Страница:
— Нет, не хочу! — сердито ответил я. — Пожалуй, твой зять прав, говоря, что человеческие кости нам не страшны, но во всем остальном он ошибается. Ловить орлов — дело трудное, и нужно к нему подготовиться. Да, белые знают то, что нам недоступно! Они умеют делать порох, ружья и разные вещи из железа, но наши отцы знали то, что неведомо белым, и передали это знание нам. Твой зять никогда не ловил орлов; вот почему он думает, что это очень просто, и смеется над нами. А мне старики говорили, что ловец орлов должен быть выносливым, ловким и смелым, должен пройти через ряд испытаний и закалить свое тело. Если хочешь, избери тропу белых людей, а я пойду по тропе, указанной мне нашими стариками. Да, иди по тропе белокожих, но смотри, как бы не привела она тебя к гибели.
— Ха! Что мне птичья голова?note 4 — воскликнул он. — Не пройдет и месяца, как я наловлю много орлов, а ты… если ты и сделаешься ловцом, то очень не скоро… через много-много зим!
Он хлестнул свою лошадь и ускакал вслед за охотниками.
Длинному Волку я возражал не задумываясь, но когда он уехал, тоска охватила меня. Ведя лошадь на поводу, я стал спускаться с горы. Думал я о том, что, быть может, Длинный Волк прав. Мне старик указывает длинный и трудный путь, а он хочет идти кратчайшим путем.
Матери я ни слова об этом не сказал. Мы отвезли в лагерь мясо убитых мной животных, а затем я повел лошадей на водопой. Покончив со всеми делами, я побежал в вигвам Красных Крыльев, чтобы вернуть ему ружье и передать мой разговор с Длинным Волком.
— Да, Длинного Волка я хорошо знаю, — сказал старик, внимательно меня выслушав. — Прошлое лето он провел в форте Длинных Ножей на Большой реке. Вернувшись оттуда, он только и делал, что восхвалял белых и высмеивал наши нравы и обычаи. Долго пытались мы открыть ему глаза и указать верный путь, но он не хотел нас слушать. Быть может, и в твоем сердце зародились сомнения. Пусть рассеются они! Да, белые умны и хитры, они умеют делать много полезных и нужных нам вещей, но дальше этого не идут. С нами они ведут торговлю, обменивают свои товары на меха и шкуры и всегда стараются нас обмануть. А что делают они в свободное время? Да ничего! Едят до отвала, пьют, хохочут, пляшут с девушками нашего племени, на которых женились. Мы это знаем от сестры Длинного Волка. Давно уже живет она с белым, но ни разу не слыхала, чтобы он заговорил о великих подвигах и испытаниях, закаляющих человека, о долге, его возвышающем. Нет, он думает только о наживе или развлечениях. Белые в неведении своем смеются над нами. Их нужно пожалеть. Они ничего не знают. Бродят они в горах и по равнине, видят животных, птиц, рыб, деревья и растения, но разве могут они чему-нибудь от них научиться? Нет! Они слепы и глухи!
Старик умолк. Казалось, он забыл обо мне. Подперев подбородок рукой, он уставился в землю и бормотал что-то себе под нос.
— Длинный Волк сделал злое дело! — воскликнул я. — Он вселил в меня сомнения. Но я их отброшу и забуду его слова.
— Ха! Ты говоришь, как настоящий пикуни! — похвалил меня старик. — Слушай: завтра утром я покажу тебе Трубку Грома, а по окончании церемонии ты возьмешь мое ружье, одеяло и поднимешься на склон большой Красной горы над верхним озером. Ты там найдешь местечко, защищенное от дождя и ветра, и начнешь поститься. Пост должен продолжаться до тех пор, пока ты не увидишь вещего сна. Во сне тебе явится какое-нибудь священное животное, которое пообещает быть всегда твоим тайным помощником и защитником. А теперь ступай в свой вигвам.
Весело побежал я домой. Мне хотелось поскорее остаться одному на склоне высокой крутой горы и пройти через первое испытание. Долго говорил я об этом с матерью, и даже бабушка посматривала на меня ласково и старалась ободрить.
На следующий день, когда солнце стояло на небе высоко, меня позвали в вигвам Красных Крыльев. Я вошел и сел на ложе из шкур по правую руку старика. Слева от него сидела старшая его жена, носительница священной трубки. Дальше разместились мужчины, которые должны были принимать участие в церемонии; многие захватили с собой барабаны, чтобы аккомпанировать пению. Справа от меня, у входа, сидели младшие жены Красных Крыльев со своими подругами.
В вигваме было очень тихо; никто не курил. Все сидели серьезные, сосредоточенные, не спуская глаз с маленького костра; думали они о священной трубке. Затем все повернулись к Красным Крыльям. Ивовыми щипцами он вытащил из костра несколько раскаленных углей и положил их перед собой на землю. Из кожаного мешочка он достал пучок душистой травы и бросил его на угли. Поднялся ароматный дымок. Старик и его жена простерли руки и, набрав пригоршни дыма, стали тереть ладонями лицо, волосы, одежду; они очищались раньше, чем прикоснуться к Трубке Грома. Старуха встала, сняла с шеста сверток с трубкой и, положив его на ложе из шкур, стала развязывать четыре кожаных шнурка. Снова Красные Крылья бросил пучок душистой травы на угли, окуривая дымом сверток, и затянул первую из четырех священных песен, какие поются при разворачивании трубки. Все присутствующие стали ему подтягивать. Это была песня Древнего Бизона.
Тяжело у меня на сердце. Давно умерли те, что пели священные песни в то далекое утро. Тени их ушли в страну Песчаных Холмов, а трубка зарыта землю вместе с останками Красных Крыльев. А те, что остались… кто они? Называют они себя пикуни, но не такими были настоящие пикуни. Счастливы ушедшие в страну Песчаных Холмов! Они не видят, как белые истребляют нашу дичь, завладевают нашей великой страной, обрекают нас на голодную смерть, отнимают у нас наших детей и учат их своему языку, своим обычаям. Белые заставляют наших детей поклоняться тому, кого они называют создателем, и говорят им, что все наши обычаи нелепы и смешны.
Что же видим мы теперь? Наши дети забыли все, чему учили их отцы, но не приняли и учения белых. Они отреклись от родного племени и стали людьми жестокими и лживыми. Они воруют; они обманывают не только белых, но и друг друга. Не имея ни силы, ни знаний, чтобы идти путем белых, они влачат жалкое существование, голодают, болеют, умирают. И хорошо, что умирают! На земле не осталось места для пикуни. Белые отняли у нас все: нашу землю, стада, дичь, даже наши верования и обычаи! Довольно! Вернемся к дням моей юности! Рассказывая о счастливой чистой жизни, какую вели некогда пикуни, я хоть на время забуду о всех наших невзгодах и лишениях.
Как печально звучала эта песня Древнего Бизона! Я слушал ее с волнением. Смолкли голоса, и жена Красных Крыльев сняла первый покров со священной трубки. Тогда все запели песню Антилопы, и под эту песню снят был второй покров. Затем запели песню Волка и, наконец, песню Птицы Грома. Старуха сняла последний, четвертый покров, и все мы увидели трубку, украшенную перьями и кусками меха. Раздались ликующие возгласы, громкие и протяжные. Долго не смолкали они. Звонкие голоса женщин сливались с низкими глухими голосами мужчин.
Красные Крылья уже развел на блюдце священную краску. Краска эта была красновато-бурая; добывали ее из красноватой земли, которую «старик», создавший мир, разбросал по оврагам и лощинам. Мы знали, что Солнце любит больше всех других цветов красновато-бурый цвет.
Когда старый жрец Солнца взял блюдце, я ближе придвинулся к нему, и он помазал мне священной краской волосы, лицо и руки. Затем, приподняв концы своего кожаного одеяла, он стал обвивать меня ими, словно крыльями. Громко молил он Солнце и все живые существа, населяющие воздух, землю и воду, защищать меня и помогать мне во всех моих начинаниях.
Церемония близилась к концу. Красные Крылья поднял священную трубку, и все запели песню Птицы Грома. Не выпуская из рук трубки, старик стал плясать передо мной и вокруг костра. Наконец, он опустился на ложе и воскликнул:
— Я сделал для тебя все, что мог. Теперь ступай!
Одна из его жен протянула мне ружье. Я взял его и вышел из вигвама. Мужчины и женщины, толпившиеся у входа, расступились передо мной. Я увидел Длинного Волка, стоявшего в стороне. Когда я проходил мимо него, юноша крикнул мне:
— Маленькая Выдра, сегодня ты начнешь поститься, а я иду на охоту! Хочу убить волка; мне нужна приманка для орлов.
Я вошел в наш маленький вигвам и опустился на груду звериных шкур. Мать дала мне поесть, потом подсела ко мне и, обняв меня, заплакала.
— Быть может, в последний раз подаю я тебе еду, — говорила она. — О, как я боюсь за тебя! Ты останешься один там, в горах, где рыщут дикие звери. Кто знает, вернешься ли ты в лагерь?
— Перестань хныкать! — прикрикнула на нее бабушка. — Твой сын уже не мальчик. Довольно ты с ним нянчилась. Теперь он взрослый мужчина. Какая бы опасность ему ни угрожала, он должен смело идти ей навстречу.
— Будь он твоим сыном, ты не была бы такой жестокой! — воскликнула мать.
— Был у меня сын, и я никогда над ним не хныкала, — возразила бабушка. — Я его сделала смелым воином. Ты, его жена, должна это знать.
Я понимал, что она желает мне добра, но не мог вынести ее вечное ворчание. Есть мне не хотелось. Я взял большое меховое одеяло, ружье и объявил, что пора идти. Мать вызвалась меня проводить. Когда мы вышли из лагеря, она еще раз обняла меня, потом уселась на землю и, накрывшись с головой одеялом, заплакала.
Я переправился на другой берег реки и пошел по тропе, проложенной крупной дичью; вела она к верхнему озеру, я и знал, что в этом году никто из наших охотников здесь не проходил и не пройдет, лока не кончится мой пост. По этой тропе ходили только бизоны, лоси, олени, а также ночные хищники. Как я боялся, что они на меня нападут!
Миновав нижнее озеро, я вскарабкался на скалу, откуда срывался водопад нашей женщины-воина, которую звали Бегущий Орел. Некогда эта женщина постилась в темной пещере на склоне скалы. Я отыскал пещеру и, увидев черную дыру, подумал: «Она, женщина, не побоялась поститься в этой дыре. Здесь она увидела вещий сон. Неужели же я, мужчина, окажусь трусливее, чем она? Нет! Я буду храбрым!»
Я ускорил шаги и вскоре вошел в лес, который тянется до самого подножия Красной горы. Олени и лоси убегали, почуяв мое приближение. Выйдя из леса, я стал взбираться по западному склону Красной горы. На лужайках паслись горные бараны и снежные козы; первые при виде меня обращались в бегство, а козы спокойно щипали траву и, казалось, меня не замечали.
На закате солнца я остановился и посмотрел вниз: у подножия горы раскинулось верхнее озеро. Здесь, на склоне, я нашел место, вполне удобное, чтобы поселиться для поста. Передо мной вставала скала вышиной со старую сосну, а в скале была маленькая пещера, где я мог укрыться от ветра и дождя. Шагах в тридцати — сорока от пещеры журчал источник, бивший из трещины в скале. Я спустился к источнику и напился холодной воды потом залез в пещеру, разостлал на земле одеяло и лег. Пещера была неглубокая, но каменистая глыба, нависшая над моей головой, должна была защитить меня от дождя.
Я лежал на боку, лицом к горной долине. Вершины гор были окрашены лучами солнца, но красноватые отблески быстро угасали. Озеро внизу почернело; я увидел на воде белые полосы, должно быть, по озеру плыли утки, но разглядеть их я не мог. Я боялся надвигающейся ночи. Стемнело. Тускло белел источник у подножия скалы. Впервые предстояло мне провести ночь в полном одиночестве. Там, в далеком лагере, мать, Красные Крылья и даже моя ворчливая бабушка думали обо мне, желали мне успеха. Я вспомнил о них, и мне стало легче. И вдруг я вздрогнул и весь похолодел: из темноты донесся до меня протяжный крик. Казалось мне, ни одно живое существо не может издавать таких страшных звуков.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Ха! Что мне птичья голова?note 4 — воскликнул он. — Не пройдет и месяца, как я наловлю много орлов, а ты… если ты и сделаешься ловцом, то очень не скоро… через много-много зим!
Он хлестнул свою лошадь и ускакал вслед за охотниками.
Длинному Волку я возражал не задумываясь, но когда он уехал, тоска охватила меня. Ведя лошадь на поводу, я стал спускаться с горы. Думал я о том, что, быть может, Длинный Волк прав. Мне старик указывает длинный и трудный путь, а он хочет идти кратчайшим путем.
Матери я ни слова об этом не сказал. Мы отвезли в лагерь мясо убитых мной животных, а затем я повел лошадей на водопой. Покончив со всеми делами, я побежал в вигвам Красных Крыльев, чтобы вернуть ему ружье и передать мой разговор с Длинным Волком.
— Да, Длинного Волка я хорошо знаю, — сказал старик, внимательно меня выслушав. — Прошлое лето он провел в форте Длинных Ножей на Большой реке. Вернувшись оттуда, он только и делал, что восхвалял белых и высмеивал наши нравы и обычаи. Долго пытались мы открыть ему глаза и указать верный путь, но он не хотел нас слушать. Быть может, и в твоем сердце зародились сомнения. Пусть рассеются они! Да, белые умны и хитры, они умеют делать много полезных и нужных нам вещей, но дальше этого не идут. С нами они ведут торговлю, обменивают свои товары на меха и шкуры и всегда стараются нас обмануть. А что делают они в свободное время? Да ничего! Едят до отвала, пьют, хохочут, пляшут с девушками нашего племени, на которых женились. Мы это знаем от сестры Длинного Волка. Давно уже живет она с белым, но ни разу не слыхала, чтобы он заговорил о великих подвигах и испытаниях, закаляющих человека, о долге, его возвышающем. Нет, он думает только о наживе или развлечениях. Белые в неведении своем смеются над нами. Их нужно пожалеть. Они ничего не знают. Бродят они в горах и по равнине, видят животных, птиц, рыб, деревья и растения, но разве могут они чему-нибудь от них научиться? Нет! Они слепы и глухи!
Старик умолк. Казалось, он забыл обо мне. Подперев подбородок рукой, он уставился в землю и бормотал что-то себе под нос.
— Длинный Волк сделал злое дело! — воскликнул я. — Он вселил в меня сомнения. Но я их отброшу и забуду его слова.
— Ха! Ты говоришь, как настоящий пикуни! — похвалил меня старик. — Слушай: завтра утром я покажу тебе Трубку Грома, а по окончании церемонии ты возьмешь мое ружье, одеяло и поднимешься на склон большой Красной горы над верхним озером. Ты там найдешь местечко, защищенное от дождя и ветра, и начнешь поститься. Пост должен продолжаться до тех пор, пока ты не увидишь вещего сна. Во сне тебе явится какое-нибудь священное животное, которое пообещает быть всегда твоим тайным помощником и защитником. А теперь ступай в свой вигвам.
Весело побежал я домой. Мне хотелось поскорее остаться одному на склоне высокой крутой горы и пройти через первое испытание. Долго говорил я об этом с матерью, и даже бабушка посматривала на меня ласково и старалась ободрить.
На следующий день, когда солнце стояло на небе высоко, меня позвали в вигвам Красных Крыльев. Я вошел и сел на ложе из шкур по правую руку старика. Слева от него сидела старшая его жена, носительница священной трубки. Дальше разместились мужчины, которые должны были принимать участие в церемонии; многие захватили с собой барабаны, чтобы аккомпанировать пению. Справа от меня, у входа, сидели младшие жены Красных Крыльев со своими подругами.
В вигваме было очень тихо; никто не курил. Все сидели серьезные, сосредоточенные, не спуская глаз с маленького костра; думали они о священной трубке. Затем все повернулись к Красным Крыльям. Ивовыми щипцами он вытащил из костра несколько раскаленных углей и положил их перед собой на землю. Из кожаного мешочка он достал пучок душистой травы и бросил его на угли. Поднялся ароматный дымок. Старик и его жена простерли руки и, набрав пригоршни дыма, стали тереть ладонями лицо, волосы, одежду; они очищались раньше, чем прикоснуться к Трубке Грома. Старуха встала, сняла с шеста сверток с трубкой и, положив его на ложе из шкур, стала развязывать четыре кожаных шнурка. Снова Красные Крылья бросил пучок душистой травы на угли, окуривая дымом сверток, и затянул первую из четырех священных песен, какие поются при разворачивании трубки. Все присутствующие стали ему подтягивать. Это была песня Древнего Бизона.
Тяжело у меня на сердце. Давно умерли те, что пели священные песни в то далекое утро. Тени их ушли в страну Песчаных Холмов, а трубка зарыта землю вместе с останками Красных Крыльев. А те, что остались… кто они? Называют они себя пикуни, но не такими были настоящие пикуни. Счастливы ушедшие в страну Песчаных Холмов! Они не видят, как белые истребляют нашу дичь, завладевают нашей великой страной, обрекают нас на голодную смерть, отнимают у нас наших детей и учат их своему языку, своим обычаям. Белые заставляют наших детей поклоняться тому, кого они называют создателем, и говорят им, что все наши обычаи нелепы и смешны.
Что же видим мы теперь? Наши дети забыли все, чему учили их отцы, но не приняли и учения белых. Они отреклись от родного племени и стали людьми жестокими и лживыми. Они воруют; они обманывают не только белых, но и друг друга. Не имея ни силы, ни знаний, чтобы идти путем белых, они влачат жалкое существование, голодают, болеют, умирают. И хорошо, что умирают! На земле не осталось места для пикуни. Белые отняли у нас все: нашу землю, стада, дичь, даже наши верования и обычаи! Довольно! Вернемся к дням моей юности! Рассказывая о счастливой чистой жизни, какую вели некогда пикуни, я хоть на время забуду о всех наших невзгодах и лишениях.
Как печально звучала эта песня Древнего Бизона! Я слушал ее с волнением. Смолкли голоса, и жена Красных Крыльев сняла первый покров со священной трубки. Тогда все запели песню Антилопы, и под эту песню снят был второй покров. Затем запели песню Волка и, наконец, песню Птицы Грома. Старуха сняла последний, четвертый покров, и все мы увидели трубку, украшенную перьями и кусками меха. Раздались ликующие возгласы, громкие и протяжные. Долго не смолкали они. Звонкие голоса женщин сливались с низкими глухими голосами мужчин.
Красные Крылья уже развел на блюдце священную краску. Краска эта была красновато-бурая; добывали ее из красноватой земли, которую «старик», создавший мир, разбросал по оврагам и лощинам. Мы знали, что Солнце любит больше всех других цветов красновато-бурый цвет.
Когда старый жрец Солнца взял блюдце, я ближе придвинулся к нему, и он помазал мне священной краской волосы, лицо и руки. Затем, приподняв концы своего кожаного одеяла, он стал обвивать меня ими, словно крыльями. Громко молил он Солнце и все живые существа, населяющие воздух, землю и воду, защищать меня и помогать мне во всех моих начинаниях.
Церемония близилась к концу. Красные Крылья поднял священную трубку, и все запели песню Птицы Грома. Не выпуская из рук трубки, старик стал плясать передо мной и вокруг костра. Наконец, он опустился на ложе и воскликнул:
— Я сделал для тебя все, что мог. Теперь ступай!
Одна из его жен протянула мне ружье. Я взял его и вышел из вигвама. Мужчины и женщины, толпившиеся у входа, расступились передо мной. Я увидел Длинного Волка, стоявшего в стороне. Когда я проходил мимо него, юноша крикнул мне:
— Маленькая Выдра, сегодня ты начнешь поститься, а я иду на охоту! Хочу убить волка; мне нужна приманка для орлов.
Я вошел в наш маленький вигвам и опустился на груду звериных шкур. Мать дала мне поесть, потом подсела ко мне и, обняв меня, заплакала.
— Быть может, в последний раз подаю я тебе еду, — говорила она. — О, как я боюсь за тебя! Ты останешься один там, в горах, где рыщут дикие звери. Кто знает, вернешься ли ты в лагерь?
— Перестань хныкать! — прикрикнула на нее бабушка. — Твой сын уже не мальчик. Довольно ты с ним нянчилась. Теперь он взрослый мужчина. Какая бы опасность ему ни угрожала, он должен смело идти ей навстречу.
— Будь он твоим сыном, ты не была бы такой жестокой! — воскликнула мать.
— Был у меня сын, и я никогда над ним не хныкала, — возразила бабушка. — Я его сделала смелым воином. Ты, его жена, должна это знать.
Я понимал, что она желает мне добра, но не мог вынести ее вечное ворчание. Есть мне не хотелось. Я взял большое меховое одеяло, ружье и объявил, что пора идти. Мать вызвалась меня проводить. Когда мы вышли из лагеря, она еще раз обняла меня, потом уселась на землю и, накрывшись с головой одеялом, заплакала.
Я переправился на другой берег реки и пошел по тропе, проложенной крупной дичью; вела она к верхнему озеру, я и знал, что в этом году никто из наших охотников здесь не проходил и не пройдет, лока не кончится мой пост. По этой тропе ходили только бизоны, лоси, олени, а также ночные хищники. Как я боялся, что они на меня нападут!
Миновав нижнее озеро, я вскарабкался на скалу, откуда срывался водопад нашей женщины-воина, которую звали Бегущий Орел. Некогда эта женщина постилась в темной пещере на склоне скалы. Я отыскал пещеру и, увидев черную дыру, подумал: «Она, женщина, не побоялась поститься в этой дыре. Здесь она увидела вещий сон. Неужели же я, мужчина, окажусь трусливее, чем она? Нет! Я буду храбрым!»
Я ускорил шаги и вскоре вошел в лес, который тянется до самого подножия Красной горы. Олени и лоси убегали, почуяв мое приближение. Выйдя из леса, я стал взбираться по западному склону Красной горы. На лужайках паслись горные бараны и снежные козы; первые при виде меня обращались в бегство, а козы спокойно щипали траву и, казалось, меня не замечали.
На закате солнца я остановился и посмотрел вниз: у подножия горы раскинулось верхнее озеро. Здесь, на склоне, я нашел место, вполне удобное, чтобы поселиться для поста. Передо мной вставала скала вышиной со старую сосну, а в скале была маленькая пещера, где я мог укрыться от ветра и дождя. Шагах в тридцати — сорока от пещеры журчал источник, бивший из трещины в скале. Я спустился к источнику и напился холодной воды потом залез в пещеру, разостлал на земле одеяло и лег. Пещера была неглубокая, но каменистая глыба, нависшая над моей головой, должна была защитить меня от дождя.
Я лежал на боку, лицом к горной долине. Вершины гор были окрашены лучами солнца, но красноватые отблески быстро угасали. Озеро внизу почернело; я увидел на воде белые полосы, должно быть, по озеру плыли утки, но разглядеть их я не мог. Я боялся надвигающейся ночи. Стемнело. Тускло белел источник у подножия скалы. Впервые предстояло мне провести ночь в полном одиночестве. Там, в далеком лагере, мать, Красные Крылья и даже моя ворчливая бабушка думали обо мне, желали мне успеха. Я вспомнил о них, и мне стало легче. И вдруг я вздрогнул и весь похолодел: из темноты донесся до меня протяжный крик. Казалось мне, ни одно живое существо не может издавать таких страшных звуков.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Сжимая в руке ружье, я затаил дыхание, сел и стал прислушиваться. Я боялся услышать снова этот страшный крик и, однако, чувствовал, что услышать его должен, — должен знать, какая опасность мне угрожает. Но все было тихо. Больше никто не кричал. Не слышал я и шагов. Ручей протекал в узкой мелкой ложбинке, тянувшейся от моей скалы вниз, по склону горы. Склоны ложбины были усеяны камнями, сорвавшимися со скал. Я знал, что они с грохотом покатились бы вниз, если бы какое-нибудь живое существо, хотя бы даже кролик, пробежало по склону. Я был уверен в том, что никто не пересекал ложбины с тех пор, как я спрятался в пещере. Но кто же тогда кричал? Существо без плоти, крови и костей? Тень умершего человека? Я припомнил все, что мне приходилось слышать о тенях умерших. Мне говорили, что они всегда молчат, и никто не может их увидеть. «Но если они невидимы, то можем ли мы знать, что они существуют?» — подумал я. Эта мысль меня успокоила.
— Я должен остерегаться не теней, а живого человека или хищного зверя, — сказал я себе.
Вскоре тьма рассеялась, так как взошла луна. Она поднялась над острыми вершинами гор и осветила долину. Теперь мне виден был каждый кустик в мелкой ложбине, где сверкал ручеек. Вдали, на западе и востоке, резко вырисовывались очертания гор и скал. Озеро внизу у подножия горы засверкало, как зеркало белого человека. Зорко осматривался я по сторонам, но нигде не видно было ни одного живого существа. Я устал, мне хотелось спать, но я не смел лечь и сомкнуть глаза. Меня преследовало воспоминание о протяжном вопле. Закутавшись в одеяло, я просидел на страже всю ночь.
Когда, наконец, рассвело, я спустился к источнику. Жажды я не чувствовал и, однако, пил долго. Я знал, что постящийся не смеет пить в то время, как солнце сияет на небе. И женщины, которые строят вигвам, посвященный Солнцу, постятся в течение четырех дней и четырех ночей и пьют воду только перед восходом или после заката солнца. Пил я, чтобы не чувствовать днем мучительной жажды, а напившись, вернулся в свою пещеру. Мне очень хотелось есть, но я прогнал мысль о еде.
Перед восходом солнца к источнику прилетели белые куропатки, и я обратился к ним с мольбой послать мне вещий сон. Они уже теряли свое белое зимнее оперение и начали покрываться желтыми перьями. Пришел на водопой старый волк и спугнул куропаток. Его зимняя шкура вылиняла и облезла. Я лежал, завернувшись в одеяло. Ветра не было, и волк меня не заметил и не почуял моего запаха. Мысленно я и к нему обратился за помощью. Когда он убежал, на водопой пришли горные бараны и снежные козы. Как всегда, самцы держались в стороне от самок и детенышей. Я помолился им всем, но мне было трудно удержаться от смеха, и я кусал себе губы, когда ягнята начали гоняться друг за другом, перепрыгивать через спины матерей и бодаться, хотя рога у них еще не прорезались. Были они очень маленькие, должно быть, родились несколько дней назад, но на ногах держались крепко и резвились без устали.
Последними пришли на водопой семь горных овец со своими детенышами. Одна из них, мать с двумя ягнятами, покидая ложбину, отстала от своих подруг и остановилась у груды камней; каждый камень был величиной с мою голову. Осмотревшись по сторонам, она повернулась к своим ягнятам и несколько раз топнула передними ногами.
Я не понимал, зачем она это делает, и стал озираться, думая, что она почуяла врага. Но поблизости не видно было ни одного хищного зверя. Вдруг я увидел, что ягнята опустились на колени и улеглись меж камней. Они словно слились с каменными глыбами, и теперь нелегко было их найти; волк или какой-нибудь другой хищник мог подойти к этому месту и не заметить их. Я понял, что мать уложила их спать; потому-то она и ударяла копытами.
Посмотрев еще разок на ягнят, горная овца последовала за своими подругами и, пощипывая траву, стала спускаться по склону. Оказалось, что и все остальные ягнята также исчезли, словно сквозь землю провалились.
Солнце поднималось все выше и выше, день обещал быть жарким. Шесть овец, пережевывая жвачку, улеглись на траву и вскоре заснули. Седьмая стояла на страже.
У меня слипались глаза. Я знал, что должен спать; ведь для того-то я и пришел сюда. Во сне я должен был встретить какое-нибудь животное, которое согласится стать моим помощником и защитником. Но я не мог забыть этого страшного крика, раздавшегося в ночи. Я не смел сомкнуть глаз: хотелось мне узнать, кто кричал. Был ли я трусом? Не знаю. Но вряд ли кто на моем месте не поддался бы страху.
Солнце высоко стояло на небе, но глыба, нависшая над моей головой, заслоняла его от меня. Я частенько посматривал на овцу, которая стояла на страже. Она озиралась по сторонам, и я знал, что пока она стоит спокойно, никакая опасность мне не угрожает: горная овца издали заметит врага.
Было около полудня, когда она медленно подошла к отдыхавшим овцам и улеглась рядом с ними. Ближайшая к ней овца встала, потянулась, зевнула и заняла место караульной. Вдруг она подняла голову и посмотрела в мою сторону, а один из ее детенышей вскочил и побежал к ней. Делая большие прыжки, она бросилась ему навстречу. Вскочили и остальные овцы.
Сверху донесся шум, словно кто хлыстом рассекал воздух. Потом я ясно расслышал хлопанье крыльев. С неба прямо на бегущего ягненка упал орел; острые когти вонзились в спину. Мать подбежала к своему детенышу и передними копытами попыталась ударить орла, но было уже поздно. Огромная птица взмахнула крыльями и поднялась над склоном. Я слышал жалобное блеяние ягненка, видел, как он мотает головой и дергает тонкими ножками.
Отлетев от горы, орел разжал когти, уронил свою добычу и тотчас же устремился вслед за ней. Я услышал глухой стук, когда ягненок упал на камни. Мне пришло в голову, что орел нарочно бросил его на камни; теперь голодным птенцам, ждавшим на одной из ближайших скал, легче будет клевать растерзанное тело. Когда улетел орел, я перевел взгляд на горных овец; вместе со своими детенышами они бежали на запад и вскоре скрылись из виду.
Я рассердился на орла за то, что он похитил ягненка, но, поразмыслив, признал себя неправым. Мог ли я бранить орла, когда и мы, люди, поступаем точно так же? Орлы питаются ягнятами, козлятами, кроликами и птицами, а люди убивают всех животных, потому что нуждаются в пище и одежде. С этими мыслями я заснул.
Проснулся я после захода солнца. Вздрогнув, я сел и окинул взглядом склон горы. Нигде не было видно ни одного живого существа. Спал я крепко и ничего во сне не видел. Мне стало грустно. «Кто знает, увижу ли я вещий сон и сколько времени придется мне провести в этой пещере?» — думал я. Я протер глаза, еще раз посмотрел на склон и в сумерках спустился к источнику. Напившись, я поспешил назад в пещеру, но быстро идти не мог: от долгого поста я ослабел, и у меня подкашивались ноги.
Весь день дул легкий западный ветерок. К вечеру он стих. Спустилась темная ночь. Издалека доносился рев водопадов, низвергающихся с отвесных скал. Прислушиваясь к шуму воды, я вспомнил слова моего отца. «Падающие струи, — говорил он, — ведут между собой беседу, но мы не понимаем их языка. Голоса их звучат с незапамятных времен и будут звучать вечно. А мы, люди, рождаемся и умираем, и голоса наши замолкают навеки».
Никогда не слышал я, чтобы отец ругался или в раздражении повышал голос. Имя его было Утренний Орел, но в лагере дали ему прозвище Кроткий. Так звали его все — мужчины, женщины, дети. Кроткий! Да, дома был он ласковым и кротким, но наши воины говорили, что в бою он не отступал перед врагами и никому не давал пощады. Я лежал в темноте на склоне горы и думал об отце и о себе. Я хотел стать ловцом орлов, но не должен ли я был также вступить на тропу, пройденную моим отцом, и сражаться вместе с нашими вигвамами?
Громкий плеск в ручье заставил меня вздрогнуть. Я хотел было сбросить одеяло, в которое закутался, и вскочить, но мне удалось овладеть собой. «Смелей! — сказал я себе. — Лежи смирно! Ты должен лежать смирно».
Ха! Нелегко было это сделать! Как хотелось мне вскочить и убежать подальше!
Вскоре услышал я громкое фырканье и сопение, а легкий ветерок донес острый запах медведя.
Первый всплеск воды навел меня на мысль о медведе, и теперь я окончательно убедился в том, что медведь купается в ручье. Черного медведя я не боялся, но мне угрожала серьезная опасность, если в воде плескался гризли.
Ни разу еще не приходилось мне иметь дело с гризли, но слышал я о них много. Каждое лето несколько человек из нашего лагеря попадали в лапы гризли. Эти медведи — самые коварные из всех животных. Одни гризли, завидев человека, убегают, другие не обращают на него ни малейшего внимания, но бывают и такие, которые тотчас же переходят в наступление и убивают или калечат свою жертву.
Я слышал, как медведь вылез из ручья. Вода струйками стекала с него на землю. Потом раздался шум, напоминающий раскат грома. Медведь отряхивался. Теперь я уже не сомневался в том, что это был гризли. Зашуршали кусты, из-под тяжелых лап медведя срывались камни, катились по склону. Слышно было, как длинные когти стучали о камни. Медведь шел прямо на меня!
О, как мне было страшно! Я весь дрожал и обливался потом. О бегстве нечего было и думать. Я знал, что в два прыжка он меня догонит. Оставалось одно: когда он поднимется к моей пещере, направить на него дуло ружья и спустить курок. Если я не убью его наповал, то быть может, вспышка огня и громкий выстрел его испугают, и, раненый, он обратится в бегство.
Лежи я неподвижно, он, пожалуй, не заметил бы меня и свернул бы в сторону. Но, прислушиваясь к его шагам, я почувствовал, что он направляется прямо к моей пещере. Я должен был повернуться, сесть и взять в руки ружье. Хотя я и старался не шуметь, но, должно быть, он услышал шорох. Громко захрапев, он побежал быстрее, и я понял, что он меня увидел. В несколько прыжков он поднялся по крутому склону. Было очень темно, но все-таки я разглядел огромное черное тело у входа в пещеру. Я наклонился, погрузил дуло ружья в длинную мягкую шерсть и выстрелил. Ослепительная вспышка — и я увидел перед собой гигантского гризли. Раненый, он громко заревел, и я почувствовал на своем лице его горячее зловонное дыхание. Он лез дальше в пещеру, и нос его коснулся моей груди.
Прижавшись к каменной стене, я ждал смерти. Снова раздался страшный рев, и вдруг огромная черная масса медленно начала скользить назад и вниз. Тщетно пытался он удержаться, вонзить когти передних лап в каменный пол пещеры: силы ему изменили. Он пыхтел, сопел и, наконец, сорвался и покатился вниз по склону. Затем все стихло.
Я его убил! Одним выстрелом я убил самого большого медведя, какого мне когда-либо приходилось видеть. Я совершил великий подвиг! Величайшим подвигом считалось у нас убить врага — сиу, кроу, ассинибойна, — но и убившему серого медведя было чем похвалиться. Мысленно я представил себе, как я стою перед вигвамом, посвященным Солнцу, который хотели выстроить наши женщины, и говорю во всеуслышание:
— В месяц Новой Травы я постился в маленькой пещере на склоне Красной горы, к западу от верхнего озера Два Священных Вигвама. Во мраке ночи на меня напал большой серый медведь. Я приставил к груди его ружье, выстрелил и убил наповал. Вот мой трофей: ожерелье из когтей гризли!
А когда я умолкну, воины будут восхвалять меня!
Размышляя об этом, я насыпал на ладонь немного пороху, взял пулю и зарядил ружье. Теперь я готов был померяться силами с любым противником.
Я потерял надежду увидеть в эту ночь вещий сон. Лежа на боку, я смотрел на Семерыхnote 5, медленно скользивших на север. Из-за гор заструился бледный свет: всходила луна, и в полумраке я разглядел внизу огромную тушу медведя. Он лежал у подножия скалы на пути к источнику. Когда луна высоко поднялась над горами, я спустился к медведю. Он был еще больше, чем я думал, величиной со старого бизона. Я заглянул в разинутую пасть и увидел четыре желтоватых клыка длиной с мой большой палец. Всю зиму он пролежал в берлоге, и шкура его еще не облезла и не полиняла. Волос был длинный темно-серый.
Несколько раз обошел я вокруг него, и чем дольше я на него смотрел, тем веселее становилось у меня на сердце. Я так был счастлив, что мне хотелось запеть победную песню. Я поставил ногу на его мохнатый бок и чуть слышно запел; потом положил на землю ружье, достал нож и отрезал когти передних лап.
Теперь, когда пикуни одержимы желанием иметь красивые одеяла, одежду, бусы и лакомства белых людей, многие наши охотники сдирают шкуры с убитых ими медведей и обменивают их на товары. Не так было в дни моей молодости. Мы относились к ним как к любому из наших врагов — кроу, кри или ассинибойну. Вместо скальпа мы брали их когти, а мясо и шкуру приносили в жертву Солнцу. Срезав когти и спрятав их в мешок, я встал.
Затем я спустился к источнику, вымыл руки и нож, напился и побрел назад в пещеру. Около туши медведя я приостановился, полюбовался им и, наконец, медленно стал карабкаться по склону, с которого скатился медведь. На камнях темнели пятна крови.
Не прошел я и трех шагов, как что-то засвистело над моей головой и большая каменная глыба слетела по откосу слева от меня и упала в ложбину. Я побежал к пещере; задыхаясь и весь дрожа, я добрался до нее как раз в ту минуту, когда за моей спиной загрохотала вторая глыба. Я спасся чудом. Мне пришло в голову, что эти две глыбы не оторвались от скалы, так как никакого треска я не слышал, а были кем-то сброшены с вершины. Кто-то хотел меня убить!
Мысль о новом враге привела меня в ужас. От голода я ослабел; встреча с медведем придала мне сил, но когда возбуждение прошло, я снова почувствовал слабость, и головокружение. И вдруг в тишине раздался протяжный крик, тот самый крик, который испугал меня в первую ночь. Повторился он трижды, и я похолодел от ужаса. Он доносился с вершины горы, и последние мои сомнения рассеялись: каменные глыбы не сорвались, а были сброшены! Там, на горе, скрывался враг.
— Я должен остерегаться не теней, а живого человека или хищного зверя, — сказал я себе.
Вскоре тьма рассеялась, так как взошла луна. Она поднялась над острыми вершинами гор и осветила долину. Теперь мне виден был каждый кустик в мелкой ложбине, где сверкал ручеек. Вдали, на западе и востоке, резко вырисовывались очертания гор и скал. Озеро внизу у подножия горы засверкало, как зеркало белого человека. Зорко осматривался я по сторонам, но нигде не видно было ни одного живого существа. Я устал, мне хотелось спать, но я не смел лечь и сомкнуть глаза. Меня преследовало воспоминание о протяжном вопле. Закутавшись в одеяло, я просидел на страже всю ночь.
Когда, наконец, рассвело, я спустился к источнику. Жажды я не чувствовал и, однако, пил долго. Я знал, что постящийся не смеет пить в то время, как солнце сияет на небе. И женщины, которые строят вигвам, посвященный Солнцу, постятся в течение четырех дней и четырех ночей и пьют воду только перед восходом или после заката солнца. Пил я, чтобы не чувствовать днем мучительной жажды, а напившись, вернулся в свою пещеру. Мне очень хотелось есть, но я прогнал мысль о еде.
Перед восходом солнца к источнику прилетели белые куропатки, и я обратился к ним с мольбой послать мне вещий сон. Они уже теряли свое белое зимнее оперение и начали покрываться желтыми перьями. Пришел на водопой старый волк и спугнул куропаток. Его зимняя шкура вылиняла и облезла. Я лежал, завернувшись в одеяло. Ветра не было, и волк меня не заметил и не почуял моего запаха. Мысленно я и к нему обратился за помощью. Когда он убежал, на водопой пришли горные бараны и снежные козы. Как всегда, самцы держались в стороне от самок и детенышей. Я помолился им всем, но мне было трудно удержаться от смеха, и я кусал себе губы, когда ягнята начали гоняться друг за другом, перепрыгивать через спины матерей и бодаться, хотя рога у них еще не прорезались. Были они очень маленькие, должно быть, родились несколько дней назад, но на ногах держались крепко и резвились без устали.
Последними пришли на водопой семь горных овец со своими детенышами. Одна из них, мать с двумя ягнятами, покидая ложбину, отстала от своих подруг и остановилась у груды камней; каждый камень был величиной с мою голову. Осмотревшись по сторонам, она повернулась к своим ягнятам и несколько раз топнула передними ногами.
Я не понимал, зачем она это делает, и стал озираться, думая, что она почуяла врага. Но поблизости не видно было ни одного хищного зверя. Вдруг я увидел, что ягнята опустились на колени и улеглись меж камней. Они словно слились с каменными глыбами, и теперь нелегко было их найти; волк или какой-нибудь другой хищник мог подойти к этому месту и не заметить их. Я понял, что мать уложила их спать; потому-то она и ударяла копытами.
Посмотрев еще разок на ягнят, горная овца последовала за своими подругами и, пощипывая траву, стала спускаться по склону. Оказалось, что и все остальные ягнята также исчезли, словно сквозь землю провалились.
Солнце поднималось все выше и выше, день обещал быть жарким. Шесть овец, пережевывая жвачку, улеглись на траву и вскоре заснули. Седьмая стояла на страже.
У меня слипались глаза. Я знал, что должен спать; ведь для того-то я и пришел сюда. Во сне я должен был встретить какое-нибудь животное, которое согласится стать моим помощником и защитником. Но я не мог забыть этого страшного крика, раздавшегося в ночи. Я не смел сомкнуть глаз: хотелось мне узнать, кто кричал. Был ли я трусом? Не знаю. Но вряд ли кто на моем месте не поддался бы страху.
Солнце высоко стояло на небе, но глыба, нависшая над моей головой, заслоняла его от меня. Я частенько посматривал на овцу, которая стояла на страже. Она озиралась по сторонам, и я знал, что пока она стоит спокойно, никакая опасность мне не угрожает: горная овца издали заметит врага.
Было около полудня, когда она медленно подошла к отдыхавшим овцам и улеглась рядом с ними. Ближайшая к ней овца встала, потянулась, зевнула и заняла место караульной. Вдруг она подняла голову и посмотрела в мою сторону, а один из ее детенышей вскочил и побежал к ней. Делая большие прыжки, она бросилась ему навстречу. Вскочили и остальные овцы.
Сверху донесся шум, словно кто хлыстом рассекал воздух. Потом я ясно расслышал хлопанье крыльев. С неба прямо на бегущего ягненка упал орел; острые когти вонзились в спину. Мать подбежала к своему детенышу и передними копытами попыталась ударить орла, но было уже поздно. Огромная птица взмахнула крыльями и поднялась над склоном. Я слышал жалобное блеяние ягненка, видел, как он мотает головой и дергает тонкими ножками.
Отлетев от горы, орел разжал когти, уронил свою добычу и тотчас же устремился вслед за ней. Я услышал глухой стук, когда ягненок упал на камни. Мне пришло в голову, что орел нарочно бросил его на камни; теперь голодным птенцам, ждавшим на одной из ближайших скал, легче будет клевать растерзанное тело. Когда улетел орел, я перевел взгляд на горных овец; вместе со своими детенышами они бежали на запад и вскоре скрылись из виду.
Я рассердился на орла за то, что он похитил ягненка, но, поразмыслив, признал себя неправым. Мог ли я бранить орла, когда и мы, люди, поступаем точно так же? Орлы питаются ягнятами, козлятами, кроликами и птицами, а люди убивают всех животных, потому что нуждаются в пище и одежде. С этими мыслями я заснул.
Проснулся я после захода солнца. Вздрогнув, я сел и окинул взглядом склон горы. Нигде не было видно ни одного живого существа. Спал я крепко и ничего во сне не видел. Мне стало грустно. «Кто знает, увижу ли я вещий сон и сколько времени придется мне провести в этой пещере?» — думал я. Я протер глаза, еще раз посмотрел на склон и в сумерках спустился к источнику. Напившись, я поспешил назад в пещеру, но быстро идти не мог: от долгого поста я ослабел, и у меня подкашивались ноги.
Весь день дул легкий западный ветерок. К вечеру он стих. Спустилась темная ночь. Издалека доносился рев водопадов, низвергающихся с отвесных скал. Прислушиваясь к шуму воды, я вспомнил слова моего отца. «Падающие струи, — говорил он, — ведут между собой беседу, но мы не понимаем их языка. Голоса их звучат с незапамятных времен и будут звучать вечно. А мы, люди, рождаемся и умираем, и голоса наши замолкают навеки».
Никогда не слышал я, чтобы отец ругался или в раздражении повышал голос. Имя его было Утренний Орел, но в лагере дали ему прозвище Кроткий. Так звали его все — мужчины, женщины, дети. Кроткий! Да, дома был он ласковым и кротким, но наши воины говорили, что в бою он не отступал перед врагами и никому не давал пощады. Я лежал в темноте на склоне горы и думал об отце и о себе. Я хотел стать ловцом орлов, но не должен ли я был также вступить на тропу, пройденную моим отцом, и сражаться вместе с нашими вигвамами?
Громкий плеск в ручье заставил меня вздрогнуть. Я хотел было сбросить одеяло, в которое закутался, и вскочить, но мне удалось овладеть собой. «Смелей! — сказал я себе. — Лежи смирно! Ты должен лежать смирно».
Ха! Нелегко было это сделать! Как хотелось мне вскочить и убежать подальше!
Вскоре услышал я громкое фырканье и сопение, а легкий ветерок донес острый запах медведя.
Первый всплеск воды навел меня на мысль о медведе, и теперь я окончательно убедился в том, что медведь купается в ручье. Черного медведя я не боялся, но мне угрожала серьезная опасность, если в воде плескался гризли.
Ни разу еще не приходилось мне иметь дело с гризли, но слышал я о них много. Каждое лето несколько человек из нашего лагеря попадали в лапы гризли. Эти медведи — самые коварные из всех животных. Одни гризли, завидев человека, убегают, другие не обращают на него ни малейшего внимания, но бывают и такие, которые тотчас же переходят в наступление и убивают или калечат свою жертву.
Я слышал, как медведь вылез из ручья. Вода струйками стекала с него на землю. Потом раздался шум, напоминающий раскат грома. Медведь отряхивался. Теперь я уже не сомневался в том, что это был гризли. Зашуршали кусты, из-под тяжелых лап медведя срывались камни, катились по склону. Слышно было, как длинные когти стучали о камни. Медведь шел прямо на меня!
О, как мне было страшно! Я весь дрожал и обливался потом. О бегстве нечего было и думать. Я знал, что в два прыжка он меня догонит. Оставалось одно: когда он поднимется к моей пещере, направить на него дуло ружья и спустить курок. Если я не убью его наповал, то быть может, вспышка огня и громкий выстрел его испугают, и, раненый, он обратится в бегство.
Лежи я неподвижно, он, пожалуй, не заметил бы меня и свернул бы в сторону. Но, прислушиваясь к его шагам, я почувствовал, что он направляется прямо к моей пещере. Я должен был повернуться, сесть и взять в руки ружье. Хотя я и старался не шуметь, но, должно быть, он услышал шорох. Громко захрапев, он побежал быстрее, и я понял, что он меня увидел. В несколько прыжков он поднялся по крутому склону. Было очень темно, но все-таки я разглядел огромное черное тело у входа в пещеру. Я наклонился, погрузил дуло ружья в длинную мягкую шерсть и выстрелил. Ослепительная вспышка — и я увидел перед собой гигантского гризли. Раненый, он громко заревел, и я почувствовал на своем лице его горячее зловонное дыхание. Он лез дальше в пещеру, и нос его коснулся моей груди.
Прижавшись к каменной стене, я ждал смерти. Снова раздался страшный рев, и вдруг огромная черная масса медленно начала скользить назад и вниз. Тщетно пытался он удержаться, вонзить когти передних лап в каменный пол пещеры: силы ему изменили. Он пыхтел, сопел и, наконец, сорвался и покатился вниз по склону. Затем все стихло.
Я его убил! Одним выстрелом я убил самого большого медведя, какого мне когда-либо приходилось видеть. Я совершил великий подвиг! Величайшим подвигом считалось у нас убить врага — сиу, кроу, ассинибойна, — но и убившему серого медведя было чем похвалиться. Мысленно я представил себе, как я стою перед вигвамом, посвященным Солнцу, который хотели выстроить наши женщины, и говорю во всеуслышание:
— В месяц Новой Травы я постился в маленькой пещере на склоне Красной горы, к западу от верхнего озера Два Священных Вигвама. Во мраке ночи на меня напал большой серый медведь. Я приставил к груди его ружье, выстрелил и убил наповал. Вот мой трофей: ожерелье из когтей гризли!
А когда я умолкну, воины будут восхвалять меня!
Размышляя об этом, я насыпал на ладонь немного пороху, взял пулю и зарядил ружье. Теперь я готов был померяться силами с любым противником.
Я потерял надежду увидеть в эту ночь вещий сон. Лежа на боку, я смотрел на Семерыхnote 5, медленно скользивших на север. Из-за гор заструился бледный свет: всходила луна, и в полумраке я разглядел внизу огромную тушу медведя. Он лежал у подножия скалы на пути к источнику. Когда луна высоко поднялась над горами, я спустился к медведю. Он был еще больше, чем я думал, величиной со старого бизона. Я заглянул в разинутую пасть и увидел четыре желтоватых клыка длиной с мой большой палец. Всю зиму он пролежал в берлоге, и шкура его еще не облезла и не полиняла. Волос был длинный темно-серый.
Несколько раз обошел я вокруг него, и чем дольше я на него смотрел, тем веселее становилось у меня на сердце. Я так был счастлив, что мне хотелось запеть победную песню. Я поставил ногу на его мохнатый бок и чуть слышно запел; потом положил на землю ружье, достал нож и отрезал когти передних лап.
Теперь, когда пикуни одержимы желанием иметь красивые одеяла, одежду, бусы и лакомства белых людей, многие наши охотники сдирают шкуры с убитых ими медведей и обменивают их на товары. Не так было в дни моей молодости. Мы относились к ним как к любому из наших врагов — кроу, кри или ассинибойну. Вместо скальпа мы брали их когти, а мясо и шкуру приносили в жертву Солнцу. Срезав когти и спрятав их в мешок, я встал.
Затем я спустился к источнику, вымыл руки и нож, напился и побрел назад в пещеру. Около туши медведя я приостановился, полюбовался им и, наконец, медленно стал карабкаться по склону, с которого скатился медведь. На камнях темнели пятна крови.
Не прошел я и трех шагов, как что-то засвистело над моей головой и большая каменная глыба слетела по откосу слева от меня и упала в ложбину. Я побежал к пещере; задыхаясь и весь дрожа, я добрался до нее как раз в ту минуту, когда за моей спиной загрохотала вторая глыба. Я спасся чудом. Мне пришло в голову, что эти две глыбы не оторвались от скалы, так как никакого треска я не слышал, а были кем-то сброшены с вершины. Кто-то хотел меня убить!
Мысль о новом враге привела меня в ужас. От голода я ослабел; встреча с медведем придала мне сил, но когда возбуждение прошло, я снова почувствовал слабость, и головокружение. И вдруг в тишине раздался протяжный крик, тот самый крик, который испугал меня в первую ночь. Повторился он трижды, и я похолодел от ужаса. Он доносился с вершины горы, и последние мои сомнения рассеялись: каменные глыбы не сорвались, а были сброшены! Там, на горе, скрывался враг.