- Скорее, помогите! Мы ранены!
Сколько еще атак "мессеров" отбил Попов! Сто семьдесят раз попадал под огонь зенитной артиллерии, шесть раз возвращался на одном моторе. Но счастливая звезда, летное искусство и находчивость сберегли летчику жизнь.
В ходе битвы за Москву, да и позже неприступным для разведчиков оставался железнодорожный узел оккупированного Смоленска. Через него гитлеровцы перебрасывали живую силу и бронированную технику для захвата столицы. Смоленск был прикрыт плотным огнем зениток и истребителей, базировавшихся на двух аэродромах. "Мессеры" постоянно барражировали на разных высотах, и сфотографировать Смоленск днем редко кому удавалось. Разведчики несли потери.
Однажды Анатолий отправился на аэродром с новым нашим комэском Дмитриевым. Едут на полуторке и молчат.
- Крепкий орешек этот Смоленск, - заговорил вдруг комэск. - А наш генерал упрямо требует разведывать его каждый день. Что-то надо придумать...
- А я придумал, командир! Поверь, я задание выполню! Каким образом, елки-моталки? На бреющем, черт бы их побрал, - озорно сказал Попов.
- Ты что, с ума спятил? Тебя не только зенитки - пехотинцы палкой сшибут. Запрещаю...
- А я попробую, командир. Будь что будет, где наша не пропадала!
- Ну ладно, только я ничего не слышал, и ты мне ничего не говорил.
Оба улыбнулись и крепко обнялись. Анатолии весело спрыгнул с грузовичка на снег, не стал слушать доклад старшего авиамеханика о готовности самолета, на ходу крикнул: "Верю, верю, все в порядке!" - и скрылся в кабине...
К железнодорожному узлу Смоленска он подошел с запада, откуда фашисты меньше всего ожидали появления советского разведчика. Небо над Смоленском расчистилось, и вражеские эшелоны можно было сфотографировать с высоты шести тысяч метров. Вместо шаблонного полета на большой высоте, удобной и безопасной для фотографирования цели, он спустился до двухсот метров.
На этой высоте смелый летчик, пролетая над двумя смоленскими аэродромами, забитыми вражескими самолетами, выпустил шасси, имитируя посадку. А когда фашисты распознали его уловку и открыли ураганный огонь, было поздно. Разведчик сфотографировал все объекты, прижал машину еще ближе к земле и ушел домой. Наши "фотики" никогда раньше не видели объекты Смоленска, снятые таким крупным планом.
Одновременно с наступлением на Москву враг продолжал сжимать кольцо вокруг Ленинграда, и наш полк вел воздушную разведку войск противника, блокировавшего город на Неве. Однажды Поспелов получил приказ разведать оккупированный аэродром Гатчины. Штурман Галушка скрупулезно рассчитал маршрут и предупредил командира, что полет будет долгим, горючего едва хватит. Взяв курс на Ленинград, разведчики вско-Ре достигли Торжка и вдруг увидели впереди идущую "о их курсу шестерку бомбардировщиков.
- Фрицы! - закричал штурман. - "Мессершмиты-110". Сворачивай, командир!
- Однн момент! - спокойно возразил Поспелов. - А что, если рискнуть: подстроиться к ним и лететь вместе до Гатчины? Как ты думаешь, штурман?
- Нас скоро опознают, командир. Накроют! - вмешалея стрелок, слышавший через шлемофон весь этот разговор.
- Сержант Баточка, наблюдать за воздухом строго приказал Поспелов.
- Есть, товарищ командир!
- И приготовь пулемет к бою!
- Слушаюсь!
А Поспелов продолжал рассуждать вслух:
- Я думаю так: чем "пешка" отличается от "мессера стодесятого"? У "пешки" дутик - хвостовое колесо - убирается, а у "мессера" - нет. А размерами и конфигурацией оба самолета схожи. Те же два мотора два киля. Издалека, в облачности, не различишь. Риск^ нем?
- Рискнем, командир, тем более мы пойдем сзади и хвоста нашей "пешки" фрицы не увидят...
- Поехали! - скомандовал Поспелов и прибавил газ обоим моторам.
Через минуту "пешка" пристроилась к "мессерам", и фашистские летчики приняли ее за свой бомбардировщик.
Так и летели разведчики неопознанными вплоть до Гатчины. Всю дорогу Поспелов держал пальцы на гашетке своего пулемета, готовый открыть огонь, если враги разгадают его уловку.
Но вот показалась цель разведки. Немецкие самолеты встали в круг для посадки. Их ведущий уже стал снижаться. И в этот момент Поспелов развернул "пешку" и быстро помчался над аэродромом. Штурман Галушка включил фотоаппарат, и разведчики одним заходом зафиксировали на пленку стоявшие в капонирах под маскировочными сетями вражеские самолеты. Одновременно штурман и стрелок подсчитывали на глаз количество боевой техники врага.
Поспелов тем временем бросил "пешку" в крутой крен для повторного захода. Появившись снова над капонирами, прижал самолет к земле до бреющего полета и нажал на гашетку. Не дожидаясь команды, его примеру последовали штурман и стрелок. Сверху было хорошо видно, как засуетились на земле фашистские летчики и механики, бросились бежать из капониров в землянки, но пулеметные очереди прошлись по их спинам, и черные фигуры распластались на снегу. Теперь-то гитлеровские зенитчики сообразили, что среди прилетевших на посадку бомбардировщиков один оказался краснозвездным и открыли по нему мощный огонь. "Поздно' 'Поспелов потянул штурвал на себя, и "пешка" быстро нырнула в облака.
- Kуpc! - потребовал командир от штурмана. Но перебил стрелок:
- Можно передать по радио разведданные? - спрашивал он разрешения командира.
- Какие данные? Вот проявят разведфильм, и будут данные.
- Но я успел сосчитать все самолеты! - докладывал стрелок.
- И сколько же?
- Тридцать два, товарищ командир, и один неисправный, без мотора.
- Ну, ты считал в четыре глаза, - вмешался штурман - я насчитал всего двадцать восемь бомбардировщиков.
- Не сходится цифирь-то, - упрекал Поспелов, - но вот что. Передай на базу: задание выполнили, обнаружили около тридцати самолетов. Матчасть в порядке. Возвращаемся домой.
- Есть передать! - обрадованно воскликнул стрелок-радист.
Да, если бы знать, что ждет впереди!
Три богатыря - летчик Поспелов, штурман Галушка и стрелок Баточка благополучно прилетели на базу. Они презирали смерть и не знали, что она близка. Вскоре летчики не вернулись из очередного полета над фашистским тылом! Память о них осталась в наших сердцах, все годы войны их боевые подвиги вдохновляли новые экипажи разведчиков.
ПРЕДАННЫЕ ДО КОНЦА
Незадолго до своего последнего вылета стрелок-радист комсомолец Баточка подал заявление о приеме в партию. "Хочу идти в бой коммунистом!" - писал он в своем заявлении.
Так он ответил на призыв партии к фронтовикам встать в ее ряды, храбро и самоотверженно сражаться с врагом. Как-то во время беседы политрук нашей эскадрильи Пронькин сказал, что этот призыв обращен ко всем воинам, находящимся в действующей армии.
Иван Иванович имел в виду и нас - старших механиков мотористов. Он пояснил, что фронтовикам, отличившимся в сражениях Великой Отечественной, предоставляются льготы при вступлении в партию: сокращается кандидатский стаж. Заканчивая беседу, Пронькин сказа что в жестокой борьбе с фашизмом все специалисты нужны Родине - и механики, и радисты, и саперы, и врачи.
После беседы политрука мы как-то по-новому стали смотреть на свою военную профессию. Раньше нам казалось, что призыв партии "Идти в бой коммунистом!" нас не касается. Ведь в бой мы не ходили, пулеметных амбразур телами не закрывали, даже не имели возможность встретиться лицом к лицу с ненавистным врагом Проза всегда трудных, порой очень тяжелых, физически изнурительных военных дней - вот наш удел. Выходит мы ошибались. Своей добротной и безотказной служ^ бой, как говорил политрук, мы заслуживаем право стать коммунистами.
Об этом я думал, когда вернулся с беседы политрука. Сосредоточиться мешали разговоры товарищей и раздававшиеся время от времени взрывы смеха после чьей-то удачной шутки. Я невольно прислушался к разговору.
- Видели, ребята, на аэродром села девятка английских "харрикейнов"? говорил мой механик Григорьев. - Горбатые, как старухи! Я сам видел, как механики садились на хвост "харрикейнам" и сидели там, пока они рулили...
- Зачем? Захотели прокатиться на лошадях?
- Да нет, говорят, что эти машины с растопыренными ногами легко капотируют Вот механики и сидят на хвосте, чтобы истребитель не перевернулся...
- Не может быть! А еще в песне поется: "Англичанин-мудрец изобрел за машиной машину..."
- То песня, - продолжал Григорьев. - Рассказывают, что один летчик вырулил на старт, забыл, что у него на хвосте сидит механик, дал газ и взлетел...
- Ну и ну! Механику - крышка?
- Нет, летчик уже при взлете почувствовал тяжесть на ручке руля высоты, догадался и быстро приземлился. Механик отделался испугом да обморозил руки...
- Шарлатан тот летчик! - начались комментарии. - Англичане тоже хороши - поставляют нам такой самолет!
После критики "харрикейнов" разговор сам собой перебросился на американскую авиационную технику. Наш полк получил на опробование двухмоторный бомбардировщик "бостон". Для дальней разведки он годился поскольку имел солидный радиус действия. Механикам нравилось, как ровно работают его моторы. Однако шасси у самолета оказалось слабым. Дважды во время посадки на грунтовых аэродромах оно ломалось. Кто-то из механиков заметил:
- А союзники, видно, сдержат слово, откроют скоро второй фронт. Иначе они не прислали бы нам свою технику.
- Держи карман шире! Уверен, союзники будут тянуть со вторым фронтом и ждать, пока мы и немцы обескровим друг друга... - возразил другой.
Этот разговор, я знал, будет продолжаться до полуночи пока кто-нибудь из любителей поспать не крикнет' "Кончай травить, братцы. Дайте сон доглядеть!" Посте этого спорщики перейдут на шепот и проговорят еще час до прихода дневального, который выключит свет.
Я не стал ждать, чем кончится этот разговор, вышел перед сном подышать воздухом. Мысли продолжали крутиться вокруг беседы политрука, размышлений товарищей о ходе войны, о смысле жизни, о судьбе нашего поколения.
Помню, мой отец был очень расстроен, ко1да прочитал в газетах указ о том, что выпускники десятилетки при поступлении в институт не будут освобождаться от службы в армии. Я как раз заканчивал десятилетку, и отец очень хотел, чтобы я стал инженером. Но указ отодвигал его желание на неопределенный срок. Фашисты уже развязали вторую мировую войну, и наше государство предпринимало все посильные меры, чтобы укрепить обороноспособность.
Что ж, в армию так в армию! Зачем тянуть? Может, война разразится завтра? И мы договорились не ждать, быть к ней готовыми.
"Мама родная!" - воскликнули хором одноклассницы, увидев нас остриженными "под нуль". Нашелся, "Равда, среди нас "предатель": Юрка Верховцев явился в класс, как всегда, с вьющимся чубом. Не сдержал честного слова, которое давал, когда мы сговаривались постричься наголо. Мы его, "очкарика", простили - У^ него был "белый билет". Лишь пожурили малость! оольшинство наших ребят вернутся домой, пройдя всю войну, а он будет убит под Москвой, записавшись в армию добровольцем-ополченцем.
Конечно же, мы мечтали о мирных профессиях интересовались кто техникой, кто искусством. Про свои увлечения я исчерпывающе узнал из школьной характеристики, которую мне выдали для поступления в военное училище. Все в ней было верно: не отдавал себя целиком учебе, увлекался волейболом, школьным джаз оркестром, фотоделом, стихами, выпускал стенгазету Словом, разбрасывался. Меня поразило, что учитель истории - он же директор школы Кожевников - знал про меня все.
Одного, однако, не учел учитель истории. Меня сильно увлекал кинематограф. Новые фильмы я смотрел в первый день их выхода на экран, занимая, как король, всегда одно и то же кресло в бывшем московском кинотеатре ЦПКО имени Горького, что находился у Крымского моста. При кинотеатре работала служба заказа билетов по телефону. Причем заказ принимался и на определенное кресло.
Кинотеатр славился также отличным джаз-оркестром, который начинал играть в фойе за полчаса до начала вечерних сеансов. Перед премьерой музыкального фильма оркестр исполнял его мелодии. Оркестрантов заранее снабжали нотами. Кстати, ноты и слова песен продавались перед сеансом и для зрителей. Так "Любимый город", "Катюша", "Три танкиста" и другие массовые песни предвоенных лет моментально становились популярными.
Я играл на баяне по самоучителю, усвоил азы нотной грамоты. Впрочем, ноты легко прочитать, если уже слышал мелодию. И так же легко спеть:
Тучи над городом встали,
В воздухе пахнет грозой...
На следующий день я насвистывал и напевал в школе новый мотив. Друзья-мальчишки завидовали. Девчонки убеждали, будто у меня отличный слух и мне следует учиться в консерватории. Я снисходительно слушал девчонок, в душе радовался похвалам, но... В детстве я переболел корью с осложнением на среднее ухо. Пенициллина тогда не существовало, и врачи проткнул" мне барабанную перепонку. Мой брат, тоже переболевший корью, подвергся более сложной операции. Теперь есть антибиотики, и такие болезни считаются пустяковыми. Но тогда я ошибочно считал, что лишен идеального слуха необходимого музыканту, и решил поСтупать в Институт кинематографии. Война перечеркнула мои мечты и мечты моих товарищей.
Все мы были призваны в армию. Все мы пошли на фронт воевать с нацистами. Из ровесников Октября и из тех кто лет на пять помоложе, состоял преимущественно наш полк.
Мы не знали старой жизни, при которой родились жили наши родители, но по их рассказам она была жестокой, бесправной и беспросветной. Мы читали щемящие' душу стихи об "убогой и обильной" Руси, мысленно боролись вместе с Дубровским против помещичьего произвола, возмущались "салтыковщиной" и "Человеком в футляре", после недолгих размышлений целиком отдавали свое сердце "Оводу" и Павке Корчагину, самым справедливым и смелым из наших литературных героев.
Нас не надо было убеждать в правом деле Советской власти речами и философскими трактатами. Наши родители вышли из рабочих и крестьян. Иные, полуграмотные, как, например, мой отец, командовали производством и, случалось, умирали, надорвавшись настройке, завещая, чтобы мы доучились, стали инженерами и учеными, образованными людьми.
Наша школа четко давала нам понять, что хорошо, а что плохо. Причем все - и жизнь с ее прошлым и настоящим, и человеческие помыслы, и черты характера - рисовалось двумя красками: белой и черной. Никаких полутонов и компромиссов. "Если враг не сдается, его уничтожают!" - категорически утверждал Максим Горький. Мы знали наизусть и полностью разделяли проникновенные и глубоко выстраданные мысли Николая Островского о том, что "жизнь человеку дается один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы...". Но как прожить? Отдать жизнь "самому прекрасному в ми-Рё - борьбе за освобождение человечества".
...Сначала я хотел написать эту фразу почти без изменения в своем заявлении о приеме в партию и отнести его политруку. Но потом подумал: при чем тут освобождение человечества, когда сейчас на карту поставлена судьба Родины? Не годится...
Мне вспомнились размышления А. П. Чехова о смысле жизни. Он призывал прожить ее "бодро, осмысленно, красиво". "Сейчас, когда враг у стен Москвы?" - думал я... и отверг Чехова В то время я увлекался Горьким, и его рассуждения о том, что человек испытывает истинное счастье, когда "живет и работает для других", казались мне прекрасными, полностью отвечавшими моим убеждениям.
... Когда политрук Пронькин прочитал эти слова в моем заявлении (разумеется, без ссылки на источ ник), он снял фуражку, почесал затылок и сказал:
- Красиво! Ребята написали о том же, только попроще. А в общем-то, правильно...
Спустя три месяца нас приняли в партию.
Дозорные Северо-Запада
СРЕДИ ХОЛМОВ ВАЛДАЯ
И вот наступил долгожданный момент нашего наступления. Фашисты отброшены от Москвы. Красная Армия продолжает освобождать русские города и деревни. Настало время и для воздушных разведчиков расположиться поближе к отодвинутой на запад линии фронта. Одна из эскадрилий должна перебазироваться на аэродром Калинина, а нашей третьей надлежит занять самый передовой форпост на Северо-Западном фронте, на аэродроме, расположенном среди лесов и холмов Валдая. Первыми туда отправились механики для встречи самолетов-разведчиков.
Утром мы выехали в двух фургонах, приспособленных под фотолаборатории. Настроение у всех приподнятое, боевое.
Когда проезжали Москву по шоссе Энтузиастов, я искал глазами будку телефона-автомата. Надеялся, что машина остановится, и я смогу сообщить домашним, что уезжаю на другой фронт. Мы миновали Таганку, выехали на Садовое кольцо, свернули на улицу Горького и покатили по Ленинградскому шоссе. Тут я спохватился и решил написать записку домой, сложил ее в виде фронтового письма-треугольника и бросил прохожим. Авось догадаются опустить в почтовый ящик.
...О бесчинствах фашистов мы читали в газетах, видели их в кинохронике. А теперь, проезжая сожженный Клин, стали очевидцами их варварства. От деревянных домов остались только остовы печей. Дом-музей П. И. Чайковского осквернен. Не верилось, что все эти злодеяния - дело рук человеческих.
Мы увидели затем разрушенный Калинин и тщетно пытались отыскать хоть один уцелевший дом. Нам xoтелось обогреться, вскипятить чайник, разогреть сухой паек - говяжью тушенку. Один дом показался неповрежденным, но, когда вошли в подъезд, целой оказалась только наружная стена. Крыша и перегородки рухнули. По лестнице поднялись на второй этаж, но и там не нашли того, что искали, - кухонной плиты. Развели костер из досок, кое-как согрели чай, а консервы съели холодными.
Небольшой аэродром, куда мы добрались через сутки, подвергался очень сильным бомбардировкам. Бомбы разрушили четырехэтажные каменные жилые дома бы Офицеров и их семей. В квартирах, что уцелели, гулял ветер были выбиты все стекла, разрушены водопровод и отопление. Мы поселились в деревянных двухэтажных домиках, обитых почерневшими от времени досками. В домиках давно никто не жил, и нам пришлось первым делом добывать дрова и топить печи. Устав после дальней дороги, очень неохотно принялись пилить и колоть вязкие сосновые бревна.
Мы не знали, что тут придется провоевать долгие два года войны. Решающие события развернутся под Сталинградом и Курском, а Северо-Западный и Ленинградский фронты будут ждать своего победного часа. Он тоже придет!
Первый год был тяжелым. Многого нам не хвата-до - мастерства, исправных самолетов, боевых экипажей. В эскадрилье воевали разные летчики. Щеголеватый и многоречивый Александр Барабанов очень хотел сбить "мессера". "Хоть бы одного горящим увидеть!" - то ли в шутку, то ли всерьез бубнил он. Летал при орденах, в парадной гимнастерке, аккуратно постриженный и гладко выбритый.
Были летчики - полная ему противоположность, как, например, Иван Ширяев, неразговорчивый и задумчивый. Улетал небритый - у летчиков было такое поверье: побреешься перед полетом - попадешь в переплет. Иван надевал гимнастерку поскромнее, как приказывало начальство, без знаков отличия, на случай, если собьют и придется спуститься на парашюте в тыл врага.
Встречались и совсем неопытные летчики. Некоторые возвращались, не долетев до линии фронта, и утверждали, что барахлят моторы Однажды комэск одному из таких не поверил и решил сам опробовать самолет. Вылетел и тут же вернулся. Извинился перед молодым разведчиком и разразился гневной тирадой в адрес Фисака:
- Неисправный самолет выпускаешь в полет! Кто старший механик самолета? Разберись и накажи!
И ушел. Фисак даже не успел сказать комэску обычную свою фразу: "Подожди, майор, не кипятись.. "
"Пешку" закатили на стоянку. Прежде чем раскапотить моторы, отошли в сторонку и закурили. Стали думать-гадать, в чем дело. Вдруг малоразговорчивый Пал Карпыч, принявшийся за свою работу - мойку замасленных мотогондол, - воскликнул:
- Товарищ инженер, глядите-ка! Винт погнут! Мы вскочили с бугорочка, на котором обдумывали план действий, и подошли к правому мотору. Одна лопастей винта была чуть погнута. Видно, молодой летчик при взлете слишком высоко поднял хвост бомбардировщика и один из винтов чиркнул по земле.
- Неси кувалду, - приказал инженер. Через десять минут Фисак вошел в командирскую землянку и доложил, что самолет готов к вылету.
- А что обнаружили? - спросил комэск Дмитриев.
- Пустяк! - успокоил инженер.
По инструкции винт надо было снимать, заменить лопасть, отрегулировать балансировку на специальном стенде - это бы заняло целый день. В полевых условиях поступили проще - выправили лопасть на глазок с помощью кувалды. Вместо наковальни использовали пустой стальной баллон: моторы на "пешке" запускались сжатым воздухом. А заменить лопасть и отрегулировать винт решили после боевого полета. Однако обошлись без замены, поскольку самолет летал отменно.
О происшествии с винтом напоминала лишь облупившаяся от ударов кувалды краска на конце лопасти. Черного лака в тон старой окраске на складе не нашлось, была лишь ядовито-желтая эмаль. Я покрасил ею кончики всех лопастей и нарисовал круги на коках винтов. Побывавшая в переплетах моя первая и ставящая любимой "пешка" выглядела нарядной, непохожей на другие машины. На ее килях я вывел цифру 1.
А вот на новой "пешке" Бельского моторы начали барахлить. Все винтики перебрали, а причины не нашли. Хотели было поменять двигатели, но вдруг пришла весна, резко потеплело, и "движки" вдруг перестали шалить. Что за чертовщина? Оказалось, в бомболюках самолета были установлены дополнительные бензофильтры. В инструкции о них не говорилось ни слова. Вскрыли фильтры и обнаружили в них лед. Вот где собака зарыта! Лед закупоривал бензосистему, а когда по весне подтаял моторы полностью стали получать свою пор горючего.
Так мы - летчики и механики - набирались опыта, так выполняли приказ Верховного, который гласил: нель научиться воевать, не овладев в совершенстве военной техникой.
Однажды на "пешке", которую закрепили за Иваном Маровым, вылетел на разведку Яков Власов. Мы едва успели с ним познакомиться, так как всего неделю назад он прибыл в эскадрилью. На нашем "тихом" Северо-Западном фронте на различных участках шли время от времени "бои местного значения". Приближалась весна 42-го. Приближалась по календарю, но снежные сугробы, завалившие дороги, еще не осели. Солнце в ясный день припекало спины, и в вечных бегах, в толстых ватных куртках и шапках-ушанках становилось жарко.
Маров готовил свои самолет тщательно и не спеша. Я завидовал его ловкости и силе. В широких карманах у него всегда под рукой были плоскогубцы и отвертка. Этим простым инструментом он ухитрялся улаживать почти все мелкие неисправности. Работал молча и команды отдавал короткие и ясные. Да и неисправностей у него было меньше, чем у товарищей по эскадрилье. "Везет же человеку, - говорили иные механики. - Получил отличный самолет". Но это из зависти к умельцу Марову.
Всякий малознакомый летчик вызывал у Марова чувство беспокойства. Вот почему он встретил Власова без особой радости. Что поделаешь - такой характер. А зря! Власов проявил себя смелым летчиком. Он хорошо выполнил сложный полет на разведку вражеских аэродромов. В ясную погоду Яков пролетел на виду у фашистских зенитчиков, сквозь отчаянный огонь и избежал смерти.
Экипаж уже сообщил по радио об удачных результатах разведки. Вместе с Маровым мы вглядывались сторону небольшого пригорка, поросшего высокими снами. Оттуда обычно приходили из разведки наши "пешки". Вот-вот Власов должен был приземлиться.
Но недалеко от аэродрома молодого разведчика поджидал фашистский ас, вылетевший на "свободную охоту". Фашисты любили нападать на уставшие экипапажи, которые к тому же расслабляли внимание, думая, находятся уже дома, вне опасности.
Разведчики не ожидали внезапной атаки. Они не успели ударить по врагу из пулеметов. А фашист, выпустивший длинную очередь, сразу попал и в летчика и в штурмана. Власов, истекая кровью, просил штурмана помочь ему удержать штурвал, но тот не отвечал. Он был мертв. Молодой разведчик, стиснув зубы и превозмогая страшную боль в ноге и животе, вел самолет на свой аэродром. Власов помнил наказ комэска: "Во что бы то ни стало благополучно доставить разведфильм".
Летчику следовало сесть с ходу, так как силы у неге были на исходе. Но пока смертельно раненный пилот старался выровнять подбитый самолет, он потерял высоту. Высокие сосны на пригорке аэродрома закрывали от Власова взлетно-посадочную полосу. Он не знал, свободна ли она для приземления, боялся столкнуться с взлетающим самолетом. И летчик стал заходить на посадку, делая полагающийся в таких случаях маневр по кругу.
Наблюдая за самолетом, я подумал про себя: "Молодец, как аккуратно разворачивается". И в этот миг произошло невероятное. "Пешка" будто остановилась, затем медленно перевалилась на нос и понеслась к земле. Самолет глубоко врезался в снег и промерзшее болото. Истекающему кровью Власову не хватило минуты, чтобы завершить полет и сохранить машину.
"Прощай, боевой друг и товарищ! Мы отомстим фашистам за твою смерть!" вывел я крупными буквами в эскадрильском боевом листке. Хотел сочинить стихи, но мысли путались, и ничего стоящего не получалось. И тогда я написал знаменитые строки:
Безумству храбрых поем мы песню!
Безумство храбрых - вот мудрость жизни!
Надо же так случиться; не успел я поставить восклицательный знак, как в землянку заглянул Пронькин. Он позже всех вернулся с кладбища, замерз и устал.
Сколько еще атак "мессеров" отбил Попов! Сто семьдесят раз попадал под огонь зенитной артиллерии, шесть раз возвращался на одном моторе. Но счастливая звезда, летное искусство и находчивость сберегли летчику жизнь.
В ходе битвы за Москву, да и позже неприступным для разведчиков оставался железнодорожный узел оккупированного Смоленска. Через него гитлеровцы перебрасывали живую силу и бронированную технику для захвата столицы. Смоленск был прикрыт плотным огнем зениток и истребителей, базировавшихся на двух аэродромах. "Мессеры" постоянно барражировали на разных высотах, и сфотографировать Смоленск днем редко кому удавалось. Разведчики несли потери.
Однажды Анатолий отправился на аэродром с новым нашим комэском Дмитриевым. Едут на полуторке и молчат.
- Крепкий орешек этот Смоленск, - заговорил вдруг комэск. - А наш генерал упрямо требует разведывать его каждый день. Что-то надо придумать...
- А я придумал, командир! Поверь, я задание выполню! Каким образом, елки-моталки? На бреющем, черт бы их побрал, - озорно сказал Попов.
- Ты что, с ума спятил? Тебя не только зенитки - пехотинцы палкой сшибут. Запрещаю...
- А я попробую, командир. Будь что будет, где наша не пропадала!
- Ну ладно, только я ничего не слышал, и ты мне ничего не говорил.
Оба улыбнулись и крепко обнялись. Анатолии весело спрыгнул с грузовичка на снег, не стал слушать доклад старшего авиамеханика о готовности самолета, на ходу крикнул: "Верю, верю, все в порядке!" - и скрылся в кабине...
К железнодорожному узлу Смоленска он подошел с запада, откуда фашисты меньше всего ожидали появления советского разведчика. Небо над Смоленском расчистилось, и вражеские эшелоны можно было сфотографировать с высоты шести тысяч метров. Вместо шаблонного полета на большой высоте, удобной и безопасной для фотографирования цели, он спустился до двухсот метров.
На этой высоте смелый летчик, пролетая над двумя смоленскими аэродромами, забитыми вражескими самолетами, выпустил шасси, имитируя посадку. А когда фашисты распознали его уловку и открыли ураганный огонь, было поздно. Разведчик сфотографировал все объекты, прижал машину еще ближе к земле и ушел домой. Наши "фотики" никогда раньше не видели объекты Смоленска, снятые таким крупным планом.
Одновременно с наступлением на Москву враг продолжал сжимать кольцо вокруг Ленинграда, и наш полк вел воздушную разведку войск противника, блокировавшего город на Неве. Однажды Поспелов получил приказ разведать оккупированный аэродром Гатчины. Штурман Галушка скрупулезно рассчитал маршрут и предупредил командира, что полет будет долгим, горючего едва хватит. Взяв курс на Ленинград, разведчики вско-Ре достигли Торжка и вдруг увидели впереди идущую "о их курсу шестерку бомбардировщиков.
- Фрицы! - закричал штурман. - "Мессершмиты-110". Сворачивай, командир!
- Однн момент! - спокойно возразил Поспелов. - А что, если рискнуть: подстроиться к ним и лететь вместе до Гатчины? Как ты думаешь, штурман?
- Нас скоро опознают, командир. Накроют! - вмешалея стрелок, слышавший через шлемофон весь этот разговор.
- Сержант Баточка, наблюдать за воздухом строго приказал Поспелов.
- Есть, товарищ командир!
- И приготовь пулемет к бою!
- Слушаюсь!
А Поспелов продолжал рассуждать вслух:
- Я думаю так: чем "пешка" отличается от "мессера стодесятого"? У "пешки" дутик - хвостовое колесо - убирается, а у "мессера" - нет. А размерами и конфигурацией оба самолета схожи. Те же два мотора два киля. Издалека, в облачности, не различишь. Риск^ нем?
- Рискнем, командир, тем более мы пойдем сзади и хвоста нашей "пешки" фрицы не увидят...
- Поехали! - скомандовал Поспелов и прибавил газ обоим моторам.
Через минуту "пешка" пристроилась к "мессерам", и фашистские летчики приняли ее за свой бомбардировщик.
Так и летели разведчики неопознанными вплоть до Гатчины. Всю дорогу Поспелов держал пальцы на гашетке своего пулемета, готовый открыть огонь, если враги разгадают его уловку.
Но вот показалась цель разведки. Немецкие самолеты встали в круг для посадки. Их ведущий уже стал снижаться. И в этот момент Поспелов развернул "пешку" и быстро помчался над аэродромом. Штурман Галушка включил фотоаппарат, и разведчики одним заходом зафиксировали на пленку стоявшие в капонирах под маскировочными сетями вражеские самолеты. Одновременно штурман и стрелок подсчитывали на глаз количество боевой техники врага.
Поспелов тем временем бросил "пешку" в крутой крен для повторного захода. Появившись снова над капонирами, прижал самолет к земле до бреющего полета и нажал на гашетку. Не дожидаясь команды, его примеру последовали штурман и стрелок. Сверху было хорошо видно, как засуетились на земле фашистские летчики и механики, бросились бежать из капониров в землянки, но пулеметные очереди прошлись по их спинам, и черные фигуры распластались на снегу. Теперь-то гитлеровские зенитчики сообразили, что среди прилетевших на посадку бомбардировщиков один оказался краснозвездным и открыли по нему мощный огонь. "Поздно' 'Поспелов потянул штурвал на себя, и "пешка" быстро нырнула в облака.
- Kуpc! - потребовал командир от штурмана. Но перебил стрелок:
- Можно передать по радио разведданные? - спрашивал он разрешения командира.
- Какие данные? Вот проявят разведфильм, и будут данные.
- Но я успел сосчитать все самолеты! - докладывал стрелок.
- И сколько же?
- Тридцать два, товарищ командир, и один неисправный, без мотора.
- Ну, ты считал в четыре глаза, - вмешался штурман - я насчитал всего двадцать восемь бомбардировщиков.
- Не сходится цифирь-то, - упрекал Поспелов, - но вот что. Передай на базу: задание выполнили, обнаружили около тридцати самолетов. Матчасть в порядке. Возвращаемся домой.
- Есть передать! - обрадованно воскликнул стрелок-радист.
Да, если бы знать, что ждет впереди!
Три богатыря - летчик Поспелов, штурман Галушка и стрелок Баточка благополучно прилетели на базу. Они презирали смерть и не знали, что она близка. Вскоре летчики не вернулись из очередного полета над фашистским тылом! Память о них осталась в наших сердцах, все годы войны их боевые подвиги вдохновляли новые экипажи разведчиков.
ПРЕДАННЫЕ ДО КОНЦА
Незадолго до своего последнего вылета стрелок-радист комсомолец Баточка подал заявление о приеме в партию. "Хочу идти в бой коммунистом!" - писал он в своем заявлении.
Так он ответил на призыв партии к фронтовикам встать в ее ряды, храбро и самоотверженно сражаться с врагом. Как-то во время беседы политрук нашей эскадрильи Пронькин сказал, что этот призыв обращен ко всем воинам, находящимся в действующей армии.
Иван Иванович имел в виду и нас - старших механиков мотористов. Он пояснил, что фронтовикам, отличившимся в сражениях Великой Отечественной, предоставляются льготы при вступлении в партию: сокращается кандидатский стаж. Заканчивая беседу, Пронькин сказа что в жестокой борьбе с фашизмом все специалисты нужны Родине - и механики, и радисты, и саперы, и врачи.
После беседы политрука мы как-то по-новому стали смотреть на свою военную профессию. Раньше нам казалось, что призыв партии "Идти в бой коммунистом!" нас не касается. Ведь в бой мы не ходили, пулеметных амбразур телами не закрывали, даже не имели возможность встретиться лицом к лицу с ненавистным врагом Проза всегда трудных, порой очень тяжелых, физически изнурительных военных дней - вот наш удел. Выходит мы ошибались. Своей добротной и безотказной служ^ бой, как говорил политрук, мы заслуживаем право стать коммунистами.
Об этом я думал, когда вернулся с беседы политрука. Сосредоточиться мешали разговоры товарищей и раздававшиеся время от времени взрывы смеха после чьей-то удачной шутки. Я невольно прислушался к разговору.
- Видели, ребята, на аэродром села девятка английских "харрикейнов"? говорил мой механик Григорьев. - Горбатые, как старухи! Я сам видел, как механики садились на хвост "харрикейнам" и сидели там, пока они рулили...
- Зачем? Захотели прокатиться на лошадях?
- Да нет, говорят, что эти машины с растопыренными ногами легко капотируют Вот механики и сидят на хвосте, чтобы истребитель не перевернулся...
- Не может быть! А еще в песне поется: "Англичанин-мудрец изобрел за машиной машину..."
- То песня, - продолжал Григорьев. - Рассказывают, что один летчик вырулил на старт, забыл, что у него на хвосте сидит механик, дал газ и взлетел...
- Ну и ну! Механику - крышка?
- Нет, летчик уже при взлете почувствовал тяжесть на ручке руля высоты, догадался и быстро приземлился. Механик отделался испугом да обморозил руки...
- Шарлатан тот летчик! - начались комментарии. - Англичане тоже хороши - поставляют нам такой самолет!
После критики "харрикейнов" разговор сам собой перебросился на американскую авиационную технику. Наш полк получил на опробование двухмоторный бомбардировщик "бостон". Для дальней разведки он годился поскольку имел солидный радиус действия. Механикам нравилось, как ровно работают его моторы. Однако шасси у самолета оказалось слабым. Дважды во время посадки на грунтовых аэродромах оно ломалось. Кто-то из механиков заметил:
- А союзники, видно, сдержат слово, откроют скоро второй фронт. Иначе они не прислали бы нам свою технику.
- Держи карман шире! Уверен, союзники будут тянуть со вторым фронтом и ждать, пока мы и немцы обескровим друг друга... - возразил другой.
Этот разговор, я знал, будет продолжаться до полуночи пока кто-нибудь из любителей поспать не крикнет' "Кончай травить, братцы. Дайте сон доглядеть!" Посте этого спорщики перейдут на шепот и проговорят еще час до прихода дневального, который выключит свет.
Я не стал ждать, чем кончится этот разговор, вышел перед сном подышать воздухом. Мысли продолжали крутиться вокруг беседы политрука, размышлений товарищей о ходе войны, о смысле жизни, о судьбе нашего поколения.
Помню, мой отец был очень расстроен, ко1да прочитал в газетах указ о том, что выпускники десятилетки при поступлении в институт не будут освобождаться от службы в армии. Я как раз заканчивал десятилетку, и отец очень хотел, чтобы я стал инженером. Но указ отодвигал его желание на неопределенный срок. Фашисты уже развязали вторую мировую войну, и наше государство предпринимало все посильные меры, чтобы укрепить обороноспособность.
Что ж, в армию так в армию! Зачем тянуть? Может, война разразится завтра? И мы договорились не ждать, быть к ней готовыми.
"Мама родная!" - воскликнули хором одноклассницы, увидев нас остриженными "под нуль". Нашелся, "Равда, среди нас "предатель": Юрка Верховцев явился в класс, как всегда, с вьющимся чубом. Не сдержал честного слова, которое давал, когда мы сговаривались постричься наголо. Мы его, "очкарика", простили - У^ него был "белый билет". Лишь пожурили малость! оольшинство наших ребят вернутся домой, пройдя всю войну, а он будет убит под Москвой, записавшись в армию добровольцем-ополченцем.
Конечно же, мы мечтали о мирных профессиях интересовались кто техникой, кто искусством. Про свои увлечения я исчерпывающе узнал из школьной характеристики, которую мне выдали для поступления в военное училище. Все в ней было верно: не отдавал себя целиком учебе, увлекался волейболом, школьным джаз оркестром, фотоделом, стихами, выпускал стенгазету Словом, разбрасывался. Меня поразило, что учитель истории - он же директор школы Кожевников - знал про меня все.
Одного, однако, не учел учитель истории. Меня сильно увлекал кинематограф. Новые фильмы я смотрел в первый день их выхода на экран, занимая, как король, всегда одно и то же кресло в бывшем московском кинотеатре ЦПКО имени Горького, что находился у Крымского моста. При кинотеатре работала служба заказа билетов по телефону. Причем заказ принимался и на определенное кресло.
Кинотеатр славился также отличным джаз-оркестром, который начинал играть в фойе за полчаса до начала вечерних сеансов. Перед премьерой музыкального фильма оркестр исполнял его мелодии. Оркестрантов заранее снабжали нотами. Кстати, ноты и слова песен продавались перед сеансом и для зрителей. Так "Любимый город", "Катюша", "Три танкиста" и другие массовые песни предвоенных лет моментально становились популярными.
Я играл на баяне по самоучителю, усвоил азы нотной грамоты. Впрочем, ноты легко прочитать, если уже слышал мелодию. И так же легко спеть:
Тучи над городом встали,
В воздухе пахнет грозой...
На следующий день я насвистывал и напевал в школе новый мотив. Друзья-мальчишки завидовали. Девчонки убеждали, будто у меня отличный слух и мне следует учиться в консерватории. Я снисходительно слушал девчонок, в душе радовался похвалам, но... В детстве я переболел корью с осложнением на среднее ухо. Пенициллина тогда не существовало, и врачи проткнул" мне барабанную перепонку. Мой брат, тоже переболевший корью, подвергся более сложной операции. Теперь есть антибиотики, и такие болезни считаются пустяковыми. Но тогда я ошибочно считал, что лишен идеального слуха необходимого музыканту, и решил поСтупать в Институт кинематографии. Война перечеркнула мои мечты и мечты моих товарищей.
Все мы были призваны в армию. Все мы пошли на фронт воевать с нацистами. Из ровесников Октября и из тех кто лет на пять помоложе, состоял преимущественно наш полк.
Мы не знали старой жизни, при которой родились жили наши родители, но по их рассказам она была жестокой, бесправной и беспросветной. Мы читали щемящие' душу стихи об "убогой и обильной" Руси, мысленно боролись вместе с Дубровским против помещичьего произвола, возмущались "салтыковщиной" и "Человеком в футляре", после недолгих размышлений целиком отдавали свое сердце "Оводу" и Павке Корчагину, самым справедливым и смелым из наших литературных героев.
Нас не надо было убеждать в правом деле Советской власти речами и философскими трактатами. Наши родители вышли из рабочих и крестьян. Иные, полуграмотные, как, например, мой отец, командовали производством и, случалось, умирали, надорвавшись настройке, завещая, чтобы мы доучились, стали инженерами и учеными, образованными людьми.
Наша школа четко давала нам понять, что хорошо, а что плохо. Причем все - и жизнь с ее прошлым и настоящим, и человеческие помыслы, и черты характера - рисовалось двумя красками: белой и черной. Никаких полутонов и компромиссов. "Если враг не сдается, его уничтожают!" - категорически утверждал Максим Горький. Мы знали наизусть и полностью разделяли проникновенные и глубоко выстраданные мысли Николая Островского о том, что "жизнь человеку дается один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы...". Но как прожить? Отдать жизнь "самому прекрасному в ми-Рё - борьбе за освобождение человечества".
...Сначала я хотел написать эту фразу почти без изменения в своем заявлении о приеме в партию и отнести его политруку. Но потом подумал: при чем тут освобождение человечества, когда сейчас на карту поставлена судьба Родины? Не годится...
Мне вспомнились размышления А. П. Чехова о смысле жизни. Он призывал прожить ее "бодро, осмысленно, красиво". "Сейчас, когда враг у стен Москвы?" - думал я... и отверг Чехова В то время я увлекался Горьким, и его рассуждения о том, что человек испытывает истинное счастье, когда "живет и работает для других", казались мне прекрасными, полностью отвечавшими моим убеждениям.
... Когда политрук Пронькин прочитал эти слова в моем заявлении (разумеется, без ссылки на источ ник), он снял фуражку, почесал затылок и сказал:
- Красиво! Ребята написали о том же, только попроще. А в общем-то, правильно...
Спустя три месяца нас приняли в партию.
Дозорные Северо-Запада
СРЕДИ ХОЛМОВ ВАЛДАЯ
И вот наступил долгожданный момент нашего наступления. Фашисты отброшены от Москвы. Красная Армия продолжает освобождать русские города и деревни. Настало время и для воздушных разведчиков расположиться поближе к отодвинутой на запад линии фронта. Одна из эскадрилий должна перебазироваться на аэродром Калинина, а нашей третьей надлежит занять самый передовой форпост на Северо-Западном фронте, на аэродроме, расположенном среди лесов и холмов Валдая. Первыми туда отправились механики для встречи самолетов-разведчиков.
Утром мы выехали в двух фургонах, приспособленных под фотолаборатории. Настроение у всех приподнятое, боевое.
Когда проезжали Москву по шоссе Энтузиастов, я искал глазами будку телефона-автомата. Надеялся, что машина остановится, и я смогу сообщить домашним, что уезжаю на другой фронт. Мы миновали Таганку, выехали на Садовое кольцо, свернули на улицу Горького и покатили по Ленинградскому шоссе. Тут я спохватился и решил написать записку домой, сложил ее в виде фронтового письма-треугольника и бросил прохожим. Авось догадаются опустить в почтовый ящик.
...О бесчинствах фашистов мы читали в газетах, видели их в кинохронике. А теперь, проезжая сожженный Клин, стали очевидцами их варварства. От деревянных домов остались только остовы печей. Дом-музей П. И. Чайковского осквернен. Не верилось, что все эти злодеяния - дело рук человеческих.
Мы увидели затем разрушенный Калинин и тщетно пытались отыскать хоть один уцелевший дом. Нам xoтелось обогреться, вскипятить чайник, разогреть сухой паек - говяжью тушенку. Один дом показался неповрежденным, но, когда вошли в подъезд, целой оказалась только наружная стена. Крыша и перегородки рухнули. По лестнице поднялись на второй этаж, но и там не нашли того, что искали, - кухонной плиты. Развели костер из досок, кое-как согрели чай, а консервы съели холодными.
Небольшой аэродром, куда мы добрались через сутки, подвергался очень сильным бомбардировкам. Бомбы разрушили четырехэтажные каменные жилые дома бы Офицеров и их семей. В квартирах, что уцелели, гулял ветер были выбиты все стекла, разрушены водопровод и отопление. Мы поселились в деревянных двухэтажных домиках, обитых почерневшими от времени досками. В домиках давно никто не жил, и нам пришлось первым делом добывать дрова и топить печи. Устав после дальней дороги, очень неохотно принялись пилить и колоть вязкие сосновые бревна.
Мы не знали, что тут придется провоевать долгие два года войны. Решающие события развернутся под Сталинградом и Курском, а Северо-Западный и Ленинградский фронты будут ждать своего победного часа. Он тоже придет!
Первый год был тяжелым. Многого нам не хвата-до - мастерства, исправных самолетов, боевых экипажей. В эскадрилье воевали разные летчики. Щеголеватый и многоречивый Александр Барабанов очень хотел сбить "мессера". "Хоть бы одного горящим увидеть!" - то ли в шутку, то ли всерьез бубнил он. Летал при орденах, в парадной гимнастерке, аккуратно постриженный и гладко выбритый.
Были летчики - полная ему противоположность, как, например, Иван Ширяев, неразговорчивый и задумчивый. Улетал небритый - у летчиков было такое поверье: побреешься перед полетом - попадешь в переплет. Иван надевал гимнастерку поскромнее, как приказывало начальство, без знаков отличия, на случай, если собьют и придется спуститься на парашюте в тыл врага.
Встречались и совсем неопытные летчики. Некоторые возвращались, не долетев до линии фронта, и утверждали, что барахлят моторы Однажды комэск одному из таких не поверил и решил сам опробовать самолет. Вылетел и тут же вернулся. Извинился перед молодым разведчиком и разразился гневной тирадой в адрес Фисака:
- Неисправный самолет выпускаешь в полет! Кто старший механик самолета? Разберись и накажи!
И ушел. Фисак даже не успел сказать комэску обычную свою фразу: "Подожди, майор, не кипятись.. "
"Пешку" закатили на стоянку. Прежде чем раскапотить моторы, отошли в сторонку и закурили. Стали думать-гадать, в чем дело. Вдруг малоразговорчивый Пал Карпыч, принявшийся за свою работу - мойку замасленных мотогондол, - воскликнул:
- Товарищ инженер, глядите-ка! Винт погнут! Мы вскочили с бугорочка, на котором обдумывали план действий, и подошли к правому мотору. Одна лопастей винта была чуть погнута. Видно, молодой летчик при взлете слишком высоко поднял хвост бомбардировщика и один из винтов чиркнул по земле.
- Неси кувалду, - приказал инженер. Через десять минут Фисак вошел в командирскую землянку и доложил, что самолет готов к вылету.
- А что обнаружили? - спросил комэск Дмитриев.
- Пустяк! - успокоил инженер.
По инструкции винт надо было снимать, заменить лопасть, отрегулировать балансировку на специальном стенде - это бы заняло целый день. В полевых условиях поступили проще - выправили лопасть на глазок с помощью кувалды. Вместо наковальни использовали пустой стальной баллон: моторы на "пешке" запускались сжатым воздухом. А заменить лопасть и отрегулировать винт решили после боевого полета. Однако обошлись без замены, поскольку самолет летал отменно.
О происшествии с винтом напоминала лишь облупившаяся от ударов кувалды краска на конце лопасти. Черного лака в тон старой окраске на складе не нашлось, была лишь ядовито-желтая эмаль. Я покрасил ею кончики всех лопастей и нарисовал круги на коках винтов. Побывавшая в переплетах моя первая и ставящая любимой "пешка" выглядела нарядной, непохожей на другие машины. На ее килях я вывел цифру 1.
А вот на новой "пешке" Бельского моторы начали барахлить. Все винтики перебрали, а причины не нашли. Хотели было поменять двигатели, но вдруг пришла весна, резко потеплело, и "движки" вдруг перестали шалить. Что за чертовщина? Оказалось, в бомболюках самолета были установлены дополнительные бензофильтры. В инструкции о них не говорилось ни слова. Вскрыли фильтры и обнаружили в них лед. Вот где собака зарыта! Лед закупоривал бензосистему, а когда по весне подтаял моторы полностью стали получать свою пор горючего.
Так мы - летчики и механики - набирались опыта, так выполняли приказ Верховного, который гласил: нель научиться воевать, не овладев в совершенстве военной техникой.
Однажды на "пешке", которую закрепили за Иваном Маровым, вылетел на разведку Яков Власов. Мы едва успели с ним познакомиться, так как всего неделю назад он прибыл в эскадрилью. На нашем "тихом" Северо-Западном фронте на различных участках шли время от времени "бои местного значения". Приближалась весна 42-го. Приближалась по календарю, но снежные сугробы, завалившие дороги, еще не осели. Солнце в ясный день припекало спины, и в вечных бегах, в толстых ватных куртках и шапках-ушанках становилось жарко.
Маров готовил свои самолет тщательно и не спеша. Я завидовал его ловкости и силе. В широких карманах у него всегда под рукой были плоскогубцы и отвертка. Этим простым инструментом он ухитрялся улаживать почти все мелкие неисправности. Работал молча и команды отдавал короткие и ясные. Да и неисправностей у него было меньше, чем у товарищей по эскадрилье. "Везет же человеку, - говорили иные механики. - Получил отличный самолет". Но это из зависти к умельцу Марову.
Всякий малознакомый летчик вызывал у Марова чувство беспокойства. Вот почему он встретил Власова без особой радости. Что поделаешь - такой характер. А зря! Власов проявил себя смелым летчиком. Он хорошо выполнил сложный полет на разведку вражеских аэродромов. В ясную погоду Яков пролетел на виду у фашистских зенитчиков, сквозь отчаянный огонь и избежал смерти.
Экипаж уже сообщил по радио об удачных результатах разведки. Вместе с Маровым мы вглядывались сторону небольшого пригорка, поросшего высокими снами. Оттуда обычно приходили из разведки наши "пешки". Вот-вот Власов должен был приземлиться.
Но недалеко от аэродрома молодого разведчика поджидал фашистский ас, вылетевший на "свободную охоту". Фашисты любили нападать на уставшие экипапажи, которые к тому же расслабляли внимание, думая, находятся уже дома, вне опасности.
Разведчики не ожидали внезапной атаки. Они не успели ударить по врагу из пулеметов. А фашист, выпустивший длинную очередь, сразу попал и в летчика и в штурмана. Власов, истекая кровью, просил штурмана помочь ему удержать штурвал, но тот не отвечал. Он был мертв. Молодой разведчик, стиснув зубы и превозмогая страшную боль в ноге и животе, вел самолет на свой аэродром. Власов помнил наказ комэска: "Во что бы то ни стало благополучно доставить разведфильм".
Летчику следовало сесть с ходу, так как силы у неге были на исходе. Но пока смертельно раненный пилот старался выровнять подбитый самолет, он потерял высоту. Высокие сосны на пригорке аэродрома закрывали от Власова взлетно-посадочную полосу. Он не знал, свободна ли она для приземления, боялся столкнуться с взлетающим самолетом. И летчик стал заходить на посадку, делая полагающийся в таких случаях маневр по кругу.
Наблюдая за самолетом, я подумал про себя: "Молодец, как аккуратно разворачивается". И в этот миг произошло невероятное. "Пешка" будто остановилась, затем медленно перевалилась на нос и понеслась к земле. Самолет глубоко врезался в снег и промерзшее болото. Истекающему кровью Власову не хватило минуты, чтобы завершить полет и сохранить машину.
"Прощай, боевой друг и товарищ! Мы отомстим фашистам за твою смерть!" вывел я крупными буквами в эскадрильском боевом листке. Хотел сочинить стихи, но мысли путались, и ничего стоящего не получалось. И тогда я написал знаменитые строки:
Безумству храбрых поем мы песню!
Безумство храбрых - вот мудрость жизни!
Надо же так случиться; не успел я поставить восклицательный знак, как в землянку заглянул Пронькин. Он позже всех вернулся с кладбища, замерз и устал.