Шукшин Василий Макарович. До третьих петухов

   — Конечно! — воскликнул черт, глядя на Мудреца влюбленными глазами. — Конечно, о возможном положительном влиянии.
   — Всякое явление, — продолжал старик, — заключает в себе две функции: моторную и тормозную. Все дело в том, какая функция в данный момент больше раздражается; моторная или тормозная. Если раздражитель извне попал на моторную функцию — все явление подпрыгивает и продвигается вперед, если раздражитель попал на тормозную — все явление, что называется, съеживается и отползает в глубь себя. — Мудрец посмотрел на черта и на Ивана. — Обычно этого не понимают…
   — Почему, это же так понятно, — сказал черт.
   — Я все время твержу, — продолжал Мудрец, — что необходимо учитывать наличие вот этих двух функций. Учитывайте функции, учитывайте функции! Всякое явление, если можно так выразиться, о двух головах: одна говорит «да», другая говорит «нет».
   — Я видел явление о трех головах… — вякнул было Иван, но на него не обратили внимания.
   — Ударим одну голову, услышим «да»; ударим другую, услышим «нет». — Старик Мудрец стремительно вскинул руку, нацелился пальцем в черта. — Какую ударили вы?
   — Мы ударили, которая сказала «да», — не колеблясь, ответил черт. Старик опустил руку.
   — Исходя из потенциальных возможностей данных голов, данного явления, голова, которая говорит «да», — крепче. Следует ожидать, что все явление подпрыгнет и продвинется вперед. Идите. И — с теорией, с теорией мне!.. — Старик опять погрозил пальцем черту.
   — Манкируете! Смотрите! Распушу!.. Ох, распушу! Черт, мелко кивая головой, улыбаясь, пятился и пятился к выходу… Задом открыл дверь и так с подкупающей улыбкой на мордочке исчез. Иван же как стоял, так упал на колени перед Мудрецом.
   — Батя, — взмолился он, — ведь на мне грех-то: я научил чертей, как пройти в монастырь…
   — Ну?.. Встань-ка, встань — я не люблю этого. Встань, — велел Мудрец. Иван встал.
   — Ну? И как же ты их научил? — с улыбкой спросил старик.
   — Я подсказал, чтоб они спели родную песню стражника… Они там мельтешили перед ним — он держался пока, а я говорю: вы родную его запойте, родную его… Они и запели…
   — Какую же они запели?
   — «По диким степям Забайкалья».
   Старик засмеялся
   — Ах, шельмы! — воскликнул он. — И хорошо запели?
   — Так запели, так сладко запели, что у меня у самого горло перехватило.
   — А ты петь умеешь? — быстро спросил Мудрец.
   — Ну, как умею?.. Так…
   — А плясать?
   — А зачем? — насторожился Иван.
   — Ну-ка… — заволновался старичок, — вот чего! Поедем-ка мы в одно место. Ах, Ваня!.. Устаю, дружок, так устаю — боюсь, упаду когда-нибудь и не встану. Не от напряжения упаду, заметь, от мыслей.
   Тут вошла секретарша Милка. С бумагой.
   — Сообщают: вулкан «Дзидра» готов к извержению, — доложила она.
   — Ага! — воскликнул старичок и пробежался по кабинету. — Что? Толчки?
   — Толчки. Температура в кратере… Гул.
   — Пойдем от аналогии с беременной женщиной, — подстегнул свои мысли старичок. — Толчки… Есть толчки? Есть. Температура в кратере… Общая возбудимость беременной женщины, болтливость ее — это не что иное, как температура в кратере. Есть? Гул, гул… — Старичок осадил мысли, нацелился пальцем в Милку: — А что такое гул?
   Милка не знала.
   — Что такое гул? — Старичок нацелился в Ивана.
   — Гул?.. — Иван засмеялся. — Это смотря какой гул… Допустим, гул сделает Илья Муромец-это одно, а сделает гул Бедная Лиза — это…
   — Вульгартеория, — прервал старичок Ивана. — Гул — это сотрясение воздуха.
   — А знаешь, как от Ильи сотрясается! — воскликнул Иван. — Стекла дребезжат!
   — Распушу! — рявкнул старичок. Иван смолк. — Гул — это не только механическое сотрясение, это также… утробное. Есть гул, который человеческое ухо не может воспринять…
   — Ухо-то не может воспринять, а… — не утерпел опять Иван, но старичок вперил в пего строгий взор.
   — Ну что тебя, распушить?
   — Не надо, — попросил Иван. — Больше не буду.
   — Продолжим. Все три признака великой аналогии — налицо. Резюме? Резюме: пускай извергается.
   — Старичок выстрелил пальчиком в секретаршу: — Так и запишите. Секретарша Милка так и записала. И ушла.
   — Устаю, Ваня, дружок, — продолжал старичок свою тему, как если бы он и не прерывался.
   — Так устаю, что иногда кажется: все, больше не смогу наложить ни одной резолюции. Нет, наступает момент, и опять накладываю. По семьсот, по восемьсот резолюций в сутки. Вот и захочется иной раз… — Старичок тонко, блудливо засмеялся.
   — Захочется иной раз пощипать… травки пощипать, ягодки… черт те что!.. И, знаешь ли, принимаю решение… восемьсот первое: перекур! Есть тут одна такая… царевна Несмеяна, вот мы счас и нагрянем к ней.
   Опять вошла секретарша Милка: — Сиамский кот Тишка прыгнул с восьмого этажа.
   — Разбился?
   — Разбился.
   Старичок подумал…
   — Запишите, — велел он. — Кот Тимофей не утерпел.
   — Все? — спросила секретарша.
   — Все. Какая по счету резолюция на сегодня?
   — Семьсот сорок восьмая.
   — Перекур.
   Секретарша Милка кивнула головой. И вышла.
   — К царевне, дружок! — воскликнул освобожденный Мудрец. — Сейчас мы ее рассмешим! Мы ее распотешим, Ваня. Грех, грех, конечно, грех… А?
   — Я ничего. До третьих петухов-то успеем? Мне еще идти сколько.
   — Успеем! Грех, говоришь? Конечно, конечно, грех. Не положено, да? Грех, да?
   — Я не про тот грех… Чертей, мол, в монастырь пустили — вот грех-то.
   Старичок значительно подумал.
   — Чертей-то? Да, — сказал он непонятно. — Все не так просто, дружок, все, милый мой, очень и очень не просто. А кот-то… А? Сиамский-то. С восьмого этажа! Поехали!

 

* * * *

   Несмеяна тихо зверела от скуки.
   Сперва она лежала просто так… Лежала, лежала и взвыла.
   — Повешусь! — заявила она.
   Были тут еще какие-то молодые люди, парни и девушки. Им тоже было скучно. Лежали в купальных костюмах среди фикусов под кварцевыми лампами — загорали. И всем было страшно скучно.
   — Повешу-усь! — закричала Несмеяна. — Не могу больше!
   Молодые люди выключили транзисторы.
   — Ну, пусть, — сказал один. — А что?
   — Принеси веревку, — попросила его. Этот, которого попросили, полежал-полежал… сел, — А потом — стремянку? — сказал он.
   — А потом — крюк искать? Я лучше пойду ей по морде дам.
   — Не надо, — сказали. — Пусть вешается — может, интересно будет.
   Одна девица встала и принесла веревку. А парень принес стремянку и поставил ее под крюк, на котором висела люстра.
   — Люстру сними пока, — посоветовали.
   — Сам снимай! — огрызнулся парень.
   Тогда тот, который посоветовал снять люстру, встал и полез па стремянку — снимать люстру. Мало-помалу задвигались… Дело появилось.
   — Веревку-то надо намылить.
   — Да, веревку намыливают… Где мыло?
   Пошли искать мыло.
   — Есть мыло?
   — Хозяйственное…
   — Ничего?
   — Какая разница! Держи веревку. Не оборвется?
   — Сколько в тебе, Алка? — Алка это и есть Несмеяна. — Сколько весишь?
   — Восемьдесят.
   — Выдержит. Намыливай.
   Намылили веревку, сделали петлю, привязали конец к крюку… Слезли со стремянки.
   — Давай, Алка. Алка — Несмеяна вяло поднялась… зевнула и полезла на стремянку. Влезла…
   — Скажи последнее слово, — попросил кто-то.
   — Ой, только не надо! — запротестовали все остальные. — Не надо, Алка, не говори.
   — Этого только не хватает!
   — Умоляю, Алка!.. Не надо слов. Лучше спой.
   — Ни петь, ни говорить я не собираюсь, — сказала Алка.
   — Умница! Давай.
   Алка надела на шею петлю… Постояла.
   — Стремянку потом ногой толкни.
   Но Алка вдруг села на стремянку и опять взвыла:
   — Тоже скучно-о!.. — не то пропела она, не то заплакала. — Не смешно-о! С ней согласились.
   — Действительно…
   — Ничего нового: было-перебыло.
   — К тому же патология.
   — Натурализм.

 

 
   И тут-то вошли Мудрец с Иваном.
   — Вот, изволь, — бодренько заговорил старичок, хихикая и потирая руки, — дуреют от скуки. Ну-с, молодые люди!.. Разумеется, все средства испробованы, а как избавиться от скуки — такого средства нет. Так ведь? А, Несмеянушка?
   — Ты прошлый раз обещал что-нибудь придумать, — капризно сказала Несмеяна со стремянки.
   — А я и придумал! — воскликнул старичок весело. — Я обещал, я и придумал. Вы, господа хорошие, в поисках так называемого веселья совсем забыли о народе. А ведь народ не скучал! Народ смеялся!.. Умел смеяться. Бывали в истории моменты, когда народ прогонял со своей земли целые полчища — и только смехом. Полчища окружали со всех сторон крепостные стены, а за стенами вдруг раздавался могучий смех… Враги терялись и отходили. Надо знать историю, милые люди… А то мы… слишком уж остроумные, интеллектуальные… а родной истории не знаем. А, Несмеянушка?
   — Что ты придумал? — спросила Несмеяна.
   — Что я придумал? Я взял и обратился к народу! — не без пафоса сказал старичок.
   — К народу, к народу, голубушка. Что мы споем, Ваня?
   — Да мне как-то неловко: они нагишом все… — сказал Иван. — Пусть хоть оденутся, что ли.
   Молодые безразлично промолчали, а старичок похихикал снисходительно — показал, что он тоже не в восторге от этих средневековых представлений Ивана о стыдливости.
   — Ваня, это… Ну, скажем так: не нашего ума дело. Наше дело — петь и плясать. Верно? Балалайку! Принесли балалайку.
   Иван взял ее. Потренькал, потинькал — подстроил… Вышел за дверь,.. И вдруг влетел в комнату — чуть не со свистом и с гиканьем — с частушкой:

 
Эх, милка моя,
Шевелилка моя,
Сама ходит шевелит…

 

   — О-о!.. — застонали молодые и Несмеяна. — Не надо! Ну, пожалуйста…
   — Не надо, Ваня.
   — Так, — сказал старичок. — На языке офеней это называется — не прохонже. Двинем резерв. Перепляс! Ваня, пли!
   — Пошел к чертовой матери! — рассердился Иван. — Что я тебе, Петрушка? Ты же видишь, им не смешно! И мне тоже не смешно.
   — А справка? — зловеще спросил старичок. — А? Справка-то… Ее ведь надо заработать.
   — Ну вот, сразу — в кусты. Как же так, батя?
   — А как же! Мы же договорились.
   — Но им же не смешно! Было бы хоть смешно, ей-богу, но так-то… Ну стыдно же, ну…
   — Не мучай человека, — сказала Несмеяна старичку.
   — Давай справку, — стал нервничать Иван. — И так проваландались сколько. Я же не успею. Первые петухи-то когда ишо пропели!.. Вот-вот вторые грянут, а до третьих надо успеть. А мне ишо идти да идти.
   Но старичок решил все же развеселить молодежь. И пустился он на очень и очень постыдный выверт — решил сделать Ивана посмешищем: так охота ему стало угодить своей «царевне», так невтерпеж сделалось старому греховоднику. К тому же и досада его взяла, что никак не может рассмешить этих скучающих баранов.
   — Справку? — спросил он с дурашливым недоумением. — Какую справку?
   — Здрассте! — воскликнул Иван. — Я же говорил…
   — Я забыл, повтори.
   — Что я умный.
   — А! — «вспомнил» старичок, все стараясь вовлечь в нехорошую игру молодежь тоже. — Тебе нужна справка, что ты умный, Я вспомнил. Но как же я могу дать такую справку? А?
   — У тебя же есть печать…
   — Да печать-то есть… Но я же не знаю: умный ты или нет. Я, допустим, дам тебе справку, что ты умный, а ты — дурак дураком. Что это будет? Это будет подлог. Я не могу пойти на это. Ответь мне прежде на три вопроса. Ответишь — дам тебе справку, не ответишь — не обессудь.
   — Давай, — с неохотой сказал Иван. — Во всех предисловиях писано, что я вовсе не дурак.
   — Предисловия пишут… Знаешь, кто предисловия пишет?
   — Это что, первый вопрос?
   — Нет, нет. Это еще не вопрос. Это так… Вопрос вот какой: что сказал Адам, когда Бог вынул у него ребро и сотворил Еву? Что сказал при этом Адам? — Старичок искоса и лукаво поглядел на свою «царевну» и на других молодых: поинтересовался, как приняли эту его затею с экзаменом. Сам он был доволен. — Ну? Что же сказал Адам?
   — Не смешно, — сказала Несмеяна. — Тупо. Плоско.
   — Самодеятельность какая-то, — сказали и другие. — Идиотизм. Что он сказал? «Сам сотворил, сам и живи с ней»?
   Старичок угодливо засмеялся и выстрелил пальчиком в молодого человека, который так сострил.
   — Очень близко!.. Очень!
   — Мог бы и поостроумнее сказать.
   — Минуточку… Минуточку… — суетился старичок. — Самое же интересное — как ответит Иван! Ваня, что сказал Адам?
   — А можно, я тоже задам вопрос? — в свою очередь спросил Иван. — Потом…
   — Нет, сначала ответь: что сказал…
   — Нет, пусть он спросит, — закапризничала Несмеяна. — Спроси, Ваня.
   — Да что он может спросить? Почем куль овса на базаре?
   — Спроси, Ваня. Спроси, Ваня. Ваня, спроси. Спроси, Ваня!
   — Ну-у, это уже ребячество, — огорчился старичок. — Хорошо, спроси, Ваня.
   — Ответь мне, почему у тебя одно лишнее ребро? — Иван. подражая старичку, нацелился в него пальцем.
   — То есть? — опешил тот.
   — Нет, нет, не «то есть», а почему? — заинтересовалась Несмеяна. — И почему ты это скрывал?
   — Это уже любопытно, — заинтересовались и другие. — Лишнее ребро? Это же из ряда вон!..
   — Так вот вся мудрость-то откуда!
   — Ой, как интересно-о!
   — Покажите, пожалуйста. Ну, пожалуйста! Молодые люди стали окружать старичка.
   — Ну, ну, ну, — испугался старичок, — зачем же так? Ну что за шутки? Что, так понравилась мысль дурака, что ли?
   Старичка окружали все теснее. Кто-то уже тянулся к его пиджаку, кто-то дергал за штаны — Мудреца вознамерились раздеть без всяких шуток.
   — И скрывать действительно такое преимущество… Зачем же?
   — Подержите-ка пиджак, пиджак подержите!.. О, тут не очень-то их прощупаешь!
   — Прекратите! — закричал старичок и начал сопротивляться изо всех сил, но только больше раззадоривал этим. — Немедленно прекратите это безобразие! Это не смешно, понимаете? Это не юмор, это же не юмор! Дурак пошутил, а они… Иван, скажи, что ты пошутил!
   — По-моему, я уже нащупал!.. Рубашка мешает, — вовсю шуровал один здоровенный парень. — У него тут еще майка… Нет, теплое белье! Синтетическое. Лечебное. Подержите-ка рубашку…
   С Мудреца сняли пиджак, брюки. Сняли рубашку. Старичок предстал в нижнем теплом белье.
   — Это безобразие! — кричал он. — Здесь же нет основания для юмора! Когда смешно? Смешно, когда намерения, цель и средства — все искажено! Когда налицо отклонение от нормы!
   Здоровенный парень деликатно похлопал его по круглому животу.
   — А это… разве не отклонение?
   — Руки прочь! — завопил старичок. — Идиоты! Придурки!.. Никакого представления, что такое смешно!.. Кретины! Лежебоки…
   В это время его аккуратненько пощекотали, он громко захохотал и хотел вырваться из окружения, но молодые бычки и телки стояли весьма плотно.
   — Почему вы скрывали о наличии лишнего ребра?
   — Да какое ребро? Ой, ха-ха-ха!.. Да где? Ха-ха-ха!.. Ой, не могу!.. Это же… Ха-ха-ха!.. Это же… Ха-ха-ха!..
   — Дайте ему сказать.
   — Это примитив! Это юмор каменного века! Все глупо, начиная с ребра и кончая вашим стремлением… Ха-ха-ха!.. О-о-о!.. — И тут старичок пукнул, так это — по-старчески, негромко дал, и сам очень испугался, весь встрепенулся и съежился.
   А с молодыми началась истерика, Теперь хохотали они, но как! — взахлеб, легли. Несмеяна опасно качалась на стремянке, хотела слезть, но не могла двинуться от смеха. Иван полез и снял ее. И положил рядом с другими — хохотать. Сам же нашел брюки старика, порылся в кармане… И нашел. Печать. И взял ее.
   — Вы пока тут занимайтесь, — сказал он, — а мне пора отправляться.
   — Зачем же ты всю-то… печать-то? — жалко спросил Мудрец. — Давай, я тебе справку выдам.
   — Я сам теперь буду выдавать справки. Всем подряд. — Иван пошел к двери. — Прощайте.
   — Это вероломство, Иван, — сказал Мудрец. — Насилие.
   — Ничего подобного. — Иван тоже стал в позу. — Насилие — это когда по зубам бьют.
   — Я ведь наложу резолюцию! — заявил Мудрец с угрозой. — Наложу ведь — запляшете!
   — Слабо, батя! — крикнули из компании молодых. — Клади!

 

 
   — Возлюбленный мой! — заломила руки в мольбе Несмеяна. — Наложи! Колыхни атмосферу!
   — Решение! — торжественно объявил Мудрец. — Данный юмор данного коллектива дураков объявляется тупым! А также несвоевременным и животным, в связи с чем он лишается права выражать собой качество, именуемое в дальнейшем — смех. Точка. Мой так называемый нежданчик считать недействительным.

 

* * * *

   И грянула вдруг дивная, стремительная музыка… И хор. Хор, похоже, поет и движется — приплясывают.

 

Песенка чертей

 
Аллилуйя — вот,
Три-четыре — вот,
Шуры-муры. Шуры-муры,
Аллилуйя — a! Аллилуйя — a!

 

 
Мы возьмем с собой в поход
На покладистый народ —
Политуру. Политуру.
Аллилуйя — а! Аллилуйя — а!

 

 
Наше — вам
С кистенем;
Под забором,
Под плетнем —
Покультурим. Покультурим.
Аллилуйя — a! Аллилуйя — a!

 

   Это где же так дивно поют и пляшут? Где так умеют радоваться? Э — э!.. То в монастыре. Черти. Монахов они оттуда всех выгнали, а сами веселятся. Когда наш Иван пришел к монастырю, была глубокая ночь; над лесом, близко, висела луна. На воротах стоял теперь стражник — черт. Монахи же облепили забор и смотрели, что делается в монастыре. И там-то как раз шел развеселый бесовский ход: черти шли процессией и пели с приплясом. А песня их далеко разносилась вокруг.
   Ивану стало жалко монахов. Но когда он подошел ближе, он увидел: монахи стоят и подергивают плечами в такт чертовой музыке. И ногами тихонько пристукивают. Только несколько — в основном пожилые — сидели в горестных позах на земле и покачивали головами… Но вот диковина: хоть и грустно они покачивали, а все же в такт. Да и сам Иван — постоял маленько и не заметил, как стал тоже подергиваться и притопывать ногой, словно зуд его охватил. Но вот визг и песнопение смолкло в монастыре — видно, устали черти, передых взяли. Монахи отошли от забора… И тут вдруг вылез из канавы стражник-монах и пошел с пьяных глаз на свое былое место.
   — Ну-ка, брысь! — сказал он черту. — Ты как здесь?
   Черт-стражник снисходительно улыбался.
   — Иди, иди, дядя, иди проспись. Отойди!
   — Эт-то што такое?! — изумился монах. — По какому такому праву? Как ты здесь оказался?
   — Иди проспись, потом я тебе объясню твое право. Пшел!
   Монах полез было на черта, но тот довольно чувствительно ткнул его пикой.
   — Пшел, говорят! Нальют глаза-то и лезут… Не положено подходить! Вон инструкция висит: подходить к воротам не ближе десяти метров.
   — Ах ты, харя! — заругался монах. — Ах ты, аборт козлиный!.. Ну, ладно, ладно… Дай, я в себя приду, я тебе покажу инструкцию. Я тебя самого повешу заместо инструкции!
   — И выражаться не положено, — строго заметил черт. — А то я тебя быстро определю — там будешь выражаться, сколько влезет. Обзываться он будет! Я те по — обзываюсь! Иди отсюда, пока я те… Иди отсюда! Бочка пивная. Иди отсюда!
   — Агафангел! — позвали монаха. — Отойди… А то наживешь беды. Отойди от греха.
   Агафангел, покачиваясь, пошел восвояси. Пошел и загудел:

 
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная…

 

   Черт-стражник захихикал ему в спину.
   — Агафангел… — сказал он, смеясь. — И назовут же! Уж скорей-«Агавинус». Или просто-«Вермут».
   — Што же это, братцы, случилось-то с вами? — спросил Иван, подсаживаясь к монахам. — Выгнали?
   — Выгнали, — вздохнул один седобородый. — Да как выгнали! Пиночьями, вот как выгнали! Взашей попросили.
   — Беда, беда, — тихо молвил другой. — Вот уж беда так беда: небывалая. Отродясь такой не видывали.
   — Надо терпеть, — откликнулся совсем ветхий старичок и слабо высморкался. — Укрепиться и терпеть.
   — Да что же терпеть-то?! — воскликнул Иван. — Что терпеть-то?! Надо же что-то делать!
   — Молодой ты, — урезонили его. — Потому и шумишь. Будешь постарше — не будешь шуметь. Што делать? Што тут сделаешь — вишь, сила какая! — Это нам за грехи наши. — За грехи, за грехи… Надо терпеть. — Будем терпеть.
   Иван с силой, зло, стукнул кулаком себя по колену. И сказал горько:
   — Где была моя голова дурная?! Где она была, тыква?! Я виноватый, братцы, я виноватый! Я подкузьмил вам. На мне грех.
   — Ну, ну, ну, — стали его успокаивать. — Что ты? Эка, как тебя сграбастало. Чего ты?
   — Эх-х!.. — сокрушался Иван. И даже заплакал. — Сколько же я на душу взял… за один-то поход! Как же мне тяжко!..
   — Ну, ну… Не казнись, не надо. Что теперь сделаешь? Надо терпеть, милок.
   Тут вышел из ворот Изящный черт и обратился ко всем.
   — Мужички, — сказал он, — есть халтура! Кто хочет заработать?
   — Ну? А чего такое? — зашевелились монахи. — Чего надо-то?
   — У вас там портреты висят… в несколько рядов…
   — Иконы.
   — А?
   — Святые наши, какие портреты?
   — Их надо переписать: они устарели.
   Монахи опешили.
   — И кого же заместо их писать? — тихо спросил самый старый монах.
   — Нас.
   Теперь уж все смолкли. И долго молчали.
   — Гром небесный, — сказал старик монах. — Вот она, кара-то.
   — Ну? — торопил Изящный черт. — Есть мастера? Заплатим прилично…
   Все равно ведь без дела сидите.
   — Бей их! — закричал вдруг один монах. И несколько человек вскочило… И кинулись на черта, ко тот быстро вбежал в ворота, за стражника. А к стражнику в момент подстроились другие черти и выставили вперед пики. Монахи остановились.
   Какие вы все же… грубые, — сказал им Изящный черт из-за частокола. — Невоспитанные. Воспитывать да воспитывать вас… Дикари. Пошехонь. Ничего, мы за вас теперь возьмемся. — И он ушел. И только он ушел, в глубине монастыря опять грянула музыка… И послышался звонкий перестук копыт по булыжнику — черти били на площади массовую чечетку. Иван взялся за голову и пошел прочь.

 

* * * *

   Шел он по лесу, а его все преследовала, догоняла, стегала окаянная музыка, чертячий пляс. Шел Иван и плакал — так горько было на душе, так мерзко. Сел он на ту же поваленную лесину, на какой сидел прошлый раз. Сел и задумался. Сзади подошел Медведь и тоже присел.

 

 
   — Ну, сходил? — спросил он.
   — Сходил, — откликнулся Иван. — Лучше бы не ходил…
   — Что? Не дали справку?
   Иван только рукой махнул, не стал говорить — больно было говорить. Медведь прислушался к далекой музыке… И все понял без слов.
   — Эти… — сказал он. — Все пляшут?
   — Где пляшут-то? В монастыре пляшут-то!
   — Ох, мать честная! — изумился Медведь. — Прошли?
   — Прошли.
   — Ну, все, — сказал Медведь обреченно, — надо уходить. Я так и знал, что пройдут.
   Они помолчали.
   — Слушай, — заговорил Медведь, — ты там ближе к городу… Какие условия в цирке?
   — Вроде ничего… Я, правда, не шибко знаю, но так, слышно, ничего.
   — Как насчет питания, интересно… Сколькиразовое?
   — Шут его знает. Хочешь в цирк?
   — Ну, а что делать-то? Хочешь не хочешь — пойдешь. Куда больше?
   — Да… — вздохнул Иван. — Дела.
   — Сильно безобразничают? — спросил Медведь, закуривая. — Эти-то?
   — А что же… смотреть, что ли, будут!
   — Это уж… не для того старались. Погарцуют теперь. Тьфу, в душу мать-то совсем!.. —
   Медведь закашлялся. Долго с хрипом кашлял. — Еще откажут вот… в цирке-то — собрался. Забракуют. Легкие как тряпки стали. Бывало, пробку вышибал — с оглоблю толщиной вылетала, а давеча за коровой погнался… кхо, кхо, кхох… с версту пробежал и язык высунул. А там небось тяжести надо подымать.
   — Там надо на задних лапах ходить, — сказал Иван.
   — Зачем? — не понял Медведь.
   — Да что же ты, не знаешь, что ли? Тех и кормят, кто на задних лапах умеет. Любая собака знает…
   — Да какой интерес-то?
   — Это уж я не знаю.
   Медведь задумался. Долго молчал. — Ну и ну, — сказал.
   — У тебя семья-то есть? — поинтересовался Иван
   — Где!.. — горько, с отчаянием воскликнул Михаило Иваныч. — Разогнал. Напился, начал буянить-то — они все разбежались. Где теперь, сам не знаю. — Он еще помолчал. И вдруг встал и рявкнул: — Ну, курва! Напьюсь водки, возьму оглоблю и пойду крушить монастырь!
   — Зачем же монастырь-то?
   — Они же там!
   — Нет, Михаило Иваныч… не надо. Да ты и не попадешь туда.
   Михаило Иваныч сел и трясущимися лапами стал закуривать.
   — Ты не пьешь? — спросил.
   — Нет.
   — Зря, — зло сказал Михаило Иваныч.. — Легче становится. Хошь, научу?
   — Нет, — решительно сказал Иван. — Я пробовал — она горькая.
   — Кто?
   — Водка-то.
   Михаило Иваныч оглушительно захохотал… И хлопнул Ивана по плечу.
   — Эх, дите ты, дите!.. Чистое дите, ей-богу. А то научу?
   — Нет. — Иван поднялся с лесины. — Пойду: время осталось с гулькин нос. Прощай.
   — Прощай, — сказал Медведь. И они разошлись в разные стороны.

 

* * * *

   И пришел Иван к избушке Бабы-Яги. И хотел уж было мимо протопать, как услышал — зовут:
   — Иванушка, а Иванушка! Что ж мимо-то?
   Оглянулся Иван — никого.
   — Да здесь я, — опять голос, — в сортире! Видит Иван-сортир, а на двери — замок пудовый. А голос-то — оттуда, из сортира.
   — Кто там? — спросил Иван.
   — Да я это, дочка Бабы-Яги… усатая-то, помнишь?
   — Помню, как же. А чего ты там? Кто тебя?
   — Выручи меня отсюда, Иванушка… Открой замок. На крылечке, под половиком, ключ, возьми его и открой. Потом расскажу все.