И почти сразу же Василий увидел гайдука. Тот уже не плыл, а стремительно бежал назад, с пустым подносом в руке.
Запыхавшись, он проговорил:
– Его превосходительство с графом в висячем саду. Просят вас туда, наверх-с!
Баранщиков не успел даже пересчитать покои, которые они миновали почти бегом. По мраморной лестнице поднялись на второй этаж. Наконец из-за бархатной портьеры блеснул яркий солнечный свет, показалось синее небо, и Василий увидел себя… не то на Босфоре, не то в Венеции, среди лавров, пальм и красивых цветников.
По узкой дорожке, присыпанной желтеньким песочком, прогуливались хозяин и гость. Над их головами плыли облака в петербургском небе. Вдоль каменной балюстрады разрослась стена зеленых кустарников. Она защищала от ветра нежные экзотические цветы, и в глубине сада, под деревьями, сгустилась устоявшаяся, недвижно жаркая тень. Хозяин был без парика, в длинном халате с кистями, гость по-домашнему снял кафтан и разгуливал в камзоле.
По одному взгляду на них можно было определить, что эти люди знакомы друг с другом давно и близко.
Граф Миних подозвал Баранщикова. Бецкой через лорнет разглядывал только что поданную ему книгу. Он держал ее у самых глаз, но и сквозь сильные стекла не мог, видимо, разобрать даже крупной печати титульного листа.
– Ну, здравствуй, Мирамонд-путешественник! Рассказал мне заступник твой, а мой лучший друг в горестях утешитель Иван Христофорович[49] твою нещастную историю. Говори по совести: много ли присочинил?
Баранщиков засмеялся.
– Коли соизволите прочитатькнижку,ваше превосходительство, сами убедитесь, сколь мало в ней вымысла. А сколько забыто и умолчено – то господи веси!
– Самому прочесть? Эх, брат, прошло времечко! Бывало, я государыне все книжки на сон грядущий читал, а ныне – глазами слаб; иные мужи, стало быть, читают теперь ее величеству… Но я велю, велю непременно, чтобы на ночь мне сочинение твое прочитали. Граф сказывал, будто ты и по-французски выучился?
Ну-ка, граф, давайте устроим сейчас экзаменационный акт! Сразу видно станет, достоин ли сей Мирамонд помощи! Тю а фризе ла корд, не с па?
– По-французски не больно горазд, но понимать могу.
Изволили заметить, что я смерти счастливым манером избежал.
– Примерно так. Ну, а в итальянском – ты мастер?
Изъясни-ка нам с графом, что там на картине перед входом в сад изображено. Ведь самому такое испытать приходилось, не так ли?
– Точно так! В темницах пришлось побывать. Изобразил живописец цветы весны, из тюремного окна зримое. По-итальянски так скажу: ла примавера ведута да уна пригнионе.
– Изрядно! Слышали, граф? Вот оно, наше третье сословие, разумное, природными талантами награжденное щедро, а правилами политическими, гражданскими – скудновато! Много ли, сознайтесь-ка, получило мещанское сословие от "жалованной грамоты городам"? Да оно и по сию пору немногим отличимо от крестьянства! Стало быть, по-прежнему на Руси остаются два сословия – дворяне и крестьяне. Не правильно сие! Надобно растить третье сословие граждан российских, вот таких, как сей мещанин. А мы норовим мещанина, чуть что, с мужиками в тюрьму, на соль, на каторгу! Возьмите для примера хоть вон его гишторию! – Бецкой указал на Василия. – Разве сыщется дело, к коему этот Баранщиков не способен? Глядите: ведь он и жомы-мельницы в Америке налаживал, и сапожки турецкие не хуже мастеров турецких шил, и на море, никогда в глаза его прежде не видевши, первым матросом стал токмо удалью своею российской! А как языки чужие схватил без гуверненров и без розог?! Вот из таки и должно быть у нас третьему сословию! Где вы его подобрали, граф?
Миних самодовольно потер руки.
– Давеча Яков Александрович Брюс мне книгу его показывал и ко мне самого автора прислал. Помочь ему просил. Три часа я слушал его историю и не устал слушать! Книга его столь же занимательна, как и устное повествование.
Граф Миних говорил по-русски неторопливо, но без заметного немецкого акцента. Тем временем солнышко перевалило за полдень, деревца в саду давали уже мало тени, граф потел в своем пудреном парике. Обмахиваясь палым листом фикуса, Миних продолжал:
– Граф Строганов будто бы самой государыне об этой книге за картами рассказал. Ее величество изволила улыбнуться амурным похождениям сего героя и графу Строганову пальчиком пригрозила.
Посему именитые дамы и фрейлины двора книжку на другой же день потребовали. Но автор ее в нужде обретается: теперь, по совету графов Брюса и Строганова жертвовательный лист открыт, с коим на руках сей бедствующий литератор к нашим меценатам обращается.
– Стало быть, книга при дворе уже известна? Знатно!
Извольте прочитать мне, граф, чьи же имена означены на жертвовательном листе.
Иоганн Миних взял у Баранщикова лист и, пропуская второстепенные имена, стал читать вслух лишь знатнейшие. Бецкой качал головой.
– Да ты, брат, успел пол-империи полонить! Шутка ли! Граф Брюс, Яков Александрович. Слышал о нем? Недавно войсками московского гарнизона командовал, да не прижился в Москве, суров очень и сух. Упросил государыню, чтобы она его в Петербург отозвала. Теперь – член совета по турецкой кампании, ведь он когда-то крепости брал турецкие, отличился и при Ларге, и под Кагулом. Дальше кто там? Ага, Воронцов, Александр Романович. Сенатор и бывший президент Коммерц-коллегии.
Скажи-ка, брат, не встретился ли тебе в доме графа Воронцова близкий его друг, Александр Радищев, забыл, как его по батюшке, начальник петербургской таможни? Либеральнейший господин и учен, умен!
– Не припоминаю, ваше превосходительство.
– Ну-ка, читайте, кто там следующий! Анна Родионовна Чернышева? О, сиятельная графиня, фрейлина двора… Ах, скажи, сам Александр Сергеевич, граф Строганов! Большой ценитель искусства, собиратель коллекций вроде меня и, главное, лицо, приближенное к самой государыне… Иван Михельсон? Правду сказать, сей генерал от кавалерии против пруссаков отличился, а с Пугачевым еле справился, лавров долгонько не мог обрести! Митрополит Гавриил… Иван Иванович Шувалов тоже в списке! Мальчиком его помню, бывалый царедворец, у двух императриц доверие заслужил! Впрочем, довольно, надоело! Но, скажите, граф Миних, почему же собственная ваша фамилия сей лист еще не украсила, коли книгу при дворе одобрили? Ведь и сами вы, Иван Христофорович, сочинительству не чужды, и превратности судьбы вас не обошли, также и батюшку вашего, как, впрочем, в некотором роде, и моего…[50] Вам здесь, граф, беспременно тоже расписаться надлежит!
– После вас, ваше превосходительство! – засмеялся Миних.
– Не по чину мне опережать Ивана Бецкого в таком деле, как благотворительность!
– И, полно вам шутить, граф! Ну да бог с вами, пишите сперва меня. Дескать, вот вошел в компанию и Иван Бецкой с улыбкой уж не молодецкой!
Старик положил руку на плечо Василию Баранщикову.
– Занятно мне еще потолковать с тобою, путешественник!
Скажи: чью роскошь ты находишь великолепнее, петербургскую или стамбульскую? Где убранство дворцовое тебе более по душе, у нас или там?
– Может, я не так скажу по невежеству своему, – подумав, ответил Василий, – однако сдается мне, что роскошь тамошняя хоть и пышна, но токмо для изнеженного тела владельца служить пригодна.
– Ну а у нас?
– У нас? Да вот хотя бы этот дворец взять. Здешняя роскошь не для тела, а более для души пищу дает. Способна она не единую токмо душу хозяйскую услаждать, но и иных людей радовать, коли они сюда допущены будут для обозрения сих богатств.
– Гм! Вы вникли, граф, в его суждение? Если его развить – мысль сия весьма демократическая и даже… небезопасная, памятуя о крайностях, угрожающих аристократии во Франции. Ну да ладно! Лучше расскажи, какое ты у себя в Нижнем Новгороде хозяйство заведешь, когда голову из петли вынешь. Вот этим не думаешь ли заняться? Ведомо тебе сие золотое дно? неожиданно дав беседе с Баранщиковым совершенно иное направление, старик Бецкой зесеменил к башне. Баранщиков и Иоганн Миних заторопились следом з хозяином. Слуга распахнул входную дверь, открылась большая комната, хорошо освещенная двумя окнами.
В глубине комнаты топилась печь со вмазанным в нее котлом, похожим на банный. Трубы от котла шли в массивный деревянный ящик. Слуга подвел Баранщикова к ящику, и сквозь круглый отверстия в стенке ящика Василий разглядел множество пушистых желтых шариков с бусинками глаз: только что вылупившиеся цыплята! Слуга приподнял крышку ящика и прищелкнул языком, мол, какое диво! Гордый хозяин стоял поодаль, у дверей, ожидая обычных похвал своему нововведению.
– Без наседки вывелись, понимаешь, брат! Паром, теплом!
Каждому мужику такое устройство доступно. Монарх французский лишь мечтал, чтобы у его подданных был бы ежедневно суп с курицей на столе, а Иван Бецкой устройство придумал, чтобы королевскую мечту в явь обратить! Заведешь у себя паровую наседку, а? Постой, постой, а сей дар природа тебе ведом?
Баранщиков увидел в кадке тутовое дерево, или шелковицу.
Она прекрасно разрослась под петербургским солнцем и в зимнем комнатном тепле. На листьях шелковицы Василий заметил несколько коконов шелкопряда.
– Ну, что скажешь об этом дереве? Видеть приходилось его?
– В Турции такие дерева во множестве разводят, червей же шелковичных там на дерево не пускают, ваше превосходительство, а листьями сорванными кормят. Доход большой получают от торговли шелком, но, думается, у нас холодновато для этого дерева.
– Верно, все верно, путешественник! Ты и природу наблюдал, это повально, и я тебя, брат, полюбил! Ступай теперь! Пора домой, к делу, к семье. Полно по столицам пороги обивать. От долговременного ига нищеты и позора будешь избавлен. Только уж вдругорядь с чужеземными хватами поосторожнее себя держи, коли опять повстречать случится. Ну, прощай, Мирамонд!
"Скорбную" концовку первого издания спешно переделали на благополучную. Поместили список высоких особ – благодетелей героя книжки. Скопировали клейма на теле Василия Баранщикова и поместили литографию с клеймами в конце книги. А главное, дополнили книгу "Прибавлением, заключающим в себе описание Царь-града и Турецких начальников духовных, воинских и гражданских".
Этолюбопытноеприложение,составленноепо непосредственным стамбульским наблюдениям Баранщикова, еще более повысило интерес читающей публики к "Нещастным приключениям": ведь уже с 13 августа грохотали пушки, и в дыму кровопролитных сражений солдаты Суворова прокладывали себе путь в бессмертье через бреши турецких крепостей. Сведения о противнике читались с жадностью!
Второе издание "Нещастных приключений" появилось в продаже сразу после начала военных действий. Василий Баранщиков отправился из Петербурга в Нижний Новгород уже не пешком, а в почтовой кибитке, захватив с собою экземпляры первого и второго изданий книги.
В следующем, 1788 году Баранщиков неожиданно получил из Петербурга по почте небольшую денежную сумму – это издатели прислали ему гонорар за новое, по счету третье, издание, в точности повторившее текст второго. А еще через пять лет сам Иван Глазунов в типографии Б. Л. Гека переиздал книгу четвертый раз[51]. Это последнее издание 1793 года носит на титульном листе помету: «иждивением И. Г.».
Инициалы И. Г. принадлежат Ивану Петровичу Глазунову, одному и первых петербургских книготорговцев, основателю большой российской типографии, где впоследствии был впервые издан полный текст "Евгения Онегина". Иван Петрович – прямой прапрадед композитора А. К. Глазунова, создателя "Торжественной увертюры" и "Раймонды"…
Так, четвертым изданием книги, завершились "нещастные приключения" российского странника, нижегородского купца Василия Баранщикова. Это скромное имя благодаря книжке, выпущенной по его письменному рассказу, вошло в число имен российских литераторов восемнадцатого века.
Скрипучим ручным насосом качали из буровой скважины по круглой долбленой колоде-трубе соляной раствор. Другими насосами, а то и бадьями раствор поднимали на градирни, чтобы испарением сгустить соль. Зимой, когда испарение шло слишком медленно, раствор просто вымораживали, незнакомец на валу видел перед собой выстланные досками лотки, откуда полунагие рабочие лопатами выгребали грязную, загустевшую за зиму жижу.
Вываривали соль в медных и чугунных котлах. Под ними раскладывали дымные костры. Иные котлы вмазаны были в кирпичные печи.
Работали здесь колодники, крепостные мужики, сосланные за провинности, осужденные пугачевцы, неисправные должники, упеченные кредиторами на эту каторгу; полтора-два десятка рублей в год получали за них заимодавцы в счет долга. Были здесь и старые мастера солеварения, потомки тех новгородцев с берегов Ильмень-озера и Волхова-реки, кого переселил сюда Иван Третий по усмирении Новгорода Великого. Эти ссыльные переселенцы и наладили здесь, в Балахне, добычу соли из природных растворов. Мастеров берегли и работой не переутруждали.
Между работающими людьми прохаживались надзиратели, мастера и солдаты. Человек на валу поманил к себе надсмотрщика и сверх спросил, нельзя ли видеть кого-нибудь из здешнего начальства, поважнее.
– Что угодно? – сухо спросил какой-то чиновник, проходивший мимо. Незнакомец проследовал за ним в контору, где с час толковал с самым главным мастером, начальником надо всеми работными людьми на варнице.
Когда незнакомец удалился, старший мастер велел солдату привести к нему шестерых нижегородцев, осужденных за налоговые недоимки.
– Собирайте-ка ваши вещички да ступайте по домам, – сказал мастер пораженным недоимщикам. – Благодетель тут для вас сыскался, покрыл ваши недоимки сполна… У, чего глаза на меня выпучили? Аль не поняли? По домам, говорю! И больше сюда, смотри, не попадай!
– За кого же нам Богу молиться, ваше благородие? – спросил старший из освобожденных.
– А про то он и знать вам не велел. Вроде бы ему такое видение было, будто сам он на эти варницы за долги осужден. Ну, стало быть, немедля и прикатил. Для его пары серых двадцать четыре версты от Нижнего до Балахны – пустой дело, разогреться не успели… Говорит, в Санкт-Петербурхе у него в четвертый раз какая-то книга, божественная, что ли, печатается, деньги ему прислали за нее, вот он эти книжные деньги за вас и внес, пожертвовал Христа ради… Аль по соли соскучиться опасаетесь?
Ступайте подобру-поздорову!
– Гляди-кось! – заговорили освобожденные недоимщики все разом, оказавшись за дверью конторы. – Стало быть, выходит, что даже от господ сочинителей и то кое-когда народу польза случается.
Запыхавшись, он проговорил:
– Его превосходительство с графом в висячем саду. Просят вас туда, наверх-с!
Баранщиков не успел даже пересчитать покои, которые они миновали почти бегом. По мраморной лестнице поднялись на второй этаж. Наконец из-за бархатной портьеры блеснул яркий солнечный свет, показалось синее небо, и Василий увидел себя… не то на Босфоре, не то в Венеции, среди лавров, пальм и красивых цветников.
По узкой дорожке, присыпанной желтеньким песочком, прогуливались хозяин и гость. Над их головами плыли облака в петербургском небе. Вдоль каменной балюстрады разрослась стена зеленых кустарников. Она защищала от ветра нежные экзотические цветы, и в глубине сада, под деревьями, сгустилась устоявшаяся, недвижно жаркая тень. Хозяин был без парика, в длинном халате с кистями, гость по-домашнему снял кафтан и разгуливал в камзоле.
По одному взгляду на них можно было определить, что эти люди знакомы друг с другом давно и близко.
Граф Миних подозвал Баранщикова. Бецкой через лорнет разглядывал только что поданную ему книгу. Он держал ее у самых глаз, но и сквозь сильные стекла не мог, видимо, разобрать даже крупной печати титульного листа.
– Ну, здравствуй, Мирамонд-путешественник! Рассказал мне заступник твой, а мой лучший друг в горестях утешитель Иван Христофорович[49] твою нещастную историю. Говори по совести: много ли присочинил?
Баранщиков засмеялся.
– Коли соизволите прочитатькнижку,ваше превосходительство, сами убедитесь, сколь мало в ней вымысла. А сколько забыто и умолчено – то господи веси!
– Самому прочесть? Эх, брат, прошло времечко! Бывало, я государыне все книжки на сон грядущий читал, а ныне – глазами слаб; иные мужи, стало быть, читают теперь ее величеству… Но я велю, велю непременно, чтобы на ночь мне сочинение твое прочитали. Граф сказывал, будто ты и по-французски выучился?
Ну-ка, граф, давайте устроим сейчас экзаменационный акт! Сразу видно станет, достоин ли сей Мирамонд помощи! Тю а фризе ла корд, не с па?
– По-французски не больно горазд, но понимать могу.
Изволили заметить, что я смерти счастливым манером избежал.
– Примерно так. Ну, а в итальянском – ты мастер?
Изъясни-ка нам с графом, что там на картине перед входом в сад изображено. Ведь самому такое испытать приходилось, не так ли?
– Точно так! В темницах пришлось побывать. Изобразил живописец цветы весны, из тюремного окна зримое. По-итальянски так скажу: ла примавера ведута да уна пригнионе.
– Изрядно! Слышали, граф? Вот оно, наше третье сословие, разумное, природными талантами награжденное щедро, а правилами политическими, гражданскими – скудновато! Много ли, сознайтесь-ка, получило мещанское сословие от "жалованной грамоты городам"? Да оно и по сию пору немногим отличимо от крестьянства! Стало быть, по-прежнему на Руси остаются два сословия – дворяне и крестьяне. Не правильно сие! Надобно растить третье сословие граждан российских, вот таких, как сей мещанин. А мы норовим мещанина, чуть что, с мужиками в тюрьму, на соль, на каторгу! Возьмите для примера хоть вон его гишторию! – Бецкой указал на Василия. – Разве сыщется дело, к коему этот Баранщиков не способен? Глядите: ведь он и жомы-мельницы в Америке налаживал, и сапожки турецкие не хуже мастеров турецких шил, и на море, никогда в глаза его прежде не видевши, первым матросом стал токмо удалью своею российской! А как языки чужие схватил без гуверненров и без розог?! Вот из таки и должно быть у нас третьему сословию! Где вы его подобрали, граф?
Миних самодовольно потер руки.
– Давеча Яков Александрович Брюс мне книгу его показывал и ко мне самого автора прислал. Помочь ему просил. Три часа я слушал его историю и не устал слушать! Книга его столь же занимательна, как и устное повествование.
Граф Миних говорил по-русски неторопливо, но без заметного немецкого акцента. Тем временем солнышко перевалило за полдень, деревца в саду давали уже мало тени, граф потел в своем пудреном парике. Обмахиваясь палым листом фикуса, Миних продолжал:
– Граф Строганов будто бы самой государыне об этой книге за картами рассказал. Ее величество изволила улыбнуться амурным похождениям сего героя и графу Строганову пальчиком пригрозила.
Посему именитые дамы и фрейлины двора книжку на другой же день потребовали. Но автор ее в нужде обретается: теперь, по совету графов Брюса и Строганова жертвовательный лист открыт, с коим на руках сей бедствующий литератор к нашим меценатам обращается.
– Стало быть, книга при дворе уже известна? Знатно!
Извольте прочитать мне, граф, чьи же имена означены на жертвовательном листе.
Иоганн Миних взял у Баранщикова лист и, пропуская второстепенные имена, стал читать вслух лишь знатнейшие. Бецкой качал головой.
– Да ты, брат, успел пол-империи полонить! Шутка ли! Граф Брюс, Яков Александрович. Слышал о нем? Недавно войсками московского гарнизона командовал, да не прижился в Москве, суров очень и сух. Упросил государыню, чтобы она его в Петербург отозвала. Теперь – член совета по турецкой кампании, ведь он когда-то крепости брал турецкие, отличился и при Ларге, и под Кагулом. Дальше кто там? Ага, Воронцов, Александр Романович. Сенатор и бывший президент Коммерц-коллегии.
Скажи-ка, брат, не встретился ли тебе в доме графа Воронцова близкий его друг, Александр Радищев, забыл, как его по батюшке, начальник петербургской таможни? Либеральнейший господин и учен, умен!
– Не припоминаю, ваше превосходительство.
– Ну-ка, читайте, кто там следующий! Анна Родионовна Чернышева? О, сиятельная графиня, фрейлина двора… Ах, скажи, сам Александр Сергеевич, граф Строганов! Большой ценитель искусства, собиратель коллекций вроде меня и, главное, лицо, приближенное к самой государыне… Иван Михельсон? Правду сказать, сей генерал от кавалерии против пруссаков отличился, а с Пугачевым еле справился, лавров долгонько не мог обрести! Митрополит Гавриил… Иван Иванович Шувалов тоже в списке! Мальчиком его помню, бывалый царедворец, у двух императриц доверие заслужил! Впрочем, довольно, надоело! Но, скажите, граф Миних, почему же собственная ваша фамилия сей лист еще не украсила, коли книгу при дворе одобрили? Ведь и сами вы, Иван Христофорович, сочинительству не чужды, и превратности судьбы вас не обошли, также и батюшку вашего, как, впрочем, в некотором роде, и моего…[50] Вам здесь, граф, беспременно тоже расписаться надлежит!
– После вас, ваше превосходительство! – засмеялся Миних.
– Не по чину мне опережать Ивана Бецкого в таком деле, как благотворительность!
– И, полно вам шутить, граф! Ну да бог с вами, пишите сперва меня. Дескать, вот вошел в компанию и Иван Бецкой с улыбкой уж не молодецкой!
Старик положил руку на плечо Василию Баранщикову.
– Занятно мне еще потолковать с тобою, путешественник!
Скажи: чью роскошь ты находишь великолепнее, петербургскую или стамбульскую? Где убранство дворцовое тебе более по душе, у нас или там?
– Может, я не так скажу по невежеству своему, – подумав, ответил Василий, – однако сдается мне, что роскошь тамошняя хоть и пышна, но токмо для изнеженного тела владельца служить пригодна.
– Ну а у нас?
– У нас? Да вот хотя бы этот дворец взять. Здешняя роскошь не для тела, а более для души пищу дает. Способна она не единую токмо душу хозяйскую услаждать, но и иных людей радовать, коли они сюда допущены будут для обозрения сих богатств.
– Гм! Вы вникли, граф, в его суждение? Если его развить – мысль сия весьма демократическая и даже… небезопасная, памятуя о крайностях, угрожающих аристократии во Франции. Ну да ладно! Лучше расскажи, какое ты у себя в Нижнем Новгороде хозяйство заведешь, когда голову из петли вынешь. Вот этим не думаешь ли заняться? Ведомо тебе сие золотое дно? неожиданно дав беседе с Баранщиковым совершенно иное направление, старик Бецкой зесеменил к башне. Баранщиков и Иоганн Миних заторопились следом з хозяином. Слуга распахнул входную дверь, открылась большая комната, хорошо освещенная двумя окнами.
В глубине комнаты топилась печь со вмазанным в нее котлом, похожим на банный. Трубы от котла шли в массивный деревянный ящик. Слуга подвел Баранщикова к ящику, и сквозь круглый отверстия в стенке ящика Василий разглядел множество пушистых желтых шариков с бусинками глаз: только что вылупившиеся цыплята! Слуга приподнял крышку ящика и прищелкнул языком, мол, какое диво! Гордый хозяин стоял поодаль, у дверей, ожидая обычных похвал своему нововведению.
– Без наседки вывелись, понимаешь, брат! Паром, теплом!
Каждому мужику такое устройство доступно. Монарх французский лишь мечтал, чтобы у его подданных был бы ежедневно суп с курицей на столе, а Иван Бецкой устройство придумал, чтобы королевскую мечту в явь обратить! Заведешь у себя паровую наседку, а? Постой, постой, а сей дар природа тебе ведом?
Баранщиков увидел в кадке тутовое дерево, или шелковицу.
Она прекрасно разрослась под петербургским солнцем и в зимнем комнатном тепле. На листьях шелковицы Василий заметил несколько коконов шелкопряда.
– Ну, что скажешь об этом дереве? Видеть приходилось его?
– В Турции такие дерева во множестве разводят, червей же шелковичных там на дерево не пускают, ваше превосходительство, а листьями сорванными кормят. Доход большой получают от торговли шелком, но, думается, у нас холодновато для этого дерева.
– Верно, все верно, путешественник! Ты и природу наблюдал, это повально, и я тебя, брат, полюбил! Ступай теперь! Пора домой, к делу, к семье. Полно по столицам пороги обивать. От долговременного ига нищеты и позора будешь избавлен. Только уж вдругорядь с чужеземными хватами поосторожнее себя держи, коли опять повстречать случится. Ну, прощай, Мирамонд!
***
Первое издание "Нещастных приключений", сохранившее на титульном листе инициалы С. К. Р., за которыми скрылся литературный редактор и соавтор Баранщикова, разошлось в считанные дни, а спрос на книгу среди петербургских читателей рос. Издатели Вильковский и Галченков. посоветовавшись с Иваном Глазуновым и самим Василием Баранщиковым, решили немедля повторить издание и добавить к нему более подробные сведения о Турции по личным впечатлениям Василия Баранщикова."Скорбную" концовку первого издания спешно переделали на благополучную. Поместили список высоких особ – благодетелей героя книжки. Скопировали клейма на теле Василия Баранщикова и поместили литографию с клеймами в конце книги. А главное, дополнили книгу "Прибавлением, заключающим в себе описание Царь-града и Турецких начальников духовных, воинских и гражданских".
Этолюбопытноеприложение,составленноепо непосредственным стамбульским наблюдениям Баранщикова, еще более повысило интерес читающей публики к "Нещастным приключениям": ведь уже с 13 августа грохотали пушки, и в дыму кровопролитных сражений солдаты Суворова прокладывали себе путь в бессмертье через бреши турецких крепостей. Сведения о противнике читались с жадностью!
Второе издание "Нещастных приключений" появилось в продаже сразу после начала военных действий. Василий Баранщиков отправился из Петербурга в Нижний Новгород уже не пешком, а в почтовой кибитке, захватив с собою экземпляры первого и второго изданий книги.
В следующем, 1788 году Баранщиков неожиданно получил из Петербурга по почте небольшую денежную сумму – это издатели прислали ему гонорар за новое, по счету третье, издание, в точности повторившее текст второго. А еще через пять лет сам Иван Глазунов в типографии Б. Л. Гека переиздал книгу четвертый раз[51]. Это последнее издание 1793 года носит на титульном листе помету: «иждивением И. Г.».
Инициалы И. Г. принадлежат Ивану Петровичу Глазунову, одному и первых петербургских книготорговцев, основателю большой российской типографии, где впоследствии был впервые издан полный текст "Евгения Онегина". Иван Петрович – прямой прапрадед композитора А. К. Глазунова, создателя "Торжественной увертюры" и "Раймонды"…
Так, четвертым изданием книги, завершились "нещастные приключения" российского странника, нижегородского купца Василия Баранщикова. Это скромное имя благодаря книжке, выпущенной по его письменному рассказу, вошло в число имен российских литераторов восемнадцатого века.
***
Однажды в весенний день 1794 года на старинном земляном валу уездного города Балахны, что на Волге, рабочие одной из семидесяти двух соляных варниц города заметили плечистого рослого человека в хорошей русской одежде. Незнакомец, как поднялся на вал, некогда служивший городу защитой от татар, так и замер на нем, неотступно разглядывая работы на варнице.Скрипучим ручным насосом качали из буровой скважины по круглой долбленой колоде-трубе соляной раствор. Другими насосами, а то и бадьями раствор поднимали на градирни, чтобы испарением сгустить соль. Зимой, когда испарение шло слишком медленно, раствор просто вымораживали, незнакомец на валу видел перед собой выстланные досками лотки, откуда полунагие рабочие лопатами выгребали грязную, загустевшую за зиму жижу.
Вываривали соль в медных и чугунных котлах. Под ними раскладывали дымные костры. Иные котлы вмазаны были в кирпичные печи.
Работали здесь колодники, крепостные мужики, сосланные за провинности, осужденные пугачевцы, неисправные должники, упеченные кредиторами на эту каторгу; полтора-два десятка рублей в год получали за них заимодавцы в счет долга. Были здесь и старые мастера солеварения, потомки тех новгородцев с берегов Ильмень-озера и Волхова-реки, кого переселил сюда Иван Третий по усмирении Новгорода Великого. Эти ссыльные переселенцы и наладили здесь, в Балахне, добычу соли из природных растворов. Мастеров берегли и работой не переутруждали.
Между работающими людьми прохаживались надзиратели, мастера и солдаты. Человек на валу поманил к себе надсмотрщика и сверх спросил, нельзя ли видеть кого-нибудь из здешнего начальства, поважнее.
– Что угодно? – сухо спросил какой-то чиновник, проходивший мимо. Незнакомец проследовал за ним в контору, где с час толковал с самым главным мастером, начальником надо всеми работными людьми на варнице.
Когда незнакомец удалился, старший мастер велел солдату привести к нему шестерых нижегородцев, осужденных за налоговые недоимки.
– Собирайте-ка ваши вещички да ступайте по домам, – сказал мастер пораженным недоимщикам. – Благодетель тут для вас сыскался, покрыл ваши недоимки сполна… У, чего глаза на меня выпучили? Аль не поняли? По домам, говорю! И больше сюда, смотри, не попадай!
– За кого же нам Богу молиться, ваше благородие? – спросил старший из освобожденных.
– А про то он и знать вам не велел. Вроде бы ему такое видение было, будто сам он на эти варницы за долги осужден. Ну, стало быть, немедля и прикатил. Для его пары серых двадцать четыре версты от Нижнего до Балахны – пустой дело, разогреться не успели… Говорит, в Санкт-Петербурхе у него в четвертый раз какая-то книга, божественная, что ли, печатается, деньги ему прислали за нее, вот он эти книжные деньги за вас и внес, пожертвовал Христа ради… Аль по соли соскучиться опасаетесь?
Ступайте подобру-поздорову!
– Гляди-кось! – заговорили освобожденные недоимщики все разом, оказавшись за дверью конторы. – Стало быть, выходит, что даже от господ сочинителей и то кое-когда народу польза случается.