Сименон Жорж. Мегрэ и инспектор Недотепа

Жорж Сименон
«Мегрэ и инспектор Недотепа»

Глава 1
Господин, который любил жизнь не больше, чем полицию

   Молодой человек слегка сдвинул на голове наушники.
   — Так про что я, дядя, рассказывал?.. Ах да! Приходит малявка из школы, и жена видит, что у нее все тело в красной сыпи, ну, она и подумала, что это скарлатина…
   Договорить до конца более или менее длинную фразу совершенно невозможно: обязательно зажжется одна из лампочек на огромном плане Парижа, занимающем добрую часть стены. На сей раз что-то стряслось в XIII округе, и Даниэль, племянник Мегрэ, вставил штекер в гнездо коммутатора:
   — Ну, что там такое? — Потом с равнодушным видом слушал и повторял для комиссара, примостившегося на краешке стола: — Драка. Между двумя арабами.
   Бистро на Итальянской площади…
   Он уже собирался продолжить рассказ про свою дочку, когда снова загорелась лампочка настенной карты.
   — Алло! Как-как?! Автомобильная авария на бульваре Ля-Шапель?
   За большими незанавешенными окнами потоками лил дождь, летний дождь, затяжной и равномерный, расчерчивающий ночь белесыми штрихами. В просторном зале Центрального полицейского участка, куда забрел Мегрэ, было тепло, славно и немного душно.
   Некоторое время назад он сидел у себя в кабинете на набережной Орфевр, ожидая телефонного звонка из Лондона по поводу международного мошенника, которого его инспектора засекли в роскошном отеле на Елисейских полях. Позвонить могли и в полночь, и в час ночи, заняться Мегрэ было нечем, и один-одинешенек в своем кабинете он откровенно скучал.
   Потом он оставил на коммутаторе приказ переключать все его звонки на Центральный полицейский участок, что располагался на другой стороне улицы, и отправился поболтать с дежурившим той ночью племянником.
   Мегрэ всегда нравился этот огромный, похожий на лабораторию зал, спокойный и чистый, о существовании которого большинство парижан не подозревало, но который тем не менее представлял собой самое сердце Парижа.
   На каждом городском перекрестке установлены выкрашенные в красный цвет столбики с застекленным окошком. Достаточно разбить стекло, и произойдет автоматическое телефонное соединение с полицейским участком квартала и одновременно с Центральным полицейским участком.
   Кто-то нуждается в срочной помощи, не важно по какой причине. На гигантском плане города немедленно зажигается лампочка. И дежурный слышит этот зов одновременно с бригадиром ближайшего полицейского участка.
   Внизу, в темном и тихом дворе префектуры, стоят наготове два автобуса с полицейскими, готовыми срочно сорваться с места. В шестидесяти остальных полицейских участках Парижа ждут другие автобусы, а кроме них еще и агенты на велосипедах.
   Снова огонек.
   — Попытка самоубийства гарденалом в меблирашке на улице Бланш… — повторяет Даниэль.
   Весь день и всю ночь маленькие огоньки на стене отражают полную драматизма жизнь столицы, и ни один автобус, ни один патрульный наряд каждого из городских комиссариатов не отправится на место происшествия, чтобы об этом не стало известно в Центре.
   Мегрэ всегда придерживался убеждения, что молодым инспекторам стоило пройти хотя бы годичную стажировку в этом зале, чтобы изучить криминальную географию города, и сам он, если выдавалось свободное время, охотно приходил сюда на час-другой.
   Один из дежурных ел хлеб с колбасой. Даниэль возобновил прерванный рассказ:
   — Она сразу позвонила доктору Ламберу. А когда через полчаса он пришел, сыпь уже исчезла… Это оказалась просто крапивница… Алло!
   Лампочка загорелась в районе XVIII округа. Это был прямой вызов. Значит, в эту самую минуту кто-то разбил стекло аппарата срочной помощи на пересечении улиц Коленкур и Ламарк.
   Для новичка это должно выглядеть впечатляюще.
   Сразу представляется пустынный ночной перекресток, секущие струи дождя, мокрая мостовая, отсвет фонарей в лужах, освещенные окна кафе поодаль и человек, мужчина или женщина, который спешит, быть может спотыкаясь, потому что ему страшно, потому что за ним гонятся или просто ему нужна помощь, он спешит, на ходу обертывая руку носовым платком, чтобы разбить стекло…
   Мегрэ, машинально продолжая следить взглядом за племянником, вдруг увидел, как у того нахмурились брови. Лицо молодого человека приобрело оторопелое, а потом и испуганное выражение.
   — Ох, дядя! — выдохнул он. Слушал еще с полминуты и переключил штекер: — Алло! Участок на улице Дамремон?.. Это вы, Дамбуа?.. Вызов слышали?..
   Это точно был выстрел?.. Да, да, мне тоже так показалось… Что вы говорите? Автобус уже выехал?
   Иными словами, полицейские будут на месте меньше чем через три минуты, потому что улица Дамремон совсем рядом с улицей Коленкур.
   — Извините, дядя… Но я совсем не ожидал… Вначале я услышал крик: «С…ные шпики!» И тут же раздался выстрел.
   — Будь добр, сообщи бригадиру с улицы Дамремон, что я к ним еду. И пусть без меня ничего не трогают!
   Мегрэ уже устремился в опустевший коридор, спустился во двор и вскочил в небольшой скоростной автомобиль, предназначенный для офицеров полиции.
   — Улица Коленкур. Живее!
   По правде сказать, это было не его дело. Полиция квартала уже на месте, и только после того, как они составят рапорт, будет решено, займется ли расследованием полицейское управление. Но Мегрэ не смог сдержать любопытства. К тому же, пока Даниэль говорил, у него в памяти всплыло одно воспоминание.
   Прошлой осенью, в октябре, в такую же дождливую ночь, он сидел у себя в кабинете. Около одиннадцати вечера зазвонил телефон.
   — Комиссар Мегрэ?
   — Я слушаю.
   — Это лично комиссар Мегрэ у телефона?
   — Ну да…
   — В таком случае я хотел на вас с…ть!
   — Что-что?
   — Я говорю, что я хотел на вас с…ть! Я только что застрелил из окна обоих агентов, которых вы выставили на тротуаре… Новых можете не присылать. Меня вам не взять!
   И грянул выстрел.
   Польский акцент уже все объяснил комиссару.
   По роковому стечению обстоятельств дело происходило в небольшой гостинице, расположенной на углу улицы Бираг и предместья Сент-Антуан, в которой скрывался опасный преступник-поляк, ограбивший немало ферм на севере страны.
   За гостиницей и в самом деле вели слежку два агента, потому что Мегрэ решил рано поутру лично произвести арест.
   Один из инспекторов был убит наповал; второй, провалявшись пять недель в госпитале, поправился. Что до поляка, то он, переговорив с комиссаром, действительно пустил себе пулю в лоб.
   Вот это-то совпадение и взбудоражило Мегрэ, пока он сидел в большом зале полицейского участка. За двадцать с лишним лет работы он один-единственный раз столкнулся с делом такого рода: самоубийца звонил по телефону и при этом крыл полицию на чем свет стоит.
   И вот теперь, почти полгода спустя, ситуация повторяется. Разве это не странно?
   Небольшой автомобиль мчался через Париж. На бульваре Рошешуар ярко светились кинотеатры и дансинги, а чуть дальше, за углом улицы Коленкур, к которой вел довольно крутой спуск, царили тишина, и почти полное безлюдье. Изредка в ту или другую сторону проезжал автобус, да редкие прохожие спешили по залитым дождем тротуарам.
   На углу улицы Ламарк виднелась небольшая группа темных фигур. На улице, в нескольких десятках метров от них, стоял полицейский автобус. Кое-где из окон выглядывали люди, а на пороге домов застыли консьержки, но из-за дождя зевак было немного.
   — Здравствуйте, Дамбуа.
   — Здравствуйте, господин комиссар.
   Дамбуа показал на распростертое на тротуаре, меньше чем в метре от аппарата срочной связи, тело. Возле тела примостился на корточках мужчина — живущий по соседству врач, которого успели вызвать. Между тем с момента выстрела прошло всего двенадцать минут.
   Доктор поднялся, узнав Мегрэ.
   — Смерть наступила мгновенно, — сказал он, стряхнув воду с насквозь промокших колен и принявшись протирать залитые дождем очки. — Выстрел произведен в упор, в правое ухо.
   Мегрэ машинально приставил руку к собственному уху, словно собирался в него выстрелить.
   — Самоубийство?
   — Похоже на то…
   Бригадир Дамбуа показал комиссару револьвер, валявшийся в полуметре от руки мертвеца. К нему никто еще не прикасался.
   — Вы его знаете, Дамбуа?
   — Нет, господин комиссар… Хотя, сам не знаю почему, мне кажется, он из местных…
   — Посмотрите осторожненько, может, у него есть бумажник?
   У Мегрэ со шляпы уже стекала вода. Бригадир протянул ему довольно потрепанный бумажник, который он только что вытащил из пиджака покойника, б одном из отделений лежали шесть купюр по сто франков и фотография женщины. В другом хранилось удостоверение личности на имя Мишеля Голдфингера, 38 лет, комиссионера по продаже бриллиантов, проживающего по адресу: улица Ламарк, дом 66-бис.
   Лицо на фотокарточке документа бесспорно принадлежало человеку, лежащему сейчас на тротуаре с причудливо вывернутыми ногами.
   В последнем, закрытом на кнопку, отделении бумажника Мегрэ обнаружил тщательно сложенный листок папиросной бумаги.
   — Дамбуа, вы мне не посветите фонариком?
   Он осторожно развернул свернутый листок, и в свете электрического фонаря вспыхнули огоньками мелкие сверкающие камешки — неоправленные бриллианты.
   — Значит, мотив преступления никак не ограбление, — буркнул бригадир. — А повод к самоубийству никак не нищета… Что вы об этом думаете, патрон?
   — Вы уже опросили соседей?
   — Инспектор Лоньон как раз сейчас этим занимается…
   По крутому участку дороги каждые три минуты, резко тормозя, спускался автобус. И каждые три минуты ему навстречу, переключая передачи, с натугой поднимался другой автобус. Мегрэ уже два или три раза поднимал голову, привлеченный хлопками глохнущих моторов.
   — Любопытно… — пробормотал он, обращаясь к себе самому.
   — Что любопытно?
   — Что на любой другой улице мы бы обязательно получили свидетельские показания по поводу выстрела…
   Вот увидите, от соседей Лоньон ничего не добьется. А все из-за этого спуска, на котором карбюраторы стреляют…
   Он не ошибся. К бригадиру приближался Лоньон, которого коллеги за вечно недовольный вид прозвали инспектором Недотепой.
   — Я опросил человек двадцать… Или они ничего не слышали — большинство в это время слушают радио, а сегодня Парижская станция как раз передавала праздничный концерт, — или отвечали, что у них тут целый день как будто стреляют… Они уже привыкли… Только одна старуха, из второго дома направо, с седьмого этажа, полагает, что слышала два выстрела… Только мне пришлось повторять ей вопрос несколько раз, потому что она глухая как пробка… Консьержка подтвердила…
   Мегрэ сунул бумажник себе в карман.
   — Сфотографируйте тело, — сказал он Дамбуа. — А когда фотографы закончат, отправьте в Институт судебной медицины и попросите, чтобы вскрытие делал доктор Поль. Теперь с револьвером. Когда снимете отпечатки, отправьте на экспертизу к Гастин-Ренетту.
   Инспектор Лоньон, наверное уже видевший в этом деле возможность отличиться, со свирепым видом рассматривал тротуар, засунув руки в карманы, и дождь струился по его насупленному лицу.
   — Вы со мной, Лоньон? Поскольку это ваш участок…
   Они вместе пошли по правой стороне улицы Ламарк.
   Она казалась пустынной, на всем ее протяжении свет пробивался только из двух маленьких кафе.
   — Вы меня простите, старина, что я влез в дело, которое меня не касается… Просто есть одна вещь, которая мне покоя не дает… Даже сам не знаю, что именно…
   Но что-то здесь не так, понимаете?.. Конечно, официальное расследование проводите вы.
   Но инспектор Лоньон не зря носил прозвище Недотепы. На авансы комиссара он отвечал молчанием.
   — Не знаю, понимаете вы или нет… Когда такой тип, как Стан Убийца, знавший, что у него осталась всего одна ночь, потому что утром его арестуют, к тому же больше месяца чувствовавший, что я наступаю ему на пятки…
   Защищаться до последнего, как хищный зверь, каким он и был, и предпочесть гильотине пулю в лоб — это прекрасно вписывалось в характер Стана. Но уходить в одиночку он не желал, и с последним вызовом, в последнем приступе ненависти к обществу уложил на месте двух следивших за ним инспекторов.
   И все это выглядело вполне объяснимо. Даже его телефонный звонок Мегрэ, в котором он видел личного врага, даже его последние проклятия, этот последний отчаянный всплеск злобы…
   А ведь об этом телефонном звонке никогда не писали в газетах. Знали о нем лишь несколько коллег Мегрэ. Но вот слова, криком прозвучавшие нынче вечером из аппарата в Центральном полицейском участке, совсем не вязались с тем немногим, что уже удалось узнать о мелком торговце бриллиантами.
   Насколько позволял судить беглый осмотр, человек этот не отличался размахом, зарабатывал себе на жизнь понемножку и был, скорее всего, — комиссар готов был поклясться — неудачником. И в торговле бриллиантами, как в любом другом деле, есть свои господа и свои бедняки.
   Мегрэ знал большое кафе на улице Лафайет, служившее своего рода центром этого бизнеса. Крупные торговцы, сидя за столиками, принимали здесь скромных перекупщиков, которым выдавали для продажи по нескольку камешков.
   — Здесь… — сказал Лоньон, останавливаясь перед домом, похожим на все остальные дома этой улицы. Это было уже старое семиэтажное здание, в нескольких окнах светились огни.
   Они позвонили. Дверь открылась, и они увидели, что в каморке консьержки еще горит свет. За стеклянной дверью были видны кровать, неопределенного возраста женщина с вязаньем в руках и мужчина в войлочных тапочках, распахнутой на волосатой груди рубашке без воротничка, читавший газету. Из радиоприемника лилась музыка.
   — Простите, мадам… Месье Голдфингер у себя?
   — Дезире, ты не видел, он вернулся? Нет?.. Да ведь он вышел всего полчаса назад…
   — Один?
   — Один. Я еще подумала, что ему понадобилось что-нибудь купить здесь поблизости. Ну там сигареты…
   — А он часто уходит по вечерам?
   — Да почти никогда. Если только в кино с женой и со свояченицей…
   — А они обе дома?
   — Да. Они никуда вечером не выходили… Вы хотите их видеть? Четвертый этаж, направо…
   Лифта в доме не было. Ступени устилал потемневший ковер, на каждой лестничной площадке горела электрическая лампочка, освещая по две выкрашенные в коричневый цвет двери — одну справа, другую слева. Дом казался чистым, удобным, хотя и совсем не роскошным. Стены, выкрашенные «под мрамор», явно нуждались в хорошем ремонте, потому что то тут, то там на них уже выступали бежевые, а то и откровенно ржавые пятна.
   Опять послышалось радио… Передавали все ту же песню из пресловутого праздничного концерта Парижской станции, которая раздавалась сегодня повсюду.
   Они уже дошли до площадки четвертого этажа.
   — Позвонить? — спросил Лоньон.
   За дверью задребезжал звонок, и они услышали шум, с которым кто-то отодвигал стул, чтобы встать, и молодой голос, бросивший кому-то:
   — Я подойду.
   Быстрые легкие шаги. Поворот дверной ручки. Наконец замок открылся, и тот же голос проговорил:
   — Как ты бы…
   Как можно было догадаться, она хотела сказать: «Как ты быстро!»
   Девушка, открывшая дверь, замерла на пороге при виде двух незнакомых мужчин и пробормотала:
   — Извините, пожалуйста… Я думала, что это…
   Молодая, симпатичная, одетая в черное, словно в траур. У нее были светлые глаза и белокурые волосы.
   — Мадам Голдфингер?
   — Нет, месье… Месье Голдфингер мой зять…
   Она все еще чувствовала себя немного растерянной и даже не подумала пригласить гостей войти. В ее взоре сквозило беспокойство.
   — Вы позволите? — проговорил Мегрэ, продвигаясь вперед.
   Из глубины квартиры донесся еще один голос, не такой молодой и словно бы усталый:
   — Что там такое, Ева?
   — Не знаю…
   Мужчины вошли в крохотную переднюю. Слева, за застекленной дверью угадывалась в полутьме небольшая гостиная. Судя по царившему в ней порядку и пианино, уставленному фотографиями и безделушками, этой комнатой пользовались нечасто.
   Во второй комнате горел свет. Именно здесь негромко играло радио.
   Но прежде чем комиссар с инспектором дошли до нее, девушка торопливо проговорила:
   — Вы позволите, я закрою дверь в эту комнату? Сестра сегодня плохо себя чувствует, она уже легла…
   Наверное, открытой оставалась дверь между этой комнатой и столовой, служившей гостиной. Оттуда доносился шепот. По всей видимости, мадам Голдфингер интересовалась:
   — Кто это?
   И Ева тихо отвечала:
   — Не знаю… Они ничего не сказали…
   — Приоткрой дверь чуть-чуть, чтобы я слышала…
   Как и в большинстве квартир этого квартала, как и за всеми освещенными окнами, которые наблюдали сегодня комиссар и инспектор, здесь царил покой, тяжеловатый и чуть приторный покой жилищ, в которых никогда ничего не случается, в которых и представить себе невозможно, что что-нибудь может когда-нибудь случиться.
   — Извините, пожалуйста… Будьте любезны, проходите…
   Обстановка столовой состояла из самой обыкновенной мебели, какая тысячами продается во всех мебельных магазинах, с вечной медной жардиньеркой на серванте, с тарелками, расписанными на исторические темы, расставленными на посудной полке, затянутой кретоном в красную клетку.
   — Присаживайтесь… Ах, постойте…
   Три стула были завалены обрезками ткани и выкройками из плотной коричневой бумаги, а на столе лежали ножницы, журнал мод и еще один отрез ткани, который как раз кроили, когда раздался звонок.
   Девушка повернула переключатель радиоприемника, и вдруг наступила полная тишина.
   Лоньон, еще более угрюмый, чем всегда, разглядывал мысы своих мокрых ботинок. Мегрэ поигрывал трубкой, которая успела уже потухнуть.
   — Ваш зять давно ушел?
   На стене висели вестминстерские часы с боем, и девушка машинально бросила взгляд на циферблат:
   — Чуть раньше десяти часов… Может быть, без десяти минут… У него на десять была назначена встреча здесь, неподалеку…
   — А вы не знаете, где?
   В соседней, погруженной в темноту комнате раздался шорох. Дверь так и оставалась приоткрытой.
   — В кафе, наверное, но в каком, я не знаю… Но наверняка где-нибудь рядом, потому что он сказал, что вернется до одиннадцати…
   — Деловая встреча?
   — Конечно… Какая же еще?
   Мегрэ показалось, что щеки девушки слегка покраснели. Впрочем, в течение последних минут, по мере того как она присматривалась к обоим мужчинам, ее начала охватывать все более отчетливая тревога. В ее взгляде стыл немой вопрос. И в то же время казалось, что она боится узнать правду.
   — Вы знакомы с моим зятем?
   — Как вам сказать… Пожалуй, немного… У него часто бывали встречи по вечерам?
   — Нет… Очень редко… Можно сказать, почти никогда…
   — Наверное, ему позвонили? — спросил Мегрэ, потому что заметил на круглом столике телефонный аппарат.
   — Нет. Он за ужином сказал, что в десять часов ему надо будет выскочить.
   Голос звучал беспокойно. Легкий шум из спальни подсказал комиссару, что мадам Голдфингер уже поднялась с постели и сейчас, должно быть, босиком стоит за дверью, чтобы лучше слышать.
   — Ваш зять был здоров?
   — Да… То есть крепким здоровьем он никогда не отличался… Да еще сам себя всегда настраивал… У него была язва желудка, и врач сказал ему, что он наверняка вылечится, а он убедил себя, что у него рак.
   В соседней комнате послышался легкий шум, скорее даже не шум, а откровенный шорох, и Мегрэ поднял голову, уверенный, что сейчас явится мадам Голдфингер.
   Он действительно увидел ее стоящей в дверном проеме, закутанную в голубой фланелевый халат. Она смотрела на них пристально и твердо.
   — Что случилось с моим мужем? — спросила она. — Кто вы такие?
   Оба мужчины одновременно поднялись.
   — Прошу прощения, мадам, за вторжение в ваш дом.
   Ваша сестра сказала мне, что вы сегодня не совсем здоровы…
   — Это не имеет никакого значения.
   — К сожалению, у меня для вас плохая новость…
   — Муж? — одними губами выговорила она.
   Но Мегрэ смотрел не на нее, а на девушку и увидел, как у той в беззвучном крике открылся рот. Глаза у нее расширились, и взгляд их сделался блуждающим.
   — Да, ваш муж… С ним произошел несчастный случай.
   — Несчастный случай? — сурово и недоверчиво переспросила супруга.
   — Мадам, я с прискорбием вынужден сообщить вам, что месье Голдфингер скончался…
   Она не шевельнулась. И продолжала стоять, не сводя с них своих темных глаз. Если сестра ее была голубоглазой блондинкой, то мадам Голдфингер оказалась довольно полненькой брюнеткой, с почти черными глазами и четко прочерченными бровями.
   — Как он умер?
   Девушка, опершись поднятыми вверх руками о стену и спрятав вниз лицо, тихонько всхлипывала.
   — Прежде чем я вам отвечу, я обязан задать вам один вопрос. Были ли у вашего мужа, насколько вам известно, какие-либо причины для самоубийства? Быть может, состояние его дел…
   Мадам Голдфингер промокнула носовым платком повлажневшие глаза, а затем машинальным жестом провела рукой по вискам, поправляя волосы.
   — Я не знаю… Я не понимаю… То, что вы сказали, настолько…
   И тогда девушка, от которой этого меньше всего ожидали, резким движением обернула к ним побагровевшее и залитое слезами лицо, с глазами, в которых бушевал гнев, если не бешенство, и с неожиданной силой крикнула:
   — Ни за что на свете Мишель не покончил бы с собой, если это вас интересует!
   — Успокойся, Ева! Вы позволите, господа?.. — Мадам Голдфингер присела, облокотившись локтем на деревянный стол. — Где он? Отвечайте! Расскажите, как это произошло…
   — Ваш муж умер от пулевого ранения в голову, ровно в десять часов с четвертью, возле аппарата срочной связи с полицией на углу улицы Коленкур.
   Послышался хриплый, болезненный всхлип. Плакала Ева. Что до мадам Голдфингер, то ее лицо оставалось бледным и напряженным, а глаза в упор смотрели на комиссара и словно не видели его.
   — Где он сейчас?
   — Тело отправили в Институт судебной медицины.
   Вы сможете увидеть его завтра утром.
   — Матильда, ты слышишь? — простонала девушка.
   Эти слова уже нарисовали перед ней целую картину.
   Быть может, она уже поняла, что будет произведено вскрытие, а затем тело поместят в один из бесчисленных ящиков того огромного холодильника для хранения трупов, каким и был Институт судебной медицины?
   — Почему ты молчишь? Почему ты им не скажешь?..
   Вдова едва заметно передернула плечами и усталым голосом повторила:
   — Я ничего не понимаю.
   — Заметьте, мадам, я вовсе не утверждаю, что ваш муж покончил самоубийством…
   На сей раз даже Лоньон едва не подпрыгнул и с изумлением воззрился на комиссара. Мадам Голдфингер насупила брови и едва слышно произнесла:
   — Не понимаю… Вы ведь только что сказали…
   — Что это похоже на самоубийство. Но ведь иногда случается, что преступление походит на самоубийство…
   Были ли у вашего мужа враги?
   — Нет!
   Она выговорила свое «нет» категорично. Почему же тогда обе женщины сразу обменялись беглым взглядом?
   — Были ли у него причины покушаться на собственную жизнь?
   — Не знаю… Ничего я больше не знаю… Вы должны извинить меня, господа… Я сама сегодня нездорова…
   Муж болел, моя сестра вам уже говорила… Он считал свою болезнь серьезней, чем она была в действительности… Его мучили боли… Он соблюдал очень строгую диету и от этого совсем ослаб… К тому же в последнее время у него появились неприятности…
   — В связи с делами?
   — Вы, должно быть, знаете, что в последние года два торговля бриллиантами переживает кризис… Крупные дельцы еще могут держаться… Но те, у кого нет своего капитала, кто живет, так сказать, одним днем, тот…
   — Сегодня вечером у вашего мужа были при себе камни?
   — Наверное, были… Он всегда носил их с собой…
   — В бумажнике?
   — Обычно он держал их именно там… Ведь это не занимает много места, верно?
   — Эти бриллианты принадлежали ему лично?
   — Это маловероятно… Он редко покупал камни за свой счет, особенно в последнее время… Ему давали их на комиссию…
   Выглядело правдоподобно. Мегрэ довольно неплохо знал тот узкий мирок, что обретался в районе улицы Лафайет и точно так же, как его собственный круг, управлялся своими собственными законами. Прямо за столиком кафе нередко из рук в руки безо всяких расписок переходили камни, стоившие огромных состояний. Все здесь знали друг друга. Все понимали, что внутри этого тесного братства ни одному из них и в голову не придет нарушить данное слово.
   — У него украли бриллианты?
   — Нет, мадам. Вот они… А вот и его бумажник. Я хотел бы задать вам еще один вопрос. Муж держал вас в курсе всех своих дел?
   — Да, всех…
   Ева вздрогнула. Могло ли это означать, что ее сестра сказала неправду?
   — Известно ли вам, чтобы в ближайшее время вашему мужу грозило серьезное разорение?
   — Завтра ему должны были предъявить к оплате вексель на тридцать тысяч франков.
   — Он располагал такими деньгами?
   — Не знаю… Он как раз из-за этого уходил вечером…
   У него была встреча с клиентом, из которого он надеялся вытянуть нужную сумму…
   — А если бы это ему не удалось?
   — Наверное, вексель опротестовали бы…
   — Такое уже случалось?
   — Нет… Ему всегда удавалось раздобыть деньги в последний момент…