным светом море. Оно было спокойно, и только лёгкая рябь переливалась на лунной дорожке, которая уходила влево от нас и постепенно расплывалась в ночной дали.
   Справа по нашему курсу потянулась узкая тёмная полоска; она скорей угадывается, чем просматривается. Она должна быть там, и воображение заставляет глаза видеть её. Редкие далёкие огоньки на темной полоске подтверждают моё предположение. Это береговая черта, параллельно ей проходит линия нашего маршрута.
   Совсем легко стало на сердце. Место уточнено, и теперь до самой цели путь ясен, и время прихода на цель рассчитано с точностью до минуты.
   Береговая черта справа от нас теряется, отмечаю это время. Передаю команду пилотам:
   - Лётчики. Набирайте понемногу высоту. Теперь он у нас в руках и никуда не денется.
   - Кто это он?
   - Да всё тот же - Берлин.
   Пилоты интересуются временем прихода на цель и нашим местом.
   Отвечаю им:
   - Волны морские хорошо луной отражаются, и я вижу их, посмотрите внимательно.
   Не знаю, увидели ли пилоты отражение луны на морской волне, но меня они на некоторое время оставили в покое.
   Лунный след оборвался. Мы вышли на берег. Под нами Германия. Земля тёмная, тёмная, и на ней, как в глубоком колодце, ничего не видно.
   Напряжение нарастает. На корабле полное молчание. Экипаж чувствует, что вот-вот начнётся. Но как оно начнётся - никто не знает. Нужно что-то сказать, нужно разрядить напряжение. Мне казалось, что я только подумал, но весь экипаж услышал: "Стрельнул бы кто-нибудь или прожектор зажгли бы". И вдруг снизу взлетело море огня. По небу зашарили прожекторы. Яркокрасные вспышки густо засверкали на земле, вокруг всё закипело, что-то треснуло, самолёт подбросило.
   - Штурман, под нами Берлин. Бросай бомбы, - проговорил Водопьянов.
   - Какой там Берлин. На Штеттин напоролись! - ответил зло штурман, ругая себя за такую оплошность.
   - Куда отвернуть? Собьют ведь, сволочи!
   - Теперь уже поздно отворачивать. Держите прямой курс, можете маневрировать по скорости и высоте.
   Откуда-то потянуло дымом, дышать стало невозможно.
   - Четвёртый мотор вышел из строя, - доложил борттехник, - наверное подбит зениткой. Выключаю четвёртый мотор.
   В самолёте стало светлее, чем днём. Несколько прожекторов уперлось снизу и долго провожало, ослепляя экипаж.
   - Пусэп, держи машину, я ни черта не вижу, - сьазал Водопьянов, - да смотри только на приборы. Алло, Пусэп, взял управление?
   - Взял, Михаил Васильевич. Держу крепко и смотрю только на приборы, но почему-то машину разворачивает вправо, и мне тяжело на левую ногу, - ответил Пусэп.
   - Алло, радист Богданов. Ваше дело работать, а не фейерверками любоваться. Передайте кораблям, идущим сзади, что напоролись на Штеттин, а то ещё с Берлином спутают да начнут бомбить.
   Кто-то высказал сомнение, дойдём ли до Берлина на трёх моторах и не лучше ли отбомбиться по Штеттину.
   - Нам бомбить можно только Берлин, - сказал штурман. - Сзади нас идут корабли и будут бомбить там, где отбомбимся мы.
   - Ничего, дойдём до Берлина, - добавил Водопьянов.
   И голос его прозвучал так уверенно, что ни у кого не осталось сомнения, что до Берлина дойдём.
   Прожекторы и зенитки остались позади. Снова чёрная, непроглядная темень.
   Борттехники проверили состояние корабля после обстрела и докладывают командиру:
   - Один мотор выведен из строя большем осколком, а остальное всё в порядке, не считая нескольких сквозных дырок в плоскости.
   - Ну, хорошо, сбавьте немного правому мотору, а то Пусэп жалуется, что машину разворачивает. Алло, штурман, сколько ещё осталось до цели?
   - Семь минут.
   Последние минуты тянутся томительно долго. Кто-то, вздыхая, шепчет: "Скорей бы кончать", а кто-то другой так же тихо произносит: "Прожектор бы зажгли или стрельнул бы кто-нибудь". Водопьянов в ответ бурчит:
   - Я тебе стрельну, раз уже напросились, хорошо ещё, что дёшево отделались.
   - Внимание, подходим к цели! Открываю люки.
   Машина вздрогнула - люки открылись, и по Самолёту прошёл ветер.
   - Удивительно, почему не стреляют? - говорит Водопьянов.
   - А это у них такая тактика, сейчас расшевелим, заставим стрелять и тактику менять.
   Бросаю пока одну фугаску и одну осветительную.
   - Товарищ штурман, - кричит кормовой стрелок, - Берлин под нами, хорошо вижу.
   Нажимаю кнопку. Бомбы одна за другой отваливаются и летят вниз. Самолёт чуть вздрагивает. Вспыхнули в разных местах прожекторы, слились вместе и осветили машину. Разрывов бомб не видно. Вокруг нас засверкало, засвистело, застреляло.
   Подаю команду:
   - Разворот влево на девяносто градусов.
   - Не могу влево, - отвечает Пусэп, - машина влево не разворачивается.
   - Тогда вправо разворачивай, маневрируй, уходи из зоны огня.
   Пахнет порохом и гарью. Машину бросает, осколки стучат по ней, как по барабану.
   - Ну, кажется, на этот раз попали? - говорит Пусэп.
   - Ничего, ничего, - отвечает Водопьянов. - Ты вот туда немножечко правее доверни, там меньше стреляют. Вот так. Так, хорошо. Так и держи, да по сторонам не смотри, а то ослепнешь. Борттехники! Проверьте правую плоскость. Оттуда что-то дымом тянет.
   - Товарищ командир, на месте наших бомб три больших пожара, докладывает кормовой стрелок. - Сейчас ещё кто-то бомбит.
   Прожекторы и зенитки оставили нас и вцепились в следующий за нами самолёт.
   - Ну, теперь там пойдёт работа! - говорит Водопьянов. - А нам надо думать о земле. Борттехники, как там у вас дела, всё ли в порядке?
   - Дырок, Михаил Васильевич, много. Агрегаты целы. Вот только в правой плоскости самый большой бак с горючим пробили. Всё горючее вытекло. Я его перекрыл, чтобы горючее из других баков не вытекало.
   - Сколько же у нас теперь осталось горючего?
   - Максимум на четыре часа.
   - Маловато. А лететь нам домой пять часов с лишним. Штурман, ты слышишь, что получается?
   - Слышу, Михаил Васильевич. Будем лететь по прямой, сокращать расстояние. Полчаса сэкономим, а там дальше видно будет, что делать.
   Самолёт лёг на новый курс, а стрелки еще долго докладывали, что наши самолеты бомбят Берлин.