На пятой странице Барретт нашел суждения Ханна и о нем. И это не доставило ему никакого удовольствия.
«В лагере, — записал Ханн, — номинальным руководителем является Джим Барретт, революционер старого покроя, находящийся здесь около двадцати лет. По сроку пребывания Барретт здесь старейшина. Он принимает административные решения и, похоже, воздействует на других как стабилизирующая сила. Некоторые узники просто боготворят его, но я не убежден, что он может хоть как-то серьезно повлиять на ход событий, если возникнет экстремальная ситуация вроде кровавой междоусобицы в лагере или попытки его свергнуть. В слабо скрепленной ткани анархического общества лагеря „Хауксбилль“ Барретт правит главным образом благодаря согласию своих подданных, а поскольку в лагере нет никакого оружия, у него не будет настоящей возможности отстоять свое господствующее положение, если такое согласие исчезнет. Тем не менее, я не вижу каких-либо причин для такого поворота событий, ибо люди здесь в целом лишены жизненной энергии и подавлены. Антибарреттовский бунт им не под силу, даже если он станет необходим.
В общем и целом, Барретт — позитивная сила в лагере. Хотя и у некоторых других узников есть организаторские способности, без него, несомненно, здесь бы давным-давно произошли раскол и опасная смута. Однако Барретт вроде могучего стропила, которое изнутри разъели термиты. С виду он крепкий, но один хороший толчок развалит его на части. Недавняя травма ноги, очевидно, подорвала его силы. Другие говорят, что раньше он был очень энергичен и могуч. Сейчас Барретт едва в состоянии ходить. Однако мне кажется, что его неприятности обусловлены жизнью лагеря и в гораздо меньшей степени тем, что он калека. Он лишен обычных человеческих побуждений слишком много лет. Проявление силы здесь породило у него иллюзию устойчивости и позволило ему продолжать действовать, но эта сила в вакууме, и в его психике произошли такие изменения, о которых он даже не подозревает. Возможно, он уже безнадежен».
Ошеломленный Барретт несколько раз перечитал этот абзац. Слова, как острые иглы, впивались в него: «…изнутри разъели термиты», «…в его психике произошли такие изменения», «…уже безнадежен».
Барретта не так уж сильно разгневали слова Ханна, как ему сначала показалось. Ханн записывал то, что видел. Возможно даже, он прав. Барретт слишком долго жил в изгнании. Никто не осмеливался вызывающе с ним разговаривать. Неужели силы его угасли? И остальные просто добры к нему?
Наконец Барретт закончил перечитывать слова Ханна о нем и принялся за последнюю страницу заметок. Раздумья Ханна заканчивались такими словами: «Исходя из этого я рекомендую как можно скорее прекратить функционирование лагеря „Хауксбилль“ в качестве каторги и, возможно, направить его обитателей на лечение».
Что за чертовщина?
Звучит, как донесение уполномоченного по освобождению. Но ведь из лагеря «Хауксбилль» нет освобождения! Это последнее безумное предложение перечеркивало все ранее написанное. Проницательность Ханна и его глубокое понимание проблем гроша ломаного не стоили. Человек, который мог написать: «Я рекомендую как можно скорее прекратить функционирование лагеря „Хауксбилль“ в качестве каторги», совершенно очевидно был безумен.
Ханн делал вид, что составляет отчет для правительства, там, наверху. Скупой и энергичной прозой он высветил все стороны лагерной жизни и произвел детальный анализ. Но стена толщиной в миллиард лет делала бессмысленным подобный отчет. Значит, Ханн страдал такой же манией, как Альтман, Вальдосто и другие. В своем лихорадочном воображении он был убежден, что может пересылать сообщения туда, наверх, изображая в них пороки и слабости своих собратьев-узников.
Это открывало страшную перспективу. Ханн, несомненно, сумасшедший, но он пробыл в лагере слишком мало времени, чтобы потерять здесь рассудок. Значит, таким он прибыл из далекого двадцать первого века.
Что если лагерь «Хауксбилль» прекратили использовать как каторгу для политзаключенных и начали использовать его как приют для умалишенных? О такой жуткой возможности было даже страшно думать.
Обрушивающийся на них каскад психов. Осколки человеческого разума в самых невероятных его отклонениях посыпятся из Молота. Люди, которые, не теряя чести и достоинства, преодолевали стрессы длительного заключения, теперь должны будут жить бок о бок с самыми заурядными сумасшедшими.
Барретта затрясло. Он сложил бумаги Ханна и отдал их Латимеру, который сидел в нескольких метрах от него и внимательно наблюдал за ним.
— Что ты на это скажешь? — спросил Латимер.
— Я думаю, с одного прочтения это нелегко оценить. Но, возможно, наш друг Ханн испытывает нечто вроде эмоционального расстройства. Не думаю, что это записки здорового человека.
— А может, он шпион оттуда, сверху?
— Нет, — ответил Барретт, — я так не думаю. Но мне кажется, что он считает себя шпионом. Именно поэтому меня так обеспокоила его писанина.
— Что ты намерен делать? — не терпелось узнать Альтману.
— Пока только наблюдать и ждать, — спокойно произнес Барретт. Он еще раз прикоснулся к пачке бумаг в руке Латимера. — Положи их туда, где взял, Дон. И не давай Ханну ни малейшего повода думать, что ты их читал или трогал.
— Правильно.
— И приходи ко мне тотчас же, как посчитаешь, что происходит что-либо, о чем я обязан знать, — добавил Барретт. — Возможно, этот парень очень сильно болен. Ему, может быть, понадобится помощь, которую мы сможем оказать, вернее какую мы только в состоянии оказать.
«В лагере, — записал Ханн, — номинальным руководителем является Джим Барретт, революционер старого покроя, находящийся здесь около двадцати лет. По сроку пребывания Барретт здесь старейшина. Он принимает административные решения и, похоже, воздействует на других как стабилизирующая сила. Некоторые узники просто боготворят его, но я не убежден, что он может хоть как-то серьезно повлиять на ход событий, если возникнет экстремальная ситуация вроде кровавой междоусобицы в лагере или попытки его свергнуть. В слабо скрепленной ткани анархического общества лагеря „Хауксбилль“ Барретт правит главным образом благодаря согласию своих подданных, а поскольку в лагере нет никакого оружия, у него не будет настоящей возможности отстоять свое господствующее положение, если такое согласие исчезнет. Тем не менее, я не вижу каких-либо причин для такого поворота событий, ибо люди здесь в целом лишены жизненной энергии и подавлены. Антибарреттовский бунт им не под силу, даже если он станет необходим.
В общем и целом, Барретт — позитивная сила в лагере. Хотя и у некоторых других узников есть организаторские способности, без него, несомненно, здесь бы давным-давно произошли раскол и опасная смута. Однако Барретт вроде могучего стропила, которое изнутри разъели термиты. С виду он крепкий, но один хороший толчок развалит его на части. Недавняя травма ноги, очевидно, подорвала его силы. Другие говорят, что раньше он был очень энергичен и могуч. Сейчас Барретт едва в состоянии ходить. Однако мне кажется, что его неприятности обусловлены жизнью лагеря и в гораздо меньшей степени тем, что он калека. Он лишен обычных человеческих побуждений слишком много лет. Проявление силы здесь породило у него иллюзию устойчивости и позволило ему продолжать действовать, но эта сила в вакууме, и в его психике произошли такие изменения, о которых он даже не подозревает. Возможно, он уже безнадежен».
Ошеломленный Барретт несколько раз перечитал этот абзац. Слова, как острые иглы, впивались в него: «…изнутри разъели термиты», «…в его психике произошли такие изменения», «…уже безнадежен».
Барретта не так уж сильно разгневали слова Ханна, как ему сначала показалось. Ханн записывал то, что видел. Возможно даже, он прав. Барретт слишком долго жил в изгнании. Никто не осмеливался вызывающе с ним разговаривать. Неужели силы его угасли? И остальные просто добры к нему?
Наконец Барретт закончил перечитывать слова Ханна о нем и принялся за последнюю страницу заметок. Раздумья Ханна заканчивались такими словами: «Исходя из этого я рекомендую как можно скорее прекратить функционирование лагеря „Хауксбилль“ в качестве каторги и, возможно, направить его обитателей на лечение».
Что за чертовщина?
Звучит, как донесение уполномоченного по освобождению. Но ведь из лагеря «Хауксбилль» нет освобождения! Это последнее безумное предложение перечеркивало все ранее написанное. Проницательность Ханна и его глубокое понимание проблем гроша ломаного не стоили. Человек, который мог написать: «Я рекомендую как можно скорее прекратить функционирование лагеря „Хауксбилль“ в качестве каторги», совершенно очевидно был безумен.
Ханн делал вид, что составляет отчет для правительства, там, наверху. Скупой и энергичной прозой он высветил все стороны лагерной жизни и произвел детальный анализ. Но стена толщиной в миллиард лет делала бессмысленным подобный отчет. Значит, Ханн страдал такой же манией, как Альтман, Вальдосто и другие. В своем лихорадочном воображении он был убежден, что может пересылать сообщения туда, наверх, изображая в них пороки и слабости своих собратьев-узников.
Это открывало страшную перспективу. Ханн, несомненно, сумасшедший, но он пробыл в лагере слишком мало времени, чтобы потерять здесь рассудок. Значит, таким он прибыл из далекого двадцать первого века.
Что если лагерь «Хауксбилль» прекратили использовать как каторгу для политзаключенных и начали использовать его как приют для умалишенных? О такой жуткой возможности было даже страшно думать.
Обрушивающийся на них каскад психов. Осколки человеческого разума в самых невероятных его отклонениях посыпятся из Молота. Люди, которые, не теряя чести и достоинства, преодолевали стрессы длительного заключения, теперь должны будут жить бок о бок с самыми заурядными сумасшедшими.
Барретта затрясло. Он сложил бумаги Ханна и отдал их Латимеру, который сидел в нескольких метрах от него и внимательно наблюдал за ним.
— Что ты на это скажешь? — спросил Латимер.
— Я думаю, с одного прочтения это нелегко оценить. Но, возможно, наш друг Ханн испытывает нечто вроде эмоционального расстройства. Не думаю, что это записки здорового человека.
— А может, он шпион оттуда, сверху?
— Нет, — ответил Барретт, — я так не думаю. Но мне кажется, что он считает себя шпионом. Именно поэтому меня так обеспокоила его писанина.
— Что ты намерен делать? — не терпелось узнать Альтману.
— Пока только наблюдать и ждать, — спокойно произнес Барретт. Он еще раз прикоснулся к пачке бумаг в руке Латимера. — Положи их туда, где взял, Дон. И не давай Ханну ни малейшего повода думать, что ты их читал или трогал.
— Правильно.
— И приходи ко мне тотчас же, как посчитаешь, что происходит что-либо, о чем я обязан знать, — добавил Барретт. — Возможно, этот парень очень сильно болен. Ему, может быть, понадобится помощь, которую мы сможем оказать, вернее какую мы только в состоянии оказать.
11
После ареста Джанет у Барретта не было постоянных женщин. Он жил один, хотя и не обременял себя целомудрием. В какой-то мере он считал себя виновным в исчезновении Джанет и не хотел подвергать такой же судьбе какую-нибудь другую девушку.
Он понимал, что вина эта была ложной. Джанет участвовала в подпольной деятельности еще тогда, когда он и не слышал о ней, и полиция, несомненно, давно за ней следила. Ее взяли скорее всего потому, что посчитали опасным дальнейшее ее пребывание на свободе, а не для того, чтобы через нее подобраться к Барретту. Но он ничего не мог поделать с ощущением, что подвергает опасности свободу любой девушки, которая свяжет с ним свою судьбу.
Ему было нетрудно приобретать новых друзей. Теперь он был фактическим руководителем Нью-Йоркской группы, и это придавало ему какую-то притягательную силу, которая казалась неотразимой многим девушкам. Плэйель, ставший теперь еще большим аскетом, чем-то вроде святого, удалился на роль чистого теоретика. Всю будничную работу организатора тянул Барретт. Он посылал курьеров, координировал деятельность в соседних районах, планировал активные действия. И подобно громоотводу, привлекающему молнии, он привлекал множество ребят обоего пола. Для них он был знаменитым героем подполья, Старым Революционером. Он становился легендой. Ему было почти тридцать лет. Поэтому немало девушек прошло через его квартиру. Иногда он позволял кому-нибудь прожить с ним неделю-две, не больше, после чего предлагал собирать вещи.
— Почему ты прогоняешь меня? — спрашивала девушка. — Разве я тебе не нравлюсь? Разве я не делаю тебя счастливым, Джим?
И он всегда находил для нее ответ.
— Ты восхитительна, крошка, но когда-нибудь, если ты здесь останешься, за тобой придет полиция. Такое уже случалось раньше. Тебя заберут, и никто никогда тебя больше не увидит.
— Я мелкая сошка. Зачем я им нужна?
— Чтобы потревожить меня, — пояснял Барретт. — Так что лучше, если ты от меня уйдешь. Пожалуйста. Для твоей собственной безопасности.
В конце концов он добивался, чтобы они уходили. После этого наступала неделя-другая монашеского одиночества, что было полезно для его души, но как только начинала переполняться корзина для стирки и назревала необходимость заменить постельное белье, в его квартире появлялась какая-нибудь другая заинтригованная его личностью девушка и на некоторое время посвящала себя заботам о его земных нуждах. У Барретта иногда возникали трудности с памятью, когда нужно было отличить одну из них от другой. В основном это были длинноногие девчонки, одетые по моде конформистов соответствующего времени, с открытыми лицами и хорошими фигурами. Революция, казалось, привлекала самых красивых и нетерпеливых девушек.
Недостатка в притоке новой крови не было. Немалую роль в этом играла психология полицейского государства, насаждавшаяся канцлером Дантеллом. Он крепко держал в своих руках руль государственного корабля, но всякий раз, когда его тюремщики стучали в дверь в полночь, появлялись новые революционеры. Опасения Джека Бернстейна, что подполье совсем зачахнет в результате мудрой благожелательности правительства, совершенно не оправдались. Правительство допускало довольно много ошибок, тоталитарный режим утверждался со скрипом, так что движение сопротивления хоть и было разрозненным, но выжило и даже стало из года в год понемногу разрастаться. Правительство канцлера Арнольда было более хитрым.
Среди новых людей, присоединившихся к движению в эти суровые девяностые годы, был Брюс Вальдосто. Он объявился в Нью-Йорке в начале 1997 года, никого не зная, полный ненависти и неутоленного гнева. Он был родом из Лос-Анжелеса. Его отец владел там закусочной, и однажды, доведенный до бешенства правительственным налоговым инспектором, плюнул тому в лицо и вышвырнул его на улицу. В тот же день, позже, инспектор вернулся с шестью своими коллегами, и они методично избили до смерти старшего Вальдосто. Его сына, бросившегося отцу на помощь, арестовали за противодействие исполнению обязанностей государственными служащими и освободили только через месяц допросов высшей степени, что в переводе на простой язык означало пытки. Вот тогда Вальдосто и пустился в свой межконтинентальный крестовый поход, который в конце концов привел его в квартиру Барретта в центре Нью-Йорка.
Ему было чуть больше семнадцати лет. Барретт этого не знал. Ему Вальдосто казался невысоким смуглым мужчиной одних лет с ним, с широченными плечами, могучим туловищем и чрезвычайно непропорциональными короткими ногами. Густые спутанные волосы и свирепые глаза прирожденного террориста также не выдавали его юного возраста. Барретт так никогда и не узнал, то ли Вальдосто таким и родился, то ли моментально постарел из-за суровых пыток во время пребывания в лос-анжелесских бараках для допросов.
— Когда же начнется Революция? — жаждал узнать Вальдосто. — Когда начнутся убийства?
— Не будет никаких убийств, — пояснил Барретт. — Переворот, когда он произойдет, будет бескровным.
— Это невозможно! Нужно отсечь у противника голову, убить гадюку!
Барретт показал ему последние схемы. В соответствии с ними канцлер и Совет Синдикалистов должны быть арестованы, младшие офицеры армии должны провозгласить военное положение, а преобразованный Верховный Суд — объявить о восстановлении конституции 1789 года. Вальдосто внимательно глядел на схемы, ковыряя в носу, чесал грудь, сжимал кулаки и бубнил себе под нос:
— Не. Так не получится. Как можно надеяться взять в стране власть, арестовав от силы три десятка людей?
— Именно так случилось в 1984 году, — подчеркнул Барретт.
— Тогда было совсем иначе. Правительство рухнуло само. Боже, в том году не было даже президента! Но теперь у нас правительство настоящих профессионалов. У змеи голова больше, чем ты думаешь, Барретт. Нужно проникнуть поглубже, чем верхний слой синдикалистов, вплоть до мелких бюрократов. Маленьких фюреров, этих никчемных тиранов, которые настолько обожают свои посты, что пойдут на что угодно, лишь бы их сохранить. Именно такие убили моего отца. Их всех нужно убрать.
— Но их тысячи, — возразил Барретт. — Неужели ты предлагаешь казнить всех государственных служащих?
— Не всех. Но большинство. Очиститься от запятнавших себя. Начать без груза прошлого.
Самым пугающим в Вальдосто, думал Барретт, было не то, что он обожал извергать напыщенные, яростные идеи, а то, что он искренне в них верил и был готов полностью осуществить их. Всего за час первой встречи с Вальдосто Барретт узнал, что на его счету значится уже по меньшей мере дюжина убийств. Позже Барретт понял, что Вальдосто еще ребенок, мечтающий отомстить за отца, но так никогда и не избавился от ощущения, что у Вальдосто нет обычных угрызений совести. Он вспоминал девятнадцатилетнего Джека Бернстейна, настаивающего почти десять лет назад на том, что лучший способ свергнуть правительство — это организовать умную кампанию по осуществлению политических убийств, и замечание Плэйеля, что «убийство не является действенным методом политического убеждения». Пока что, насколько было известно Барретту, кровожадность Бернстейна еще не вышла из чисто теоретической стадии, но вот юный Вальдосто предлагает себя в качестве ангела смерти. Хорошо еще, что Бернстейн почти уже не связан с подпольной деятельностью. При соответствующей поддержке Вальдосто мог бы заменить целый отряд террористов.
Вальдосто поселился в квартире Барретта. Произошло это случайно. Ему нужно было где-нибудь провести первую ночь в Нью-Йорке, и Барретт предложил ему переспать на диване, ведь Вальдосто не мог подыскать себе квартиру, поскольку у него не было денег. Однако даже когда он стал платным сотрудником организации, которую они теперь называли Национальным Освободительным Фронтом, он продолжал жить у Барретта, и тот ничего не имел против. Через три недели Барретт сказал:
— Забудь о том, чтобы подыскивать себе угол. Можешь и дальше жить здесь.
Они прекрасно поладили, несмотря на большую разницу в возрасте и темпераменте. Барретт обнаружил, что Вальдосто действует на него омолаживающе. Хотя ему самому едва перевалило за тридцать, Барретт чувствовал себя старше своих лет, а иногда даже казался себе древним старцем. Он был активным участником подполья почти половину своей жизни, так что революция стала для него чисто абстрактным понятием, вопросом нескончаемых собраний, тайной переписки и распространением листовок. Врач, который лечит насморк у одного пациента за другим, уже не задумывается о том, что он шаг за шагом приближает тот день, когда насморк исчезнет. Так и Барретт, поглощенный тщательным выполнением ритуалов революционной бюрократии, тоже слишком часто терял из виду главную цель или даже забывал, что такая цель существует. Он начал соскальзывать в утонченную сферу, где обитали Плэйель и другие зачинатели движения, — сферу, где пропадал всякий пыл и идеализм трансформировался в идеологию. Вальдосто спас его от этого.
Для Вальдосто в революции не было ничего абстрактного. Для него революция была вопросом разбивания черепов, выкручивания шей и бомбардировки контор. Он считал безликих чиновников правительства своими личными врагами, знал их имена, мечтал о тех наказаниях, которым он подвергнет каждого из них. Его энергия заражала. Барретт, пытаясь погасить в нем жажду разрушения, начал вспоминать, что кроме обычной ежедневной рутины существует и главная цель. Вальдосто воскресил в нем революционные мечтания, которые так тяжело поддерживать изо дня в день, из недели в неделю на протяжении многих лет и десятилетий.
Вальдосто был веселым и шумным приятелем, когда не думал о кровопролитии. К этому, разумеется, надо было привыкнуть, особенно к его фривольным выходкам в отношениях с девушками. «В нем есть что-то первобытное…» — так говорил Барретт своим друзьям.
Квартира Барретта снова стала центром общения подпольной группы, как и в те времена, когда с ним жила Джанет. Климат страха снова смягчился, и отпала необходимость в излишней осторожности. Хотя Барретт и понимал, что находится под наблюдением, он теперь, не колеблясь, разрешал другим приходить к нему.
Несколько раз заходил Хауксбилль. Барретт повстречался с ним почти случайно, в одну из своих редких вылазок в не связанные с революционной деятельностью круги. После трехлетнего перерыва вновь открылся Колумбийский университет, и в один морозный вечер в начале 1998 года Барретт отправился в студенческий городок на вечер, который устраивал один его знакомый профессор математики Годин. Сквозь густую завесу табачного дыма он сумел разглядеть в дальнем конце комнаты Хауксбилля, взгляды их встретились, и они обменялись кивками. После этого Барретт решил подойти и поздороваться. Хауксбилль, похоже, принял такое же решение. Поразмыслив несколько секунд, Барретт начал протискиваться сквозь толпу.
Они встретились посередине. Барретт не видел математика почти два года и теперь был поражен тем, как тот сильно изменился. Хауксбилль и раньше не был красавцем, но теперь у него был такой вид, словно все его железы внутренней секреции взбунтовались. На результат этого было просто страшно смотреть. Он совсем облысел, щеки его, которые всегда были небритыми и имели неряшливый вид, стали теперь необычно розовыми. Губы и нос стали мясистее, глаза заплыли жиром. У него вырос огромный живот, и все туловище казалось покрытым несколькими слоями жира. Они обменялись быстрым рукопожатием. Ладонь Хауксбилля была влажной, пальцы — мягкими и бессильными. Хауксбилль, насколько Барретт помнил, был всего лишь на девять лет старше его, так что ему не исполнилось и сорока. Но выглядел он так, как человек, стоящий на пороге могилы.
— Что вы здесь делаете? — спросили оба одновременно.
Барретт рассмеялся и обрисовал свои ничтожные дружеские отношения с Годином, их хозяином. Хауксбилль объяснил, что его недавно пригласили работать на факультет высшей математики Колумбийского университета.
— Я думал, вы ненавидите преподавательскую работу, — сказал Барретт.
— Верно. Я не преподаю. Мне поручили научные исследования. Правительственный заказ.
— Секретный?
— А разве существуют другие? — произнес Хауксбилль.
От его вида Барретту захотелось поежиться. За толстыми очками глаза Хауксбилля казались холодными и чужими и были похожи на глаза существа с другой планеты.
Чувствуя себя неуютно, Барретт проговорил:
— До меня дошло, что вы теперь получаете хлеб из рук правительства. Наверное, мне не следовало бы заговаривать с вами. Это может вас скомпрометировать.
— Вы что, до сих пор тянете лямку революционера? — спросил Хауксбилль.
— Да, именно, тяну лямку.
Математик одарил его зыбкой улыбкой.
— Я считал, что человек ваших способностей должен уже разобраться, что представляет собой на самом деле эта кучка зануд и неудачников.
— У меня не столь блестящие способности, как вы полагаете, Эд, — спокойно возразил Барретт. — У меня нет даже диплома об окончании колледжа, вспомнили? Я достаточно глуп, чтобы размышлять о смысле того, что мы делаем. Вы и сами когда-то так думали.
— Я и сейчас так думаю.
— Вы в оппозиции к правительству и все же работаете на него? — спросил Барретт.
Хауксбилль встряхнул кубики льда в своем бокале.
— Разве это так трудно понять? Правительство и я вступили в брак по расчету. Им, разумеется, известно, что я запятнан участием в революционной деятельности. А я знаю, что это банда фашистских негодяев. Тем не менее я провожу определенные исследования, для которых просто необходима финансовая поддержка в размере нескольких миллионов долларов в год, и это обязывает меня искать правительственную дотацию. А правительство в достаточной мере заинтересовано моим проектом и четко представляет себе мои особые способности, так что охотно поддерживает меня, не заботясь о моей идеологии. Я питаю к ним отвращение, они мне не доверяют, но все-таки мы пришли к соглашению работать рука об руку.
— Оруэлл назвал это двоемыслием.
— О, нет, — возразил Хауксбилль. — Это, так сказать, здравомыслие. Ни одна из сторон не питает никаких иллюзий в отношении другой. Мы используем друг друга, приятель. Мне нужны деньги, им нужны мои мозги. Но я продолжаю отвергать философию этого правительства, и они это знают.
— В таком случае, — сказал Барретт, — вы все еще могли бы работать с нами, не опасаясь лишиться дотации на исследования.
— Предположим.
— Тогда почему же вы остаетесь в стороне? Нам нужны ваши способности. У нас нет никого, кто мог бы оперировать с полусотней фактов, а для вас это сущая безделица. Нам недостает вас. Я мог бы заманить вас назад в нашу группу?
— Нет, — ответил Хауксбилль. — Давайте выпьем, и я объясню, почему.
— Не возражаю.
Наполнив бокалы, Хауксбилль сделал большой глоток. Несколько капель виски появились в уголках его рта, покатились по мясистому подбородку и исчезли в складках засаленного воротника. Барретт отвел взгляд и тоже сделал затяжной глоток из своего бокала.
Затем Хауксбилль произнес:
— Я покинул вашу группу не из-за страха ареста, не из-за того, что перестал презирать синдикалистов или продался им. Нет. Я оставил группу, да будет вам известно, потому что мне стало скучно. Я решил, что Фронт Национального Освобождения не стоит моей энергии.
— Сказано достаточно резко.
— А знаете, почему? Потому что руководство движением попало в руки таких, как вы. Где Революция? Сейчас 1998 год, Джим. Синдикалисты у власти почти четырнадцать лет, и вы ни разу не попытались свергнуть их.
— Революцию не подготовить за неделю, Эд.
— Но четырнадцать лет! Четырнадцать! Вероятно, если бы заправлял Джек Бернстейн, вы бы предприняли активные действия. Но Джек озлобился и ушел. Так вот — у Эдмонда Хауксбилля есть только одна жизнь, и он не хочет потратить ее зря. Я устал от серьезных экономических дискуссий и процедур в духе парламентаризма. Меня в большей степени стали интересовать собственные исследования. И я ушел.
— Очень жаль, что мы наскучили вам, Эд.
— Мне тоже очень жаль. Очень долгое время я считал, что у страны есть возможность вернуть себе свободу. Затем я понял, что это безнадежное дело.
— И все же, может быть, зайдете ко мне? Может быть, вы сумеете помочь нам сдвинуться с мертвой точки, — попросил Барретт. — Молодежь непрерывно присоединяется к нам. Из Калифорнии приехал парень по фамилии Вальдосто. Азарта у него хватило бы на добрый десяток таких, как мы. Есть и другие. Если вы придете, ваш престиж…
Хауксбилль скептически посмотрел на Барретта. Он едва скрывал свое презрение к Фронту Национального Освобождения. И все же он не мог отрицать того, что еще поддерживает те идеалы, которые защищает Фронт, поэтому Барретту удалось вырвать у него обещание прийти.
Хауксбилль зашел к нему на следующей неделе. В квартире у Барретта собрались больше десятка людей, большей частью девушек. Они сидели у ног Хауксбилля, обожающе глядя на него, в то время как он, сжимая бокал и потея, извергал сарказм и иронию. Он напоминал огромную белую медузу в кресле, рыхлый, бесполый, отвратительный. Но влечение этих девушек к нему было откровенно сексуальным. Барретт заметил, что Хауксбилль немало заботился о том, чтобы отразить их заигрывания, прежде чем они могли зайти слишком далеко. Он наслаждался тем, что был фокусом их вожделений — именно поэтому, как подозревал Барретт, он когда-то частенько сюда захаживал — но сейчас он не выказывал ни малейшего желания воспользоваться предоставившимися ему возможностями.
Хауксбилль изрядно нагрузился самодельным ромом Барретта и излагал свои суждения о причинах, по которым Фронт обречен на провал. Тактичность никогда не была присуща Хауксбиллю, и он часто бывал весьма язвительным в своем анализе недостатков деятельности подполья.
Барретт сначала подумал, что допустил ошибку, подставив неокрепшую молодежь под ураганный огонь его критики, ведь его неприкрытый пессимизм мог обескуражить их и отвратить от дальнейшей деятельности. Однако вскоре заметил, что никто его юных друзей не принимал жуткие обвинения всерьез. Они боготворили Хауксбилля за его выдающиеся достижения в математике, однако считали его пессимизм просто одним из проявлений его эксцентричности, как и его неряшливость, тучность и слабохарактерность. Так что стоило рисковать, позволив Хауксбиллю долго и велеречиво разглагольствовать, в надежде все-таки заполучить его участие в движении.
Улучив удобную минуту, когда, казалось, Хауксбилль был уже до краев полон ромом, Барретт спросил у него о тех секретных исследованиях, которые он проводит на правительственные деньги.
— Я конструирую средство для перемещения во времени, — сказал Хауксбилль.
— До сих пор? Я думал вы забросили эту затею давным-давно.
— А почему я должен ее забрасывать? Открытые мною еще в 1983 году уравнения верны. Мою работу критикуют уже целые поколения математиков, но слабых мест в ней не обнаружено. Так что остается лишь воплотить теорию на практике.
— Вы раньше всегда смотрели свысока на экспериментальные работы. Вы были чистым теоретиком.
— Я изменяюсь, — ответил Хауксбилль. — Я разрабатываю теоретическую часть настолько глубоко, насколько это необходимо для ее осуществления. Обратное перемещение во времени на субатомном уровне — уже установленный факт, Джим. Русские указали на подобную возможность по меньшей мере лет сорок назад. Мои уравнения подтвердили их смелые догадки. В условиях лаборатории удалось реверсировать перемещение электрона во времени и послать его в прошлое почти на целую секунду.
Он понимал, что вина эта была ложной. Джанет участвовала в подпольной деятельности еще тогда, когда он и не слышал о ней, и полиция, несомненно, давно за ней следила. Ее взяли скорее всего потому, что посчитали опасным дальнейшее ее пребывание на свободе, а не для того, чтобы через нее подобраться к Барретту. Но он ничего не мог поделать с ощущением, что подвергает опасности свободу любой девушки, которая свяжет с ним свою судьбу.
Ему было нетрудно приобретать новых друзей. Теперь он был фактическим руководителем Нью-Йоркской группы, и это придавало ему какую-то притягательную силу, которая казалась неотразимой многим девушкам. Плэйель, ставший теперь еще большим аскетом, чем-то вроде святого, удалился на роль чистого теоретика. Всю будничную работу организатора тянул Барретт. Он посылал курьеров, координировал деятельность в соседних районах, планировал активные действия. И подобно громоотводу, привлекающему молнии, он привлекал множество ребят обоего пола. Для них он был знаменитым героем подполья, Старым Революционером. Он становился легендой. Ему было почти тридцать лет. Поэтому немало девушек прошло через его квартиру. Иногда он позволял кому-нибудь прожить с ним неделю-две, не больше, после чего предлагал собирать вещи.
— Почему ты прогоняешь меня? — спрашивала девушка. — Разве я тебе не нравлюсь? Разве я не делаю тебя счастливым, Джим?
И он всегда находил для нее ответ.
— Ты восхитительна, крошка, но когда-нибудь, если ты здесь останешься, за тобой придет полиция. Такое уже случалось раньше. Тебя заберут, и никто никогда тебя больше не увидит.
— Я мелкая сошка. Зачем я им нужна?
— Чтобы потревожить меня, — пояснял Барретт. — Так что лучше, если ты от меня уйдешь. Пожалуйста. Для твоей собственной безопасности.
В конце концов он добивался, чтобы они уходили. После этого наступала неделя-другая монашеского одиночества, что было полезно для его души, но как только начинала переполняться корзина для стирки и назревала необходимость заменить постельное белье, в его квартире появлялась какая-нибудь другая заинтригованная его личностью девушка и на некоторое время посвящала себя заботам о его земных нуждах. У Барретта иногда возникали трудности с памятью, когда нужно было отличить одну из них от другой. В основном это были длинноногие девчонки, одетые по моде конформистов соответствующего времени, с открытыми лицами и хорошими фигурами. Революция, казалось, привлекала самых красивых и нетерпеливых девушек.
Недостатка в притоке новой крови не было. Немалую роль в этом играла психология полицейского государства, насаждавшаяся канцлером Дантеллом. Он крепко держал в своих руках руль государственного корабля, но всякий раз, когда его тюремщики стучали в дверь в полночь, появлялись новые революционеры. Опасения Джека Бернстейна, что подполье совсем зачахнет в результате мудрой благожелательности правительства, совершенно не оправдались. Правительство допускало довольно много ошибок, тоталитарный режим утверждался со скрипом, так что движение сопротивления хоть и было разрозненным, но выжило и даже стало из года в год понемногу разрастаться. Правительство канцлера Арнольда было более хитрым.
Среди новых людей, присоединившихся к движению в эти суровые девяностые годы, был Брюс Вальдосто. Он объявился в Нью-Йорке в начале 1997 года, никого не зная, полный ненависти и неутоленного гнева. Он был родом из Лос-Анжелеса. Его отец владел там закусочной, и однажды, доведенный до бешенства правительственным налоговым инспектором, плюнул тому в лицо и вышвырнул его на улицу. В тот же день, позже, инспектор вернулся с шестью своими коллегами, и они методично избили до смерти старшего Вальдосто. Его сына, бросившегося отцу на помощь, арестовали за противодействие исполнению обязанностей государственными служащими и освободили только через месяц допросов высшей степени, что в переводе на простой язык означало пытки. Вот тогда Вальдосто и пустился в свой межконтинентальный крестовый поход, который в конце концов привел его в квартиру Барретта в центре Нью-Йорка.
Ему было чуть больше семнадцати лет. Барретт этого не знал. Ему Вальдосто казался невысоким смуглым мужчиной одних лет с ним, с широченными плечами, могучим туловищем и чрезвычайно непропорциональными короткими ногами. Густые спутанные волосы и свирепые глаза прирожденного террориста также не выдавали его юного возраста. Барретт так никогда и не узнал, то ли Вальдосто таким и родился, то ли моментально постарел из-за суровых пыток во время пребывания в лос-анжелесских бараках для допросов.
— Когда же начнется Революция? — жаждал узнать Вальдосто. — Когда начнутся убийства?
— Не будет никаких убийств, — пояснил Барретт. — Переворот, когда он произойдет, будет бескровным.
— Это невозможно! Нужно отсечь у противника голову, убить гадюку!
Барретт показал ему последние схемы. В соответствии с ними канцлер и Совет Синдикалистов должны быть арестованы, младшие офицеры армии должны провозгласить военное положение, а преобразованный Верховный Суд — объявить о восстановлении конституции 1789 года. Вальдосто внимательно глядел на схемы, ковыряя в носу, чесал грудь, сжимал кулаки и бубнил себе под нос:
— Не. Так не получится. Как можно надеяться взять в стране власть, арестовав от силы три десятка людей?
— Именно так случилось в 1984 году, — подчеркнул Барретт.
— Тогда было совсем иначе. Правительство рухнуло само. Боже, в том году не было даже президента! Но теперь у нас правительство настоящих профессионалов. У змеи голова больше, чем ты думаешь, Барретт. Нужно проникнуть поглубже, чем верхний слой синдикалистов, вплоть до мелких бюрократов. Маленьких фюреров, этих никчемных тиранов, которые настолько обожают свои посты, что пойдут на что угодно, лишь бы их сохранить. Именно такие убили моего отца. Их всех нужно убрать.
— Но их тысячи, — возразил Барретт. — Неужели ты предлагаешь казнить всех государственных служащих?
— Не всех. Но большинство. Очиститься от запятнавших себя. Начать без груза прошлого.
Самым пугающим в Вальдосто, думал Барретт, было не то, что он обожал извергать напыщенные, яростные идеи, а то, что он искренне в них верил и был готов полностью осуществить их. Всего за час первой встречи с Вальдосто Барретт узнал, что на его счету значится уже по меньшей мере дюжина убийств. Позже Барретт понял, что Вальдосто еще ребенок, мечтающий отомстить за отца, но так никогда и не избавился от ощущения, что у Вальдосто нет обычных угрызений совести. Он вспоминал девятнадцатилетнего Джека Бернстейна, настаивающего почти десять лет назад на том, что лучший способ свергнуть правительство — это организовать умную кампанию по осуществлению политических убийств, и замечание Плэйеля, что «убийство не является действенным методом политического убеждения». Пока что, насколько было известно Барретту, кровожадность Бернстейна еще не вышла из чисто теоретической стадии, но вот юный Вальдосто предлагает себя в качестве ангела смерти. Хорошо еще, что Бернстейн почти уже не связан с подпольной деятельностью. При соответствующей поддержке Вальдосто мог бы заменить целый отряд террористов.
Вальдосто поселился в квартире Барретта. Произошло это случайно. Ему нужно было где-нибудь провести первую ночь в Нью-Йорке, и Барретт предложил ему переспать на диване, ведь Вальдосто не мог подыскать себе квартиру, поскольку у него не было денег. Однако даже когда он стал платным сотрудником организации, которую они теперь называли Национальным Освободительным Фронтом, он продолжал жить у Барретта, и тот ничего не имел против. Через три недели Барретт сказал:
— Забудь о том, чтобы подыскивать себе угол. Можешь и дальше жить здесь.
Они прекрасно поладили, несмотря на большую разницу в возрасте и темпераменте. Барретт обнаружил, что Вальдосто действует на него омолаживающе. Хотя ему самому едва перевалило за тридцать, Барретт чувствовал себя старше своих лет, а иногда даже казался себе древним старцем. Он был активным участником подполья почти половину своей жизни, так что революция стала для него чисто абстрактным понятием, вопросом нескончаемых собраний, тайной переписки и распространением листовок. Врач, который лечит насморк у одного пациента за другим, уже не задумывается о том, что он шаг за шагом приближает тот день, когда насморк исчезнет. Так и Барретт, поглощенный тщательным выполнением ритуалов революционной бюрократии, тоже слишком часто терял из виду главную цель или даже забывал, что такая цель существует. Он начал соскальзывать в утонченную сферу, где обитали Плэйель и другие зачинатели движения, — сферу, где пропадал всякий пыл и идеализм трансформировался в идеологию. Вальдосто спас его от этого.
Для Вальдосто в революции не было ничего абстрактного. Для него революция была вопросом разбивания черепов, выкручивания шей и бомбардировки контор. Он считал безликих чиновников правительства своими личными врагами, знал их имена, мечтал о тех наказаниях, которым он подвергнет каждого из них. Его энергия заражала. Барретт, пытаясь погасить в нем жажду разрушения, начал вспоминать, что кроме обычной ежедневной рутины существует и главная цель. Вальдосто воскресил в нем революционные мечтания, которые так тяжело поддерживать изо дня в день, из недели в неделю на протяжении многих лет и десятилетий.
Вальдосто был веселым и шумным приятелем, когда не думал о кровопролитии. К этому, разумеется, надо было привыкнуть, особенно к его фривольным выходкам в отношениях с девушками. «В нем есть что-то первобытное…» — так говорил Барретт своим друзьям.
Квартира Барретта снова стала центром общения подпольной группы, как и в те времена, когда с ним жила Джанет. Климат страха снова смягчился, и отпала необходимость в излишней осторожности. Хотя Барретт и понимал, что находится под наблюдением, он теперь, не колеблясь, разрешал другим приходить к нему.
Несколько раз заходил Хауксбилль. Барретт повстречался с ним почти случайно, в одну из своих редких вылазок в не связанные с революционной деятельностью круги. После трехлетнего перерыва вновь открылся Колумбийский университет, и в один морозный вечер в начале 1998 года Барретт отправился в студенческий городок на вечер, который устраивал один его знакомый профессор математики Годин. Сквозь густую завесу табачного дыма он сумел разглядеть в дальнем конце комнаты Хауксбилля, взгляды их встретились, и они обменялись кивками. После этого Барретт решил подойти и поздороваться. Хауксбилль, похоже, принял такое же решение. Поразмыслив несколько секунд, Барретт начал протискиваться сквозь толпу.
Они встретились посередине. Барретт не видел математика почти два года и теперь был поражен тем, как тот сильно изменился. Хауксбилль и раньше не был красавцем, но теперь у него был такой вид, словно все его железы внутренней секреции взбунтовались. На результат этого было просто страшно смотреть. Он совсем облысел, щеки его, которые всегда были небритыми и имели неряшливый вид, стали теперь необычно розовыми. Губы и нос стали мясистее, глаза заплыли жиром. У него вырос огромный живот, и все туловище казалось покрытым несколькими слоями жира. Они обменялись быстрым рукопожатием. Ладонь Хауксбилля была влажной, пальцы — мягкими и бессильными. Хауксбилль, насколько Барретт помнил, был всего лишь на девять лет старше его, так что ему не исполнилось и сорока. Но выглядел он так, как человек, стоящий на пороге могилы.
— Что вы здесь делаете? — спросили оба одновременно.
Барретт рассмеялся и обрисовал свои ничтожные дружеские отношения с Годином, их хозяином. Хауксбилль объяснил, что его недавно пригласили работать на факультет высшей математики Колумбийского университета.
— Я думал, вы ненавидите преподавательскую работу, — сказал Барретт.
— Верно. Я не преподаю. Мне поручили научные исследования. Правительственный заказ.
— Секретный?
— А разве существуют другие? — произнес Хауксбилль.
От его вида Барретту захотелось поежиться. За толстыми очками глаза Хауксбилля казались холодными и чужими и были похожи на глаза существа с другой планеты.
Чувствуя себя неуютно, Барретт проговорил:
— До меня дошло, что вы теперь получаете хлеб из рук правительства. Наверное, мне не следовало бы заговаривать с вами. Это может вас скомпрометировать.
— Вы что, до сих пор тянете лямку революционера? — спросил Хауксбилль.
— Да, именно, тяну лямку.
Математик одарил его зыбкой улыбкой.
— Я считал, что человек ваших способностей должен уже разобраться, что представляет собой на самом деле эта кучка зануд и неудачников.
— У меня не столь блестящие способности, как вы полагаете, Эд, — спокойно возразил Барретт. — У меня нет даже диплома об окончании колледжа, вспомнили? Я достаточно глуп, чтобы размышлять о смысле того, что мы делаем. Вы и сами когда-то так думали.
— Я и сейчас так думаю.
— Вы в оппозиции к правительству и все же работаете на него? — спросил Барретт.
Хауксбилль встряхнул кубики льда в своем бокале.
— Разве это так трудно понять? Правительство и я вступили в брак по расчету. Им, разумеется, известно, что я запятнан участием в революционной деятельности. А я знаю, что это банда фашистских негодяев. Тем не менее я провожу определенные исследования, для которых просто необходима финансовая поддержка в размере нескольких миллионов долларов в год, и это обязывает меня искать правительственную дотацию. А правительство в достаточной мере заинтересовано моим проектом и четко представляет себе мои особые способности, так что охотно поддерживает меня, не заботясь о моей идеологии. Я питаю к ним отвращение, они мне не доверяют, но все-таки мы пришли к соглашению работать рука об руку.
— Оруэлл назвал это двоемыслием.
— О, нет, — возразил Хауксбилль. — Это, так сказать, здравомыслие. Ни одна из сторон не питает никаких иллюзий в отношении другой. Мы используем друг друга, приятель. Мне нужны деньги, им нужны мои мозги. Но я продолжаю отвергать философию этого правительства, и они это знают.
— В таком случае, — сказал Барретт, — вы все еще могли бы работать с нами, не опасаясь лишиться дотации на исследования.
— Предположим.
— Тогда почему же вы остаетесь в стороне? Нам нужны ваши способности. У нас нет никого, кто мог бы оперировать с полусотней фактов, а для вас это сущая безделица. Нам недостает вас. Я мог бы заманить вас назад в нашу группу?
— Нет, — ответил Хауксбилль. — Давайте выпьем, и я объясню, почему.
— Не возражаю.
Наполнив бокалы, Хауксбилль сделал большой глоток. Несколько капель виски появились в уголках его рта, покатились по мясистому подбородку и исчезли в складках засаленного воротника. Барретт отвел взгляд и тоже сделал затяжной глоток из своего бокала.
Затем Хауксбилль произнес:
— Я покинул вашу группу не из-за страха ареста, не из-за того, что перестал презирать синдикалистов или продался им. Нет. Я оставил группу, да будет вам известно, потому что мне стало скучно. Я решил, что Фронт Национального Освобождения не стоит моей энергии.
— Сказано достаточно резко.
— А знаете, почему? Потому что руководство движением попало в руки таких, как вы. Где Революция? Сейчас 1998 год, Джим. Синдикалисты у власти почти четырнадцать лет, и вы ни разу не попытались свергнуть их.
— Революцию не подготовить за неделю, Эд.
— Но четырнадцать лет! Четырнадцать! Вероятно, если бы заправлял Джек Бернстейн, вы бы предприняли активные действия. Но Джек озлобился и ушел. Так вот — у Эдмонда Хауксбилля есть только одна жизнь, и он не хочет потратить ее зря. Я устал от серьезных экономических дискуссий и процедур в духе парламентаризма. Меня в большей степени стали интересовать собственные исследования. И я ушел.
— Очень жаль, что мы наскучили вам, Эд.
— Мне тоже очень жаль. Очень долгое время я считал, что у страны есть возможность вернуть себе свободу. Затем я понял, что это безнадежное дело.
— И все же, может быть, зайдете ко мне? Может быть, вы сумеете помочь нам сдвинуться с мертвой точки, — попросил Барретт. — Молодежь непрерывно присоединяется к нам. Из Калифорнии приехал парень по фамилии Вальдосто. Азарта у него хватило бы на добрый десяток таких, как мы. Есть и другие. Если вы придете, ваш престиж…
Хауксбилль скептически посмотрел на Барретта. Он едва скрывал свое презрение к Фронту Национального Освобождения. И все же он не мог отрицать того, что еще поддерживает те идеалы, которые защищает Фронт, поэтому Барретту удалось вырвать у него обещание прийти.
Хауксбилль зашел к нему на следующей неделе. В квартире у Барретта собрались больше десятка людей, большей частью девушек. Они сидели у ног Хауксбилля, обожающе глядя на него, в то время как он, сжимая бокал и потея, извергал сарказм и иронию. Он напоминал огромную белую медузу в кресле, рыхлый, бесполый, отвратительный. Но влечение этих девушек к нему было откровенно сексуальным. Барретт заметил, что Хауксбилль немало заботился о том, чтобы отразить их заигрывания, прежде чем они могли зайти слишком далеко. Он наслаждался тем, что был фокусом их вожделений — именно поэтому, как подозревал Барретт, он когда-то частенько сюда захаживал — но сейчас он не выказывал ни малейшего желания воспользоваться предоставившимися ему возможностями.
Хауксбилль изрядно нагрузился самодельным ромом Барретта и излагал свои суждения о причинах, по которым Фронт обречен на провал. Тактичность никогда не была присуща Хауксбиллю, и он часто бывал весьма язвительным в своем анализе недостатков деятельности подполья.
Барретт сначала подумал, что допустил ошибку, подставив неокрепшую молодежь под ураганный огонь его критики, ведь его неприкрытый пессимизм мог обескуражить их и отвратить от дальнейшей деятельности. Однако вскоре заметил, что никто его юных друзей не принимал жуткие обвинения всерьез. Они боготворили Хауксбилля за его выдающиеся достижения в математике, однако считали его пессимизм просто одним из проявлений его эксцентричности, как и его неряшливость, тучность и слабохарактерность. Так что стоило рисковать, позволив Хауксбиллю долго и велеречиво разглагольствовать, в надежде все-таки заполучить его участие в движении.
Улучив удобную минуту, когда, казалось, Хауксбилль был уже до краев полон ромом, Барретт спросил у него о тех секретных исследованиях, которые он проводит на правительственные деньги.
— Я конструирую средство для перемещения во времени, — сказал Хауксбилль.
— До сих пор? Я думал вы забросили эту затею давным-давно.
— А почему я должен ее забрасывать? Открытые мною еще в 1983 году уравнения верны. Мою работу критикуют уже целые поколения математиков, но слабых мест в ней не обнаружено. Так что остается лишь воплотить теорию на практике.
— Вы раньше всегда смотрели свысока на экспериментальные работы. Вы были чистым теоретиком.
— Я изменяюсь, — ответил Хауксбилль. — Я разрабатываю теоретическую часть настолько глубоко, насколько это необходимо для ее осуществления. Обратное перемещение во времени на субатомном уровне — уже установленный факт, Джим. Русские указали на подобную возможность по меньшей мере лет сорок назад. Мои уравнения подтвердили их смелые догадки. В условиях лаборатории удалось реверсировать перемещение электрона во времени и послать его в прошлое почти на целую секунду.