Сименон Жорж. Мегрэ сердится

   К тому же Эрнест Малик был из такой породы людей, которая всегда настораживала Мегрэ.
   Развязный, самодовольный, холеный, с прилизанными волосами, он шагал в своем прекрасно сшитом костюме из белой шерсти. Несмотря на жару, на лице его не было ни капли пота. Он уже вошел в роль вельможи, демонстрирующего свои владения бедняку. В глазах у него, как и прежде, когда он был мальчишкой, посверкивала искорка иронии, мелькал лукавый блеск, который, казалось, возвещал:
   «Я ловил тебя на удочку прежде, поймаю и снова. Как ни вертись, а я умнее тебя…» Слева от них плавно изгибалась Сена, образуя излучину, обрамленную камышами, справа тянулись низкие ограды, отделявшие виллы от дороги, — одни совсем старые, другие почти новые.
   Вилл было немного — четыре или пять, насколько мог судить комиссар. Нарядные дома прятались в больших, тщательно ухоженных парках. Через решетчатые ограды виднелись четкие ряды деревьев.
   — А вот и вилла моей тещи, с которой ты имел счастье сегодня познакомиться, — сообщил Малик, когда они проходили мимо ворот с большими каменными львами, глядящими сверху на прохожих. — Старый Аморель лет сорок назад купил ее у какого-то финансового магната времен Второй империи.
   В тени деревьев виднелось обширное здание, не слишком красивое, но весьма солидное и богатое. Тоненькие струйки воды, вращаясь, орошали лужайки, а старый садовник, словно сошедший со страниц каталога, выпущенного торговцем семенами, чистил граблями аллеи.
   — Что ты думаешь о Бернадетте Аморель? — спросил Малик, повернувшись к бывшему соученику и устремив искрящийся лукавством взгляд прямо в глаза Мегрэ.
   Мегрэ вытер пот с лица, а его спутник посмотрел на него так, словно хотел сказать: «Бедняга! Ты нисколько не изменился. Все тот же недотепа. Святая простота, хоть и не глуп».
   Но вслух сказал:
   — Пойдем! Я живу немного дальше, за поворотом… Ты помнишь моего брата? Хотя, правда, в лицее ты мог его и не знать. Ведь он был младше нас на три класса. Шарль женился на младшей дочери Аморелей, а я примерно в то же время женился на старшей. В летние месяцы брат живет в этой вилле вместе с женой и нашей тещей. Это у него на прошлой неделе погибла дочь.
   Еще сто метров, и они увидели слева плавучий причал, весь белый, роскошный, как у фешенебельных яхт-клубов на берегу Сены.
   — Здесь начинаются мои владения. У меня несколько лодочек. Надо же как-то развлекаться в этой дыре!.. Ты увлекаешься парусным спортом?
   Какая ирония прозвучала в его голосе, когда он спросил у толстого Мегрэ, занимается ли тот парусным спортом, указав на одно из хрупких суденышек, привязанных между бакенами.
   — Сюда…
   Решетка с позолоченными стрелами. Аллея, усыпанная светлым блестящим песком. Парк спускался по отлогому склону, и скоро они увидели здание в современном стиле, куда более обширное, чем вилла Аморелей. Слева — теннисный корт, утрамбованный красневшим на солнце песком. Справа — бассейн.
   А Малик, становясь все более развязным, напоминал красивую женщину, небрежно играющую с бриллиантовой брошью, которая стоит миллионы. Казалось, он хотел сказать: «Смотри в оба, увалень! Ты находишься у Малика. Да, у того самого малыша Малика, которого все в лицее пренебрежительно называли Сборщиком, потому что его папа целые дни проводил в кассе неприметной конторы».
   К Малику подбежали два датских дога и принялись лизать ему руки, а он принимал эти смиренные знаки преданности, словно не замечая их.
   — Если хочешь, можно посидеть на террасе и выпить аперитив, пока не позвонят к ужину… Мои сыновья, должно быть, катаются на лодках.
   Во дворе за виллой шофер без пиджака мыл из шланга мощную американскую машину, ослепительно блестевшую хромированными частями.
   Они поднялись по ступенькам на веранду и расположились под красным зонтом в плетеных креслах, глубоких, как кресла в клубах. К ним тут же поспешил дворецкий в белой куртке, и Мегрэ почувствовал себя так, словно находится не в частном доме, а в курзале на водах.
   — Розовый? Мартини? Манхаттан?.. Что предпочитаешь, Жюль? Если верить легендам, которые печатаются о тебе в газетах, ты больше всего любишь кружку пива у цинковой стойки… К сожалению, цинковой стойки я еще здесь не устроил. Но, наверное, устрою. Вот будет забавно!.. Два Мартини, Жан! Не стесняйся, можешь курить свою трубку… Так о чем же мы говорили? Ах да… Так вот, разумеется, мой брат и невестка порядком потрясены этой историей. Это была их единственная дочь, понимаешь? Моя невестка никогда не отличалась крепким здоровьем…
   Казалось, Мегрэ не слушает. И все же слова Малика автоматически запечатлевались в его памяти.
   Погрузившись в кресло, полузакрыв глаза, с зажженной трубкой в зубах, с недовольной миной на лице, он рассеянно любовался пейзажем, который действительно был очень красив. Солнце клонилось к закату и становилось пурпурным. С террасы, где они находились, видна была излучина Сены, обрамленная покрытыми лесом холмами, на одном из которых выделялся яркой белой полосой спускающийся к берегу карьер.
   По темной шелковистой воде скользили белые паруса. Медленно проплыли несколько лакированных спортивных лодок. Протарахтела и скрылась вдалеке моторка, а воздух все еще вибрировал в ритме мотора.
   Лакей поставил перед ними два слегка запотевших хрустальных бокала.
   — Сегодня утром я пригласил брата с женой провести у нас день. Тещу приглашать бесполезно: она питает отвращение к семье и зачастую по целым неделям не покидает своей комнаты.
   За его улыбкой таилось: «Где уж тебе понять, бедный толстый Мегрэ. Ты привык общаться с маленькими людьми, которые живут скромно, однообразно и не могут позволить себе ни малейшей прихоти».
   Мегрэ и вправду чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Его раздражало все, что он видел вокруг: слишком гармоничные формы, слишком спокойные линии. Он начинал ненавидеть эту великолепную теннисную площадку, шофера, который мыл из шланга роскошный автомобиль, — и вовсе не из зависти: он был не способен на столь мелкое чувство. Мостик с вышками для прыжков в воду, лодки, привязанные к причалу, бассейн, подстриженные деревья, аллеи, посыпанные ровным, чистым песком, — все это составляло часть того особого мира, куда он проник против воли и где чувствовал себя до ужаса неуклюжим.
   — Я рассказываю тебе все это, чтобы объяснить мое неожиданное появление в гостинице у славной Жанны. Впрочем, «славная Жанна» — это просто так говорится. В действительности это самое коварное существо на свете. Когда был жив ее муж Мариюс, она вовсю обманывала его, а с тех пор, как он умер, с утра до вечера ноет, вспоминая его.
   Итак, мой брат и невестка сидели у нас. Когда настало время обеда, жена спохватилась, что забыла дома свои пилюли. Она говорит, что все это от нервов. Я предложил сходить за пилюлями. Так как наши участки расположены рядом, я не стал выходить на дорогу, а пошел через сад. Случайно, проходя мимо бывших конюшен, я посмотрел на землю и заметил следы шин. Открываю дверь и с удивлением вижу, что старого лимузина моего покойного тестя нет на месте.
   Вот, дружище, каким образом я напал на твой след. Я спросил у садовника, куда делась машина, и он признался, что час назад его помощник увез на ней Бернадетту. Когда они вернулись, я вызвал мальчишку и стал его расспрашивать. Он рассказал мне, что ездил в Мен-сюр-Луар и на обратном пути высадил на вокзале в Обрэ какого-то толстяка с чемоданом. Прошу прощения, старина, это он употребил слово «толстяк».
   Я сразу же подумал, что моя очаровательная теща решила довериться какому-нибудь частному детективу. У нее мания преследования, и она убеждена, что гибель ее внучки связана Бог знает с какой тайной.
   Признаться, о тебе я и не подумал. Я знал, что в полиции существует какой-то Мегрэ, но не был уверен, что это тот самый Жюль из нашего лицея… Ну, что ты на это скажешь?
   В ответ Мегрэ проронил:
   — Ничего.
   Он молчал. Он думал о своем доме, столь непохожем на этот, о саде, баклажанах, о зеленых горошинах, падающих в эмалированную миску, и недоумевал, как это он мог безропотно последовать за властной старухой, которая буквально похитила его.
   Он думал об ужасной тесноте и духоте в поезде, о своем прежнем кабинете на набережной Орфевр, где допрашивал бессчетное количество негодяев, о бесчисленных бистро, множестве подозрительных отелей и всевозможных злачных мест, где бывал по долгу службы.
   Думая обо всем этом, он еще больше злился, чувствуя себя оскорбленным оттого, что находился здесь, во враждебной среде, под саркастическим взглядом Сборщика.
   — Если тебе интересно, я сейчас покажу дом. Я сам проектировал его с помощью архитекторов. Конечно, мы живем здесь не круглый год, а только летом. У меня квартира в Париже на авеню Гош. А еще я купил виллу в трех километрах от Довиля, и мы ездим туда в июле. В августе у моря столько народу, что просто не продохнуть. Если тебе это по душе, я охотно приглашу тебя провести несколько дней у нас. Ты играешь в теннис, ездишь верхом?..
   Почему бы ему не спросить, играет ли Мегрэ в гольф и не увлекается ли водными лыжами?
   — Учти: если ты хоть сколько-нибудь всерьез принимаешь то, что тебе рассказала моя теща, я нисколько не возражаю, чтобы ты провел расследование. Я весь к твоим услугам. Если тебе понадобятся машина и шофер… А вот и моя жена!.. Позволь представить тебе Мегрэ, моего старого товарища по лицею… Моя жена…
   Она протянула белую мягкую руку. И все у нее было белое: лицо, слишком светлые волосы.
   — Садитесь, пожалуйста, сударь.
   Почему она произвела такое впечатление, словно ей не по себе? Она как будто отсутствовала. Голос у нее был невыразительный, настолько безликий, что можно было усомниться, она ли произнесла эти слова. Она села в большое кресло, и казалось, что ей безразлично, быть здесь или где-нибудь еще. Впрочем, она подала какой-то знак мужу. Тот ее не понял. Тогда она взглядом показала на второй этаж виллы и уточнила:
   — Жорж Анри…
   Малик нахмурился и, поднявшись, обратился к Мегрэ:
   — Прости, я должен на минутку отлучиться. Женщина и комиссар остались вдвоем, неподвижные и молчаливые. Потом внезапно на втором этаже послышался шум. Хлопнула дверь. Раздались быстрые шаги. Кто-то закрывал окно. Были слышны приглушенные голоса, отзвуки какой-то ссоры или по меньшей мере ожесточенного спора.
   Чтобы прервать молчание, г-жа Малик спросила:
   — Вы прежде не бывали в Орсене?
   — Нет, сударыня.
   — Здесь хорошо живется тем, кто любит деревню. Прежде всего спокойно, правда?
   Слово «спокойно» в ее устах имело особый смысл. Она была такая безвольная, такая усталая, почти лишенная жизненной силы, ее тело так слилось с плетеным креслом, что вся она словно олицетворяла собой покой, вечный покой.
   Тем не менее она прислушивалась к звукам, доносившимся со второго этажа. Шум там постепенно стихал, а когда все умолкло, она обратилась к Мегрэ:
   — Значит, вы пообедаете с нами?
   Хотя г-жа Малик и была хорошо воспитана, она не могла заставить себя улыбнуться хотя бы из вежливости. Просто констатировала факт. С видимой неохотой.
   Малик вернулся, и когда Мегрэ взглянул на него, на лице хозяина дома появилась фальшивая улыбка.
   — Прошу прощения. Вечно приходится возиться со слугами…
   К обеду все не звонили, и разговор не клеился. В присутствии жены Малик держался не так развязно.
   — Жан Клод не вернулся?
   — По-моему, я вижу его на причале.
   Действительно, какой-то молодой человек в шортах, спрыгнув с легкой яхты, пришвартовал ее и, перебросив через руку свитер, медленно подходил к дому. В ту же минуту зазвонили к обеду, и все прошли в столовую, где вскоре появился и Жан Клод, старший сын Эрнеста Малика, вымытый, причесанный, в сером костюме из легкой шерсти.
   — Если бы я знал, что ты будешь у нас, я пригласил бы брата и невестку. Ты познакомился бы со всей семьей. Если не возражаешь, я приглашу их завтра. Можно будет позвать и наших соседей, у нас их не очень много. Обычно все собираются здесь. У нас всегда бывает народ. Приходят, уходят, чувствуют себя как дома.
   Столовая была огромная и роскошная. Мраморная с розовыми прожилками столешница. Каждая тарелка стояла на маленькой салфетке.
   — Вообще, если верить тому, что рассказывают о тебе в газетах, ты неплохо преуспел в полиции. Странная профессия! Я часто думал, почему люди становятся полицейскими, в какую минуту и как начинают испытывать к этому призвание. Ведь в конце концов…
   Жена его казалась теперь еще более отсутствующей. Мегрэ наблюдал за Жан Клодом, а молодой человек внимательно рассматривал комиссара, как только тот отводил от него взгляд.
   Жан Клод, холодный как мрамор стола, за которым они сидели, в свои девятнадцать или двадцать лет был столь же самоуверен, как и его отец. Такого, наверно, нелегко было смутить, и все-таки их всех что-то стесняло.
   Никто не упоминал о Моните, погибшей на прошлой неделе. Быть может, этой темы избегали касаться в присутствии дворецкого?
   — Видишь ли, Мегрэ, — сказал Малик, — вы все в лицее были слепы и даже не подозревали что говорите, когда называли меня Сборщиком. Если ты помнишь, нам, небогатым, не позволяли сближаться с сыновьями мелкопоместных дворян и богатых буржуа. Некоторые из нас страдали от этого. Другие, например ты, нисколько не огорчались. Меня презрительно называли Сборщиком, но в том-то и заключалась моя сила, что я был сыном своего отца… Ты даже не представляешь, что только не проходит через руки сборщика! Я узнал грязные стороны жизни самых респектабельных на вид семейств. Я познакомился с жульническими делишками тех, кто обогащался. Я увидел, как одни возносились, а другие опускались, даже стремительно падали на дно, и я старался понять всю эту механику. Социальную механику, если хочешь. Почему одни возносятся, а другие опускаются.