Страница:
На следующий день после полудня Масако по приглашению супругов Курэда отправилась в автомобильную поездку. Стояли ясные дни ранней осени, дул приятный ветерок. Мэтр Курэда сидел за рулем. Машина выехала в пригород за пределы Парижа. По дороге на углах старых улиц попадались маленькие кафе. Масако вспомнила ряд домов, в одном из которых – ей показали вчера – жил Ябуки. В этой части Монмартра на углу квартала тоже есть кафе, й она вспомнила старика, усевшегося на стул, выставленный прямо на тротуар, и рассеянно наблюдавшего прохожих и проезжавшие машины.
Их автомобиль мчался посреди полей. Вокруг ничто не мешало глазу – ни заводов, ни контор: сразу за городом внезапно открывались поля и сады. Весь предыдущий день Масако, движимая неведомым чувством, с нетерпением ждала этой поездки. Проживая ничем не заполненные дни своей женской судьбы, она не раз за эти семь лет готова была все простить мужу. Иногда тихонько, про себя, взывала к нему, и вот теперь ей было просто необходимо увидеть эту часть жизни Ябуки. Может быть, она поймет его, если пройдет по следам художника, отправившегося на чужбину, чтобы узнать меру своих способностей?
Естественный лес начинался к северу от Парижа через сорок-пятьдесят минут езды. Когда они въехали под его своды, Масако была поражена густотой деревьев. Вокруг было безлюдно.
– Кажется, что вот-вот выскочит лиса или олень…
– Оленей не видал, но зайцы и сони водятся в той стороне, – указал пальцем мэтр Курэда.
– На одной картине Ябуки изображена заснеженная роща…
– Думаю, что эта самая. В зимнее время, как ляжет снег, можно заледенеть от холода, но Ябуки, похоже, писал это полотно часов пять. Мне больше всего понравилось, как эффектно у него получились силуэты деревьев, словно сопротивляющихся снегу.
Неистово сыплется снег, нежный и чистый. Художник, бросивший вызов деревьям, час от часу изменяющим свой облик, верно, захоронил в снегу себя самого…
Сейчас лес тихий, чуть жутковатый, в нем не чувствуется присутствия человека, ведущего борьбу с природой. С лесной дороги они увидели в просветах деревьев строение, похожее на замок; потянулись осевшие насыпи вроде японских призамковых валов – пахло историей. Проехав небольшие городки и деревни, машина оказалась в долгожданной долине Уазы. Завиднелась река, мост, но Масако они уже были знакомы. Мост, мощный, как деревенский бык, в действительности смотрелся на фоне долины вполне обыденно. Река была чистая, на воде плавали уточки. Поблизости имелся ресторан, и супруги Курэда пошли посмотреть меню, чтобы захватить что-нибудь в обратную дорогу.
Переехав мост, они добрались до деревни Овер, которую так любил Ябуки и где он каждый год проводил месяца по три.
– Зайдем потом в гостиницу, где останавливался Ябуки?
– А тут и гостиница есть?
– А как же! Или, вернее, пансион. Там даже сохранилась комната, где жил Ван Гог.
Добравшись наконец до места, Масако ощутила беспокойство. Машина, проехав по улице с рядами домиков, выехала на небольшую площадь, оказавшись перед деревенской конторой. Масако вышла из машины и, осмотревшись, увидела напротив ресторанчик, похожий на таверну. На вывеске красовалась надпись: Ресторан «Ван Гог».Это было старое двухэтажное строение, в полутемном зале никого не оказалось.
Мэтр Курэда прочитал в глазах Масако вопрос.
– Раньше здесь, говорят, было дешевое кафе. В крыше есть слуховое оконце. Ван Гог и умер тут, в задней комнатке на чердаке.
Сердце ее сжалось, когда она представила себе, как на закате жизни художник ловил взглядом тусклый свет через крохотное окошко наверху. И ей стало больно от такой бесцеремонности – назвать ресторан именем Ван Гога. Рядом с заведением виднелась старая церковь с острым шпилем, подняться по склону холма – и можно увидеть ее всю целиком. Эту церковь писал Ябуки. Провинциальная церковь, построенная сотни лет назад и бережно сохраняемая с тех пор человеческими руками. За ней видна была развилка дорог. Из церкви доносились звуки мессы.
– По-моему, Ван Гог рисовал эту церковь. Я случайно набрела на нее в Париже, в Музее импрессионистов.
– Да, и свой холст он "ставил где-нибудь здесь, рядом ;Он ее писал в тысяча восемьсот девяностом, в год своей смерти. Пейзаж, верно, и теперь тот же самый. Ябуки же писал эту церковь сбоку.
– У Ван Гога церковь не совсем такая, как в действительности. В голубых тонах – кажется, что она взлетела. А у Ябуки – тихо-печальная, ничуть не похожа на вангоговскую.
Она посмотрела вверх с каменной стены, где, может быть, стоял некогда художник. Ябуки смотрел совсем с другой точки. И чувство цвета иное.
Обойдя вокруг церковь, рядом с которой ей чудилось тяжелое дыхание Ябуки, она увидела поля пшеницы. По вызревшим колосьям пробегали тяжелые волны.
– Это то самое вангоговское поле со стаей ворон?
– Да, оно самое. Здесь двадцать седьмого июля он выстрелил в себя из пистолета. Попытка самоубийства окончилась неудачей, и он вернулся к себе в комнату. Умер через два дня после этого.
– Он умирал в одиночестве?
– Думаю, что с ним был его младший брат Тео.
Глядя на безбрежное золотое поле, она почувствовала, что больше не выдержит. Ей снова послышалось тяжелое дыхание Ябуки.
– Учитель, скажите мне, ведь и Ябуки пытался покончить с собой?
Мэтр Курэда в изумлении вытаращил глаза, вздрогнув от замешательства. Выпрямилась его жена, рвавшая поодаль полевые хризантемы.
– Как вы меня напугали! Да разве можно смешивать историю художника, жизнь которого окружена легендами, и Ябуки-куна?
– Почему вы так подумали? – посмотрела на нее снизу вверх жена Курэда.
– Он тоже здесь жил по три месяца и, следуя за художником, совершившим попытку самоубийства, наверно, стремился подражать ему и в смерти. Так ведь бывает. Ему хотелось заглянуть в эту бездну…
Переглянувшись с женой, Курэда устремил взгляд на пшеничное золото.
– Ябуки-кун заболел здесь. Прислал телеграмму. Когда я приехал вдвоем с другом, он вышел нам навстречу и в тот день уже хорошо себя чувствовал. Перед отъездом мы втроем закусили в придорожном ресторане. У него была дистрофия. Он ничего не ел, чтобы голова была ясной, и попросту свалился от слабости. Так мы слышали, и, по-моему, так оно и есть.
В Масако боролись ирония и раздражение, когда она думала о Ябуки, которому не удалось умереть. Наверняка тогда же он и написал эту церковь. Там, на холсте, она возвышалась в гордом одиночестве, словно наблюдая течение человеческой жизни. Из настоящей церкви тем временем доносились едва слышные звуки хорала.
– Наверно, похороны. Дни здесь длинные…
Часы показывали время сумерек, но поле было светлым, как в полдень, и лежало в волнах колосьев точно гигантский роскошный ковер. Рядом с полем находился обширный участок, огороженный каменной стеной. Сначала она не поняла, что это такое, но потом догадалась, увидев группы стариков и детей с цветами; одни только входили в ворота, другие уже выходили оттуда.
Это было кладбище. Теперь понятно, зачем жена Курэда рвала хризантемы на сельской дороге. Деревьев нет, стоят рядами надгробия. Там и сям видны люди. Масако показали скромную могилу у красивой каменной стены. На ней высились два могильных камня, вокруг могилы насажены цветы. На одном камне написано: Винсент Ван Гог, на другом – Теодор Ван Гог. Масако потрясли эти могилы братьев, чьи надгробные камни говорили о пустоте небытия и покое. Здесь были захоронены их останки. Лицо Ван Гога – исхудавшее, заострившееся, как на автопортрете, – сокрыто в земле. Под камнем лежит жизнь художника, так и не получившего воздаяния. Жена Курэда с почтительным выражением возложила к подножию камня букет хризантем. Масако захотелось взять стоящую рядом бадейку с водой и полить цветы. Человек, спавший в могиле, собственно, не был ей родным, и тем не менее он был не чужой. Ляжешь на землю рядом с живописцем, скончавшимся восемьдесят с лишним лет назад, и можно вообразить, что недалеко покоится и японский художник, умерший недавно, в этом году. Совсем заурядная эта деревня, но в ней – могила художника, создавшего знаменитые полотна. Это был человек, не знавший, какой дорогой идти по жизни, вообще отрешенный от всего на свете, кроме того, о чем он поведал в своих картинах. И Ябуки тоже оставил после себя еще не оцененную картину, изображающую эту темную церковь.
В небе собралась стая ворон и улетела вдаль… Масако попала сюда благодаря добросердечию супругов Курэда, однако можно считать, что вел ее голос Ябуки. Она подошла к стене позади могилы, погладила камень и сорвала пучок травы с могильной земли. Затем медленно обошла все кладбище. Теперь уж тут для новых поколений наверняка не хватает места. Должно быть, под землей гробы теснятся бок о бок.
Неподалеку от Масако стояли супруги Курэда.
– Вот видишь, и ты, художник, написавший церковь и поле, оказался с теми, кто лежит на кладбище в Оверена-Уазе… – тихонько проговорила жена мэтра.
– Да. А ухаживал за ним доктор Гаше.
– Интересный человек этот доктор Гаше, которого ты нарисовал. Сидит в такой позе, опершись и локтем, и плечом…
– А нравился тебе доктор? Смотришь на портрет, а он словно говорит: оставь все это, и уйдем отсюда.
Голос мэтра вдруг напомнил Масако голос ее мужа. Очнувшись, она заметила, что оба Курэда наблюдают за тем, как она в одиночку бродит по кладбищу. Они вышли из ворот, спустились по дороге с отлогого холма. Навстречу потянулись ряды домов, того же цвета, что и два или три столетия назад. Масако шла задумавшись, как вдруг услышала голос мэтра Курэда:
– Вот здесь. Ябуки-кун в Овере всегда останавливался здесь.
Гостиница точь-в-точь как ресторан «Ван Гог», напоминающая студенческий пансион в Токио, в начале Хонго, у красных ворот. Масако было заколебалась, но, уж зайдя так далеко, отступать не стоило. Мэтр толкнул дверь. Они очутились в маленькой гостиной, откуда вела лестница на второй этаж. Рядом с лестницей было нечто похожее на конторку, на их зов никто не отозвался. Тогда мэтр взял со стола колокольчик и позвонил. Через некоторое время из глубины дома явилась хозяйка. Это была красивая высокая женщина. Она обменялась приветствиями с четой Курэда, которых раньше видела, Курэда представил ей Масако, и на лице хозяйки отразилось сочувствие.
– Значит, господь призвал мсье Ябуки… А я не знала, что он женат. Ябуки всегда был один, вот я и решила, что так было и раньше, а теперь уж – до конца…
– Ему здесь было хорошо…
– Этот человек не знал никаких радостей, кроме занятий живописью.
– Нельзя ли посмотреть его комнату?
– Сейчас это неудобно, там живет индийский студент.
Масако при этом, как ни странно, почувствовала облегчение. Ее заранее охватывал страх, когда она представляла себе мансарду в дальнем конце чердака, где светит лишь крошечное слуховое оконце. Курэда не настаивал. Поблагодарил хозяйку, и они, дав ей чаевые, вышли на улицу.
– Как жаль, что я не смог показать вам комнату Ябуки. Он всегда в ней работал. Главное – писать, говорил он. И вот утяжелял цвет, который у него и так был тяжелее, чем в действительности, – но так уж он его воспринимал.
Масако опустила глаза, словно и в самом деле видела эту убогую комнатку. Подумала, что теперь уж она побывала всюду, где и Ябуки. Это путешествие помогло ей узнать мужа, с которым они семь лет провели в разлуке. Она вслух повторила слова, произнесенные хозяйкой: «Он всегда был один, вот я и решила, что так было и раньше, а теперь уж – до конца…» Да, наверное, муж хотел, чтобы его до конца оставили в одиночестве.
Не говоря никому ни слова, она нагнулась у кладбищенской стены рядом с могилой и поспешно закопала завернутый в платок обгоревший кусочек кости размером с монету. Теперь и он, Ябуки Дзёкити, войдет в сообщество тех покойников, что лежат здесь в гробах. Это была ее дань мужу – своего рода символический обряд во успокоение его души.
Когда они вышли на шоссе, уже смеркалось. Вскоре машина выехала из деревни Овер и помчалась назад, к Уазе.