Шукшин Василий Макарович. Владимир Семеныч из мягкой секции

Василий Шукшин
ВЛАДИМИР СЕМЕНЫЧ ИЗ МЯГКОЙ СЕКЦИИ

   Владимир Семеныч Волобцов здорово пил, так пил, что от него ушла жена. В один горький похмельный день он вдруг обнаружил, что его предали. Ужасное чувство: были слова, слезы, опять слова, и вот — один. Нет, конечно, родные в городке, знакомые есть, но мы знаем, что все эти родные и знакомые — это тоже слова, звуки: «Петр Николаич», «Анна Андреевна», «Софья Ивановна…» За этими звуками — пустота. Так, по крайней мере, было у Владимира Семеныча: никогда эти люди для него ничего не значили.
   Владимир Семеныч не на шутку встревожился, очутившись в одиночестве. Что делать? Как жить? Но когда первый ошеломляющий вал прокатил над головой, муть, поднятая в душе Владимира Семеныча, осела, осталось одно едкое мстительное чувство.
   «Так? — думал Владимир Семеныч. — Вы так? Хорошо! Посмотрим, как ты дальше будешь. Как говорится, посмотрим, чей козырь старше. Не прибежишь ли ты, голубушка, снова сюда да не попросишь ли Вовку-глота принять тебя».
   И Владимир Семеныч бросил пить. Так бывает: вошел клин в сознание — стоп! Вся жизнь отныне сама собой подчинилась одной мысли: так поставить дело, чтобы преподобная Люсенька (жена) пришла бы и бухнулась в ноги — молить о прощении или, чтобы она там, где она обитает, с отчаяния полезла бы в петлю.
   «Ты смотри! — с возмущением думал Владимир Семеныч. — Хвост дудкой — и поминай как звали! Нет, милая, так не бывает. Не тебе, крохоборке, торжествовать надо мной победу!»
   Владимир Семеныч работал в мебельном магазине, в секции мягкой мебели. Когда он давал кому-нибудь рабочий телефон, он так и говорил:
   — Спрашивайте Владимира Семеныча из мягкой секции.
   Работать Владимир Семеныч умел: каждый месяц имел в кармане, кроме зарплаты. Люди бросились красиво жить, понадобились гарнитуры, гарнитуров не хватало — башка есть на плечах, будешь иметь в кармане. Владимир Семенович имел башку на плечах, поэтому имел в кармане. Но раньше он много денег пускал побоку, теперь же стал вполне бессовестный и жадный: стал немилосердно обирать покупателей, стал сам покупать ценности, стал богато одеваться. Он знал, что Люсенька никуда из городка не уехала, живет у одной подруги. То обстоятельство, что она не подавала на развод и не делила квартиру, вселяло поначалу уверенность, что она вернется. Но проходили недели, месяцы… Два с половиной месяца прошло, а от нее ни слуху ни духу. А ведь слышала же, конечно, что Владимир Семеныч бросил пить, ходит нарядный, покупает дорогие вещи. Значит?..
   «Значит, нашла любовника, — горько и зло думал Владимир Семеныч. — Зараза. Ну ладно!»
   И Владимир Семеныч решил тоже показать, что он не лыком шит, решил показать, что его козырь старше. Он был человек расторопный.
   Сперва появилась Валя с сырзавода, белозубая, с голубыми глазами. Она была из деревни, почтительная, это понравилось Владимиру Семенычу. Раза два они с Валей ходили в кино, потом Владимир Семеныч пригласил ее к себе домой. В воскресенье. Прибрался дома, расставил на столе шампанское (для Вали), конфеты, грецкие орехи, яблоки… И поехал за Валей.
   В общежитие к ней он доехал на трамвае, а обратно пошли пешком: чтобы все видели и передали Люське.
   Шли с Валей под ручку, нарядные, положительные.
   — Меня тут некоторые знают, — предупредил Владимир Семеныч, — могут окликнуть… позвать куда-нибудь…
   — Куда позвать? — не поняла Валя.
   — В пивную. Не надо обращать внимания. Ноль внимания. Я их больше не знаю, оглоедов. Чужбинников. Злятся, что я бросил пить… А чего злиться? Нет, злятся. Могут провокацию устроить — не надо обращать внимания.
   — А самого-то не тянет больше к ним? — спросила Валя.
   — К ним?! Я их презираю всех до одного!
   — Хорошо. Молодец! — от всего сердца похвалила Валя. — Это очень хорошо! Теперь — жить да радоваться.
   — Я и так пропустил сколько времени! Я бы уж теперь завсекцией был.
   — Еще пока опасаются?
   — Чего опасаются? — не понял Владимир Семеныч.
   — Завсекцией-то ставить. Пока опасаются?
   — Я думаю, уже не опасаются. Но дело в том, что у нас завсекцией — старичок, он уже на пенсии, но еще работает, козел. Ну, вроде того, что — неудобно его трогать. Но, думаю, что внутреннее решение они уже приняли: как только тот уйдет, я занимаю его место.
   Пошли через городской парк.
   Там на одной из площадок соревновались городошники. И стояло немного зрителей — смотрели.
   Владимир Семеныч и Валя тоже минут пять постояли.
   — Делать нечего, — сказал Владимир Семеныч, трогаясь дальше в путь.
   — А у вас, Владимир Семеныч, я как-то все не спрошу: родные-то здесь же живут? — поинтересовалась Валя.
   — Здесь! — воскликнул не без иронии Владимир Семеныч. — Есть дяди, два, три тетки… Мать с отцом померли. Но эти… они все из себя строят, воображают, особенно когда я злоупотреблял. У нас наметилось отчуждение, — Владимир Семеныч говорил без сожаления, а как бы даже посмеивался над родными и сердился на них. — Обыватели. Они думают, окончили там… свои… Мещане! Я же не мальчик им, понимаешь, которого сперва можно не допускать к себе, потом, видите ли, допустить. У меня ведь так: я молчу-молчу, потом как покажу зубы!.. Эта моя дура тоже думает, что я за ней бегать стану. Шутить изволите! Если у меня в жизни вышел такой кикс, то я из него найду выход, — Владимир Семеныч очень гордился, что бросил пить, его прямо распирало. — Посмотрим через пару лет, как будут жить они, а как я. Крохоборы. Я через месяц себе «Роджерс» (гарнитур такой, югославский) приволоку: обещали завезти штук семь. Мы уже распределили, кому первые три пойдут… Две тысячи сто семьдесят рэ. Через месяц они у меня будут. Видела когда-нибудь «Роджерс»?
   — Нет. Мебель такая?
   — Гостиная такая, особенно стенка шикарная. А «Россарио» видела?
   — Нет.
   — У меня стоит «Россарио», счас посмотришь. Всего девять штук в городе.
   — Гляди-ка! — удивилась Валя.
   — Им во сне не снились такие гарнитуры. От «Роджерса» они вообще офигеют. Жить надо уметь, господа присяжные заседатели! — воскликнул Владимир Семеныч, ощутив прилив гордого чувства. — Меня почему и пить-то повело: чего ни возьмусь сделать, — все могу! Меня даже из других городов просят: «Достань холодильник „ЗИЛ“, или „Достань дубленку“. Ну, естественно, каждый старается угостить… У меня душа добрая: я уважительный тон хорошо чувствую. И вот это сознание — это я все могу — привело меня к злоупотреблению. Я и работал, как конь, и пил, разумеется.
   Валя засмеялась.
   — А? — сказал довольный Владимир Семеныч. — Что смеешься?
   — Да вы прямо уж… всю правду про себя.
   — А чего?! — опять воскликнул Владимир Семеныч. Ему было легко с Валей. — Я всегда так. Если я хочу Люське фитиля вставить, я не скрываю: вставлю. Она надеется, что комнату у меня оттяпает? Пусть. Я все равно себе кооперативную буду строить, но пусть она попробует разменять двухкомнатную на две однокомнатные. Я же в кооператив-то не подам, пока нас не разделят, а как разделят, сразу подаю в кооператив. Вот тогда она узнает: подселят ей каких-нибудь пенсионеров, они ей покажут тинь-тили-ли. Будь спок, милая: я все сделаю по уму.
   Дома у себя Владимир Семеныч чего-то вдруг засуетился, даже как будто заволновался.
   — Ну-с… вот здесь мы и обитаем! — шумно говорил он. — Не хоромы, конечно, но, как говорит один мой коллега, я под этой работой подписываюсь. Как находишь?
   — Хорошо, — похвалила Валя. — Очень даже хорошо!
   Владимир Семеныч снял с нее плащ-болонью, при этом почему-то не смотрел ей в глаза (может, грех затевал), усадил в креслице, к креслицу пододвинул журнальный столик… На столике было много разных журналов с картинками.
   — Прошу… полистай пока. Как тебе «Россарио»?
   — Какой «Россарио»?
   — На чем сидишь-то! — воскликнул Владимир Семеныч со смехом. — Кресло-то из «Россарио». А вот — стенка. Гарнитур «Россарио». Финский. Тысяча двести.
   — Так, а зачем же еще какой-то?
   — Надо дожимать. Но «Роджерс» здесь не появится, пока нас с Люськой не разделят: нема дурных. Посиди, я пока кофе себе сготовлю, — и Владимир Семеныч поспешил на кухню готовить кофе. Но и оттуда все говорил. Громко. — У тебя родных много в деревне?
   — Много, — отвечала Валя.
   — Вот эти родственнички!.. — кричал из кухни Владимир Семеныч. — Да?! Как грибов!.. А коснись чего-нито — никого! Да?
   Валя ничего на это не сказала, листала журнал.
   — Как находишь журналы?! — опять закричал Владимир Семеныч.
   — Хорошие.
   — По тематике подбирал! Обрати внимание: все жмут на уют.
   — А?
   — Уют подчеркивают!
   — Да… — сказала Валя.
   — Не находишь, что в квартире, — кричал Владимир Семеныч, — не хватает заботливой женской руки?!
   Валя не знала, что на это говорить.
   — Да бог ее знает…
   — А?!
   — Не знаю!
   — Явно не хватает! — Владимир Семеныч появился в комнате с подносом в руках. На подносе — медный сосудец с кофе, малые чашечки. — Жить тем не менее надо красиво, — сказал он. — Прошу: сядем рядком, потолкуем ладком.
   Сели к столу, где стояла бутылка шампанского, стояли вазы с конфетами, с орехами, с печеньем. Владимир Семеныч нагнулся вбок куда-то и что-то такое включил — щелкнуло. Музыку, оказывается: в комнату полились грустные человечнейшие звуки.
   — «Мост Ватерлоо», — сказал Владимир Семеныч тихо. И смело посмотрел в глаза девушке: — Как находишь?
   — Хорошая, — сказала Валя. И чуть покраснела от взгляда Владимира Семеныча.
   Зато Владимир Семеныч осмелел вполне. Он говорил и откупоривал шампанское, наливал шампанское в фужер и говорил…
   — Я так считаю: умеешь жить — живи, не умеешь — пеняй на себя. Но, кроме всего прочего, должен быть вкус, потому что… если держать, например, две коровы и семнадцать свиней — это тоже считается хорошо. Должен быть современный уровень — во всем. Держи, но пока не пей: мы на брудершафт выпьем. Я себе кофе налью.
   — Как это? — спросила Валя.
   — На брудершафт-то? А вот так вот берутся… Дай руку. Вот так берут, просовывают… — Владимир Семеныч показал. — Так? И — выпивают. Одновременно. Мм? — Владимир Семеныч близко заглянул опять в глаза Вале. — Мм? — губы его чуть дрожали от волнения.
   — Господи!.. — сказала Валя. — Для чего так-то?
   — Ну, происходит… тесное знакомство. Уже тут… сознаются друг другу. Некоторый союз. Мм?
   — Да что-то мне… как-то… Давайте уж прямо выпьем.
   — Да нет, зачем же прямо-то? — Владимир Семеныч хотел улыбнуться, но губы его свело от волнения, он только покривился. И глотнул. — Мм? Зачем прямо-то? Дело же в том, что тут образуется некоторый союз… И скрепляется поцелуем. Я же не в Карачарове это узнал, — Владимир Семеныч опять глотнул. — Мм?
   — Да ведь неспособно так пить-то!
   — Да почему же неспособно?! — Владимир Семеныч придвинулся ближе, но у него это вышло неловко, он расплескал кофе из чашечки. — Вовсе даже способно. Почему неспособно-то? Поехали. Музыка такая играет… даже жалко. Неужели у тебя не волнуется сердце? Не волнуется?
   — Да бог ее знает… — Вале было ужасно стыдно, но она хотела преодолеть этот стыд — чтобы наладился этот современный уровень, она хотела, чтобы уж он наладился, черт с ним совсем, ничего не поделаешь — везде его требуют. — Волнуется, вообще-то. А зачем говорить-то про это?
   — Да об этом целые тома пишут! — воскликнул ободренный Владимир Семеныч. — Поэмы целые пишут! В чем дело? Ну? Ну?.. А то шампанское выдыхается.
   — Да давай прямо выпьем! — сказала Валя сердито. Никак она не могла развязаться. — Какого дьявола будем кособочиться?
   — Но образуется же два кольца… — Владимир Семеныч растерялся от ее сердитого голоса. — Зачем же ломать традицию? Музыка такая играет… Мы ее потом еще разок заведем. Мм?
   — Да не мычи ты, ну тя к черту! — вконец чего-то обозлилась Валя. — Со своей музыкой… Не буду я так пить. Отодвинься. Трясется сидит, как… — Валя сама отодвинулась. И поставила фужер на стол.
   — Выйди отсюда, — негромко, зло сказал Владимир Семеныч. — Корова. Дура.
   Валя не удивилась такой чудовищной перемене. Встала и пошла надевать плащ. Когда одевалась, посмотрела на Владимира Семеныча.
   — Корова, — еще сказал Владимир Семеныч.
   — Ну-ка!.. — строго сказала Валя. — А то я те пообзываюсь тут! Сам-то… слюнтяй.
   Владимир Семеныч резко встал… Валя поспешно вышагнула из квартиры. Да так крепко саданула дверью, что от стены над косяком отвалился кусок штукатурки и неслышно упал на красный коврик.
   — Корова, — еще раз сказал Владимир Семеныч. И стал убирать со стола.
   После этого Владимир Семеныч долго ни с кем не знакомился. Потом познакомился с одной… С Изольдой Викторовной. Изольда Викторовна покупала дешевенький гарнитур, и Владимир Семеныч познакомился с ней. Она тоже разошлась с мужем, и тоже из-за водки — пил мужик. Владимир Семеныч проявил к ней большое сочувствие, помог отвезти гарнитур на квартиру. И там они долго беседовали о том, что это ужасно, как теперь много пьют. Как взбесились! Семьи рушатся, судьбы ломаются… И ведь что удивительно: не с горя пьют, какое горе! Так — разболтались.
   Изольда Викторовна, приятная женщина лет тридцати трех — тридцати пяти, слушала умные слова Владимира Семеныча, кивала опрятной головкой… У нее чуть шевелился кончик аккуратного носика. Она понимала Владимира Семеныча, но самой ей редко удавалось вставить слово — говорил Владимир Семеныч. А когда ей удавалось немного поговорить, кончик носа ее заметно шевелился, на щеках образовывались и исчезали, образовывались и исчезали ямочки, и зубки поблескивали белые, ровные. Владимир Семеныч под конец очень растрогался и сказал:
   — У меня один родственничек диссертацию защитил — собирает банкет: пойдемте со мной? А то я тоже… один, как столб, извините за такое сравнение.
   И Владимир Семеныч поведал свою горькую историю: как он злоупотреблял тоже, как от него ушла жена… И так у него это хорошо — грустно — вышло, так он откровенно все рассказал, что Изольда Викторовна посмеялась и согласилась пойти с ним на банкет. Владимир Семеныч шел домой чуть не вприпрыжку — очень ему понравилась женщина. Он все видел, как у нее шевелится носик, губки шевелятся, щечки шевелятся — все шевелится, и зубки белые поблескивают.
   «Да такая умненькая! — радостно думал Владимир Семеныч. — Вот к ней-то „Роджерс“ подойдет. Мы бы с ней организовали славное жилье».
   Было воскресенье. Владимир Семеныч шел с Изольдой Викторовной в ресторан. Хотел было взять ее под ручку, но она освободилась и просто сказала:
   — Не нужно.
   Владимир Семеныч хотел обидеться, но раздумал.
   — Я вот этого знаю, — сказал он. — Только не оглядывайтесь. Потом оглянетесь.
   Прошли несколько.
   — Теперь оглянитесь.
   Изольда Викторовна оглянулась.
   — В шляпе, — сказал Владимир Семеныч. — С портфелем.
   — Так… И что?
   — Он раньше в заготконторе работал. Мы как-то были с ним в доме отдыха вместе, ну, наклюкались… Ну, надо же что-то делать! Он говорит: «Хочешь, сейчас со второго этажа в трусах прыгну?» Струков его фамилия… вспомнил.
   — Ну?
   — Прыгнул. Разделся до трусов и прыгнул. На клумбу цветочную. Ну, конечно, сообщили на работу. Приходил потом ко мне: «Напиши как свидетель, что я случайно сорвался».
   — И что вы?
   — Что я, дурак, что ли? Он случайно разделся, случайно залез на подоконник, случайно закричал: «Полундра!» Я говорю: «Зачем „полундру“-то было кричать? Кто же нам после этого поверит, что „случайно“?» По-моему, перевели куда-то. Но ничего, с портфелем ходит… Мы, когда встречаемся, делаем вид, что не знаем друг друга. А в одной комнате жили.
   — Дурак какой, — сказала Изольда Викторовна. — Со второго этажа… Мог же голову свернуть.
   — Не дурак, какой он дурак. Это, так называемые, духари: геройство свое показать. Я, если напивался, сразу под стол лез…
   — Под стол?
   — Не специально, конечно, но… так получалось. Я очень спокойный по натуре, — Владимир Семеныч, сам того не замечая, потихоньку хвалил себя, а про «Роджерс» и «Россарио» молчал — чуял, что не надо. Изольда Викторовна работала библиотекарем, Владимир Семеныч работу ее уважал, хоть понимал, что там платят гроши.
   В ресторане для банкета был отведен длинный стол у стены.
   Приглашенные, некоторые, уже сидели. Сидели чинно, прямо. Строго и неодобрительно поглядывали на малые столики в зале, за которыми выпивали, кушали, беседовали… Играла музыка, маленький толстый человек пел на возвышении песню не по-русски.
   — Вон та, в голубом платье… — успел сообщить Владимир Семеныч, пока шли к столу через зал, — с ней опасайтесь насчет детского воспитания спорить: загрызет.
   — Что такое? — испугалась Изольда Викторовна.
   — Не бойтесь, но лучше не связывайтесь: она в детском садике работает, начальница там какая-то… Дура вообще-то.
   Владимир Семеныч широко заулыбался, с достоинством поклонился всем и пошел здороваться и знакомить Изольду Викторовну.
   На Изольду Викторовну смотрели вопросительно и строго. Некоторые даже подозрительно. Она смутилась, растерялась… Но когда сели, Владимир Семеныч горячо зашептал ей:
   — Умоляю: выше голову! Это мещане, каких свет не видел. Тут одна показуха, один вид, внутри — полное убожество. Нули круглые сидят.
   — Может, нам уйти лучше?
   — Зачем? Посидим… Любопытно.
   Получилось вообще-то, что они сидят напротив начальницы из детсадика, а по бокам от них — пожилые и тоже очень строгие, больше того — презирающие всех, кто в тот вечер оказался в ресторане. Они смотрели в зал, переговаривались. Делали замечания. Не одобряли они все это, весь этот шум, гам, бестолковые выкрики…
   — А накурено-то! Неужели не проветривается?
   — Дело не в этом. Здесь же специально сидят, одурманивают себя — зачем же проветривать?
   — А вон, во-он — молоденькая!.. Во-он, хохочет-то. Заливается!
   — С офицером-то?
   — Да. Как хохочет, как хохочет!.. Будущая мать.
   — Почему будущая? У них теперь это рано…
   — Это вы меня спросите! — воскликнула полная женщина в голубом. — Я как раз наблюдаю… результаты этого смеха.
   — А где же наш диссертант-то? — спросил Владимир Семеныч.
   — За руководителем поехал.
   — За генералом, так сказать?
   Не поняли:
   — За каким генералом?
   — Ну, за руководителем-то… Я имею в виду Чехова, — Владимир Семеныч повернулся к Изольде Викторовне: — У него руководитель — известный профессор в городе, я ему «Россарио» доставал. Я его называю — генерал, в переносном смысле, разумеется. Вам не хочется поговорить с кем-нибудь? Может, пошутили бы… А то как-то неудобно молчать.
   — Я не знаю, о чем тут говорить, — сказала Изольда Викторовна. — Мне все же хочется уйти.
   — Да ничего! Надо побыть… Можно алкоголиков покритиковать — они это любят. Медом не корми, дай…
   — Нет, не сумею. Надо уйти.
   — Да почему?! — с сердцем воскликнул Владимир Семеныч. — Ну, что уж так тоже: уйти, уйти! Уйти мы всегда успеем, — Владимир Семеныч спохватился, что отчитывает милую женщину, помолчал и добавил мягко, с усмешкой: — Не торопитесь, я же с вами. В случае чего я им тут фитиля вставлю.
   Изольда Викторовна молчала.
   А вокруг говорили. Подходили еще родственники и знакомые нового кандидата, здоровались, усаживались и включались в разговор.
   — Кузьма Егорыч! — потянулся через стол Владимир Семеныч к пожилому, крепкому еще человеку. — А, Кузьма Егорыч!.. Не находите, что он слишком близко к микрофону поет?
   — Кто? — откликнулся Кузьма Егорыч. — А, этот… Нахожу. По-моему, он его сейчас скушает.
   — Кого? — не поняли со стороны.
   — Микрофон.
   Ближайшие, кто расслышал, засмеялись.
   — Сейчас вообще мода пошла: в самый микрофон петь. Черт знает что за мода!
   — Ходят с микрофоном! Ходит и поет. Так-то можно петь.
   — Шаляпин без микрофона пел!
   — Ну, взялись, — негромко, с ехидной радостью сказал Владимир Семеныч своей новой подруге. — Сейчас этого… с микрофоном вместе съедят.
   — То — Шаляпин! Шаляпин свечи гасил своим басом, — сказал пожилой. Так сказал, как если бы он лично знавал Шаляпина и видел, как тот «гасил свечи».
   — А вот и диссертант наш! — заволновались, задвигались за столом.
   По залу сквозь танцующих пробирались мужчина лет сорока, гладко бритый, в черном костюме и в пышном галстуке, и с ним — старый, несколько усталый, наверно, профессор.
   Встали навстречу им, захлопали в ладоши. Женщина в голубом окинула презрительным взглядом танцующих бездельников.
   — Прошу садиться! — сказал кандидат.
   — А фасонит-то! — тихо воскликнул Владимир Семеныч. — Фасонит-то!.. А сам небось на трояки с грехом пополам вытянул. Фраер.
   — Боже мой! — изумилась Изольда Викторовна. — Откуда такие слова!.. Зачем это?
   — Тю! — в свою очередь, искренне изумился Владимир Семеныч. — Да выпивать-то с кем попало приходилось — набрался. Нахватался, так сказать.
   — Но зачем же их тут произносить?
   Владимир Семеныч промолчал. Но, как видно, затаил досаду.
   Тут захлопали бутылки шампанского.
   — Салют! — весело закричал один курносый, в очках. — За новоиспеченного кандидата!
   — Товарищ профессор, ну, как он там вообще-то? Здорово плавал?
   Профессор неопределенно, но, в общем, вежливо пожал плечами.
   — За профессора! За профессора! — зашумели.
   — За обоих! И — за науку!
   Кандидат стоял и нахально улыбался.
   — За здоровье всех наших дам! — сказал он.
   Это всем понравилось.
   Выпили. Придвинулись к закуске. Разговор не прекращался.
   — Грибки соленые или в маринаде?
   — Саша, подай, пожалуйста, грибочки! Они соленые или в маринаде?
   — В маринаде.
   — А-а, тогда не надо, у меня сразу изжога будет.
   — А селедку?.. Селедку дать?
   — Селедочку? Селедочку можно, пожалуй.
   — Вам подать в маринаде? — спросил Владимир Семеныч Изольду Викторовну
   — Можно.
   — Сань, подай, пожалуйста, в маринаде! Вон — в маринаде!
   — А танцуют ничего. А?
   — Слышите! Сергей уже оценил: «Танцуют ничего»!
   Засмеялись.
   — Подожди, он сам скоро пойдет. Да, Сергей?
   — А что? И пойду!
   — Неисправимый человек, этот Сергей!
   — Дурак неисправимый, — уточнил Владимир Семеныч Изольде Викторовне. — Дочка в девятый класс ходит, а он все на танцах шустрит. Вон он, в клетчатом пиджаке.
   Изольда Викторовна интеллигентно потыкала вилочкой маринованные грибочки, которые она перед тем мелко порезала ножиком… Но Владимир Семеныч не давал ей как следует поесть — все склонялся и говорил ей что-нибудь. Она слушала и кивала головой.
   Поднялся во весь рост курносый Сергей.
   — Позвольте!
   — Тише, товарищи!..
   — Дайте тост сказать! Товарищи!..
   — Товарищи! За дам мы уже выпили… Это правильно. Но все же, товарищи, мы собрались здесь сегодня не из-за дам, при всем моем уважении к ним.
   — Да, не из-за их прекрасных глаз!
   — Да. Мы собрались… поздравить нового кандидата, нашего Вячеслава Александровича. Просто — нашего Славу. И позвольте мне тут сегодня скаламбурить: слава нашему Славе!
   Засмеялись и захлопали.
   Курносый сел было, но тут же вскочил опять:
   — И позвольте, товарищи!.. Товарищи! И позвольте также приветствовать и поздравить руководителя, который направлял, так сказать, и всячески помогал… и является организатором и вдохновителем руководящей идеи, которая заложена в основе. За вас, товарищ профессор!
   Дружно опять захлопали.
   — Трепачи, — сказал Владимир Семеныч Изольде Викторовне.
   Изольда Викторовна тоскливо опять покивала головой.
   Со всех сторон налегали на закуски и продолжали активно разговаривать.
   Пожилой человек и человек с золотыми зубами наладили через стол дружеские пререкания. А так как было шумно и гремела музыка, то и они тоже говорили очень громко.
   — Что не звонишь?! — кричал пожилой.
   — А?
   — Не звонишь, мол, почему?!
   — А ты?
   — Я звонил! Тебя же на месте никогда нету!
   — А-а, тут я не виноват! «Не виновата я!»
   — Так взял бы да позвонил! Я-то всегда на месте!
   — А я звонил вам, Кузьма Егорыч! — хотел влезть в этот разговор Владимир Семеныч, обращаясь к пожилому, к Кузьме Егорычу. — Вас тоже не было на месте.
   — А? — не расслышал Кузьма Егорыч.
   — Я говорю, я вам звонил!
   — Ну и что? А чего звонил-то?
   — Хотел… это… Нам «Роджерсы» хотят забросить…
   — Кузьма! А, Кузьма!.. — кричал золотозубый. Кузьма Егорыч повернулся к нему. — Ты Протопопова встречаешь?
   — Кого?
   — Протопопова!
   — Каждый день!
   — Ну как? — спросил Владимир Семеныч Изольду Викторовну. — Скучно?
   — Ничего, — сказала она.
   — Видите, какой разгул мещанства! Взял бы всех и облил шампанским. Здесь живут более или менее только вот эти два, которые кричат друг другу… Остальные больше показуху разводят.
   — А я уж думал, тебя перевели куда-нибудь! — кричал Кузьма Егорыч золотозубому. — Куда он, думаю, пропал-то?!
   — Куда перевели?
   — Может, думаю, повысили его там!
   — Дожидайся — повысят! Скорей — повесят!
   — Ха-ха-ха!.. — густо, гулко засмеялся Кузьма Егорыч.
   — Ну что, Софья Ивановна? — обратился Владимир Семеныч к женщине в голубом. Его злило, что ни его, ни его подругу как-то не замечают, не хотят замечать. — Все воюете там, с малышами-то.
   Софья Ивановна мельком глянула на него и постучала вилкой по графину.
   — Товарищи!.. Товарищи, давайте предложим им нормальный вальс! Ну что они… честное слово, неприятно же смотреть!
   — В чужой монастырь, Софья Ивановна, со своим уставом…