Шукшин Василий Макарович. Там, вдали...

   «Неужели совсем ушла?»
   Взял ружье, заглянул в казенник — пусто. Знали бы об этом парни давеча. Полез под кровать — там в чемодане хранились патроны. Достал их, зарядил оба ствола.
   — Ну и что? — спросил сам себя, остановившись посреди комнаты.
   В сенях послышалась какая-то возня. Петра как током дернуло… Выскочил из комнаты — стоит та самая девица, с которой давеча стало плохо. Шарит руками по стенке — ищет дверь.
   Петр прислонился спиной к косяку, уставился на нее.
   — Что? — спросила девица.
   — Очухалась?
   — А где все?
   — Ушли. Крепко ухлесталась, сердешная.
   Девица прошла в комнату, оглядела себя при свете.
   — Все ушли?
   — Все.
   Петр повесил ружье на место; тут только девица обратила внимание, что хозяин стоял с ружьем. Вопросительно посмотрела на него.
   — Похмелиться хочешь? — спросил Петр; ему стало легче — хоть одна живая душа есть. — Голова-то болит небось?
   — Ты что, стреляться хотел?
   Петр налил ей коньяку. Себе тоже.
   — Давай.
   — Что-нибудь случилось? — спросила девица.
   — Нет.
   — Драка была?
   — Да нет, ну тя к дьяволу! Не знаю я ничего, сам пьяный был.
   Девица выпила, сморщилась, закрутила головой. Петр сунул ей лимон, она оттолкнула его.
   — Дай закурить лучше.
   — Эхх!.. — не вытерпел Ивлев. — Бить тебя некому! Девушка…
   Девица прикурила, затянулась несколько раз, глубоко вздохнула и сказала облегченно:
   — Вот… — села на стул.
   — Неужели не стыдно так жить? — спросил Петр. — Или тут уж про совесть говорить не приходится?
   Девица посмотрела на него, как на стенку, безучастно.
   — Думаешь, Ольга тебя любит? — спросила. Улыбнулась — губы припухшие, чувственные; осоловелые глаза поражают покоем и покорностью. Красивая вообще-то. — Можешь не волноваться — не любит.
   — Заразы вы! — с дрожью в голосе громко сказал Ивлев. Сорвался с места, заходил по комнате. — Поганки на земле, вот вы кто! — остановился перед девицей, стиснул кулаки в карманах, чтобы унять дрожь. — Шелк натянула! Ногами дрыгать научилась?.. — дрожь не унималась; Ивлев побледнел от ярости и обиды, но слов — убийственных, разящих — не находил. — Что поняли в жизни?.. Жрать! Пить! Ложиться под кого попало!.. Сволочи, — он сразу устал — понял: ничего не доказать.
   Девица презрительно смотрела на него. Усмехнулась.
   — Ольгу не лапайте! — опять взвился Ивлев. — Она вам не пара! Я вас отважу от нее.
   — Посмотрим.
   — Я вас каленым железом выжгу из города. Вы же воруете, гады, я же знаю. Эти, мордастые, воруют, а вы сбываете. Скоро эта лавочка закроется.
   — Сколько времени сейчас? — спросила девица.
   — Не знаю. Утро, — Ивлев кивнул на окно — на улице светало.
   — Ольга с ними ушла?
   Петр не ответил, взял свою рюмку, выпил. Напомнили об Ольге, и опять заныла душа.
   Девица поднялась, поправила волосы, нашла на кровати свою шляпку, плащ… Остановилась на пороге перед тем, как выйти.
   — Насчет лавочки… — это доказать надо, а то…
   — А то что?
   — Ничего. Нечего зря на людей говорить.
   — А я не говорю на людей, я на паразитов говорю.
   — Вот так. А то быстро заткнут рот.
   — Иди отсюда, — негромко, сквозь зубы сказал Ивлев. — Пошла — иди.
   Девица ушла.
   Ольга пришла на другой день к вечеру.
   Петр прибрал в комнатах, перемыл посуду, выветрил тяжкий запах попойки… Сидел у окна, положив подбородок на кулаки, смотрел на улицу — ждал жену. Он ждал ее весь день. Утром сходил на стройку, отпросился у бригадира, пришел и сел ждать.
   Ольга вошла тихонько… Дверь на улицу была открыта. Петр не слышал, как она вошла Она кашлянула. Петр вздрогнул, оглянулся… С минуту, наверно, смотрели друг на друга.
   — Ну? — спросил Петр.
   — Что?
   — Нагулялась?
   Он встал, подошел к жене, взял в руки ее голову, жадно поцеловал в мягкие губы… Она стояла покорная, смотрела на мужа с вялым любопытством.
   — Где была-то?
   — Там, — кивнула она. — Петя… Мне почему-то страшно жить. Не страшно, а тяжело как-то.
   — Устала просто. Это — психика, — авторитетно сказал Ивлев. — Надо отдохнуть, и все пройдет.
   — Как отдохнуть?
   — Так. Спокойно пожить, не дергаться, не беситься до утра.
   — Спокойно — значит, скучно. Не хочу.
   — Сядем потолкуем, — предложил Петр. — Поесть хочешь?
   — Петя, ты, наверно, хороший парень, тебе, наверно, нужна хорошая жена…
   — Перестань, завела панихиду какую-то. Сядь, — Ивлев посадил ее на кровать, а сам стал ходить. — Ты малость не так начала жить, — заговорил он уверенно. — Я тебя хорошо понимаю. Бывает так: идешь где-нибудь — в лесу или в поле, доходишь до такого места, где дорога расходится на две. А места незнакомые. По какой идти — неизвестно. А идти надо. И до того тяжело это — выбирать, аж сердце заболит. И потом, когда уж идешь, и то болит. Думаешь: «А правильно? Может, не сюда надо было?» Так и в жизни, по-моему, надо дорогу знать…
   — Ты знаешь?
   — Я?.. — Петр никогда не думал так о себе: знает он или не знает. — Я одно знаю: ты поворачиваешь не туда.
   — Господи, какой умница: туда, не туда… А куда надо, скажи? — Ольга прилегла на подушку, закрыла глаза.
   Петр минуты две ходил по комнате, молчал. Собирался с мыслями. Он понимал, что разговор важный.
   — Эти… друзья твои… я их не виню, — осторожно заговорил он. — Бывает — сами по себе хорошие люди, но запутались и других пугают. Они научат…
   — Я старше их… Больше видела. В свое время газеты читала…
   — Это неважно. Я докажу что они запутались. Первое: они ни черта не делают. Как так можно? Да возьми ты, к примеру, первобытное общество — там же все работали! А кто не работал, тому голову разбивали дубиной.
   — Мы не в первобытном обществе, — нехотя возразила Ольга.
   — Тем более!
   — Как это ничего не делают? Одни учатся, другие работают… А время проводят, как хотят, никому до этого нет дела.
   — Они воруют! — сорвался на крик Ивлев, но взял себя в руки. — Работают… Где это можно так работать, чтобы коньяк чуть не каждый день пить? Иди поинтересуйся: часто рабочий человек коньяк пьет?
   — Голову на плечах надо иметь.
   — А у меня что, тыква? Чем я хуже их?! Я вот с таких лет работаю…
   — Ну и работай. От каждого — по потребности. Чего ты обижаешься? — Ольга, кажется, нарочно злила мужа и сама начинала злиться. — Ты — рабочий, гордись этим. А они — хлюпики, стиляги… Чего они тебя волнуют?
   Петру вспомнились нарядные, нагловатые парни, ленивые улыбки их… И ярость опять охватила его.
   — Они народ обворовывают! Работают! Вижу я, как они работают. Подружка твоя учится?! Она что, знать больше хочет?! Ей, гадине, лишь бы диплом получить да сесть на шею кому-нибудь… Думаешь, это интеллигенты?
   — Сволочь ты, — откровенно зло и резко сказала Ольга. Села, посмотрела на мужа уничтожающим взглядом. — Верно сказал: тыква у тебя на плечах. Чего ты на людей налетел? Научился топором махать — делай свое дело.
   Этот отпор Ольги был так неожидан, что Ивлев сперва растерялся. Молчал.
   Ольга встала с кровати, мельком оглядела комнату.
   — Я ухожу. Совсем. Люди, о которых ты говоришь, — не такие уж хорошие. Никто не обманывается, и они сами тоже. А ты — дурак. Загнали тебя на «правильную дорогу» — шагай и помалкивай. Кто тебе дал право совать нос в чужие дела?
   Точно гвозди вколачивали в голову Ивлева.
   «Сейчас ударю», — подумал он и не двигался с места, слушал слова, от которых у него, казалось, распухали уши.
   — Чем ты лучше этих людей? Они умнее тебя, честнее, если хочешь знать. Сознательный… Если тебе за твою работу дадут в два раза больше, ты половину отдашь народу? Трепач… Я думала, ты парень… мужчина… Сопляк. Научили десять слов говорить — живи с этим, хватит. В первобытном обществе и этого не знали. Прощай, — Ольга направилась к выходу.
   Ивлев подошел к двери, толкнул жену на кровать.
   — Сядь. Объясни мне, я не могу понять: неужели…
   Она встала и пошла грудью вперед.
   — Уйди. Прочь! — глаза совсем чужие. Ненавидящие.
   Петр опять толчком посадил ее. Она встала и опять пошла…
   Трижды сказала:
   — Прочь с дороги! Вон! Ненавижу тебя!
   «Все», — понял Ивлев.
   Ольга вышла.
   Больно стало Ивлеву, так больно!.. Показалось: не хватит сил превозмочь эту боль.

 

 
   Ольга не пришла на другой день. Не пришла она и на третий, и на четвертый. Петр ждал ее вечерами, она не шла.
   На пятый день вместо нее пришла с чемоданом та самая девица, с которой Ивлев беседовал после свадьбы.
   — Здравствуйте, — вежливо сказала она.
   Петра удивила такая ее вежливость.
   — Здравствуй, — он приготовился услышать что-нибудь о жене. «Мириться, наверно, хочет. Слава те, господи».
   — Ольга попросила взять кое-какие ее вещи. Нужно…
   — Пусть сама придет.
   — Она не придет никогда.
   У Ивлева упало сердце.
   — Тогда ничего не получите, — сказал и сам не понял: зачем?
   Девица уставилась на него укоряющим взглядом.
   — Как не стыдно…
   — Нет, это вам как не стыдно?! Сбили человека с панталыку да еще вякаете, приходите! Закрой дверь с той стороны.
   Помолчали.
   «Зря разоряюсь, — подумал Ивлев. — Кому доказываю?»
   — Забирай, что надо, и уходи.
   — Я только попрошу на минуту выйти.
   — Зачем?
   — Нужно… Я буду женские вещи брать.
   — Ну и бери, что ты пионерку из себя строишь? Юбки, что ли, бюстгальтеры? Забирай, не стесняйся — я это видел.
   — Все равно… Я прошу выйти, — уперлась на своем девица.
   Ивлева кольнула догадка: «А юбки ли ей нужны-то? Может, вовсе не юбки?»
   — Бери при мне.
   — Нет.
   — Тогда будь здорова.
   — Как не совестно!
   — Ты только насчет совести… не надо, слушай.
   — Выйди на пять минут. Неужели трудно?
   — Трудно.
   «Не за юбками ты пришла, милая, нет. За чем-то другим».
   — Не выйдешь?
   — Не выйду.
   — Но я прошу… как мужчину, как джентльмена.
   — Я же — «дяревня», я этого не понимаю.
   — Скотина, — девица повернулась и вышла, крепко хлопнув дверью.
   Ивлев принялся искать то, за чем приходила нарочная. И сразу почти нашел: в диване, под сиденьем, лежали заготовки для женских туфель. Пар на двадцать. Ивлев долго перебирал в руках это богатство. Хром был высокого качества, светло-коричневый, мастерской выделки.
   «Сапожники, — ядовито думал Ивлев. — Я вам устрою». Об Ольге, что она причастна к воровским делам, он почему-то не подумал. Напротив, захотелось скорей доказать ей, ткнуть носом: вот они, твои хорошие, умные!
   Он собрал весь материал в вещмешок, дождался, когда на улице малость стемнеет, и пошел с мешком в милицию.
   — Мне нужен начальник, — заявил он дежурному офицеру.
   — Зачем?
   — Ему скажу. Лично.
   — Говорите мне, какая разница? — обиделся офицер. — В чем дело-то?
   — Я сказал: буду говорить только с начальником.
   — Его нет сейчас.
   — Тогда я завтра приду.
   — Подождите… Дело-то важное?
   — В общем… не маленькое.
   — Сейчас вызову, посидите.
   — Хорошо.
   Начальник пришел скоро. Вошел с Ивлевым в свой кабинет, присел на стол, посмотрел на мешок.
   «Тоже работка у них, — невольно подумал Петр, вытряхивая на пол содержимое мешка. — Телевизор, наверно, дома смотрел, а тут — хошь не хошь — иди».
   — Что это? — спросил начальник. Наклонился, взял пару заготовок, помял в руках. — Хорош!
   — Высший сорт. Для заграницы, наверно.
   Начальник кивнул головой.
   — Ну, а в чем дело-то?
   — Ворованное, — пояснил Ивлев. — Дома у себя нашел.
   — Подробней немного.
   Ивлев подробно все рассказал, назвал фамилии, какие знал.
   — А жена, думаешь, не причастна?
   — Нет, уверен. Просто прятали у нее, она не знала.
   — Н-да-а, — начальник долго смотрел в окно. — Ну ладно. Спасибо. Не боишься?
   — Чего?
   — Ну… могут ведь прийти за этим, — начальник показал глазами на товар. — Такими кусками не бросаются.
   — Ничего.
   — Вызывать будем…
   — Понимаю.

 

 
   Недели через две тугой узелок подпольных делишек развязали. Собственно, это был не узелок, а большой, довольно крепко запутанный узел.
   Ивлева раза три вызывали к следователю. Один раз он встретил там Шкурупия. Тот нисколько не изменился, смотрел маленькими умными глазками спокойно, даже весело.
   «Крепкий, черт», — подумал Петр.
   Шкурупий обрадовался, увидев Ивлева.
   — Вот! Пусть он подтвердит! — воскликнул он, показывая на Петра пальцем. — Помнишь, я на вашей свадьбе ударил одного? Он еще полез на тебя драться… Семен-то!
   — Ну, — Петр хорошо помнил и Семена и то, как Шкурупий ударил его.
   — Так он теперь все на меня валит. Ты ж понимаешь!.. Гад какой — мстит!
   Ивлев посмотрел на следователя. Тот рылся в бумагах и, слушая Шкурупия, чуть заметно улыбался.
   — Часто вы видели у себя дома этого человека? — спросил он Ивлева.
   — Раза четыре.
   — Он ничего не приносил с собой? Или, может, уносил…
   — Что он, дурак, что ли, при мне приносить.
   — Он действительно ударил Семена?
   — Да.
   — За что?
   — Ну, тот развозился… хотел действительно кинуться на меня…
   — А чем вы объясняете такое заступничество?
   Ивлева стали раздражать вопросы следователя.
   — Просто он боялся лишнего шума, неужели не ясно?
   Шкурупий угрожающе посмотрел на Ивлева. Того этот взгляд обозлил.
   — По-моему ты у них главный был, — сказал он, глядя на Шкурупия. — Хочешь на Семене отыграться?
   Шкурупий только хмыкнул, покачал головой.
   — На самом деле ни за что посадят… От народ!
   — Уведите, — велел следователь милиционеру.
   Шкурупия увели.
   Следователь нахмурился, долго копался в бумагах.
   — Мне надо сказать вам…
   Ивлев похолодел от недоброго предчувствия.
   — Что?
   — Жена ваша тоже замешана.
   — Да что вы!
   — Да.
   — И она… сидит сейчас?
   — Нет, она пока не сидит. Сидят вот такие, вроде Шкурупия.
   — Как же это так-то? — Ивлев расстегнул ворот рубахи. — Как же так?
   — Пугаться не надо, — успокоил следователь. — Преступление не такое уж… — он показал рукой, — не очень большое. Хранение, перепродажа…
   Ивлев налил из графина воды, напился. Глубоко вздохнул.
   — Черт возьми!.. Никак не верится. Она тоже продавала?
   — Хранила ворованное.
   — Так она же не знала! Я сразу говорил…
   — Знала.
   — Вот это номер…
   — Зайдите к начальнику, он просил.
   Ивлев прошел в кабинет начальника милиции.
   — Узнал? — спросил тот, увидев взволнованного Ивлева. — Садись.
   — Может, она врет? Чтобы тех выгородить. А? Она такая — на себя…
   — Нет, не врет.
   — Сроду не думал.
   — Если б думал, не сообщил бы?
   Ивлев помолчал и сказал честно:
   — Нет.
   Начальник кивнул головой.
   — Ты сам откуда?
   — Из-под Барнаула… За хранение ворованного что бывает?
   — Тюрьма.
   — Значит, посадят?
   — А как же?
   — И сколько дадут?
   — Немного, наверно… Для первого раза.
   «Все. В тюрьме она окончательно свихнется, — думал Петр. — Сам в яму толкнул».
   — А ничего нельзя сделать?
   Начальник прикурил от зажигалки.
   — А что можно сделать?
   — Черт возьми совсем! — Ивлев тоже достал папиросы. — Испортится она там.
   — Ну… это напрасно. Ты где работаешь?
   — В СМУ-5.
   Помолчали. Начальник задумчиво смотрел в окно, трогал пальцами гладко выбритый подбородок.
   — Знакомые есть в городе?
   — Нет. А что?
   — Так… — начальник поднялся. — До свиданья. Если почувствуешь, что… следят… следит кто-нибудь — сразу скажи. Могут попытаться отомстить. С женой… тут сам решай. Лучше всего бы уехать сейчас отсюда. А если захочешь найти потом — найдешь, поможем. Как считаешь?
   — Никак не считаю: все из головы вылетело. Я думал, она не виновата. Нет, пока не уеду, — Ивлев встал. — До свиданья.
   — Будь здоров.
   Ивлев вышел из милиции… Остановился, долго соображал: что делать? Из головы все вылетело. Пусто.
   «Что делать? Что делать?» — терзал он себя. Шел, как ночью: ждал, что сейчас оборвется и будет долго падать в черную какую-то, гулкую яму. «Нет Ольги. И не будет. В тюрьме». От этой мерзкой мысли хотелось завыть.
   Дома в двери нашел записку:
   «Не радуйся сильно, свое получишь. Скрываться бесполезно — смерть будет тяжелее».
   «В смерть балуются, — равнодушно подумал Петр. — Всякая гнида хочет быть вошью».
   В комнатах холодно, пусто… Петр включил свет, не раздеваясь лег на кровать лицом вниз. Подумал, что надо бы запереться, но лень было вставать. Страха не было.
   «Пусть приходят. Пусть казнят».
   Захотел представить человека — автора записки. Всплыло лицо, похожее на лицо Шкурупия.
   «Посадить тебя, паскуда, задом в навоз и забивать осиновым колом слова твои обратно тебе в глотку. Чоб ты наелся ими досыта и никогда больше не выговорил».
   Опять потянулась бесконечная ночь. Часа в два Петр встал, нашел письма к Ольге с родины, списал адрес и составил телеграмму ее отцу. Он знал только, что отец работает председателем колхоза.
   «Срочно вылетайте помочь Ольге». Подпись: «Ивлев».
   И стал ждать утра. Ходил по комнате, вспоминал свою жизнь. Вспомнил почему-то, как пацаном возил копны и его однажды растрепала лошадь. То ли укусил ее кто, то ли испугалась чего — черт ее знает: вырвала из его слабых ручонок повод и понесла. За ним на другой лошади летел старик стогоправ, не мог догнать взбесившуюся кобылу, кричал сзади: «Держись за гриву, Петька! Крепче держись — не отпускался!» А его тогда — он помнил — подмывала от страха мысль: «Может, лучше самому упасть, чем ждать?» Но старик кричал: «Держись, Петька! Она счас пристанет!» Действительно, кобыла скоро выдохлась и стала. Эх, старик, старик…
   За окнами стало светать.

 

 
   Через три дня прилетел отец Ольги.
   Петр шел с работы, увидел на крыльце своего дома незнакомого пожилого человека. Он догадался, кто это.
   — Здравствуйте.
   — Здравствуйте. Я — отец Ольги, Павел Николаевич.
   — Я понял. Сейчас все расскажу, — Петр отомкнул замок, пропустил вперед Фонякина.
   — Ну? — глаза Фонякина покраснели от бессонницы. — Что?
   — Ольга спуталась здесь с плохими людьми… В общем, ей грозит тюрьма.
   Фонякин болезненно сморщился.
   — Что они делали… люди-то?
   — Воровали. Ворованное хранилось у Ольги.
   Левый уголок рта Фонякина нервно дергался, он прикусил папироску зубами.
   — Ты — муж ее, насколько понимаю?
   — Да.
   Разговаривали стоя.
   — Как же ты допустил?
   — Я не знал ничего. Она до меня была знакома с ними.
   — Сейчас где она? Сидит?
   — Нет. Но я не знаю, где. Она… ушла из дома. Можно в милиции узнать.
   — Пойдем в милицию.
   Почти всю дорогу молчали. У самого входа Петр тронул Фонякина за руку, остановил. Сказал, глядя ему в глаза:
   — Как-нибудь отведите ее от тюрьмы. Она пропадет там.
   Фонякин смотрел на зятя устало и внимательно.
   — Как вы жили-то с ней? Долго?
   — Плохо жили.
   Фонякин отвернулся. Десять лет назад он отправил дочь учиться в город, в институт. Через полтора года она сообщила, что вышла замуж. Потом написала — разошлись. Потом бросила институт, приехала домой. Пожила с год, ничего не делая, уехала снова в город. Опять вышла замуж. За какого-то талантливого ученого. И снова — не то, развод. Писала, что работает, денег не просила. Все это, вся ее скособоченная жизнь убивали его; что мог, он скрывал от людей. И вот — тюрьма. И какой-то новый ее муж перед ним…
   — Телеграмму-то раньше надо было дать.
   — Я не думал, что так обернется.
   — Пошли. Наколбасили вы тут… черт вас возьми.
   К начальнику Фонякин вошел один, Ивлев сел на диван и стал ждать.
   Ждать пришлось долго.
   Наконец Фонякин вышел… Увидел Ивлева, подошел, сел рядом.
   — Ну?
   — Плохо, — тихо сказал Фонякин.
   — Я тоже зайду к нему. Подождите.
   Фонякин молча кивнул. Уходя, Петр увидел, как он опять поморщился и потрогал под пиджаком левую сторону груди.
   — Подожди-ка!.. Я сейчас пойду к ней, а ночевать приду к тебе, — сказал он, вставая.
   — Найдете? Мой дом-то…
   — Найду.
   Ивлев вошел к начальнику.
   — Отца ты вызвал? — спросил он сухо.
   — Я.
   — Для чего? Пожилого человека… Я же объяснил: сделать ничего нельзя.
   — А что тут такого? Он отец.
   — Он больной, из больницы раньше времени выписался.
   — Я не знал этого.
   — Сделать ничего нельзя. Объясни ему, а то он хлопотать кинется — совсем доконает себя. Написать сперва надо было…
   Зазвонил телефон. Начальник взял трубку.
   — До свиданья, — зло сказал Петр.
   Начальник кивнул.
   Ивлев пошел домой.

 

 
   Фонякин пришел поздно. Печальный.
   — Вот так, — сказал он. — Дай умыться. Упал у вас во дворе…
   Ивлев налил воды в рукомойник, подал полотенце. Очень хотелось спросить об Ольге — как она? Фонякин будто подслушал его мысли.
   — Что о жене-то не спросишь?
   — Как она?
   — Вы разошлись, оказывается?
   «Уеду к чертовой матери из этого города», — решил вдруг Ивлев.
   — Я думал, она еще вернется, — сказал он.
   Фонякин вздохнул, промолчал.
   — Ужинать будете?
   — Я бы выпил сейчас от всех этих хороших дел. Можно достать?
   — У меня есть.
   …Сидели за столом, молчали. Выпили по рюмке — и молчали. Все было ясно.
   На улице сеялся поздний осенний дождик. Уныло шуршало за окнами. Далеко-далеко свистели паровозные гудки, навевая грустные мысли.
   «Уеду», — думал Петр.
   — Ты здешний? — спросил Фонякин.
   — Нет.
   — Откуда?
   — Тоже из Сибири.
   — А как сюда попал?
   — Служил здесь… Недалеко.
   — А родители в Сибири?
   — У меня нет их. Померли. Тетка там.
   Фонякин еще налил по полрюмке коньяку.
   — Неужели нельзя было раньше разогнать эту свору? — тихо спросил он. — Уехали бы куда-нибудь, что ли. Увез бы ее… — Фонякину было горько. И Ивлеву тоже сделалось горько, и досада взяла
   — Послушалась бы она меня!
   — Ты муж был! Как же ты мог допустить до этого?
   — А как вы, отец, допустили? Что вы с себя-то вину сваливаете?
   — Но ты же рядом был…
   — Я рядом был! Полторы недели… А вы всю жизнь.
   Нехорошо посмотрели друг на друга.
   — Мужик называется… Муж! — сердито сказал Фонякин. — Полторы недели с тобой рядом воровали, пили, а ты глазами хлопал. Молокососы, черти.
   Какая-то доля правды была в словах Фонякина; от этого стало Петру особенно обидно и горько.
   — Не я ее учил пить.
   — Кто же, я, что ли?
   — Ну и не я!
   — Но надо было хоть маленько усилий приложить!.. За любовь-то свою. Надо или нет? — Фонякин повысил голос.
   — Надо! — Петр тоже повысил голос. — А вам не надо было?!
   Фонякин посмотрел на взъерошенного зятя, потрогал прокуренными пальцами виски.
   — Ладно… чего мы тут. Поздно хватились.
   Помолчали.
   — Сколько ей сулят?
   — Года полтора вляпают. Стыд головушке… Чего не хватало?! Мм… — Фонякин поморщился. Полез за папиросами. — Напиши мне, как тут все будет…
   — Я уезжаю тоже…
   — Куда?
   — Где жил. Не могу больше в этом городе… Видеть его не могу, — Петр тоже закурил.
   — Эх, вы, — вздохнул Фонякин. — Молодежь… Все — сами, сами! Что же у самих-то не получается?
   — У вас все получалось?
   — Но уж такого… безобразия не было. Захотели — сошлись, пожили неделю, захотели — разошлись. Да вы что?
   — Это вы у нее спросите.
   — А твоя хата с краю?
   — Не хочу говорить про это, — заявил Ивлев. — Все равно ни до чего не договоримся. Я вам одно, вы — другое. Я понимаю: вам тяжело. Мне тоже не легче. А оправдываться перед вами… нет никакого смысла. Давайте спать.
   — Спи. Я посижу маленько.
   — Ложитесь на кровать, я — на диване.
   Фонякин кивнул головой и, уставившись взглядом в стол, остался сидеть.

 

 
   Рано утром простились.
   — Закурим на дорогу, — сказал Фонякин. Сел на свой чемодан. Закурили.
   — Может, подождал бы пока уезжать, — посоветовал Фонякин. — Узнать бы, как будет?.. Я бы остался, но… Что-то худо мне. Как бы не залечь тут — совсем нехорошо.
   Петру сделалось нестерпимо жалко усталого, больного человека. Выглядел он действительно очень плохо.
   — Останусь. До суда. Сообщу.
   — Только не домой, а… вот тут я тебе запишу… — Фонякин вырвал из блокнота чистый листок, написал карандашом адрес. — А то мать там с ума сойдет. Я ей не буду говорить ничего. Скажу, что болела, а теперь, мол, ничего. Да и от людей стыдно…
   — Ладно. Я аккуратно сделаю.
   Еще посидели немного. Встали.
   — Ну… бывай, — Фонякин пожал руку Петру. — Может, увидимся, — говорить ему было тяжело. Он повернулся и вышел, не оглядываясь. И потом, когда шел по улице, ни разу не оглянулся на дом, где жила дочь.
   Петр прилег на диван, закинув руки за голову, до работы оставалось два часа с лишним. Можно было вздремнуть пока. Эту ночь он почти не сомкнул глаз.
   Прошло восемь месяцев.
   Петр Ивлев работал в том городе, где жил до встречи с Ольгой. Квартировал у другой, тоже доброй, тихой хозяйки, в небольшой уютной комнате окнами на живописный пустырь.
   Вечерами, если не ходил в кино, читал книги из фабричной библиотеки. Любил читать про путешествия.
   И в тот немного душный июньский вечер сидел, примостившись у открытого окна, читал. Темнело уже, а встать и зажечь свет — лень. Петр положил книгу, засмотрелся вдаль. За пустырем, внизу, протекала сонная речушка, за речушкой зеленой стеной вставал лес. И уходил лес далеко-далеко, куда хватал глаз, — терялся в призрачной вечерней дымке. Тихо было в этой части города, покойно. Как в деревне.