Шукшин Василий Макарович. А поутру они проснулись...

   — Лучше бы вы объяснили…
   — Вы спрашивайте, спрашивайте.
   — Итак, — обратился социолог к нервному, — что же с вами вчера получилось?
   — Это ученый разговор? — уточнил нервный.
   — Абсолютно ученый, никакой больше. Просто расскажите…
   — Я погожу пока, — сказал нервный.
   — То есть? — не понял социолог.
   — Я малость подзабыл… Я пока сосредоточусь.
   — Что значит «пока сосредоточусь»? — заговорил было начальник. — Что значит…
   Но социолог тут же запротестовал.
   — Товарищ начальник… Я боюсь, мы так не поговорим.
   — Почему? — удивился начальник.
   — Не поговорим. Это надо иначе.
   — Да у нас же тут есть духари! — воскликнул урка. — Вон у нас… духарь номер один — ничего не боится, — урка показал на мрачного.
   Мрачный внимательно посмотрел на урку… Опустив голову, подумал… И согласился.
   — Я расскажу, если надо. Мне один черт, — он сел на койке, посмотрел на социолога. — Про вчерашний случай?
   — Да именно: как было с вами вчера.
   — Жена у меня, — сразу начал мрачный, — как бы это вам сказать… вечно у ней какие-то гости, мужики какие-то подозрительные, бабенки… Они мне надоели.
   — А говоришь, причины нету, — сказал нервный.
   — Это не причина, это тянется уже лет семь, — возразил мрачный. — И напился я вчера не из-за этого. Но они мне тоже сильно надоели.
   — Жена где работает? — спросил социолог, поспевая писать в блокнот.
   — Кассиршей в магазине. Не надо меня перебивать, я сам все расскажу Радости мне тут… от этого рассказа — не шибко. Я не знаю, чего они делают: я прихожу, они уходят. Я ее много раз предупреждал, она не вникает. Вчера прихожу — опять два мужика сидят и какая-то женщина. Коньяк на столе… Я их выкинул из квартиры. Один в трусах был. Жена где-то спряталась: все перерыл — нету. Может, раньше вышла куда, черт ее знает, не нашел. Все перерыл — нету. Я лег спать. Только заснул, пришла милиция…
   Тут начальник милиции почему-то засмеялся. На него посмотрели с недоумением.
   — Ничего, ничего, — сказал начальник, — продолжай. Я потом объясню.
   — Вы выпивши были, когда пришли? — спросил социолог.
   — Крепко.
   — Это все?
   — Все. Который в трусах был, сильно визжал: я его хотел в мусоропровод затолкать, он уперся…
   — Плечи пролезли? — выскочил с вопросом любопытный электрик.
   — Куда? — не понял мрачный.
   — В мусоропровод-то. Лишь бы плечи пролезли, а там весь пройдет.
   — Ну все? — спросил начальник мрачного. И спросил как-то непросто, с каким-то значением. — На этом конец?
   — Все, — ответил мрачный. — А что еще?
   — А то, что ты не из своей квартиры людей выкинул, вот что. Они вон у меня как раз сидят, эти люди.
   Мрачного как стулом в лоб ударили, он аж назад качнулся на койке.
   — Как? — спросил.
   — Не знаю. В двенадцатом часу ночи заявляется вот такой верзила и начинает выкидывать людей с их собственной жилплощади… Я представляю, как люди заволновались: выселяют.
   — Вот это дал, — молвил электрик. — Как же ты так? Перепутал, что ли?
   Мрачный долго скорбно молчал, глядя себе под ноги… потом вдруг вскинул голову и крепко стукнул кулаком по колену.
   — Не на тот троллейбус сел, — понял он. — Мне надо было на семнадцатый, а я, наверно, на девятку сел… или на четырнадцатый.
   — О!.. В другой район приехал. Ничего себе! — электрик возбужденно хихикнул. — И дом, наверно, похожий попался…
   — Похожий, — откликнулся мрачный. — И в квартире все так же… Даже попугай в клетке.
   — Это бывает, — сказал начальник. — То и дело такие случаи.
   — И что ему теперь будет, товарищ начальник? — спросил нервный. Он как-то странно притих и задумался. — Он же неумышленно…
   — Посмотрим, посмотрим, — неопределенно сказал начальник. И встал. — Что значит «неумышленно»? Ну и что? Вы же знаете последние постановления… Поблажек никаких никому не будет. Ну, продолжайте, — велел он. И ушел.
   — Продолжим, — сказал социолог. И посмотрел на нервного. — Вы?..
   — А? — очнулся тот. — Так а чего продолжать-то?.. Тоже сплошное недоразумение. Провожал, знаете, друга… У меня друг живет в Хабаровске, приезжал в командировку… ну, погуляли малость: давно не виделись, а у него на производстве со спиртом связано. Потом, знаете, эти сибиряки: наскучают там, приезжают и давай ферверки пускать. Кошмар! Я уж говорю: «Коля, тормози, я не выдюжу», он только рукой машет. Ну, пришла пора ему ехать… И тут-то мы и наскочили с ним на мину. Такое вышло недоразумение, такое недоразумение!.. Но и люди тоже, знаете… Вот кого еще изучать да изучать, просто поголовный опрос устроить: такие, знаете, недотроги, такие психованные все, прямо… это… черт знает, какие мимозы. Главное, мы же… это… по-хорошему! Я уж мысленно допрашиваю себя: «Соколов, может, что не так было?» Нет, все проверил, все изучил до последнего слова — все было на высшем уровне.

 

 

ИСТОРИЯ НА ПЕРРОНЕ, РАССКАЗАННАЯ СОКОЛОВЫМ

   Соколов и его друг Коля, хихикая и отпуская невинные шуточки, прошли с чемоданом в вагон поезда дальнего следования. Прошли в вагон, отыскали свое купе и, продолжая культурно хихикать, постучали в дверь. Им ответили из купе, что — «да, можно». Вошли они в купе, а там как раз четверо — все места заняты.
   — Здравствуйте! — сказали Коля и Соколов. — А вы что, тоже все едете?
   — Да, едем, — ответили им.
   — Как это «едете»! — удивился сибиряк Коля. — А как же я? Что это еще за штучки!
   — Тихо, тихо, Коля, — сказал Соколов, — только тихо. Сейчас все выясним, все проверим… Тут кто-то третий лишний. Попрошу билеты!
   Четыре пассажира показали свои билеты — все правильно: они совершенно законно сидели на своих местах, они едут домой.
   — Мне эти штучки сильно не нравятся! — воскликнул сибиряк Коля. — А как же я?
   — Ну-ка, а ваш билет? — спросили его.
   Коля показал свой билет… Один дотошный надел очки и долго крутил билет перед носом… Потом посмотрел его на просвет и сказал:
   — Вы едете вчера, уважаемый, — и вернул билет.
   Тут сибиряк Коля заволновался и стал показывать, что он в полном отчаянии и что необходимо срочно кого-то одного выкинуть из купе, ибо ему срочно надо ехать. Однако вежливый и корректный Соколов решил, что надо не так.
   — Тихо, тихо, тихо, — сказал он, — сейчас мы установим, кто не едет. Не надо шума… Кому не так срочно? — спросил Соколов четверых. Четверо заволновались и стали показывать, что им тоже надо срочно.
   — Тихо, тихо, тихо, — сказал им Соколов, — вы что, намекаете, что Николай Иваныч пойдет пешком? Вы ошибаетесь. Предлагаю жребий…
   Эти четверо как все равно взбесились.
   — Какой жребий?! — стали они кричать.
   — Это нахальство!..
   Кто-то даже крикнул:
   — Позовите кондуктора!
   Тут Коля-сибиряк вконец осердился.
   — Закрывай дверь! — закричал он. — Они у меня под лавкой поедут, зайцами!
   Но терпеливый Соколов не терял надежды решить все миром.
   — Тихо, тихо, тихо, — опять воззвал он, — не надо шума. Вот вы, — обратился он к дотошному, который проверял у Коли билет, — вы сунулись к чемодану… Почему?
   — Потому что, я смотрю, какие-то бандиты пришли… — заговорил было дотошный.
   — Стоп! — осадил его Соколов. — Можете брать свой чемодан и выходить, нечего с бандитами в одном купе ездить. Верно, товарищи?
   Николай Иваныч его поддержал и даже изъявил желание помочь вынести чемодан.
   — Где его чемодан? Где твой чемодан?.. Который? Этот? Принимай, а то он на голову кому-нибудь упадет. Это называется едет человек в командировку — целую квартиру с собой везет. Что там у тебя?
   Дотошный вцепился в свой чемодан, как в мелкую собственность… И всех рассмешил. Он закричал громко:
   — Грабят!
   Николай Иваныч так смеялся, что нечаянно сел женщине на колени; тогда мужчина, ее муж, нажал какую-то кнопку возле двери… А Николай Иваныч посидел маленько, потом встал и выкинул чемодан этого дотошного в окно.
   — Кому он нужен, ваш чемодан! — сказал он. — И не вводите людей в заблуждение, что вас, дескать, грабят.
   Тут прибежали кондуктор с милиционером…
   — Вот и вся история, — закончил нервный. — Такое вот… недоразумение. И что вот?.. Что теперь? — нервный сорвался с койки и стремительно стал ходить по комнате, простыня разлеталась на нем в стороны, видны были его чрезвычайно худые ноги. — Что вот теперь?

 
   — А где тот? — спросил электрик. — Сибиряк-то.
   — А не знаю! Его куда-то в другое место повезли. Он, конечно, вообще-то неправильно сделал: взял выкинул этого гражданина тоже… с чемоданом вместе.
   — В окно?
   — Ну да, на перрон. А тот, по-моему, иностранец.
   — О-о!.. — сказал сухонький. — Ничего себе!
   — Худо дело, — сказал и электрик.
   — Хорошо еще, там как раз почту везли, мешки… на этих… на тележках-то…
   — На электрокаре.
   — Он на них упал, а то бы…
   — Только одно может спасти, — сказал сухонький.
   — Что? — нервный сбавил свой стремительный шаг. — Что именно?
   — Если… — сухонький опасливо глянул на социолога и вскочил тоже с койки. — Иди сюда, — позвал он нервного. И пошел в угол. — Иди сюда.
   — Ну?
   — Только одно может спасти, — быстро и негромко заговорил сухонький, — если этот, с чемоданом, окажется какой-нибудь шпион. Понял? Если бы его разоблачили…
   — Ну, жди, когда его там разоблачат! — тоже негромко воскликнул нервный. — Пока его…
   — Слушай сюда! — зашипел сухонький. — Послушай сперва, потом паникуй. Вы — так: мол, этот человек показался нам подозрительным — разглядывает, мол, все, всем интересуется… Чемодан у него какой-то… Говорил же твой друг: «Что это у тебя там?» У него фотоаппарата не было?
   — Что же теперь, показался человек подозрительным — давай его из окна выкидывать?
   — Ну, сидите тогда, — обиделся сухонький. И пошел на свое место. — Им хочешь, как лучше, а они… Сидите! Охота сидеть — сидите.
   — Так, — сказал социолог заканчивая записывать историю нервного. — Ну, а вы? — это он к электрику.
   — Да у меня тоже… с гостями связано, — стал охотно рассказывать электрик. Сперва он несколько сбивался, но скоро наладился, и все пошло гладко, и тон он обрел — снисходительно-грустный, но не безысходный. — Теща пришла и дочь ее с мужем. Мужа этого, свояка-то мово, фамилия — Назаров. Этот Назаров всячески распространяет про меня, что я часто выпиваю. Такой тоже склочный мужик, просто… это… не знаю. Я просто измучился с ним. «Назаров, — говорю, — ну что ты, ей богу? Ну что? Вот же какой ты человек, ей-богу! Вот же ведь какой ты». Морда, как на витрине, — весь… такой… только распоряжаться: долдонит и долдонит свое. «Да брось ты, — говорю, — Назаров, чего ты? Ну какой же ты, ей-богу! Не надо, Назаров, не надо. Ну чего ты?» А тут он кандидатскую диссертацию защитил… Ну, приходят вчера. А я за кефиром как раз ходил… Выпили, правда, на углу с мужиками по кружке пива. Я даже свою не допил: придет, думаю, этот Назаров, начнет опять… Мужики еще посмеялись. «Чего ты? — говорят. — Брось ты, — говорят, — Пахомов, ерунду-то говорить: свояк какой-то. Брось, Пахомов, не надо». Э, думаю, не знаете вы Назарова. Нет, думаю, не буду. И вот прихожу я домой…

 

 

ИСТОРИЯ В ДОМЕ ПАХОМОВА, РАССКАЗАННАЯ ПАХОМОВЫМ

   Приходит электрик к себе домой, а у него гости: теща его с дочерью и Назаров.
   — Здравствуйте, — вежливо сказал электрик. — Ну что, Назаров, тебя можно поздравить?
   — Можно поздравить, — сказал Назаров. — Можно поздравить.
   — Поздравляю, — сказал электрик.
   — Кто же на сухую поздравляет! — удивился Назаров.
   И теща тоже удивилась:
   — Ты что это, Пахомов, завязал, что ли?
   Электрик ничего не сказал на это.
   — Завязал, что ли? — еще раз спросила теща. — А?
   — Нет, почему завязал, — молвил электрик после некоторого молчания. — Наоборот, я сейчас кружку пива выпил. А больше нет настроения.
   — Что значит «нет настроения»? У людей такое событие… — это вступила жена электрика. — Сядьте и выпейте.
   — Ну и что же, что у людей событие? А у меня нет настроения. Если желаете, могу сыграть в шахматы с кем-нибудь. Давай, Назаров?
   — Ерунда какая-то получается, — возмутился Назаров. — К нему пришли как к человеку, а он — в шахматы. Фишер нашелся. Ты что, смеешься над нами?
   — Никто над вами не смеется, а пить не буду. Я уже выпил сегодня кружку пива, хватит.
   — Но так же тоже нельзя, — обиделась и жена Назарова, Назариха. — Зачем же нас в смешном виде-то выставлять?
   — Никто вас в смешном виде не выставляет, — спокойно, с достоинством сказал электрик. — Наоборот, будьте как дома… Предлагаю в шахматы.
   — Да при чем тут шахматы?! — закричал Назаров. — Я — ученый человек теперь, я столько трудов положил, а ты не соизволишь даже за столом со мной посидеть! У меня сейчас кризис после такого напряжения, а ты мне шахматы в нос суешь. Бессовестный ты после этого! У тебя никакого уважения нету к ученым. Как был электрик, так электрик и есть.
   — Я ученых уважаю, — парировал эту бестактную выходку электрик, — но я не уважаю тех ученых, которые начинают сразу зазнаваться. Вот таких ученых я не уважаю, это ты точно заметил, Назаров! Смотри, Назаров, ох, смотри… зазнайство до добра не доводит. Смотри, Назаров.
   — Нахал! — закричал опять Назаров. — А еще родственник! Ну давай хоть шампанского выпьем?
   — Нет, — стоял электрик. — Ни шампанского, ни сухого — ничего.
   — Пахом, — обратилась к электрику жена его, — людей надо уважать. Ну чего ты? Садись за стол… у меня всего полно: водки всякой, даже твоя любимая перцовка есть. Нельзя же так, в самом деле.
   — Как? — спросил ее электрик.
   — Да вот так-то вот: люди тебя упрашивают, а ты не хочешь свою гордость побороть. Может, тебя обидел кто?
   — Никто меня не обидел. Но только я пить не буду. Ясно? Пусть я электрик, но по принуждению пить не буду.
   — Но, Пахом…
   — Что «Пахом»? Что «Пахом»? Я пятьдесят лет Пахом. Я сказал — нет. Все.
   — Но почему? Почему-у?!
   — Не буду, и все. И хватит на эту тему. Давайте лучше в шахматы.
   — Да пошел ты к чертовой матери со своими шахматами! — вышел из себя Назаров. — Чего ты привязался со своими шахматами. Я тебя последний раз спрашиваю: будешь пить?
   — Нет.
   Все некоторое время смотрели на упрямого электрика.
   — Знаешь, кто ты после этого? — спросил Назаров.
   — Не знаю, ну-ка?
   — Верблюд. Те тоже подолгу не пьют в пустыне. Вот тебя тоже надо в пустыню…
   — Куда, куда? — спросил электрик. — Куда меня надо?
   — В пустыню, к верблюдам…
   Электрик встал и дал Назарову шахматами в лоб. Фигурки разлетелись по полу… Электрик пополз их собирать.
   — Извини, Назаров, — сказал он. — Я не хотел… Черт его знает, затемнение какое-то… Может, все же сыграем в шахматы? Или ты сильно обиделся?

 
   — Обиделся? — спросил нервный электрика.
   — Обиделся, — вздохнул электрик.
   — Вот они все так. Ну до того обидчивые, до того обидчивые — спасу нет!
   — Что же ему, спасибо говорить — в лоб засветили?.. — подал голос мрачный.
   — Он же извинился.
   — Я же извинился.
   — Не могу! — взревел вдруг урка. — Не могу!.. Счас буду метелить обоих — за вранье. Да хоть бы врали, пала, как люди, а то врут, как… — урка сел в кровати и смотрел злыми глазами на электрика и нервного, которые сидели рядышком. — Христосики! Фишера! До того культурные, пала, до того вежливые — аж зубы ломит. Шмакодявки… шкуру спасать кинулись. Никакой гордости у людей!
   — Ты! — крикнул электрик Пахомов. — Ну-ка, закрой сифон! Смелый… Смелый? Ну-ка расскажи, как ты здесь очутился? Ну-ка?
   — А чего мне скрывать-то? Напугал, пала. Я те все без науки скажу: взял часы у одного… Выпить не хватило, я вышел на улицу и попросил у какой-то пьяной шляпы часы в долг.
   — Вона — часы в долг! — вконец обозлился электрик. — А костюм в долг не попросил? Часы он в долг попросил. Это и есть твоя гордость? Это об этом ты шумишь?
   — Это называется — ограбил, а не попросил, — поддержал электрика нервный, тоже оскорбленный выкриками урки. — Интеллигент нашелся.
   — Нет, это называется — по-про-сил, — настаивал урка. — Ты мне чужую статью не шей. Поал? Не шей. Я подошел и по-про-сил: «Гражданин, одолжи мне свои бока». Я не сказал: «отдай», я сказал: «о-дол-жи». Поал?
   — Как? — спросил вдруг очкарик. — Как?
   — Чего «как»?
   — Как вы сказали: «бока»?
   — Ну, бока — часы… Некоторые называют часы — бока. Еще называют — бочата. Если часы золотые, тогда — рыжие.
   Очкарик встал и подошел к социологу.
   — У вас какие очки? — спросил он. — Я не в том смысле, рыжие или нет, — с какой диоптрией?
   — Минус четыре.
   — Разрешите? — попросил очкарик.
   Социолог снял очки и подал очкарику. Тот надел их… огляделся… Сказал:
   — Неплохо.
   Затем он подошел к урке и внимательно всмотрелся в него.
   — Да, — сказал он. — Совершенно точно! Встать!
   — Ша… — заговорил было урка.
   — Встать! — опять скомандовал очкарик довольно властно.
   — Ша, — сказал урка, поднимаясь. — В щем дело?
   Очкарик развернулся и влепил ему такую же звонкую, такую же отчетливую пощечину, как и давеча. Урка кинулся было на очкарика, но тот умело уклонился и правой в челюсть свалил урку на кровать.
   — Это был я, — сказал очкарик спокойно. — Я вспомнил это идиотское «бока».
   Урка хотел опять вскочить и вскочил, но очкарик спокойно стоял и ждал, так профессионально стоял и ждал, что урка… остался стоять.
   — Та пьяная шляпа — это был я, — пояснил очкарик. — Я вспомнил слово «бока»… и узнал вас. Что вы отняли часы — это я готов понять: с такой рожей дарить, например, часы — нелепо. Но за что вы меня еще и ударили?
   — Да що ты ко мне пришился?! — заорал урка истерично. — Какие щасы?
   Открылась дверь, и вошел старшина. Он заглянул в бумажку с трудом прочитал:
   — Гриши… Гриша-ков и Ковалев, к дежурному. В простынях прямо, там переоденетесь.
   Урка и очкарик пошли на выход.
   — Товарищ… — сказал социолог. — Очки-то.
   — О! — спохватился очкарик. — Извините. Спасибо.
   — Пожалуйста. Вы еще вернетесь?
   Очкарик пожал плечами:
   — Не знаю.
   Старшина и двое в простынях вышли.
   — Надавал он ему, — с восхищением сказал сухонький.
   — Хилый-хилый, а двинул хорошо, правда, — Соколов нервно потер руки. — В челюсть красивый был удар.
   — Сейчас вас, наверно, будут вызывать, — заговорил социолог. — Я бы хотел, чтобы еще кто-нибудь… Может быть, вы? — обратился он к сухонькому.
   — Нет, — твердо сказал сухонький. — Я не буду.
   — Почему?
   — Не буду… Все, — у сухонького отчеканилась на лице непреклонность. Он пояснил: — Пусть наука занимается своим делом, а не бегает по вытрезвителям. Нашли тоже… Делать, что ли, больше нечего?
   — Да почему вы так?
   — Да потому! До сих пор на луну не высадились, а по вытрезвителям бегаете. На луну лететь надо, вот что! — сухонький чего-то осмелел и стал кричать на социолога. — Взяли моду — рису-уют, высмеивают… А на луну кто полетит?! Пушкин? Чем рисованием-то заниматься, на луну бы летели. А то на луну вас не загонишь, а по вытрезвителям бегать — это вы рады без ума. Чего тут хорошего? — бегаете… Чего тут интересного? Ничего тут интересного нет — хворают люди, и все. Тяжело людям, а вы бегаете с вопросами. На луну надо лететь!
   Социолог очень изумился… Он пооглядывался кругом, — полагая, что и все тоже изумились, — все внимательно слушали сухонького, и он тоже стал слушать. Сухонький враз как-то устал, лег на кровать и закрылся простыней.
   — Последние силы растратишь тут, — сказал он. — У меня никаких историй не было, — еще сказал он, помолчав. — Я ручной. Причин никаких нету… Тоски тоже. И грусти нет. Я сам по себе… Независимый.
   Социолог пожал плечами, посидел, уткнувшись в блокнотик, что-то записал. Потом повернулся к Ивану-трактористу.
   — Я тоже, — сразу отрубил Иван.
   — Что «тоже»? — не понял социолог.
   — У меня тоже тоски нет.
   — А при чем здесь тоска?
   — Ну, вы же причину ищите.
   — Да…
   — Вот. Я ее не знаю. Но тоски никакой не было. Ехал в баню… Наоборот, хорошо на душе было.
   — Нет, они этого не понимают! — вскричал вдруг сухонький и сел в кровати. — Ты им дай тоску какую-то — печаль! А так просто не может человек выпить! Просто — взял и…
   Тут вошел старшина и объявил:
   — Собирайтесь. Поедем в суд.
   — Вот, — сказал сухонький, — а мы тут причину ищем. Счас нам найдут причину… помогут.

 

 

СУД

   И грянул суд.
   Судили три строгие женщины. Они сидели за столом, одна, похоже, главная, — в центре, две — по бокам, пожилая и молодая.
   Подсудимые сидели в коридоре. Урки среди них не было.
   Первого вызвали очкарика.
   — Григорьев, — позвал старшина.
   Подсудимые все пошевелились… Очкарик встал и пошел к двери, которая вела в комнату судей.
   — Гришаков, — поправил он старшину.
   — Чего? — не понял тот.
   — Моя фамилия Гришаков, а не Григорьев.
   — Какая разница, — мирно сказал старшина.
   — Разница большая, — заметил сухонький. — Одно дело…
   — Ждите! — велел старшина. Сухонький замолк.
   — Здравствуйте, — сказал очкарик женщинам-судьям. С ним тоже поздоровались. И сказали:
   — Садитесь.
   — Мы ознакомились с вашим делом, — заговорила главная женщина. — Здесь — показания свидетелей… Заявление заведующего магазином…
   — Надо же — дело! — усмехнулся очкарик. Но он рано стал усмехаться, он это скоро понял.
   — Вы пока не улыбайтесь, — сказала пожилая женщина. — Не надо пока.
   — Да нет, я… но не очень ли это громко — дело? Там дела-то нет.
   — Есть дело, — говорила дальше главная женщина. — И вам действительно рано улыбаться.
   — А в чем дело-то?
   — Мы хотим услышать это от вас.
   — Я плохо помню. С утра вообще ничего не помнил… С мясником что-то? В магазине? Мне в милиции сказали сейчас…
   — Вы оскорбили продавца мясного отдела Завалихина Геннадия Николаевича…
   — О-о, — простонал очкарик. — Он же обвешивает покупателей! Этот лоб нахально обвешивает всех покупателей, я ему сказал это…
   — Минуточку, минуточку, — прервала его главная женщина, — давайте по порядку: вы сделали замечание продавцу. И выражайтесь… точнее: фамилия продавца Завалихин, никакой он не лоб.
   — Он самый настоящий лоб, лоботряс, жулик…
   — Сейчас не о нем речь, мы говорим о вас.
   — Хорошо. Что вас интересует?
   — Как было дело?
   — Я не помню.
   — Напомню. Двадцать пятого сентября сего года вы пришли в продовольственный магазин номер двадцать восемь, — стала рассказывать с бумажки женщина, — и сделали замечание продавцу мясного отдела Завалихину Геннадию Николаевичу, что он обвешивает покупателей. Завалихин вышел из-за прилавка и вывел вас на улицу…
   Очкарик поежился, качнул головой. Сказал негромко и горько:
   — Кошмар.
   — Кошмар не в этом. Кошмар дальше: вы пошли, где-то напились и пришли в таком состоянии выяснять отношения с Завалихиным. Вас попытались остановить…
   — Хорошо… дальше не нужно: я что-то такое припоминаю. А где у меня часы отняли?
   — Это вы должны вспомнить, здесь происшествие в магазине…
   — Хорошо… черт с ним, с часами. Что я теперь должен делать?
   Три женщины выразительно посмотрели на него. Очкарик занервничал.
   — Я не понимаю, — сказал он. — Ну, случилось… что дальше?
   — Вы должны объяснить, почему вы устроили дебош в магазине. Почему напились? Часто это у вас?
   — Я напился с отчаяния. Когда этот лоб выставил меня из магазина, я решил, что наступило светопреставление, конец.
   — Не надо острить, — попросила молодая женщина. — Вы не уголовник, вы научный сотрудник, не забывайте об этом.
   — Я не острю, — заволновался очкарик. — И, пожалуйста, не напоминайте, кто я такой — это не имеет никакого значения.
   — Это имеет значение.
   — Это не имеет никакого значения, — уперся очкарик. — Это абсолютно все равно. Я решил, что дальше жить бессмысленно. У вас было когда-нибудь такое чувство?
   — Здесь мы спрашиваем, Гришаков, — заметила главная женщина.
   — Я и отвечаю: я отчетливо понял, что наступил конец света. Конец… — Гришаков мучительно поискал, как еще обозначить «конец», не нашел. — Конец, понимаете? Дальше я буду притворяться, что живу, чувствую, работаю…
   — Он ударил вас?
   — Нет, просто выкинул из магазина… И закрыл дверь. Я думал, он будет драться… я приготовился драться, поэтому покорно шел из магазина. Это ужасно… Это катастрофа.
   — В чем катастрофа? — спросила пожилая женщина. — Уточните, пожалуйста.
   — В том, что меня выкинули из магазина. Даже так: катастрофа в том, что… Не знаю, — вдруг резко сказал Гришаков. — Неужели вы сами не понимаете? В магазине орудует скотина… Черт, не знаю. Противно мне об этом говорить.