Сименон Жорж. Кот

   — Знали бы они, что ты о них думаешь!
   — Не бойся, не огорчились бы. Бывает, мы передаем их друг другу.
   Кто знает, может, Анжела тоже изменяла ему. Буэн не исключал такой возможности, хотя и предпочитал не думать об этом. Дни она проводит одна. Ездит в центр, ходит по магазинам, но не ради покупок — на них у нее нет денег, а просто для удовольствия. Любая афиша кинофильма может ее соблазнить, и Анжела усядется в темном зале. А какой мужчина не попытается воспользоваться подвернувшимся случаем? Причем не только старички — у них это вроде болезни, но и молодые люди, у которых выдался свободный день.
   — А ты мне никогда не изменяла?
   — С чего это ты интересуешься?
   — С того, что ты задала мне такой же вопрос.
   — И ты воображаешь, что я отвечу так же, как ты? Ты не ревнив?
   — Может, да, а может, нет.
   — Да на кой мне это? Разве мне недостаточно тебя? Разумеется, это не ответ. И бывало, Буэн, насупив брови, размышлял на этот счет, хотя нельзя сказать, что подобная перспектива ужасала его. Может, да, а может, нет. Но в любом случае Анжела была хорошей женой и делала все, что в ее силах, чтобы он был счастлив.
   И он действительно был счастлив. Не испытывал желания что-либо менять. Жизнь, которую он вел, вполне устраивала его. Впоследствии, наверно, он купил бы автомобиль и по воскресеньям ездил бы с Анжелой за город на машине, а не на поезде. Разве мог он предвидеть, что однажды осенью автобус собьет его жену на бульваре Сен-Мишель, а уж тем более, что к выходу на пенсию, в шестьдесят пять лет, он вторично женится на женщине почти того же возраста, что он сам.
 
 
   В десять Буэн завершал свою часть уборки. Нет, Маргарита не требовала этого от него. На следующий день после того, как они перестали разговаривать, он решил, что ничем не должен быть ей обязан. В ту пору их злость друг на друга еще не остыла. Иногда они, правда, разговаривали нормальным голосом, но каждый считал себя жертвой, а другого извергом.
   Сейчас Буэн почти с раздражением принялся за уборку гостиной, столовой и даже кухни, где, ползая на коленях, как когда-то делала его мать, вымыл каждую плитку пола мыльной водой. Дело в том, что пылесос у них был всего один, и приходилось ждать, пока он перестанет гудеть в спальне, владениях Маргариты; и лишь после этого можно было идти за ним. По справедливости, она должна была бы спускать пылесос до середины лестницы.
   Раз в неделю Буэн натирал паркет в гостиной, но не для того, чтобы доставить удовольствие жене, а потому что ему нравился запах мастики.
   После этого начиналась комедия. Вот и сейчас настало ее время. Буэн не любил слова “комедия”. Маргарита, должно быть, тоже. Но, интересно, как мысленно называла она то, что они разыгрывали каждое утро? Слово “комедия” подразумевает веселье, и они — порознь — иногда испытывали его, но тщательно скрывали это друг от друга. Со стороны их действия и поведение выглядели скорей уж трагическими или карикатурными, чем комическими.
   Маргарита не забыла и про вчерашнюю комедию с градусником. Когда Буэн поднялся за пылесосом, она опять держала его во рту. Как всегда по утрам, волосы у жены были повязаны светло-синей косынкой. У нее и вправду нездоровый цвет лица. А может, это только кажется из-за серого, туманного, дождливого утра? У тумана на улице тоже какой-то желтоватый оттенок… Что, если она и впрямь сляжет? До сих пор, несмотря на постоянные жалобы, она ни разу серьезно не болела. Буэн тоже. Похоже было, что они доживут до глубокой старости.
   Сейчас они ждали — Маргарита на втором этаже, он внизу, — кто не выдержит и выйдет первым. Буэн уже надел свой макинтош грязно-серого цвета и галоши. Кепка лежала рядом. Маргарита, видимо, тоже была готова. Вчера он первый потерял терпение и вышел, пожав плечами.
   Сегодня она, надо полагать, полностью одетая, с зонтиком в руках, прождала в комнате минут десять, но наконец спустилась в кухню и взяла продуктовую сетку. У Буэна была своя, почти в точности такая же, как у Маргариты. Когда дверь за женою захлопнулась, он тоже направился к выходу.
   Он видел, как, маленькая и хрупкая, она семенит по тротуару, неуклюже переступает опухшими ногами через лужи, и над головой у нее колышется лиловый зонт.
   Маргарита знала, что он идет следом. В иные дни сзади шла она, но расстояние между ними никогда не бывало слишком большим; Буэн предусмотрительно старался шагать помедленней.
   Она повернула направо к бульвару Пор-Рояль и перешла улицу напротив больницы Кошена, где во дворе стояли санитарные машины и с деловым видом пробегали врачи в белых халатах.
   Чуть погодя они, держа дистанцию метров в тридцать, свернули на улицу Сен-Жак. В лавках было полно покупателей.
   “Интересно, в бакалею она зайдет?” — подумал Буэн.
   В длинном сумрачном бакалейном магазине итальянца Росси продавались самые разные продукты, в том числе кулинарные изделия вроде маленьких артишоков в масле, жареной рыбы под пикантным соусом и крохотных, с большой палец, маринованных осьминогов, до которых Буэн был великий охотник.
   Ему нужно было купить сахар и кофе. Когда он вошел, Маргарита, водя глазами по полкам, попросила дать ей спагетти и еще три банки сардин в масле. Она сделала вид, будто не знает, что муж здесь. И дома, и на людях они не замечали друг друга, и торговцы привыкли, что приходят они вместе, но при этом не то что не разговаривают, но даже взглядом не обмениваются. Каждый покупает на себя. Тем не менее они следили друг за другом, и если один брал что-нибудь более дорогое или редкое, второй тут же старался перещеголять его.
   — Мясные палочки есть?
   — Есть, свеженькие, утренние.
   — Будьте добры, четыре штуки. Палочки были длинные и хорошо набитые фаршем. Надо полагать, Маргарита вздрогнула.
   — Пожалуйста, мне три ломтика пармской ветчины, — вступила она. — Только не очень толстые. Совершенно нет аппетита!
   Под пальто Маргарита надела шаль, словно плохо чувствовала себя и боялась простыть. Да и выглядела она постаревшей, разбитой.
   — Прихворнули, госпожа Буэн?
   Обращаясь к Маргарите по фамилии, люди, как правило, слегка запинались. Старики знали ее когда-то как мадмуазель Дуаз. В их глазах это была весьма почтенная фамилия: ведь они продавали бисквиты Дуаза, галеты Дуаза и французское деликатесное печенье с такой же маркой. Еще дед Маргариты построил кондитерскую фабрику, труба которой, украшенная белой буквой “Д”, до сих пор высится над улицей Пгасьер.
   Да и здесь на многих металлических коробках со стеклянными крышками, в которых хранятся кондитерские изделия, было написано имя “Дуаз”, снабженное, правда, дополнением: “В. Салленав, преемник”.
   В продолжение тридцати лет Маргарита звалась г-жой Шармуа, и люди никак не могли привыкнуть, что теперь ее фамилия Буэн.
   Жена Росси завернула ветчину:
   — Что еще, госпожа Буэн?
   — Погодите, сверюсь со списком. У вас еще остались шоколадные конфеты, что я брала в прошлый раз?
   — С ореховой начинкой?
   — Да. Взвесьте полфунта. Время от времени я съедаю по конфетке. Их мне надолго хватит.
   Буэн взял сахар, кофе. Добавил к этим покупкам по четверть фунта салями и болонской колбасы. В отличие от жены он не испытывал потребности объяснять, почему покупает то или другое.
   Маргарита вытащила из кошелька деньги:
   — Сколько с меня?
   Буэн застрял у полок и подошел к кассе только после того, как жена вышла из магазина.
   Мясная находилась неподалеку. Там стояла очередь. Рауль Пру, перешучиваясь с покупательницами, рубил мясо.
   Буэн выждал, покуда за Маргаритой не встали две женщины, и вошел в лавку. Интересно, что будут говорить, когда они уйдут. Быть того не может, чтобы Пру удержался от комментариев.
   — Видели этих двух чокнутых? Это муж и жена. Каждое утро приходят следом друг за другом, делают вид, будто незнакомы, и покупают каждый для себя. Интересно, что они делают целыми днями дома… Она-то сама не из простых. Ее первый муж играл на скрипке в Опере и давал уроки.
   — Ваша очередь, госпожа Буэн. Простудились?
   — Кажется, у меня начинается бронхит.
   — Это серьезно. В вашем возрасте с такими вещами шутить нельзя. Что вам предложить сегодня?
   — Сделайте мне маленький эскалоп, только потоньше. Знаете…
   Мясник знал. Словно для того, чтобы ее не обвинили в скупости, Маргарита всем сообщала, что ест, как птичка — Вы не обрежете жир?
   — Тогда же мало что останется!
   — Мне этого вполне хватит.
   Ее, должно быть, жалели и во всем винили Буэна. Когда он женился на ней, он выглядел здоровенным мужланом, у него только-только начали появляться морщины на лице. Он курил маленькие, бесформенные и страшно крепкие итальянские сигары. Случалось, сплевывал на землю желтую слюну и частенько заглядывал в бистро пропустить рюмочку. Да, он был не то что первый муж Маргариты — тот вел себя совершенно иначе.
   Может быть, кое-кто считает, что он окрутил ее, женился ради денег? Нет, это не так. Он ничуть не бедней ее. Конечно, полностью быть уверенным невозможно, поскольку в этих вопросах Маргарита крайне скрытна. Брак они заключили на условии раздельного владения имуществом, хотя, кажется, наследников, ни прямых, ни непрямых, у нее нет. У Буэна, кроме сбережений, имеется пенсия, и Маргарита, если он умрет раньше, до конца дней будет получать половину ее. Кто же из них двоих имел корыстный интерес? Оба? Никто?
   — У вас найдется приличная телячья почка? Маргарита вышла, раскрыла на пороге лиловый зонт и направилась в молочную. Буэн вошел туда, когда она уже расплачивалась. Он не видел, что она купила, услышал только сумму: два франка сорок пять.
   — Четверть фунта мюнстера. Маргарита не выносила этот вонючий сыр. А еще Буэн собирался купить четверть фунта шампиньонов: вечером, прежде чем взяться за сыр, он сделает себе большую яичницу, недожаренную, “с соплями”, как он любит. Маргарита скорчит брезгливую физиономию. Может быть, даже выйдет из-за стола, как это иногда бывает, особенно когда он разворачивает мюнстер.
   Маргарита стояла у лотка зеленщика и покупала картошку. Картошку она любила и ела — и горячей и холодной — чуть не по три раза на дню.
   — Взвесьте-ка мне сто двадцать пять граммов шампиньонов. — Он не добавил, как сделала бы Маргарита:
   “Это мне для яичницы”.
   — Что еще, господин Буэн?
   Картошка ему тоже нужна, ее он положит на дно сетки, чтобы не помять остальное.
   — Несколько луковиц. Выберите красные.
   — Взвесить вам полфунта? Лук хорошо сохраняется.
   — Да, знаю… Петрушки. Килограмм картошки… Нет, не эту. Лучше вон ту, что сбоку, чуть вялую.
   Да, вполне можно сказать: аппетита он не потерял, ест за обе щеки, тогда как бедная его жена едва прикасается к пище, живет, что называется, святым духом и тает на глазах.
   Итак, все, что нужно, он купил. Жена скрылась за зеленой дверью аптеки, и Буэн через окно видел, как аптекарь демонстрирует ей всевозможные упаковки и тюбики с таблетками — очевидно, от простуды. Маргарита задавала вопросы, колебалась, наконец выбрала пастилки. Но это не все. Еще она купила пакетик, и Буэн издали по виду угадал, что в нем горчичники. Значит, вечером перед сном она смочит их, поставит один на грудь, а потом будет долго мучиться, пытаясь налепить второй на спину. Трудная задача. Всякий раз Буэну становилось жаль ее, и он сдерживал себя, чтобы не протянуть руку и не помочь, поскольку знал, что она воспримет этот жест чуть ли не как оскорбление.
   Через некоторое время, когда горчичники начнут действовать, она примется нервно сновать между ванной и спальней, до тех пор пока жжение не станет нестерпимым. Маргарита способна держать их безумно долго. Кажется, будто она назначила себе наказание: когда она снимала горчичники, кожа у нее была красная, как от ожога.
   Ну что, со всеми делами она покончила? Нет, еще зашла обменять книжку в платную библиотеку, где за каждый взятый на прочтение томик надо платить пятьдесят сантимов. Маргарита неизменно берет романы начала века, где описываются разные грустные истории, соответствующие ее меланхолическому настроению. Буэн ухитрялся, когда она отсутствовала в гостиной, пробежать несколько строчек. Там всегда действовал гордый и мужественный герой, жертва обстоятельств, на которого градом сыпались несчастья, но он все равно не вешал носа.
   “Бедная женщина…”
   Мысленно он часто называл ее так. Порой даже сам начинал считать себя скотиной, но тут же принимался перебирать воспоминания последних трех лет, и кончалось тем, что он писал на клочке бумаги: “Кот”.
   Вне всяких сомнений, это она подсыпала зверьку крысиный яд. Воспользовалась тем, что Буэн слег в постель с гриппом. Вечером Буэн, удивленный, что кот до сих пор не вспрыгнул к нему на кровать, спросил:
   — Ты кота не видела?
   — С самого полдня — нет.
   — Выпускала его?
   — Да, когда он попросился, часов в пять.
   — И не вышла с ним на улицу?
   Было это в разгар зимы. Каменная мостовая в тупике была покрыта снежной коркой. Дома напротив еще не снесли, и они стояли, как во времена Себастьена Дуаза, который их построил.
   — А он потом не скребся в дверь?
   — Не слышала…
   Эмиль уже спустил с кровати ноги.
   — Хочешь, я схожу поищу его?
   — Нет, лучше я сам.
   — Ты собираешься выйти на улицу? У тебя же температура!
   Буэну почудилась в голосе жены какая-то фальшивая нота. До сих пор он считал, что Маргарита многое усложняет, что у нее масса навязчивых идей, порой глупых, но ему и в голову не приходило, что она может быть злой.
   Злоба жены была направлена на кота, только на кота. Стоило ему коснуться ее, и она с криком отскакивала в сторону. Буэн был убежден, что она ломает комедию. С первых же дней их супружеской жизни она внушала, что он должен избавиться от кота — отдать, скажем, кому-нибудь из приятелей.
   — Я всю жизнь боялась кошек. Может быть, я смогла бы привыкнуть к собаке. Папа, когда я была маленькая, держал собаку, так она всюду ходила за мной, всегда готова была защитить. А кошки — предатели. Никогда не знаешь, что у них на уме.
   — Ну, Жозеф не такой.
   Кота, которого Буэн подобрал на улице, он назвал Жозефом.
   Маргарита возмущалась:
   — Не понимаю, как можно называть животное именем святого!
   — Крестить его заново уже поздно.
   — Как ты мог произнести это слово! Разве животных крестят?
   — А почему бы нет?
   Это была их первая ссора. Потом были и другие, и все из-за Жозефа, который слушал так, словно понимал, что является причиной перепалки.
   — Он же беспородный…
   — Я тоже.
   Ну, Буэн сказал так, чтобы “завести” ее. Это было в его характере и привычках. На стройке, например, все поддразнивали друг друга и переругивались, что не мешало им после гудка идти вместе в бистро. С Анжелой он тоже не стеснялся в выражениях, а порой так и перехватывал:
   — Иди-ка сюда, ослиная башка!
   — Чего это ты зовешь меня ослиной башкой?
   — Потому что ты как все женщины. Глядя на тебя, можно подумать, что ты в лепешку расшибешься, лишь бы мне угодить, что для тебя главное — я. На самом-то деле ты, как осел, делаешь все по-своему.
   — Вот уж не правда. Я всегда тебя слушаюсь.
   — В определенном смысле — да. Когда тебе чего-нибудь хочется, ты убеждаешь меня, что этого хочу я. Да-да, милая моя. Я же тебя знаю как облупленную. Ты такая же потаскуха, как все.
   — И тебе не стыдно?
   — Ни капельки.
   Кончалось это тем, что они начинали смеяться или, чаще всего, падали на кровать.
   С Маргаритой все было по-другому. Не могло быть и речи насчет того, чтобы упасть с нею на кровать или сказать ей грубое слово. Услышав ругань, она вздрагивала и замыкалась в осуждающем молчании. Тогда еще она каждое утро ходила причащаться, а бывало, и в конце дня на миг преклоняла колени в полутемной церкви рядом с исповедальней.
   — Что, помолиться зашла?
   — Я молилась за тебя, Эмиль.
   Нет, он не сердился на нее. Это она была вправе сердиться, оттого что вышла за него замуж, а он отнюдь не тот человек, который может сделать ее счастливой.
   Как вообще эта мысль могла прийти ему в голову? Впоследствии он часто задумывался над этим. Кто, собственно, сделал первый шаг — он или она? Буэн жил тогда в доме напротив, на месте которого сейчас возвышается подъемный кран. Снимал комнату на втором этаже у молодой пары, для которой дом был чересчур велик, а квартирная плата чересчур высока.
   По той же, пожалуй, причине он переехал с Шарантонской набережной. В квартире, которую он делил с женой, Буэн чувствовал себя потерянным. Ел он, по большей части, в ресторанах. Ему вполне хватало большой комнаты и ванной. Кресло свое он поставил у окна, где было слышно, как журчит вода в фонтане. Вечером, если оставался дома, смотрел телевизор.
   Он завел приятелей в кафе на площади Данфер-Рошро и ходил туда играть в карты. Что же касается женщин, то у него была Нелли, хотя это и представляло определенные неудобства. Он, в общем-то не придавал сексу большого значения. Достаточно того, что Нелли избавляет его от мысли о таких вещах.
   Утром Буэн видел, как из дома напротив выходит за покупками дама невысокого роста. Она казалась ему очень изящной, похожей на тех женщин, чьи портреты печатались в старинных календарях, и улыбка у нее была такая же добрая и отрешенная, как у них. Ему было известно только, что она — владелица домов на другой стороне тупика. Но даже если бы он знал ее фамилию, то все равно не связал бы ее с галетами Дуаза, которые ел в детстве.
   И вот теперь они возвращались: она — под зонтиком и с сеткой, которой иногда задевала прохожих, он — не выпуская изо рта сигары, и лицо у него было все в капельках измороси. Сейчас они придут и окажутся в четырех стенах, каждый со своими мыслями, каждый со своими свертками, и будут дожидаться, когда настанет время готовить обед.
   На площади Сен-Жак Буэн остановился, пропустил Маргариту вперед и зашел в бар выпить стаканчик красного. За стойкой стояла хозяйка, такая же старая, как Маргарита, с неряшливой накладкой на затылке и с большой дряблой грудью, свисающей на толстый живот.
   — Похоже, снег собирается, — приглядываясь к туману, заметила она.

Глава 3

   Буэн накинул на пижаму шерстяной халат, сунул босые ноги в шлепанцы и спустился. Он искал всюду; из-за высокой температуры у него болела голова, когда он нагибался, чтобы заглянуть под стул или кровать.
   Время от времени он тихонько посвистывал — кот привык прибегать на свист, — а то принимался звать ласковым голосом, в котором сквозила тревога:
   — Жозеф… Жозеф…
   Потом он натянул сапоги, накинул поверх халата старую кожаную куртку — первое, что подвернулось под руку на вешалке. Вид у него стал, как у пугала, но ему было все равно.
   — Эмиль! — кричала жена с верхней площадки лестницы. — Не выходи! Простудишься!
   Тем не менее он прошел весь тупик, в потемках, по хрустящему снегу, несколько раз чуть не поскользнулся и не грохнулся на тротуар. Из освещенного окна второго по счету дома за ним следил какой-то ребенок, прижав лицо к стеклу так, что нос расплющился; потом малыш обернулся и позвал мать, видневшуюся сквозь отворенную дверь кухни.
   Вырядился так, что дети пугаются! Буэн дошел до улицы Санте. Когда кота выпускали погулять одного, он никогда не переступал невидимой границы, отделявшей улицу от тупика.
   — Жозеф!
   Ему хотелось заплакать. Он никогда бы не подумал, что исчезновение кота может настолько разволновать его и расстроить.
   На улице жили две собаки — коричневая такса, принадлежавшая одинокой даме, и шпиц, которого всегда водила на поводке девочка лет двенадцати-тринадцати. До сих пор у Жозефа не бывало с ними конфликтов. При встрече с собаками кот презрительно смотрел в сторону, а если требовалось, сходил с тротуара, уступая им дорогу.
   Дверь Буэн оставил незапертой. Он толкнул ее, стащил с себя кожаную куртку и сапоги, поднялся в спальню и уже ложился в постель, как вдруг взгляд его стал жестким, лицо застыло: он вспомнил о подвале и пошел туда.
   Маргарита, явно волнуясь, спустилась за ним по пятам на первый этаж.
   — Ты за дровами? — спросил он.
   — Надо бы затопить.
   Он еще не обвинял ее, но у него уже зародились подозрения. В подвале он включил подслеповатую лампочку под потолком и начал шарить между старых ящиков, бутылок и дров.
   — Жозеф!
   Он нашел кота в самой глубине, у сырой стены, за кучей хвороста. Зверек закоченел, открытые глаза были неподвижны, туловище скрючено. Он казался гораздо более тощим, чем при жизни. На мордочке застыла пена, на утоптанном земляном полу виднелась зеленоватая рвота. Эмиль взял его на руки, безуспешно попытался закрыть ему глаза. От прикосновения к почти ледяному тельцу по спине у него пробежал странный холодок.
   Буэн не был вспыльчив. Изредка ему приходилось драться, чаще в кафе, как-то раз — на стройке, и он никогда не терял при этом головы. Однако в тот день лицо его стало злым. Держа на руках кота, он озирался по сторонам с таким видом, словно что-то искал. И действительно, нашел.
   В переулке было много крыс. Иногда из окон второго этажа было видно, как они рыщут ночью вокруг мусорных бачков, и Маргарита ужасно их боялась.
   — Как тебе кажется, у нас в подвале есть крысы?
   — Возможно.
   — Если я узнаю наверняка, что у нас крысы, у меня не хватит духу спуститься в подвал.
   Он купил препарат, содержащий мышьяк, — им торгуют во всех москательных лавках. Иногда по вечерам он смачивал этим снадобьем куски хлеба и раскладывал их в углу подвала. За все время он только раз обнаружил труп крысы — правда, огромной, чуть не с Жозефа. Вероятно, другие уходили умирать куда-нибудь подальше.
   Металлическая бутылка с крысиным ядом стояла на грубо сколоченной этажерке, куда совали всякую рухлядь, не имевшую своего места.
   Буэн положил кота, чиркнул спичкой и увидел круглый след, оставшийся на пыльном дереве от донышка. Рядом был другой такой же след. Он снова взял мертвого кота и пошел наверх, медленно, так медленно и тяжело, что Маргарита, оставшаяся на первом этаже, почувствовала, должно быть, некую угрозу.
   Сперва она хотела спастись бегством на второй этаж, но Эмиль преградил ей путь, и она бросилась в гостиную. Попыталась запереться на ключ, тогда он выбросил ногу вперед, толкнул дверь, все так же медленно надвигаясь на жену, левой рукой сгреб ее за волосы, а правой поднес труп Жозефа к ее испуганному лицу:
   — Смотри, мерзавка! Смотри хорошенько! Ее била дрожь, глаза вылезли из орбит, она пронзительно закричала, зовя на помощь. Она не владела собой, вид у нее был совершенно безумный:
   — Эмиль! Эмиль! Умоляю, возьми себя в руки! Мне страшно…
   Он все тыкал мохнатым зверьком ей в лицо, пока она не упала на пол — сперва на колени, затем ничком, словно потеряв сознание.
   — Я же прекрасно вижу: ты ломаешь комедию. Все, что ты делаешь, — комедия, все пакость! Взять бы ту отраву да и влить насильно тебе в глотку!
   Эмиль тяжело дышал. У него кружилась голова. Должно быть, он побагровел и был страшен. Маргарита не шевелилась. Чтоб дать выход напряжению, он одним махом смел с рояля все безделушки и фотографии.
   Потом, не глядя больше на жену и по-прежнему держа кота на руках, поднялся по лестнице и тихонько положил его на комод.
   У него наверняка поднялась температура. Голова кружилась. Он лег, выключил свет и замер с открытыми глазами.
   Сперва в доме все стихло. Так длилось с четверть часа. Потом послышались неясные шорохи, поскребывание, осторожно приоткрылась одна дверь, другая. Маргарита прошла через столовую, направляясь на кухню: видимо, ей понадобился добрый глоток ее хваленого укрепляющего. Позднее он обнаружил возле раковины стакан.
   Она медлила не меньше часа — боялась подняться наверх, потом постояла за дверью, прислушиваясь. Наконец вошла в спальню, поколебалась и прилегла, не раздеваясь, на свою кровать.
   Оба они так и не заснули. Эмиль дышал с трудом. Несколько раз погружался в дрему, но его будили кошмары, которые он потом тщетно пытался припомнить.
   В шесть утра Буэн окончательно проснулся, хотя и с больной головой, и чуть было не остался лежать в постели. Он сильно пропотел: пижама и подушка были мокры. Жена спала. Ей оказалось не под силу караулить до утра; она скрючилась на кровати, так же как кот в подвале.
   Он чувствовал, что опустошен, не способен думать. Машинально накинул халат, взял кота за передние лапки, словно кролика, и вышел на лестницу.
   Жозеф уже не друг ему, не живое существо, с которым они прожили часть жизни и столько раз смотрели друг на друга. Теперь это просто трупик, неподвижный и начинающий попахивать.
   Буэн постоял в коридоре, наконец отворил дверь и сделал три шага по направлению к мусорному бачку. Мусорщики еще не приезжали. Он приподнял крышку и положил утратившее прежнюю окоченелость тельце поверх мусора. Затем вымыл на кухне руки и сварил себе кофе.
   Он не сомневался в виновности Маргариты. Иначе почему она так перепугалась, когда он пошел в подвал?
   Он сделал всего несколько глотков. Его воротило от кофе. Он встал, открыл шкаф, схватил початую бутылку вина. Это было, как всегда, красное высшего качества. Он выпил, глоток за глотком, два стакана, облокотившись на покрытый клеенкой стол. До рассвета было еще далеко. Стоял декабрь, накануне вечером небо было тяжелое, готовое разразиться снегопадом.
   Сперва он решил, что уйдет. Но куда? Снять меблированную комнату, пока не подыщется другая квартира? Тогда надо забирать мебель, сдавать на хранение.