Штробль К Г. Повелитель теней

сама жизнь ушла из нашего дома.
- Но... эта дружба, Мартин! Надеюсь, ты простишь мне, своему старому боевому
товарищу... Ты говоришь о дружбе между имперским судьей, командиром полка и
каким-то недоучкой, бродягой и ярмарочным комедиантом. Это несовместимо с
твоим положением! И потом, есть еще другое... Я-то знаю, что злые языки готовы
болтать почем зря, и здесь нет ни слова правды... однако... при наличии злой
воли... можно было бы усмотреть...
Напрасно граф полагался на их давнее боевое товарищество. С окаменевшим лицом
барон поднялся с места и пригласил Циротина пройти с ним в смежную комнату,
где потребовал объяснений. И здесь граф, выведенный из себя непонятливостью
барона, выложил ему все начистоту.
- Ну, уж я им отвечу! - взорвался судья и распорядился подать свою карету.
На следующее утро барон вошел в спальню жены, которая лежала на подушках,
слабая и бледная после бессонной ночи. Тщательно подбирая слова, он пересказал
ей то, что услышал накануне от графа, однако, несмотря на все его старания
быть деликатным, молодая женщина разразилась судорожными рыданиями.
Разъяренный барон метался по комнате, не зная, как успокоить Софию, и сыпал
проклятия на головы злоязыких сплетников.
- Я им покажу! Пусть эти мерзавцы видят, что их гнусные измышления не достигли
цели, мы выше всякого шушуканья и болтовни!
И, по некотором размышлении, барон придумал выход. Он собрал самые красивые
силуэты, вырезанные Кюнелем, оправил его рисунки в дорогие рамы и украсил ими
комнату с пальмами, превратив ее в своеобразный музей. В английской части
сада, на холме под раскидистой липой, где Кюнель и София провели немало часов,
занятые болтовней и рисованием, теперь было решено воздвигнуть памятник
умершему. Среди оставшихся у барона набросков нашелся силуэт художника,
который София нарисовала под руководством своего учителя. Рисунок отличался
поразительным сходством: характерный прямой нос, высокий, ясный лоб, упрямо
сжатые губы и волевой подбородок. Барон распорядился перенести его на доску из
ценного дерева и установить этот маленький памятник на холме под липой. Голова
Кюнеля была повернута к садовому домику и, казалось, будто его глаза, как при
жизни, дерзко и чуть насмешливо следят за тем, что творится вокруг.
В этих заботах прошла зима, и когда долгожданное тепло позволило проводить
вечера на открытом воздухе, барон созвал всех знакомых на большой праздник в
саду. Тогда изумленные гости увидели музей, устроенный в комнате с пальмами, и
памятник под липой, а барон говорил, как он безутешен и страдает, утратив
столь верного друга. В этот вечер обязанности хозяина лежали на нем одном,
поскольку болезнь не позволила Софии выйти к гостям; вообще молодая женщина
слабела день ото дня и вот уже две недели почти не вставала с постели. Все
комнаты садового домика были открыты, за исключением той, где Антон Кюнель
давал когда-то свои представления - после его смерти она была заперта по
желанию баронессы. Все здесь было так, как оставил Кюнель в последний вечер:
натянутое полотно и свечи на столе... только занавеси опущены, а высокие,
белые с позолотой двери заперты наглухо, так что комната казалась немой и
мертвой.
Теперь барон стоял у ее порога, устремив невидящий взгляд сквозь анфиладу
комнат. Вокруг бесшумно, как тени, сновали слуги, лишь изредка из маленькой
столовой доносился мелодичный звон фарфора и чистое позвякиванье серебра.
Когда гости наконец разъехались, барон ощутил усталость, которой до тех пор
противился. Часы напряжения тела и духа, когда все время нужно было держаться
настороже, чтобы парировать колкое слово или едкое замечание, отняли у него
почти все силы, а он так и не знал, сумел ли одержать победу. А ну как они
смеются над ним сейчас, по дороге домой? И что еще хуже - нет ли у них
оснований над ним смеяться? Вдруг он и в самом деле был доверчивым глупцом,
вдвойне достойным осмеяния за нелепые старания доказать, что не сомневается в
своей жене и друге? Он стыдился этих мыслей и чувствовал, что не может дольше
оставаться один - иначе смутные подозрения заговорят еще громче. Барон уже
повернулся, собираясь уйти, как вдруг ему почудилось, будто за дверью раздался
какой-то шорох. Сперва прошелестели чьи-то шаги, а затем послышался звук
отодвигаемой мебели - точь в точь, как когда Кюнель перед началом
представления переставлял стол на нужное место. Барон машинально взялся за
ручку двери - заперто. Комната пуста, никто не мог туда проникнуть, должно
быть, ему послышалось. Но едва барон пришел к такому выводу и, подсмеиваясь
над своим разыгравшимся воображением, снова собрался уходить, как на него
обрушился приступ леденящего страха. Это был слепой, инстинктивный ужас,
противоречащий логике и здравому смыслу, словно кто-то разом отнял у него все
силы, схватил за горло и душит.
Усилием воли барон стряхнул это жуткое наваждение и кликнул слугу. Он провел
беспокойную ночь, полную мучительных кошмаров.
Утром супруга позвала его к себе в спальню. София не утаила, что тоже плохо
спала в эту ночь.
- А как праздник? - спросила она. - Что сказали гости?
- Сказали? Они и рта не посмели раскрыть. Но я не знаю, что они подумали. -
При этих словах барон устремил пристальный взгляд на лицо молодой женщины. В
чем причина таинственной болезни, неумолимо подтачивавшей ее силы? Какой
цветущей и свежей она была, покуда здесь жил Антон Кюнель! И странно, что
грызущий недуг последовал непосредственно за его смертью. Неожиданно,
выпрямившись на постели, София прервала течение его мыслей.
- Мой друг, - сказала она, - у меня есть просьба. Мне здесь нехорошо, я
чувствую себя совершенно больной. Сейчас стоят такие погожие дни... Я могла бы
любоваться зеленью. Позвольте мне перебраться в садовый домик.
- Даже не просите! Вы еще не окрепли, и это может вам повредить, - барона
снова охватило неприятное чувство, овладевшее им накануне, и он утратил
обычную рассудительность.
- Прошу вас, не противьтесь моему желанию. Здесь я обречена тосковать по
нашему саду и никогда не поправлюсь. А там мне сразу станет легче.
Тут барон заметил слезы в глазах молодой женщины, и все былые сомнения
показались ему недостойными и низкими. Стремясь загладить несправедливость, он
сжал руку Софии своими и нежно ее поцеловал. Он был счастлив увидеть, как она
обрадовалась, и тешил себя надеждой, что, вопреки прогнозам врачей, ее
здоровая натура сумеет одолеть недуг.
Однако в состоянии Софии не произошло никаких изменений. Она, правда,
несколько оживилась, но в то же время как будто отказывалась противиться
неотвратимой судьбе. Несмотря на всю любовь и заботу, барону было непереносимо
подолгу оставаться с женой: он не мог видеть этой улыбающейся покорности,
безмятежного взгляда голубых глаз, совсем огромных на истаявшем лице. И было
еще что-то, гнавшее его прочь из дома. С тех пор как он превратил садовый
павильон в своеобразный памятник актеру театра теней, его не покидало странное
ощущение, будто какой-то чуждый, язвительный и злобный дух завладел некогда
столь уютными комнатами. Это чувство отравляло ему даже те редкие дни, когда
слабость оставляла Софию, и они могли, как прежде, сыграть партию в шахматы.
Уже одна тень от ее исхудавшей руки, скользившая над шахматной доской или
покрывалом, рождала в нем смутный страх. Барон долго не желал в этом
признаваться, но в конце концов не мог больше себя обманывать: он начал
бояться теней. Когда лунными вечерами он бродил по аллеям сада, и на повороте
какой-нибудь куст отбрасывал ему под ноги свою тень, он вздрагивал и невольно
оборачивался. Даже собственная тень внушала ему неприязнь, и он предпочитал
вернуться в темноту. Барон старался себя превозмочь: выходил в сад
исключительно в лунные ночи и, задержавшись у памятника другу, погружался в
воспоминания; заставлял себя подолгу оставаться в комнате с пальмами,
рассматривая отдельные наброски и силуэты, однако, несмотря на все усилия,
бывал вдвойне рад, покидая садовый домик.
- Вы пренебрегаете мною, друг мой, - с упреком заметила однажды вечером София.
И добавила с улыбкой: - Что ж, для вас я плохой товарищ.
Барон как раз отдернул полог, собираясь сесть у постели жены, и в это
мгновение ему почудилось, будто от стула отделилась длинная, тощая,
полупрозрачная тень. Барон невольно отшатнулся, но тотчас овладел собой.
Нельзя, чтобы бедняжка заметила его проклятую впечатлительность. Что за
чертовщина, в самом деле, ведь он же солдат!
С оправданиями и жалобами на большое количество работы, он придвинулся к
постели. С минуту София слушала молча, потом взяла его за руку и промолвила:
- Хотите доставить мне радость?
- Охотно, дорогая!
- Сегодня я чувствую себя немного лучше и мне хотелось бы посидеть в комнате с
пальмами.
- Но вам нельзя вставать, вы еще так слабы! Да и ночной воздух не пойдет вам
на пользу.
- О нет! Мы закроем окна. Доставьте же мне радость!
После некоторых уговоров Софии удалось убедить мужа, чтобы он проводил ее в
комнату с пальмами. Барон помог ей накинуть теплую шаль и, прихрамывая, пошел
рядом, заботливо обняв за плечи. Он постарался устроить молодую женщину как
можно удобнее, придвинув обтянутое расшитой цветами дамасской тканью кресло к
широкой стеклянной двери. София сидела и молча смотрела в сад, пока муж
пытался ее развлечь, пересказывая события минувшего дня. Время было уже
довольно позднее, и слуги, отпросившись у господ, отправились спать.
Барон добрый час старался разговорить свою супругу, как вдруг осекся и умолк
на полуслове. Ему почудилось, будто рядом, в запертой комнате, раздался
какой-то шорох. Совсем, как тогда... Вот шаги и звук отодвигаемого стола...
Его рука, точно парализованная, упала на спинку кресла. Опять эта чертовщина!
Тут взгляд барона обратился к лицу жены. Она сидела, чуть наклонив голову, как
будто прислушивалась, и в глазах ее застыло выражение такого блаженства,
какого он в жизни не видел.
- Вы слышали? - спросил он шепотом, коснувшись плеча жены.
Молодая женщина медленно повернулась к нему.
- Слышала... что?
София покачала головой, и лицо ее снова омрачилось. Она позволила мужу
закутать себя в шаль и отвести обратно в спальню. Уложив ее в постель, барон
покинул садовый домик и остаток ночи провел в клубе, где местные аристократы
имели обыкновение коротать время за игрой и питьем.
В течение следующих дней он лишь ненадолго заглядывал в павильон, справлялся о
самочувствии супруги и после двух-трех фраз на нейтральную тему покидал
комнату больной. В городе немало дивились тому, что имперский судья именно
теперь, когда занемогла его жена, находит время и желание бывать в обществе,
которое прежде посещал столь неохотно. Но куда более странной была суетливая
веселость, отличавшая его поведение. Вскоре распространилось известие, что
состояние баронессы значительно ухудшилось, и все стали выражать самое горячее
сочувствие судье, который, по общему мнению, лишь пытался заглушить свое
отчаяние.
Примерно через неделю после вечера в комнате с пальмами на пороге спальни
Софии барона встретила сиделка, бодрствовавшая у постели больной. Она
приложила палец к губам, призывая его соблюдать тишину, так как молодая
женщина скверно провела ночь, но теперь, как будто, уснула.
Барон осторожно приблизился к спящей и только хотел отдернуть полог - как
вдруг ему почудилось, что занавеси раздвинулись прежде, чем их успела
коснуться его рука, оттуда выступила какая-то тень и проскользнула мимо. В
этот раз она была менее прозрачная и зыбкая. Тень проплыла мимо барона и
исчезла во мраке. В первое мгновение он инстинктивно протянул к ней руку, но
потом замер, пораженный, вглядываясь в темноту, которую не мог рассеять
колеблющийся свет ночника. Прошло какое-то время прежде, чем барон отважился
откинуть полог. София лежала со счастливой улыбкой на лице, глаза ее были
закрыты, и она казалась спящей. Барон медленно опустил занавеси и тихо вышел
из комнаты. Эту ночь он провел со всяким сбродом, который наводнил город по
случаю ярмарки, и щедрыми подачками подстрекал его к самому дикому и
разнузданному веселью.
Когда настало утро, один из собутыльников, фокусник-шпагоглотатель, посетовал,
что пирушке приходит конец. Но барон стукнул кулаком по столу и воскликнул:
"Это еще почему? Каждый прожитый день подталкивает нас к могиле, и нам уже не
бывать такими, как мы были. Так давайте пировать, пока солнце снова не
закатится!" Ярмарочный люд встретил это заявление ликующим ревом и принялся на
все лады восхвалять своего благодетеля, а барон сидел среди них пил и буянил,
пока не решил, что ему наконец удалось одолеть мертвящий ужас.
Был уже поздний вечер, когда он встал, пошатываясь, и начал прощаться со
своими собратьями по веселью. Среди гуляк, которые на протяжении дня уже
несколько раз принимались пить и снова трезвели, послышался ропот сожаления.
- А вы хотели бы еще остаться со мной? - неожиданно спросил барон.
- Да! Да! - закричали со всех сторон.
- Тогда вперед!
Тут поднялся невообразимый шум, двое цирковых силачей подхватили барона на
руки и стали носить по кругу под ликующие вопли прочих. Затем вся ватага
двинулась в путь, предводительствуемая бароном, которого сопровождали хозяин
кукольного театра и женщина-змея. Редкие прохожие, которые встречались им на
улицах, с немалым удивлением смотрели на имперского судью, шагавшего во главе
гурьбы цирковых артистов.
Сначала, с хохотом и песнями, процессия быстро двигалась вперед, однако, чем
ближе подходил барон к своему дому, тем тяжелее делался его шаг. Прохладный
ночной воздух подействовал на него отрезвляюще, и он начал размышлять, как
быть дальше, а чтобы выиграть время, решил не идти прямо, но дать крюк. Не
могло быть и речи о том, чтобы привести с собой все это горланящее стадо -
значит, следовало под каким-нибудь благовидным предлогом отделаться от ставших
нежеланными спутников. И вот, когда они достигли стены, которой был обнесен
его сад, барон повернулся и крикнул, обращаясь к недавним собутыльникам:
- Увы, приятели, дальше хода нет! Жена моя больна, и не годится приводить к
ней в дом такое шумное общество. Но завтра...
Однако об этом и слышать никто не хотел. Сперва заставили тащиться через весь
город, а теперь велят возвращаться несолоно хлебавши! И когда барон снова
повторил, чтобы они расходились, толпа начала угрожающе ворчать. Охваченный
яростью, он отступил к стене и поднял зажатый в кулаке костыль.
- Эй, вы, убирайтесь! Не то всем головы размозжу!
Присмиревшие гуляки не рискнули двинуться дальше и с недовольным видом побрели
прочь. Однако стоило барону остаться одному, как его тотчас охватило знакомое
неприятное чувство. У него даже мелькнула мысль, не лучше ли провести и эту
ночь в городе, но тут он вспомнил о своем долге: нужно хотя бы справиться о
здоровье супруги, а тогда можно снова покинуть садовый домик. Он повернулся и
заковылял вдоль ограды ко входу.
От привратника барон узнал, что София большую часть дня пролежала без
сознания. Подавленный, он тихонько вошел в комнату с пальмами и хотел
направиться к больной, как вдруг услышал легкие, торопливые шаги. Барон
инстинктивно отпрянул назад - и в это мгновение мимо проскользнул человек. Он
был подобен тени и в то же время обладал вполне четкими формами, и когда
ошеломленный барон взглянул на странного гостя, ему почудилось, будто он
узнает черты и осанку Антона Кюнеля. Человек бесшумно пересек комнату,
приблизился к закрытой двери, отворил ее и вошел. Барон рванулся следом и
дернул за ручку - комната была заперта. Сомнений нет - он сошел с ума!
Преследуемый этой мыслью, барон захромал прочь из дома, он почти бежал по
саду, пока не очутился перед памятником погибшему другу. Луна взошла уже так
высоко, что маленький холмик и доска были полностью освещены, но что это...
барон замер, словно сам обратился в камень, и почувствовал, как волосы
зашевелились у него на голове: доска была пуста. Силуэт Кюнеля исчез.
Стиснув зубы, барон повернулся и заковылял к павильону. Навстречу, между
деревьями, пробивался какой-то свет, хотя прежде дом стоял темным и немым.
Подойдя ближе, барон обнаружил, что замеченный им свет просачивается из
запертой комнаты. Он подкрался по террасе к освещенным окнам. Занавеси были
опущены, как всегда, но внутри оказалось достаточно светло, чтобы различить
причудливую игру теней. Увеличенные до гигантских размеров, так что заняли
весь оконный проем, они прижимались друг к другу, охваченные всепоглощающей
страстью, влюбленные слились в поцелуе. И барон узнал их: то были его жена и
актер театра теней.
Не помня себя, судья обрушился на запертую дверь. Она распахнулась под
ударами. София была одна. Она стояла посреди комнаты, в том самом наряде, в
котором лежала в постели, мертвенно бледная, неподвижная, глаза закрыты. На
столе Кюнеля горели все свечи. Барон бросился к жене и тряхнул ее за плечо.
- Так ты меня обманула! - закричал он. - Обманула!
София ничего не ответила. В следующее мгновение она приоткрыла глаза и тяжело
упала ему на грудь. В отчаянии барон подхватил бесчувственную женщину и
наполовину отнес, наполовину перетащил в ее комнату. Сиделка дремала в своем
кресле. Барон кое-как уложил жену в постель, бросил последний взгляд на ее
лицо - истаявшее, утратившее краски, но озаренное счастливой улыбкой - и, не
говоря ни слова, вышел.
Он направился в одну из комнат, где все стены были увешаны оружием, снял
кавалерийский пистолет и зарядил его, медленно и старательно. Барон не знал,
зачем это сделал и почему вышел в сад: что-то вело его, помимо воли. Он стоял
перед памятником Антону Кюнелю - силуэт снова был на месте, и барону
почудилось, будто губы его раздвинула злая, насмешливая улыбка. Твердой рукой
он поднял пистолет и прицелился в грудь силуэта.
- Все, приятель, - прошептал он, - больше ты отсюда не уйдешь!
Грянул выстрел, и барон подошел к памятнику, как подходил на стрельбище к
мишени. Он не промахнулся: пуля вошла точно в то место, где у живого
находилось сердце.
Когда барон вернулся в комнату больной, сиделка стояла, наклонившись над
постелью Софии. При его появлении она выпрямилась и воскликнула: "Госпожа
скончалась!"
После смерти жены барон продал свой дом, отказался от должности судьи и
удалился в загородное поместье. Но занятия сельским хозяйством уже не
приносили ему никакой радости и шахматы он тоже забросил.
В саду барона, который приобрело местное сословное собрание, пытались
впоследствии разводить пчел, но пчелы не хотели роиться...

Перевод с немецкого Татьяны и Екатерины Кудриных.