Штейн Инна. Библиотечный детектив

Инна Штейн
 
Библиотечный детектив

©Изд-во «Optimum», 2007

©Штейн Инна, 2007

   События, изображенные в книге, являются плодом фантазии автора. Все совпадения с реально существующими или существовавшими учреждениями и людьми случайны.

 

Глава первая, в которой Анна Эразмовна непрерывно плачет

   Утро начиналось, как обычно. Лидусик набрасывала на щечки гемоглобин, подруги-ромашки Волгина и Вильнер выкладывали из кошелок продукты, выбирали скоропортящиеся, чтобы нести в холодильник к методистам и громко хвастались: одна дешевизной картошки, другая – ее размером. Тамарочка Петровночка лихорадочно искала какую-то бумажку, которая, ну, вот пять секунд назад лежала на столе, а сейчас бесследно исчезла.
   – Барабашка шалит, – компетентно заметила мадам Вильнер, заворачивая селедку в списанную «Литературную газету».
   – Какая барабашка! Вы лучше, Тамара Петровна, наведите порядок на столе, смотреть страшного с нескрываемым раздражением сказала заведующая отделом Лариса Васильевна. – И, вообще, кончайте этот служебный роман!
   Лидусик фыркнула, схватила косметику и скрылась за стеллажами, где в укромном уголке висело мутное зеркало – ровесник Октября. В конце концов, не могла же она остаться с одним не накрашенным глазом!
   Народ слегка притих, нарываться никому не хотелось, было видно, что начальство закипает не на шутку, время от времени бросая взгляд в дальний угол, где за заваленным столом, с которым не мог соперничать даже стол Тамары Петровны, никого не было. Анна Эразмовна каждый день опаздывала минут на пятнадцать-двадцать, но сегодня минутная стрелка подползала к шести, а это уже было явное покушение на авторитет.
   Дверь резко распахнулась, крошечный колокольчик испуганно пискнул, и в отдел влетела Анна Эразмовна. Заведующая только открыла рот, чтобы сказать что-то резкое и нравоучительное, но осеклась. Анна Эразмовна рыдала в голос, картина была жуткая: волосы растрепались, правая рука судорожно сжимала сумку, а левая, в запястье которой врезался кулек с продуктами, размазывала по лицу слезы и сопли.
   – Любочку Мишину убили, – истерически выкрикнула она и упала на стул.
   – Боже мой! – Не может быть! – Кто убил? – Как это случилось? – Откуда вы знаете? – наперебой закричали сотрудники.
   – Ну, что вы пристали? Я ничего не знаю, – сдавленным голосом прошипела Анна Эразмовна. В другой день такой тон ей бы с рук не сошел, но сегодня, учитывая ситуацию, Лариса Васильевна опять промолчала, но запомнила.
   И в самом деле, почему это Анна Эразмовна так надрывается? Новость, конечно, ужасная, но ведь они с Любочкой даже не были подругами.
   Тамара Петровна, оскорбленная в лучших чувствах, ведь все новости всегда приносила она, умчала свое пышно увядающее тело в основной корпус. Примерно через полчаса она вернулась с информацией. Информации было немного.
   Любу нашли около часа ночи в собственном дворе. Сын стал волноваться, спустился с лестницы, прямо у первой ступеньки она и лежала.
   – Ужас какой, а как ее убили? – хором спросили ромашки.
   – Понятия не имею, муж об этом ничего не сказал, – недовольно ответила Тамара Петровна.
   – Муж? Какой муж? Откуда он явился? – встрепенулась Лариса Васильевна. Она была одной из главных блюстительниц нравственности в библиотеке и досконально знала семейное положение всех сотрудников.
   Семейное положение, в основном, было не ахти какое. Муж был редким явлением, зато ребенок или даже два, – сколько угодно. Особенно много было одиноких, несчастных, горевших на работе. Видимо, потому что страна долго и нудно была самой читающей в мире, библиотекарям платили мало. Нет, не просто мало, позорно мало, в списке заработной платы госслужащих библиотечные работники давно и прочно удерживали совсем непочетное последнее место. Как крутились одинокие – было совершенно непостижимо.
   А у Любы муж был. Правда, она с ним не жила, только не он ее бросил, а, представьте себе, она сама его выгнала. И, что было совсем невероятно, у нее был любовник. Она и не думала это скрывать, почти каждый день он подходил к зарешеченному окну ее отдела, они о чем-то шептались, Люба встряхивала своими роскошными волосами и громко смеялась. Смотреть на это не было никаких сил. В прошлом году, когда ремонт докатился до библиографов, их подселили в Любин отдел, и пришлось целое лето наблюдать это безобразие.
   Анна Эразмовна до того ясно увидела веселую, смеющуюся Любочку, что опять заплакала. На этот раз она плакала тихонько, наклонившись к столу и закрыв лицо рукой. «Сволочи, сволочи, сволочи», – повторяла она про себя и при этом прекрасно сознавала, что неправа. Жалко было всех: и бедную Любочку, и этих несчастных баб, которые, несмотря на одиночество и нищету, любили свою работу и делали ее честно.
   Анне Эразмовне легко было быть благородной. У нее-то муж был и детей, как у Любы, было двое. Младшенький, четырнадцатилетний Мишенька, был ровесником Любочкиного старшенького, – Андрюши. Муж был любимый и работающий, поэтому в библиотеке она проходила за богатую. Премии, которые бывали крайне редко, ей не давали почти никогда.
   – Что это за мода такая – давать бедным, несчастным и убогим? – злилась она. – Ладно, мне, конечно, плевать, только это несправедливо. Когда же будут давать за работу?
   Да, соглашались сотрудники, это несправедливо, но и то, что говорила Анна Эразмовна, тоже было несправедливо. Примирить эти разногласия не было никакой возможности.
   А с Любиным мужем действительно было непонятно. Квартира была Любина, точнее ее родителей, а еще точнее мамина (отец давно умер). Олег жил там в прыймах. Был он тихий, работящий, непьющий, только мыршавый какой-то. За что Люба его выгнала, никто не знал. Года два он жил где-то в другом месте, как же он так быстро узнал о Любиной смерти? Да еще утром явился сообщить в библиотеку. Нет, тут определенно что-то не вязалось. «Вечером пойду узнаю», – решила Анна Эразмовна.
   Но до вечера было далеко. Время тянулось невыносимо медленно. За окном то выглядывало солнышко, то моросил дождичек – май в Одессе капризный. К обеду дождик припустил сильнее, сотрудники заволновались, особенно мадам Волгина и мадам Вильнер, промокнуть под дождем никому не хотелось. Но ровно без пяти час солнце вжарило с новой силой, и народ, счастливый и довольный, помчался делать базар. О Любе уже никто не вспоминал.
   Анна Эразмовна с утра кое-что прикупила, мама обещала сварить супчик, так что обязательный поход за продуктами можно было пропустить. Она решила пойти в Любин отдел, а вдруг там уже что-то узнали? Условный рефлекс был силен: она спустилась с третьего этажа и ноги сами повернули на выход, к железным воротам.
   «Боже мой, совсем голова не варит», – подумала она и пошла под арку, вглубь двора, к новому хранилищу. Здание было совершенно ужасное, уменьшенная копия саркофага над четвертым блоком. Строился этот шедевр архитектуры четырнадцать лет, начали еще в 70-е, когда Анна Эразмовна работала в школе. Зато окончили при ней, и она, вместе со всеми, убирала строительный мусор, таскала и красила металлические стеллажи и стояла в бесконечных цепочках. Что это такое, знают только библиотечные работники. Надев халаты и завязавшись платочками, по два, по три часа стояли они, глотая библиотечную пыль, и передавали пачки книг. Влево – вправо, влево – вправо, голова кружилась, руки обрывались, спасало только чувство юмора. Анна Эразмовна была в этом деле непревзойденным асом. Коренная одесситка, она обладала врожденной способностью юморить по ходу дела, обыгрывая слова и ситуации, замечая смешное везде и всюду, и народ благодарно ржал, когда она открывала рот.
   Увы, сейчас ей было совсем не до смеха. Спустившись на пару ступенек, она попала в темный коридор, заставленный старыми каталожными ящиками. Пройти, не ударившись, здесь могли только свои. Ну, уж она-то была своя в доску.
   – Здравствуйте, девочки, – сказала она, войдя в Любин отдел. – Дайте я сяду, ноги не носят.
   Это был один из самых молодежных отделов библиотеки, пенсионеров здесь не было совсем. Девочки, от тридцати до сорока, сидели зареванные, посреди отдела испуганно переминались с ноги на ногу несколько читателей.
   – Ужас, ужас, ужас, – обращаясь к Анне Эразмовне, всхлипнула завотделом, длинная и худая, страдающая желудком Лиля. Что-то в ее тоне насторожило Анну Эразмовну. Да, не каждый день в библиотеке кто-то умирал, а уж про убийства она и вовсе не слыхала. И все-таки Лиля была слишком напугана. Само слово «ужас» было нестрашно, слишком часто произносили они его к месту и не к месту. А вот от сдавленного голоса, от судорожных всхлипываний повеяло таким неподдельным, таким первозданным ужасом, что Анне Эразмовне вдруг стало холодно, мурашки побежали по всему телу, а маленькие выцветшие волосики на худеньких ручках стали дыбом.
   – Что? Что? – выдохнула она. – Господи, да не томите же!
   – Зарезали, – безжизненным голосом сказала Наташа, самая близкая Любина подруга. – От уха до уха. Вся кровь вытекла.
   Очнулась Анна Эразмовна от запаха корвалола.
   – Выпейте, выпейте, сейчас скорую вызовем, – участливо лепетала Лиля, подсовывая ей под нос бутылочку с лекарством.
   – Не надо скорую, – прошептала Анна Эразмовна, – Боже мой, стыд какой. Старая дура, я сроду-веку в обморок не падала. Я пойду.
   – Куда вы, – засуетились сотрудники, – посидите, вам надо отойти.
   – Это я еще успею, торопиться некуда, – заметно окрепшим голосом сказала Анна Эразмовна и на ватных ногах заковыляла к выходу.
   Опять накрапывал дождик и она побрела по двору, с каким-то новым, обостренным чувством вдыхая запах цветущей сирени и прибитой дождем пыли, любуясь маленькими вишенками, с которых медленными, бесшумными снежинками падали крошечные цветы. Она с удивлением поняла, что опять плачет, только теперь уже не по Любе.

Глава вторая, в которой Анна Эразмовна исполняет свой дочерний, материнский, супружеский и дружеский долг

   Ровно в пять часов сотрудников как ветром сдуло и, не отставая от других, Анна Эразмовна помчалась домой.
   – Мамулечка, как ты? – крикнула она с порога.
   – Привет, Нюсик, – из кухни отозвалась мама, и она вздохнула с облегчением. Голос был бодрый, что бывало в последнее время не часто: мама была сердечницей, давление прыгало, ноги отекали, и она стала говорить о смерти. Анна Эразмовна ненавидела эти разговоры, раздражалась, начинала кричать, мама отвечала всегда что-то очень обидное, про то, какая она плохая дочка, все кончалось слезами, таблетками и угрызениями совести.
   Войдя на кухню, она сразу поняла причину маминого хорошего настроения. Любимый змеино-овощной супчик уже был готов, а на столе лежал натюрморт, который вызвал бы восторг у какого-нибудь очень современного художника: пара сморщенных яблочек (ну какие яблоки в мае?), пара луковиц и подгнивший бурячок.
   Мама поймала ее взгляд и немного смущенно, немного с вызовом, а больше с гордостью произнесла:
   – Вот, на базаре дали. Я там с одной крестьянкой разговорилась, очень приятная женщина.
   В другой раз Анна Эразмовна не смолчала бы, что они нищие, что ли?, к тому же мама видела все хуже и хуже, и она запрещала ей переходить через дорогу, а дорога перед базаром была опасная. Как будто угадав дочкины мысли, Беба Иосифовна сказала:
   – Туда меня молодой человек перевел, а обратно один мужчина, ханыга, конечно, но очень приличный, он меня до самого дома довел и всю дорогу комплименты делал: «Ах, мадам, какая вы красивая, ах, мадам, какие у вас шикарные волосы».
   – Ну, конечно, ты у меня самая красивая, – чмокнула она маму в щечку. Маме так приятно было быть добытчицей, а заодно продемонстрировать, что, в случае чего, она с голоду не умрет.
   – А где Миша? – спохватилась Анна Эразмовна.
   – Как где? Во дворе. Ты разве его не видела?
   – Видела, видела, – соврала она, чтобы не волновать Бебу Иосифовну.
   – Что же ты спрашицаешь?
   – Забыла на минутку, я жутко устала, и потом у нас сегодня такое… – начала она и прикусила язык. Слава Богу, мама не расслышала, говорить про Любу было совсем не обязательно.
   Мама не любила есть одна, поэтому Анна Эразмовна налила супчик ей и себе и съела с удовольствием. Супчик был дивный, похвала -искренней, и Беба Иосифовна просто расцвела от удовольствия.
   К семи часам пришел муж, она пожарила к супу пару котлет, и он, напахавшись за день, упал на диван смотреть телевизор. Миши все еще не было. «И где только носит этого ребенка?» -думала ненормальная мамаша, моя посуду. Мишу могло носить где угодно. В их районе он знал всех, и все знали его. Запомнить всех друзей было невозможно. Конечно, самых близких Анна Эразмовна знала, они постоянно толклись в доме, звонили в дверь, звонили по телефону, вопрос: «А Миша дома?» звучал непрерывно. Бабушку это страшно раздражало, и она предрекала, что в один прекрасный день из дома все вынесут, и они останутся, в чем стояли, а ее просто пристукнут.
   Вдруг кошка Мася, мирно дремавшая в ею же ободранном кресле, вскочила и помчалась к двери. «Слава Богу», – подумала Анна Эразмовна. Кошка Мася обожала мальчика Мишу и каким-то своим непостижимым кошачьим нюхом чуяла, что он поднимается по лестнице.
   – Миша, ну, сколько можно, ты же знаешь, как я волнуюсь, – без всякой строгости в голосе сказала она.
   – У Скрипы маму убили, ты что не знаешь? Она ж у вас в библиотеке работает. Мы с пацанами к нему во двор ходили.
   – Да знаю я, знаю, только тише, чтоб бабушка не услышала.
   – Все равно она узнает, они со Скрипиной бабкой подружки.
   Что ж, это была правда. У Бебы Иосифовны раньше было столько же подруг, сколько у Миши друзей. Видимо, это было семейное. Все-таки на ночь волновать бабушку не следовало, Миша это прекрасно понимал, поэтому, понизив голос, он рассказал Анне Эразмовне все, что удалось узнать. Скрипа, ну, то есть Андрей, которого прозвали так за то, что он учился играть на скрипке в школе Столярского, во дворе не появлялся. Зато Миша видел, как засыпали песком лужу крови.
   – Огромная лужа, я и не думал никогда, что в человеке столько крови, – задумчиво сказал впечатлительный сынок.
   Анна Эразмовна накормила и его. Сынок был капризный, змеиные супчики и котлеты в пищу не употреблял, пришлось жарить ему биточки.
   После еды он опять вышел во двор, объяснив, что уроков не задавали, а завтра годовая контрольная по математике, разве за вечер к ней подготовишься? Спорить с этим было трудно. Домочадцы смотрели программу «Время», можно было отлучиться.
   – Мама, тебе ничего не надо? Я выйду во двор, подышу, – крикнула из коридора Анна Эразмовна.
   – Аня, купи мне сигарет, – откликнулся муж, и она, захлопнув дверь, выскочила на площадку.
 
   Во дворе было полно народа. Соседки вынесли маленькие стульчики и сидели под липами вокруг старейшины двора Клары Марковны. Она недовольно покрикивала на носившихся, как угорелые, детей, которые не обращали на это ни малейшего внимания. Анна Эразмовна подошла и поздоровалась. Обычно она в этих посиделках не участвовала, но сегодня надеялась услышать хоть что-нибудь об убийстве и не ошиблась.
   – Это сделал кто-то свой, – компетентно вещала Клара Марковна. – Цепочка с крестиком и колечко обручальное на ней остались. Нечего было мужа выгонять, вот он и отомстил. А может, и любовник убил, дело это темное.
   Соседки согласно кивали головами. Авторитет Клары Марковны был непререкаем. Каждый день она сидела на страже, провожая взглядом всех входивших в парадную. Если человек был ей незнаком, она окликала его сладким голосом: «Мужчина, вы кого-нибудь ищете?». Строгая, но справедливая, Клара Марковна считала своим долгом вмешаться в детскую драку и защитить слабого. Она мыла ему лицо под дворовой колонкой и обязательно сообщала родителям пострадавшего и родителям хулиганов.
   Когда Миша был маленький, его обижали часто, и каждый вечер она говорила одно и тоже: «Беба Иосифовна, вы знаете, что вашего Мишу бьют?». Миша не жаловался никогда, постепенно он стал своим, и пацаны его зауважали. «Кто-то. прилагает море усилий, чтобы быть не таким как все, а Миша приложил море усилий, чтобы быть таким, как все», – жаловалась Анна Эразмовна подругам.
   Больше об убийстве никто ничего не знал. Клара Марковна вернулась к своей любимой теме: какой у нее исключительно порядочный сын-судья, и какая у него вследствие его честности тяжелая жизнь. Никто с ней не спорил, но и верили не очень.
   Анна Эразмовна задом-задом, чтобы никого не обидеть, попятилась от соседок, завернула под арку, вышла на улицу и тихонько поплелась к Любиному дому. Та жила по той же стороне улицы через дорогу, во втором доме от угла. Возле ворот кто-то стоял, но только подойдя поближе, она узнала Елизавету Степановну – Любину маму. Прижавшись к ней, стояла пятилетняя Верочка.
   Смотреть на них было невыносимо. Елизавета Степановна почему-то вертела головой из стороны в сторону, глаза у нее были совершенно пустые, видела ли она что-нибудь, было непонятно. Во всяком случае, Анну Эразмовну она не заметила. Заметила ее Верочка, подбежала, вцепилась в руку, больно вцепилась, подняла папины голубые глазки и прошептала: «Тетя Аня, тетя Аня…». Больше она ничего сказать не смогла.
   Анна Эразмовна задохнулась от жалости и так же шепотом спросила:
   – Что, Верочка, что?
   – Андрюши нету.
   – Боже мой, Верочка, что ты говоришь? Как это нету?
   – Когда Любу увезли, он ушел. И до сих пор нет, – вдруг сказала Елизавета Степановна.
   Что-то странное произошло с Анной Эразмовной. Еще секунду назад она чувствовала себя совершенно разбитой, растерянной, ни на что не способной. Но вот перед ней стояли два несчастных, беспомощных существа, старе та мале, нужно было что-то делать.
   – Елизавета Степановна, дорогая, пойдемте, Верочке спать пора.
   Эти простые слова, сказанные спокойно и твердо, как будто разбудили пожилую женщину. Она взяла Верочку за одну ручку, Анна Эразмовна – за другую, и они вошли во двор. Двор был старый, типично одесский, с деревянными балконами-галереями. На перилах сушились круглые половики, связанные из разноцветных лоскутов, и сидело невероятное количество кошек.
   В отличие от жизни, бившей ключом во дворе Анны Эразмовны, здесь царила тишина. Дети не гоняли по двору, на балконах никто не сидел, пахло кровью и смертью. В сгущающихся сумерках отчетливо белел песок, полностью перекрывающий подход к лестнице.
   Анна Эразмовна взяла на руки Верочку и, содрогнувшись, ступила на песок. Переступить его своими короткими ножками она никак не могла. В длинной комнате, где дверь заменяла окно, царил жуткий беспорядок. Она помогла уложить ребенка и, прощаясь, сказала: «Не волнуйтесь, Елизавета Степановна, Андрей обязательно вернется». Кажется, она догадалась, где он мог быть, но предпочла промолчать. Взаимная пламенная любовь Олега и тещи была известна всему кварталу.
 
   Почти совсем стемнело, и она поплелась домой еще медленней и осторожней, чем прежде. Состояние тротуаров никакими рациональными причинами объяснить было нельзя. Люди покорно обходили глубокие выбоины, ямы, рытвины и канавы, спотыкались, падали, ломали руки и ноги, никто при этом даже не вспоминал про ЖЭК или исполком. Беба Иосифовна дважды поимела здесь перелом ноги, сначала левой, а потом правой, чтоб не обидно было. У Анны Эразмовны на этот счет была своя теория. Видимо, в одном из параллельных миров их квартал был плацдармом, где шли тяжелые продолжительные бои, грохотали танки, рвались снаряды, глубоко в землю зарывалась пехота.
   Ее собственное сражение на сегодня еще не было окончено. Муж спал у включенного телевизора, она разбудила его, выслушала все, что положено по поводу не купленных сигарет и напоила чаем, маме дала кефир и перестелила постель. Сынок был ярко выраженной совой, настоящий аппетит просыпался у него ближе к полуночи, и его пришлось кормить основательно. Кошка Мася, явившаяся к ним три года назад прямо из мусорного бака, теперь ела только корм для привередливых котов. Она сидела у пустой мисочки, изображая немой укор и недоумение.
   – Ну, извини, Мася, совсем про тебя забыла, -Анна Эразмовна погладила кошку и насыпала ей хрупиков.
   Наконец, все уснули, кроме Миши. Телевизор у него светился почти всю ночь (хорошо, хоть бабушке не мешал), кто его знает, что он там смотрел.

Глава третья, которая знакомит с первым сном Анны Эразмовны

   И приснился Анне Эразмовне сон. Снится ей библиотечный двор, но не сегодняшний, где цветущая природа милостиво камуфлирует позор запустения, а столетней давности, виденный ею на старинной фотографии в библиотечном Музее книги. На месте огромного деревянного сарая, наскоро сбитого из старых досок, стоит затейливая чугунная беседка, а там, где наяву высятся кучи ржавой жести и битых кирпичей, разбиты клумбы. «Они разбили клумбы, а мы разбили все остальное», – думает Анна Эразмовна.
   Картина, открывшаяся перед ней, – это негатив: на сером небе пульсирует черное солнце, пеплом летают цветы вишни, чугунная беседка раскалена добела.
   В абсолютной тишине она идет к беседке, в которой сидит похожая на Любу красавица-гречанка, жена писателя – Нобелевского лауреата, которая на расспросы о нем всегда и всем отвечала одно и то же: «Ничего не помню». Она подходит ближе и видит сидящего рядом маленького мальчика, весело болтающего ножками.
   Большая белая птица пролетает прямо у него над головой и усаживается на перилах. Анна Эразмовна узнает библиотечную ворону, испокон веку живущую во дворе и ворующую еду у бесчисленных библиотечных кошек. Ворона из сна омерзительна. Нет, смущает вовсе не ее цвет, что-то не то у нее с глазами. Это очень знакомые, холодные, безлсалостные, без капли интеллекта глаза. Глаза человека, переступившего черту.
   Мальчик пугается вороны и начинает плакать, он рыдает все горше и горше, беззвучно разевая крошечный ротик. Женщина сидит неподвижно, не делая никаких попыток успокоить ребенка, и странная улыбка кривит ее губы. Судорожные рыдания сотрясают маленькое тельце, ребенок начинает задыхаться, и вдруг у него горлом идет кровь, бело-серая, отливающая металлическим блеском и распадающаяся при ударе об пол на крошечные юркие шарики.
   Ворона поворачивает голову, Анна Эразмовна понимает, что через секунду этот невыносимый взгляд остановится на ней, и закрывает лицо руками.
   Ей холодно, очень холодно, она отнимает руки от лица и обнаруживает, что стоит на улице ночного города. Светится одно-единственное, разделенное на прямоугольники, окно на первом этаже, она подходит, сквозь один из них заглядывает внутрь и видит картину почти идиллическую: в камине горит огонь, совсем еще юная женщина (ей очень подходит ее имя), перебирает прозрачными пальчиками струны маленькой позолоченной арфы, странный молодой человек сидит за круглым столиком и что-то быстро пишет. Время от времени он поднимает голову и устремляет на свою подругу взгляд, полный любви и страха. Он панически боится ее потерять, она – его единственная надежда на нормальную человеческую жизнь.
   Вдруг Анна Эразмовна видит рядом с собой мужчину средних лет с обвисшими усами, потом у окна появляется юноша с пышной шевелюрой и упрямо выдвинутой нижней челюстью, потом смешной лысый клетчатый человечек. Множество еще каких-то людей толпится у нее за спиной. Все они неотрывно смотрят на молодого человека, кто с любопытством, кто с сочувствием, а клетчатый – с безграничным обожанием.
   С раздражением и тоской она думает о том, что произойдет через секунду. Не жить страдальцу в любви и покое, не быть ему нормальным, и все это слетевшееся воронье урвет каждый в свое время кусочек от его несчастной славы.
   Женщина отрывает пальчики от струн, широко открывает рот, мужчина вскакивает, зрители замирают в ожидании…
   Нет, она совершенно не намерена это видеть, слишком, слишком много крови, она с трудом продирается сквозь толпу и бежит прочь по вымощенной камнями улице. Вот уже и окраина.
   Перед ней вырастает высокая стена, она идет вдоль нее, доходит до железных ворот, которые со скрежетом распахиваются и оказывается на очень старом кладбище.
   С небольших, глубоко ушедших в землю вертикальных мраморных и гранитных надгробий ей улыбается ангел смерти с крыльями, растущими прямо из черепа.
   Имя на одном из могильных камней привлекает ее внимание, она становится на колени, букву за буквой очищает ото мха эпитафию, чтобы, наконец, прочесть: «И я была когда-то такой же, как ты сейчас».

Глава четвертая, в которой ругаются даже дети

   На следующее утро опять все было, как всегда. Анна Эразмовна накормила завтраком свою шайку-лейку и опоздала совсем чуть-чуть. Электрический чайник, отделовский перпетуум-мобиле, уже кипел, сама она дома не успела позавтракать и выпила чаю с превеликим удовольствием.
   Она совсем уже было встала, чтобы пойти и поговорить с Любиной подругой Наташей, но не тут-то было. Два часа, ерзая на стуле, она вела глубоко научную беседу с постоянным читателем Дмитрием Александровичем Галузо, поехавшим на проблеме времени. Если честно, и сама Анна Эразмовна относилась к этой проблеме с большой любовью, именно сейчас она работала над вторым рекомендательным библиографическим указателем, посвященным этой теме. Но сегодня ей не терпелось проверить свои предположения, и она каждые пять минут выразительно поглядывала на часы, что не производило на Галузо никакого впечатления. Он принадлежал к славной когорте постоянных читателей, известной библиотекарям всех времен и народов.