Сычеников Валентин. Знаки

свели их вместе, и Святейший сам пришел к своему младшему родственнику и
сам приказал удалиться слугам, что подчеркивало серьезность и
конфиденциальность разговора. Инка насторожился при этом, но время шло, а
высочайший диалог все скользил на поверхности многотемья, касаясь десятков
вопросов и до сих пор ни один не ставя ребром.
- Почему? Он ваш личный враг, Святейший? Я не увидел в этом изобретении
ничего опасного для религии и государства. К тому же в знаках-буквах
что-то рациональное есть.
- Инке известно, в чем заключается изобретение?
- Я буду рад услышать об этом еще раз.
- Амаута нашел способ фиксирования, хранения, передачи и
распространения информации.
- Вас это пугает?
- Не понял, - застыл Святейший.
- Пусть так: чем вам не нравится это изобретение?
- Он не первый додумался до письменности, - сказал Святейший.
- Я знаю, письменность была запрещена Инкой - основателем династии, -
перебил правитель. - Но с тех пор столько воды утекло, что можно,
наверное, безболезненно нарушить запрет.
- В период правления отца народа Явар Вакана, - напомнил жрец, - была
сделана попытка еще раз возродить письменность, но правитель мудро сжег ее
изобретателя. Многие века народ обходился без умения читать и писать, но
стал от этого только счастливее. И наш долг следовать заповеди сына бога,
который под страхом смертной казни запретил знаки-буквы навсегда.
- Навсегда! - взвесил Инка. - Страшное слово.
- Это необходимо, мой друг, иначе мы выпустим знания из стен
правительственного дворца, и тогда его не сдержат никакие границы. Этот
Амаута наглядно доказал, что любой человек может научиться записывать и
расшифровывать буквы-знаки. Царедворец, раб я простолюдин перед лицом
этого метода равны. Мы не сможем контролировать все, что пишут и читают
люди в нашей стране, а значит, не сможем управлять людьми, как это делаем
сейчас. Если сегодня народ слышит правду только от наших глашатаев,
воспринимает ее на слух и принимает к сведению, даже не очень размышляя о
ней, - все равно мысли скоро забываются и особого значения не имеют, - то
узнав письменность, они смогут фиксировать информацию, обмениваться ею и
мыслями по ее поводу, фиксировать и эти мысли, и свои наблюдения, и
мнения, пусть даже ошибочные. Устная история, хранителями которой сейчас
являются наши жрецы, отсеивает все лишнее, отделяет злаки от плевел и уже
в таком виде передает следующему поколению. Мы бережем чистоту истории и
ее соответствие авторитету династии. Мы должны быть уверены, что народ
пользуется только этим, чистым знанием, а никаким иным. Лояльность
обеспечивается всеобщей и полной ликвидацией всякого самопроизвольного
знания, всякой незапрограммированной мысли.
- Того ученого, при Явар Вакане, сожгли за то, что он вызвал холеру? -
вспомнил молодой правитель. - Это что - миф?
- А какое имеет значение, была в то время холера или не было ее, -
усмехнулся Святейший. - Ведь холера случается время от времени, не правда
ли? Вот и еще одно доказательство в пользу того, что письменность не
нужна: у нас нет документа, удостоверяющего наверняка, вызвал преступник
холеру или эпидемия произошла век спустя. Мы знаем только, что его
обвинили и сожгли - не зря обвинили, наверное, раз сожгли. Это истина
настолько древняя и широко известная, что всем кажется естественной вполне
и даже единственно возможной. Тем лучше для дела: народ будет поддерживать
приговор.
- Но, может быть, у этого Амауты вовсе не было преступных замыслов? -
сделал еще одну попытку усомниться Инка - отец народа. - Будет ли
справедливо предавать его огню?
- Если он не виновен, бог вознаградит его в стране, где нет ни забот,
ни печалей, - ответил Святейший.
- Пусть так, - сказал правитель. - Твоя взяла, дядя! Да свершится воля
наша и да не будет милости преступившему древний закон.
- Я рад, что мы пришли к общему мнению, - сказал Святейший. - Народ
будет доволен, - добавил он, уже стоя в дверях.
Одним солнцем меньше стало в высоких покоях.
До ближайшего праздника оставалось пять полных лун.
Каждый день Амаута что-то терял: веру в правду, в справедливость, в
бога, в гуманность правительства, в свой долг перед государством. Только
всегда ли потери - зло? Намереваясь строить дом, человек запасает камни,
чтобы складывать фундамент и стены. Но если вокруг пустыня, камни
становятся бессмысленным грузом: не построить здание на песке. И сбросив
их с плеч, только освободишься от тяжести, от гнета, и станешь более
жизнеспособен в данных условиях, чем человек, который тащит на себе через
пустыню кирпич.
Настал его день, день праздника и несчастья.
Амауту привели на площадь - пуп города, так же, как город - пуп страны.
Привязали, стали ждать. Ждали народ - главное действующее лицо намеченного
спектакля. Народа не было, состязания занимали его сейчас согласно
программе. Всему свое время. Только отдельные зеваки, из тех, вероятно,
которых спорт по причине собственной неполноценности не привлекает,
застенчиво околачивались где-то по периметру площади. Что их тянуло сюда -
не понять да и незачем понимать. Не входило это в задание, а задание
лейтенанту - молодому, подающему надежды отпрыску хорошей военной фамилии,
было дано следующее: обеспечить надежную охрану преступника до того, как
его сожгут, и места казни, пока пепел не будет надлежащим образом собран,
истолчен и развеян по ветру. Все остальное лежало на ответственности жреца
и двух его дюжих помощников. "Где ж он ветер-то возьмет? - лениво
размышлял лейтенант о заботах жреца. - Жара такая - мертвый штиль. Только
и остается, что к богу с рапортом обратиться".
Собственно, задание было совсем легкое, обеспечить порядок здесь смог
бы и ефрейтор. Просто традиция существовала - проверять всех перспективных
офицеров во всех возможных ситуациях. Противно, конечно, но необходимо.
Вроде касторки.
Ладно, хоть преступник оказался спокойный. Стоял, запрокинув голову,
касаясь затылком столба, и, щурясь на солнце, улыбался. Пока все
обходилось, слава богу, без лишних эмоций. Даже скучно стало. Нервно так,
неспокойно скучно - зевать постоянно хотелось. "Нехорошо, - убеждал себя
лейтенант, - нехорошо. Тоже довод - скучно. Надо быть серьезным и
собранным. Наверняка наблюдают откуда-нибудь, зевни лишний раз - заметят,
доложат. Выдержки, скажут, нет". А хотелось ему сейчас уйти за город, лечь
на сухой глинистый склон и полежать, лениво глядя-не глядя в небо. До
вечера. А потом вернуться в город и напиться, ну, последнее-то не уйдет.
"На кой пригнали-то так рано? - думалось лейтенанту. - Скульптурную группу
изображать? Выправку демонстрировать? Хоть было бы перед кем. Скорее бы
все это кончилось. Надоедает. Честное слово, начинает надоедать".
Обязанности лейтенанта четко обусловлены традицией и приказом.
Расставив солдат, он должен встать у самого помоста, впереди и чуть справа
от преступника. И так - до огня. Когда огонь разгорится, он может отойти,
но не больше, чем это необходимо. Только-только, чтоб не поджариться
самому. Таков приказ. А приказы не обсуждают, их выполняют.
- Торгуешь? - послышался голос за спиной.
Лейтенант поморщился. "Этого вот только и не хватало для полного
счастья, - подумал он. - Сейчас плакаться начнет, на нервы действовать".
- Знаешь, зачем ты тут стоишь, лейтенант? - риторически, не ожидая
ответа, спросил преступник. - Ты меня продаешь. Точнее даже, продаешь не
меня, а зрелище, большое театрализованное представление под названием
"Сожжение государственного преступника", - привязанный говорил негромко,
но лейтенант стоял от него всего в двух метрах и отойти не мог, не имел
права. И не было шума, способного заглушить слова, народ еще не собрался,
а потому слышно было каждое слово ясно и отчетливо.
- Вот ты, наверное, сейчас думаешь, - продолжал преступник, - почему
это тебя, боевого офицера, человека из первой зоны, поставили сюда
выполнять задание, с которым справился бы любой ефрейтор. Думаешь? Так
вот, сейчас ты - реклама. А реклама должна быть яркой, броской. Иначе
товар не продашь, это любой торговец знает. А продавать будет кому - сюда
соберется море публики. Еще бы! Шестеро солдат, лейтенант... Наверное,
что-то интересное. К тому же власти так добры, что не берут за это зрелище
денег. Публика валом повалит на дармовщинку - и ошибется, как всегда.
Расплачиваться за сегодняшнее зрелище она будет всю жизнь страхом и
послушанием. А ты и вправду похож на витрину, лейтенант: бляшки начистил,
знаки нацепил, побрился гладко. Как на свидание. Все верно, хоть и придет
на это свидание не одна какая-то конкретная девица, а толпа. Но и толпа,
она - женщина: капризна и истерична, любит силу, энергичность, жестокость,
любит яркое, хорошо воспринимает, когда ей льстят, и когда на нее
прикрикнут. У этого задания, которое ты сейчас выполняешь, лейтенант, есть
одна хорошая сторона - сегодня вечером уйма женщин захочет принадлежать
тебе. Если, конечно, ты сможешь простоять до конца вот так: прямо, упруго
и мужественно, как фаллос, перед соитием. Только боюсь, что для тебя
самого этим вечером все женское внимание будет ни к чему, вряд ли ты
окажешься еще на что-то способен сегодня. А вот напиться - да, напиться
рекомендую. Большое облегчение от нервов - напиться вовремя. А то еще,
чего доброго, заснуть не сможешь.
Амаута развлекался.
Последние полгода он просидел в одиночке. Кормили там неплохо, сначала
это даже вселило в него надежду, но, подумав, он сообразил, что к чему, и
радоваться перестал. "Товарный вид придаете?" - спрашивал он тюремщика,
который молча просовывал в оконце - три раза в день - положенный паек
смертника. Тюремщик не отвечал. За полгода у Амауты было время
поразмыслить о том, о сем, но не с кем было поговорить. По разговору он
скучал, по собеседнику - пусть глупому, пусть молчаливому. Он даже
вспоминал с сожалением о том времени, когда шло следствие. Пытки стерлись,
потускнели в его памяти. Да, были пытки, но была и радость общения, пусть
жалкая радость, пусть квазиобщения, но была. Если бы к нему в камеру
посадили любого человека, уголовника или даже провокатора, он был бы
счастлив безмерно. Но смертник должен в одиночку обдумать всю свою жизнь,
свои ошибки - чтобы полнее воспринималась милость прощения.
Если он покается перед казнью, то ему будет даровано прощание. Так
сказал вчера тюремный жрец. И в этом случае сгорит только его грешная
телесная оболочка, а душа, очищенная покаянием и страданием, взлетит прямо
в небо, прямо к богу. Гораздо опасней - предостерег жрец, - погибнуть
неожиданно, пусть даже в бою за правое дело, но не получив
предварительного отпущения грехов. "Вот это да, - подумал Амаута, - вот
это льготы! Какая такса! Десятки лет праведной жизни стоят пяти минут
покаяния".
Сейчас, произнеся напрасные слова больше в воздух, в общем-то, чем
непосредственно лейтенанту, он прикидывал: стоит каяться - нет? Говорят,
что подкова на пороге приносит счастье даже тому, кто в это не верит. Так,
может, все-таки покаяться? К тому же за это обещали придушить, как только
поднимется первый дым. Не дадут сгореть заживо. Неприятно, наверное. Хотя,
конечно, и придушат - тоже радости мало. Но все-таки...
И тут ему стало смешно: странное существо - человек. Любит выбирать.
Так или иначе, за или против, под или над, с маслом или с медом, за
наличные или в кредит, немедленно или после свадьбы, лежа или стоя, быть
или не быть.
- Знаешь, лейтенант, - сказал он. - Ты сейчас представляешь
государство. То самое государство, которое испугалось меня настолько, что
считает своим смертельным врагом. Видно, не можем мы существовать вместе,
я и государство, раз решило оно меня убить. И я вот - привязан здесь к
столбу, и все, что здесь произойдет, нельзя назвать иначе, как убийством,
убийством беззащитного человека. Насколько интереснее и благороднее было
бы, - слышишь, лейтенант! - отвязать меня и дать мне топор, и мы бы
рубились с тобой здесь же, перед народом - насмерть. Красиво, правда! Ведь
ты бы зарубил меня наверняка, а, лейтенант? Ты же специалист,
профессионал, моложе лет на двадцать, в отличной форме, тренирован с
детства. Ведь никакого риска нет! Ведь ни малейшего! Почему бы тогда не
попробовать? Ведь ты-то не отказался бы, а, лейтенант? Да вижу, вижу, не
отказался бы.
- Знаешь, за что я здесь, лейтенант? - продолжал Амаута. - Тебе
сказали? Я здесь, потому что хотел дать народу возможность обмениваться
знанием. То, что сейчас знает один, могли бы узнать все. Крупицы знаний
каждого собирались бы воедино и становились общим достоянием. Ты мог бы
разом получить все, что ценой долгой и трудной жизни узнал твой генерал! И
люди не скрывали бы своих знаний: всегда хочется, особенно, в конце жизни,
передать другим то, что накопил. Чтобы не пропало, продолжало жить в
других, если бы-это вышло - может быть, ты стал бы генералом, лейтенант,
не дожидаясь седин. Скороспелым лейтенантом-генералом нового
правительства. А потом твои батальоны и полки, дивизии и армии разбил бы в
пух какой-нибудь сапожник или кузнец, получивший те же военные знания. И
он бы обязательно разбил тебя, потому что стал бы военачальником по
призванию, а ты - ты офицер только потому, что не мог иначе: дедушка был
вояка и отец - кадровый офицер, тебе просто некуда было деваться,
лейтенант, вот ты и в армии. Так что радуйся, из моей затеи и в этот раз
ничего не вышло, а то пришлось бы тебе в тридцать лет осваивать новую
профессию. Вот почему ты сжигаешь меня связанного, лейтенант, - чтобы
наверняка сохранить денщика и домик в первой зоне. Чтобы сменить домик на
дом, больше и роскошней. Чтобы обвешаться орденами за то, что совершат
солдаты, которых ты пошлешь на смерть. Чтобы получить пенсию - такую же,
как у деда или, желательно, большую. Персональную. Так как, шевалье, руки
не чешутся огонь зажечь? Ведь это ты меня сжигаешь, в конечном счете! Не
терпится, наверное?
- Пачкаться! - неожиданно, ругая себя за невыдержанность, почти не
шевеля тонкими губами, отозвался лейтенант. - Народ тебя сожжет, сам.
- Ну-у, - посожалел о лейтенанте Амаута. - Разве можно верить в этот
анекдот, молодой человек? Главное - толпу собрать, а в ней десяток можно
найти для чего угодно. Скажи им, что на шест надо забираться, кто выше, -
и полезут. Скажи, что надо магазины грабить или гимны петь, что это-де
насущная необходимость и требование времени - ограбят и запоют. Или,
скажешь, нет? Заметь, удобная форма: требование времени. Потом начнут
выяснять, кто виноват, кого судить - а некого. Время было такое, жестокое,
суровое, не люди - звери, а зверей - тех и вовсе выбили. Думаешь, на шест
лазить - не человека убивать? А убивать - это даже интересней. Особенно,
безнаказанно, особенно, если за это еще и похвалят. Хочешь, эксперимент
проведем: давай тебя привяжем к столбу. И тебя сожгут, ахнуть не успеешь.
Между тем на площади стал собираться народ. Пришел откуда-то жрец с
помощниками, которые сноровисто соорудили небольшой костерок невдалеке от
помоста. Головнями из него, когда придет время, будет подожжен большой
костер. Здоровые, хмурые ребята-носильщики притащили Святейшего в кресле -
под балдахином. Зеваки с периметра решительно устремились к центру
площади, ближе к событиям.
Наконец народ повалил валом, и сразу стало тесно. Лейтенант вытянулся и
закаменел, сейчас он даже слегка поблескивал на солнце, как будто его
ненадолго окунули в жидкий азот.
- Давай-давай, лейтенант, - подбодрил его Амаута, - старайся! Близок
твой час. Ты уж не ударь в грязь лицом, оправдай затраченное. Зря, что ли,
тебя двадцать лет калорийно кормили и квалифицированно учили? - Лейтенанта
слегка покорежило. - Ничего - утешал его въедливый голос, - это еще только
игрушки. Вот в следующий раз тебе, как оправдавшему высокое доверие,
поручат убрать кого-нибудь без лишнего шума, или дикарей усмирять пошлют,
за то, что на луну, мерзавцы, молятся и податей платить не хотят. А что ты
думал, служба - развлечение? Маневры? Занятия физкультурой?
Звон гонга над площадью погасил все остальные звуки, как магниевая
вспышка гасит свет. Насторожилась тысячеголовая масса. И к Амауте пошел
жрец, и гнусавя, стал тыкать в лицо что-то священное. Амаута глядел на
него с сомнением, соображал, каяться все-таки или не каяться?
- Не так бойко, святой отец, - решительно сказал он, - а то ты мне зубы
повредишь этим предметом. Отойди, не засти. Покаяться хочу перед народом в
страшных грехах. "Такая трибуна, - подумал он. - Такая широкая и
представительная аудитория. Грех совершу, если не воспользуюсь. Большой
грех".
- Народ! - обратился он к толпе. "Какой голос", - уважительно подумали
лейтенант и Святейший одновременно.
- Народ! Я нес тебе большую правду, да не донес. Отобрали они, - Амаута
обвел глазами первый ряд почетных гостей, - ее у меня, спрятали. Казните
меня теперь!
- Он хотел наслать на народ холеру! - закричал жрец. - С помощью
колдовства. Вот его колдовские знаки!
Амаута почувствовал, что ничего уже никому не сможет объяснить. Он
замолчал и смотрел теперь на народ спокойно.
Жрец тоже замолчал. Собрался с мыслями.
- Отдаю твою душу дьяволу, нераскаянный грешник, - вспомнил он формулу.
- Люди, кто совершит святое дело: избавят мир от нечестивца? Бог радуется,
глядя на верных своих слуг с небес!
Первым из толпы, расталкивая непроворных, вышел здоровенный мужчина,
бледный, но по внешнему виду здоровья отменного: "Слуга божий, штатный
провокатор", - не удержался Амаута. Тихо так не удержался, почти не шевеля
губами, но лейтенант его услышал.
- Благословляю! - обнадежил решительного жрец.
"Скорее бы кончилась волынка, - подумал по этому поводу здоровенный. -
А то затянут, как всегда".
"Развелось умников, шагу ступить нельзя. Жечь! Жечь!" - высоким и худым
был второй. Вышел, дрогнув тонкими губами, посмотрел на жреца.
- Благословляю!
Все молчали. Только потрескивал костерок, да вздыхала толпа, даже не
вздыхала, а так, переводила дыхание, когда выходил очередной доброволец да
жрец произносил свое.
"Доброе дело у бога зачтется. Может, свой грех там закрою", - вышел
широкоплечий, средних лет.
- Благословляю!
"На дистанции почти все меня обошли, но тут я не буду последним!" -
застыл перед жрецом парень.
- Благословляю!
"Раз-другой на глаза попадусь, - может, срок испытания скостят", -
вышел ремесленник из третьей зоны.
- Благословляю!
"Не мое бы это, конечно, дело, но участвовать лично хоть в одном
местном обряде - нелишне, будет о чем вспомнить. Тем более, что тут власти
предержащие сами себе "козу устроили". Это ж золотое дело для них!
Прошляпили, чинуши. Взяв на вооружение передовой опыт, составили бы на
каждого досье, завели бы картотеки: "то задержан, кто замечен, а кто
склонен. Этот тип - родоначальник бюрократии, способный задавить страну,
отбросить ее на сотни лет. Перевороты совершают неграмотные, и во время
всех восстаний первыми летели в огонь бумаги. Так что объективно он - по
ту сторону баррикад. И раз уж выпала такая возможность, я внесу свой
скромный вклад в спасение всех этих простых, неиспорченных цивилизацией
людей от незнакомой им гидры грамотности. Я - за!".
- Благословляю!
"Я ведь согласился, согласился, я все сделаю сам. Зачем они меня
подталкивают? Я не хотел этого, учитель! Но иначе не могу я, я ведь не
только за свою шкуру пекусь. Я теперь - единственный, кто знает
знаки-буквы, и должен сохранить свою голову, чтобы продолжать общее дело.
Они сказали, что без "этого" отречение не будет полным. И потом, они ведь
мучили меня, если бы вы знали, как они мучили меня, учитель! Я вынужден.
Простите, если можно. По правде говоря, я даже не знаю, поможет это или
нет. Все-таки они, наверное, убьют меня потом. Не так пышно, конечно,
удушат просто - и все. Но один шанс пока есть: а вдруг поверят? А вдруг
действительно отпустят? Надо поторопиться, чтобы успеть. Простите,
учитель!".
- Благословляю!
"Разве ж можно - холеру? Как тот раз холера была, считай что вся
деревня вымерла. Нельзя такого оставлять, он всех поубивает. А у меня
четырнадцать душ, с внучатами. Нельзя".
- Благословляю!
"Что-то приуныла толпа. Никто не выходит. Вон, даже старикан поперся, а
все равно недобор. Интересно как... будет корчиться, вот - был, есть и
сейчас, а не станет его. Неужели больше никого не найдется? А, была-не
была. Запалим дядю".
- Благословляю.
Не находилось больше никого. Тысячи ждали с любопытством и нетерпением
- а ведь не шли. Между тем в законе сказано четко: десять добровольцев из
народа должны зажечь костер разом. Народ сам казнит тех, кто злоумышляет
против бога и людей.
- Ну, что? - обратился к народу жрец. - Или отпускать злоумышленника и
колдуна? Задерживаете святое дело, люди! Не торопитесь послужить богу. Ну!
- Ну! - он посмотрел на толпу.
- А я что? Я, раз надо, пойду.
- Благословляю!
Десятый медленно, неуклюже ступая, подошел к костерку, у которого
сгрудились добровольцы, наклонился за головней-факелом, потом - вроде
оступился, сделал еще один неверный шаг да так и рухнул лицом в костер. Из
его домотканой спины торчал короткий, оперенный конец стрелы.
- Кто? - вскрикнул лейтенант. - Откуда?
- Из того дома, наверное, - крикнул ближе к нему стоящий солдат.
- Дорогу! - закричал лейтенант на толпу. Толпа попятилась, но не
расступилась, не из упрямства - просто некуда было.
- Не тем занимаетесь, лейтенант, - остановил офицера жрец. - Ваше дело
охранять, а не ловить. Так кто будет десятым? - толпа молчала. Десятого не
находилось.
- Сейчас еще девятого искать будете, - подал голос, как проснулся,
Амаута.
- Убьют? - машинально спросил лейтенант.
- Их и убивать не надо, сами разбегутся.
Добровольцы пока не разбегались, просто слились вместе, слились в
странный комок на восемнадцати ногах и медленно, медленно пятились от
костра и помоста.
- Стой! - рявкнул на них лейтенант. - Стойте, шкуры! Задержать!
Двое солдат, повернув копья горизонтально, преградили добровольцам путь
к толпе. Те уперлись в копья и, глядя поверх голов, начали пятиться в
другую сторону.
- Кто это был?
- Да ты уже на меня-то не кричи, пожалуйста, - ответил Амаута, - не
знаю я, кто это был. Знал бы, так не сказал, - а сейчас вот честно и
радостно говорю: не знаю. Значит, нужна народу моя правда, - продолжал он,
глядя куда-то вверх. - Значит, прав я был, лейтенант, в своем деле.
Значит, менять тебе все-таки профессию, когда разобьет ваши войска
сапожник. И не видать тебе теплой пенсии, как своих ушей. Значит, я не
горю, лейтенант, а ваша затея горит при ясной погоде.
Жрец в разговор не вмешивался, жрец убедительно говорил что-то народу,
а народ от него тихо отходил, наступая на носки задним.
- Нет, - сказал лейтенант, - ты ошибаешься. Это ты сгоришь. Ты у меня
все-таки сгоришь. Ты меня не знаешь!
- Права не имеешь, лейтенант, - отозвался Амаута. - Ты же
государственный служащий, у тебя же нашивки лейтенанта. При всем народе
нарушить закон - неужто посмеешь?
- Эй, вы! - обернулся лейтенант к добровольцам. - Берите факелы. Живо!
И те, помешкав, взяли факелы-головни, потому что наяву увидели смерть.
Страшен был лейтенант. Он подтолкнул, лично подтолкнул замешкавшихся к
помосту, а затем посмотрел на преступника остро и твердо:
- Гляди, говорун!
И рванул с груди нашивки и бляшки. Потом подошел к костерку, выхватил
оттуда головню и ткнул ее в помост, как в живое тело нож.
Вое молчали. Только шипели, разгораясь, дрова. "Горишь, лейтенант, -
донеслось сквозь дым с помоста. Голос был странно спокойным и даже
доверительным. - Горишь, лейтенант! Все вы горите, а вот я, кажется,
остаюсь".