Сименон Жорж. Мегрэ у министра

Жорж Сименон
«Мегрэ у министра»

Глава 1
Отчет покойного Калама

   Всякий раз, возвращаясь вечером домой, Мегрэ на одном и том же месте, чуть не доходя фонаря, поднимал голову к освещенным окнам своей квартиры. Делал он это совершенно непроизвольно. Возможно, если бы его неожиданно спросили, есть ли свет в окнах, он затруднился бы ответить. Так же машинально, между вторым и третьим этажом, он начинал расстегивать пальто и доставал ключ из кармана брюк, хотя не было еще случая, чтобы дверь не открылась, едва он ступал на циновку у порога квартиры.
   У его жены, например, выработалась особая манера одновременно брать из его рук мокрый зонтик и наклонять голову, чтобы поцеловать мужа в щеку. Сегодня у нее не будет такой возможности: дождя не было. Это был один из ритуалов, сложившихся за долгие годы, и Мегрэ привык к нему больше, чем ему хотелось бы в этом сознаться.
   В передней он задал традиционный вопрос:
   — Никто не звонил?
   Закрывая дверь, жена ответила:
   — Звонили. Боюсь, что тебе нет смысла снимать пальто.
   День был пасмурный — ни теплый, ни холодный; часа в два прошел дождь со снегом. На набережной Орфевр Мегрэ занимался сегодня только текущими делами.
   — Ты хорошо пообедал?
   Освещение в квартире было теплое, уютное, не то что в служебном кабинете. Рядом со своим креслом Мегрэ увидел столик с разложенными газетами и домашние туфли.
   — Я обедал с шефом, Люка и Жанвье в пивной «Дофин».
   После обеда все четверо отправились на собрание общества взаимного страхования полицейских. В течение последних трех лет Мегрэ неизменно избирался его вице-президентом.
   — У тебя есть время выпить чашечку кофе. Сними пальто. Я сказала, что ты вернешься не раньше одиннадцати.
   Было половина одиннадцатого. Заседание длилось недолго, и после него многие зашли в пивную, чтобы выпить по кружечке. Мегрэ вернулся домой на метро.
   — Кто звонил?
   — Министр.
   Нахмурив брови, Мегрэ смотрел на жену.
   — Какой министр?
   — Общественных работ. Его фамилия Пуан, если я правильно расслышала.
   — Огюст Пуан? Звонил сюда? Сам?
   — Да.
   — Ты ему не сказала, чтобы он позвонил на набережную Орфевр?
   — Он хочет поговорить лично с тобой. Ему необходимо немедленно с тобой повидаться. Когда я ответила, что тебя нет дома, он спросил, не служанка ли я. Мне показалось, что он был очень раздосадован. Я сказала, что я мадам Мегрэ. Он извинился и спросил, где ты и когда вернешься. На меня он произвел впечатление человека, чем-то напуганного.
   — Репутация у него совсем другая.
   — Он очень настойчиво расспрашивал, одна я дома или нет. Предупредил меня, что этот звонок должен остаться в тайне, что он звонит не из министерства, а из кабины автомата и что для него чрезвычайно важно встретиться с тобой как можно скорее.
   Пока жена рассказывала, Мегрэ смотрел на нее, насупившись, всем своим видом выражая крайнюю неприязнь ко всему, что связано с политикой. За время его службы было несколько случаев, когда государственный деятель-депутат, сенатор или вообще какая-нибудь важная птица — обращался к его услугам. Но они всегда делали это через его начальство. Каждый раз его вызывал к себе шеф, и разговор начинался примерно так:
   — Дорогой Мегрэ, уж извините меня, но мне придется поручить вам дело, которое вас, наверно, не обрадует.
   Как правило, это действительно были очень неприятные дела.
   С Огюстом Пуаном Мегрэ не был знаком и даже ни разу не видел его. Пуан был не из тех, о ком часто пишут в газетах.
   — Почему он не позвонил на набережную Орфевр? Этот вопрос он задал скорее себе самому. Но мадам Мегрэ все же ответила:
   — Откуда мне знать? Я повторила все, что он сказал. Звонил он из автомата…
   Эта деталь произвела на мадам Мегрэ очень сильное впечатление: для нее министр был человеком настолько значительным, что ей трудно было представить, как он поздним вечером чуть ли не тайком пробирается по бульвару к будке автомата.
   — …и сказал, что ты должен приехать не в министерство, а на квартиру, которую он сохранил…
   Она заглянула в бумажку, на которой записала адрес.
   — …бульвар Пастера, дом двадцать семь. Консьержку можешь не беспокоить, поднимайся прямо на пятый этаж, налево.
   — Он ждет меня?
   — Он будет ждать столько, сколько нужно. Ему надо вернуться в министерство не позже полуночи. И совсем другим тоном она спросила:
   — Ты не думаешь, что это розыгрыш? Мегрэ покачал головой. Конечно, все это выглядело очень необычно и странно, но на розыгрыш не похоже.
   — Выпьешь кофе?
   — Нет, спасибо. После пива не стоит… Не присев, он выпил рюмочку сливянки, взял с камина чистую трубку и направился к выходу.
   — До свидания.
   Когда Мегрэ снова вышел на бульвар Ришар-Ленуар, влажность, целый день ощущавшаяся в воздухе, начала сгущаться в капельки тумана: вокруг фонарей возникли радужные кольца. Мегрэ не взял такси. На бульвар Пастера можно быстро добраться на метро. Возможно, он так решил потому, что не чувствовал себя при исполнении служебных обязанностей.
   В поезде, уставившись на какого-то усатого мужчину напротив, читавшего газету, Мегрэ не переставал спрашивать себя, что нужно Огюсту Пуану и почему он так срочно и так таинственно пригласил его к себе.
   Ему было известно только, что Пуан был раньше адвокатом — в Вандее, в Ла-Рош-Сюр-Йон — и на политическую арену вступил довольно поздно. Он принадлежал к числу тех депутатов, которых избирали после войны за стойкость и безупречное поведение, проявленные во время оккупации.
   Чем именно он себя проявил, Мегрэ не знал. Но в то время как некоторые из депутатов проходили через Палату, не оставляя после себя никакого следа, Пуана каждый раз переизбирали, и три месяца назад, когда был сформирован последний кабинет, он получил портфель министра общественных работ.
   Комиссару не приходилось слышать, чтобы о Пуане ходили какие-нибудь слухи, как о большинстве политических деятелей. Его жена также не давала повода говорить о себе. То же и с детьми, если они у него были.
   Когда Мегрэ вышел из метро на станции Пастер, туман еще сгустился. Он был желтоватый, и Мегрэ ощутил привкус пыли на губах. На бульваре не было ни души, слышались только отдаленные шаги где-то у Монпарнаса; оттуда же донесся свисток паровоза, отъезжающего от вокзала.
   Кое-где еще светились окна, и в густой мгле это создавало ощущение покоя и безопасности. Дома здесь не были ни богатыми, ни бедными, ни новыми, ни старыми; квартиры были почти одинаковые, и населяли их в основном представители среднего класса — преподаватели, чиновники, служащие; каждое утро в одно и то же время все они торопились к метро или автобусу.
   Мегрэ нажал кнопку звонка. Дверь открылась, он пробормотал неразборчиво какое-то имя и направился прямо к лифту.
   Лифт, тесный, на двух человек, поднимался медленно, но без толчков и шума. Лестница освещена тускло. Двери на всех этажах одного и того же темно-коричневого цвета, циновки у дверей совершенно одинаковые.
   Мегрэ позвонил в квартиру слева, и дверь тут же, словно за нею стояли и ждали, открылась.
   Это был Пуан. Он вышел на площадку и отправил лифт вниз. Мегрэ об этом не подумал.
   — Простите, что я вас так поздно побеспокоил, — пробормотал хозяин. — Проходите, пожалуйста.
   Мадам Мегрэ была бы разочарована. Пуан совершенно не отвечал тому представлению, какое у нее было о министрах. Ростом и комплекцией он походил на комиссара, но был чуть плечистей, чуть покрепче сколоченный и, если можно так выразиться, чуть более крестьянин. Его лицо с резко очерченными линиями, крупным носом и ртом казалось вырезанным из конского каштана.
   На нем был дешевый серый костюм и невыразительный галстук. Во внешности Пуана особенно поражали две вещи: брови, шириной и густотой похожие на усы, и волосатые руки.
   Пуан тоже разглядывал Мегрэ, не пытаясь это скрывать вежливой улыбкой.
   — Присядьте, комиссар.
   Квартира чуть поменьше, чем на бульваре Ришар-Ленуар, видимо, состояла из двух, ну, может, из трех комнат и маленькой кухни. Из передней, где висела какая-то одежда, они прошли прямо в кабинет, который наводил на мысль, что находишься в квартире холостяка. На решетчатой полочке, висящей на стене, лежало с дюжину трубок, несколько глиняных и одна очень красивая — пенковая. Старомодное бюро — такое когда-то было у отца Мегрэ, — заваленное бумагами и усыпанное пеплом, имело огромное количество всякого рода ящиков и ящичков. Мегрэ не решился разглядывать фотографии отца и матери Пуана, висящие на стене в одинаковых черно-золотых рамках, какие можно увидеть на любой ферме в Вандее.
   Усевшись в вертящееся кресло, тоже похожее на кресло отца Мегрэ, Пуан небрежно прикоснулся к коробке с сигарами.
   — Полагаю… — начал он.
   Комиссар, улыбнувшись, пробормотал:
   — Предпочитаю трубку.
   Министр протянул ему начатую пачку светлого табака и раскурил свою почти угасшую трубку.
   — Вы, должно быть, очень удивились, услышав от жены…
   Он попытался начать разговор и остался недоволен первой фразой. То, что происходило, выглядело немного странным. В тихом и теплом кабинете сидели двое мужчин почти одинакового сложения, почти одного возраста и откровенно разглядывали друг друга. Было видно, что они обнаружили друг в друге много общих черт, это возбуждало их любопытство, но они не решались признать, что они в некотором роде братья.
   — Послушайте, Мегрэ, не стоит ходить вокруг да около. Это ни к чему не приведет. Я вас знаю только по газетам и по тому, что приходилось слышать.
   — Я также, господин министр.
   Движением руки Пуан как бы дал понять, что этот титул сейчас неуместен.
   — Я попал в отчаянное положение. Никто еще этого не знает. Никто еще об этом не подозревает — ни председатель совета министров, ни моя жена, которая обычно в курсе всех моих дел. Я обратился к вам.
   Он на мгновение отвел взгляд, затянулся трубкой, как бы опасаясь, что последняя фраза может быть понята как банальная замаскированная лесть.
   — Я не хотел идти официальным путем и обращаться к начальнику уголовной полиции. То, что я делаю, — нарушение правил, и вы не были обязаны приходить ко мне, равно как не обязаны мне помогать.
   Вздохнув, он поднялся с кресла.
   — Выпьете рюмочку?
   И добавил, слабо улыбнувшись:
   — Не бойтесь. Я не собираюсь вас подпоить. Просто сегодня вечером мне хочется немного выпить.
   Пуан прошел в соседнюю комнату и вернулся с бутылкой и двумя стопками, похожими на те, которые подают в деревенских кабачках.
   — Эту водку мой отец гонит каждую осень. Бутылке уже двадцать лет.
   Подняв стопки, они посмотрели друг на друга.
   — Ваше здоровье.
   — Ваше, господин министр.
   На этот раз Пуан, вероятно, не расслышал последних слов.
   — Если я затрудняюсь начать, то не потому, что смущен вашим присутствием, а потому, что эту историю очень трудно рассказать так, чтобы все было ясно и понятно. Вы читаете газеты?
   — В те вечера, когда преступники оставляют мне для этого время.
   — За политическими событиями следите?
   — Почти нет.
   — Вам известно, что я не тот, кого называют политиканом? Мегрэ кивнул.
   — Надеюсь, вы знаете о катастрофе в Клерфоне?
   Тут Мегрэ невольно вздрогнул, и, видимо, на его лице против воли отразились досада и недоверие, так как его собеседник наклонил голову и тихо добавил:
   — К сожалению, дело касается этой катастрофы.
   В метро Мегрэ пытался угадать, о чем министр собирается говорить с ним по секрету. О клерфонском деле он, однако, не подумал, хотя последний месяц все газеты были полны только им.
   Санаторий в Клерфоне, в Верхней Савойе, между Южене и Межевом, на высоте свыше четырехсот метров над уровнем моря, был одним из наиболее впечатляющих начинаний после войны.
   Кто именно выдвинул идею создать для самых нуждающихся детей санаторий, не уступающий частным, Мегрэ не помнил — с того времени прошло несколько лет. Когда-то об этом очень много говорили. Некоторые усматривали в этой затее чисто политические мотивы, и в парламенте происходили жаркие дебаты. Была создана комиссия для изучения проекта, который после длительных споров все же был реализован.
   Месяц тому назад произошла катастрофа, одна из наиболее ужасных в истории. Снега начали таять в такую пору, в какую на памяти людей этого никогда не бывало. Реки в горах вздулись. То же самое произошло с подземной речкой Лиз, настолько незначительной, что ее даже не было на картах, однако она сумела подмыть фундамент одного крыла санаторного здания.
   Следствие, начавшееся на другой же день после несчастья, не было еще закончено. Эксперты никак не могли прийти к единому мнению. Газеты тоже, тем более что в зависимости от направления они защищали противоположные мнения. Сто двадцать восемь детей погибли, когда обрушилось одно из зданий, остальных поспешно эвакуировали.
   Немного помолчав, Мегрэ пробормотал:
   — Вы не были членом правительства во время постройки Клерфона, не правда ли?
   — Нет. Я даже не был членом парламентской комиссии, которая голосовала за кредиты. По правде говоря, до последних дней я знал об этом деле лишь то, что знают все из газет.
   Пуан помолчал.
   — Вам не приходилось что-нибудь слышать об отчете Калама, комиссар?
   Мегрэ посмотрел на него с удивлением и покачал головой.
   — Услышите. Вам, несомненно, придется слышать о нем даже слишком часто. Вы, наверное, не читаете маленьких еженедельников, таких, как, например, «Молва»?
   — Никогда.
   — Эктора Табара знаете?
   — Понаслышке. Моим коллегам с улицы Соссэ он должен быть известен лучше, чем мне.
   Мегрэ намекал на Сюртэ^[1], которая находится в непосредственном подчинении министерства внутренних дел и часто получает задания, в той или иной степени связанные с политикой. Табар — это грязный журналист, который использует свой напичканный сплетнями еженедельник для шантажа.
   — Прочтите вот здесь. Это появилось через шесть дней после катастрофы.
   Заметка была короткой и загадочной:
   «Решатся ли, наконец, когда-нибудь под давлением общественного мнения раскрыть содержание отчета Калама?»
   — И это все? — удивился комиссар.
   — Вот выдержка из следующего номера: «Вопреки распространенному мнению падение нынешнего правительства произойдет ближайшей весной не по причине событий в Северной Африке или других вопросов внешней политики, а из-за отчета Калама. Кто скрывает отчет Калама?»
   Слова «отчет Калама» прозвучали для Мегрэ несколько комично, и он, улыбнувшись, спросил:
   — Кто такой Калам?
   Пуан не улыбался. Выбивая пепел из трубки в большую медную пепельницу, он объяснил:
   — Он был профессором Школы дорог и мостов. Два года назад умер, если не ошибаюсь, от рака. Его имя неизвестно широкой публике, но его хорошо знают специалисты по строительной механике и гражданской архитектуре. Калама часто приглашали консультировать на крупные строительства в Японию и Южную Америку. Он был непререкаемым авторитетом во всем, что касалось прочности материалов, особенно бетона. Он написал труд, который ни вы, ни я не читали, но который имеется у каждого строителя, — «Болезни бетона».
   — Калам участвовал в строительстве Клерфона?
   — Косвенно. Разрешите мне рассказать вам эту историю, следуя моей собственной хронологии. До катастрофы, как я вам уже говорил, я знал о санатории только то, что печаталось в газетах. Я даже не помню, голосовал я «за» или «против» этого проекта пять лет назад. Мне пришлось просмотреть «Правительственный Вестник», чтобы обнаружить, что я голосовал «за». Так же, как и вы, я не читаю «Молву». После второй заметки в газете меня вызвал премьер-министр и спросил: «Вы знакомы с отчетом Калама?» Я честно ответил ему, что не знаком. Он, как мне показалось, был удивлен и, если я не ошибаюсь, посмотрел на меня с некоторым недоверием. «Однако, — сказал он, — отчет должен находиться в ваших архивах».
   И тут он ввел меня в курс дела. Во время дебатов по поводу Клерфона пять лет назад парламентская комиссия не могла прийти к единому мнению, и какой-то депутат — не знаю, кто именно, — предложил поручить авторитетному специалисту произвести квалифицированную экспертизу.
   Этот депутат назвал имя профессора Жюльена Калама из Школы дорог и мостов. Тот потратил какое-то время на изучение проекта и даже съездил на место предполагаемого строительства в Верхнюю Савойю. Затем составил отчет, который, естественно, должен был быть вручен комиссии.
   Мегрэ показалось, что он начинает понимать.
   — Заключение было неблагоприятным?
   — Подождите. Когда премьер-министр рассказывал мне об этом деле, он уже отдал распоряжение о розыске отчета в парламентских архивах. Само собой разумеется, что этот отчет должны были обнаружить в бумагах комиссии. Но, как выяснилось, там не нашли не только самого отчета, но исчезла также часть протоколов. Вы понимаете, что это значит?
   — Что кое-кто заинтересован, чтобы он не был опубликован.
   — Прочтите вот это.
   Это была еще одна заметка из «Молвы», тоже короткая, но не менее угрожающая.
   «Настолько ли могуществен Артюр Нику, чтобы помешать отчету Калама увидеть свет?»
   Мегрэ слышал это имя, как и сотни других. Он часто встречал название фирмы «Нику и Совгрен», когда речь шла о строительстве — дорог, мостов или плотин.
   — Постройкой Клерфона занималась фирма «Нику и Совгрен»?
   Мегрэ начинал жалеть о том, что пришел сюда. Он испытывал к Огюсту Пуану естественную симпатию, но история, которую он услышал, была ему неприятна так же, как если бы при нем женщине рассказывали неприличный анекдот.
   Мегрэ пытался догадаться, какую роль Пуан мог играть в этой трагедии, стоившей жизни ста двадцати восьми детям. Еще немного, и он напрямик задал бы вопрос: «Какова ваша роль в этом деле?»
   — Он догадывался, что за люди были причастны к этому. Политические деятели. Притом высокопоставленные.
   — Я постараюсь поскорее закончить рассказ. Премьер-министр попросил меня предпринять тщательные поиски в архивах моего министерства. Ведь Национальная школа дорог и мостов подчиняется непосредственно министерству общественных работ. Очевидно, у нас где-то должна была, храниться хотя бы одна копия отчета Калама.
   Снова прозвучали сакраментальные слова «отчет Калама».
   — И вы ничего не нашли?
   — Ничего. Совершенно напрасно были перерыты, даже на чердаках, тонны пыльных бумаг.
   Мегрэ почувствовал себя неуютно и заерзал в кресле. Это не укрылось от его собеседника.
   — Вы не любите политику?
   — Да, не люблю.
   — Я тоже. Как ни странно это звучит, но двенадцать лет назад я выставил свою кандидатуру на выборах, чтобы бороться против такой грязной политики. И когда три месяца назад мне предложили портфель министра, я дал себя уговорить с единственной надеждой внести немного чистоты и порядочности в общественные дела. Мы, моя жена и я, — простые люди. Вы видите, какую квартиру мы занимаем во время сессий парламента. Это больше похоже на пристанище холостяка. Моя жена могла бы остаться в Ла-Рош-Сюр-Йон, где у нас свой дом, но мы не привыкли жить отдельно.
   Пуан говорил совершенно естественно, без всякой сентиментальности в голосе.
   — С тех пор, как я стал министром, мы официально живем при министерстве, на бульваре Сен-Жермен, но прибегаем к этому убежищу как можно чаще. Особенно по воскресеньям.
   Но это все неважно. Если я вам звонил из автомата, как вам, должно быть, сказала ваша жена, — если не ошибаюсь, у нас жены одной породы, — то это потому, что мой телефон, как я подозреваю, поставлен на подслушивание. Убежден, что все мои разговоры как из министерства, так и из квартиры где-то записываются. Предпочитаю не знать, где именно. Добавлю без особой гордости, что сегодня вечером, перед тем как прийти сюда, я зашел в кино на бульваре, вышел через другой выход на другую улицу и дважды менял такси. И все же не поручусь, что за домом не наблюдают.
   — Я никого не заметил, когда входил.
   У Мегрэ появилось чувство жалости к Пуану. До сих пор Пуан пытался говорить бесстрастным голосом. Но по мере приближения к главному он стал нервничать, ходить вокруг да около, как бы боясь, что Мегрэ составит обо всем этом ложное впечатление.
   — Архивы министерства были перевернуты вверх дном, и одному богу известно, сколько там обнаружилось бумаг, о которых никто на свете никогда и не вспомнит. Все это время, по меньшей мере дважды в день, мне звонил премьер, и у меня нет никакой уверенности, что он мне доверяет.
   Поиски были предприняты также и в Школе дорог и мостов. Но и они, к сожалению, не дали никакого результата… до вчерашнего утра.
   Мегрэ не смог удержаться от вопроса — так обычно спрашивают о конце романа:
   — Значит, отчет Калама нашли?
   — Да, вероятно, это и был отчет Калама.
   — Где?
   — На чердаке Школы.
   — Кто-нибудь из преподавателей?
   — Нет. Смотритель. Вчера днем мне подали визитную карточку какого-то Пикмаля, о котором я в жизни не слышал. На ней карандашом было написано: «По поводу отчета Калама». Я сейчас же принял его. Предварительно я отослал мою секретаршу, мадемуазель Бланш, хотя и работаю с ней уже лет двадцать; она тоже из Ла-Рош-Сюр-Йон и служила еще в моей адвокатской конторе. Вы увидите, что это имеет значение. Заведующего моей канцелярией тоже не было. Я остался наедине с человеком средних лет; у него неподвижный взгляд; он молча стоял передо мной, держа под мышкой пакет, завернутый в серую бумагу. «Месье Пикмаль?» — спросил я, несколько обеспокоенный, так как мне на мгновение показалось, что я имею дело с ненормальным. Он ответил кивком. «Садитесь». — «Не стоит».
   Его взгляд мне показался неприязненным. Он почти грубо спросил меня: «Вы министр?» — «Да». — «Я смотритель в Школе дорог и мостов».
   Он сделал два шага вперед, протянул мне пакет и тем же тоном произнес: «Вскройте пакет и дайте мне расписку». В пакете находился документ страниц на сорок, являвшийся, очевидно, копией: «Отчет по экспертизе проекта санатория в Клерфоне, Верхняя Савойя». Подписи под документом не было, но на последней странице были напечатаны имя и звание Жюльена Калама, а также дата. Пикмаль повторил: «Мне нужна расписка». Я написал расписку. Он сложил ее, сунул в потрепанный бумажник и направился к выходу. Я остановил его: «Где вы нашли эти бумаги?» — «На чердаке». — «Вас, вероятно, пригласят, чтобы сделать письменное заявление». — «Мой адрес известен». — «Вы никому не показывали документ?». Он с презрением посмотрел мне в глаза: «Никому». — «Там не было еще копий?» — «Насколько мне известно, не было». — «Благодарю вас».
   Пуан в замешательстве взглянул на Мегрэ.
   — Здесь-то я и совершил ошибку, — продолжал он. — Все, вероятно, произошло из-за странного вида этого Пикмаля. Мне казалось, что так должен выглядеть анархист в момент, когда собирается бросить бомбу.
   — Сколько ему лет? — спросил Мегрэ.
   — Лет сорок пять. Одет средне. Взгляд — либо ненормального, либо фанатика.
   — Вы навели о нем справки?
   — Не сразу. Было пять часов. У меня в приемной сидели еще несколько человек, и вечером я должен был председательствовать на банкете инженеров. Увидев, что посетитель ушел, секретарша вернулась в кабинет, и я сунул папку с отчетом Калама в портфель.
   Мне следовало бы тут же позвонить премьер-министру. И если я не сделал этого, то, уверяю вас, опять же только потому, что сомневался, не имею ли я дело с сумасшедшим. Не было никаких доказательств, что документ не фальшивка. Нам почти ежедневно приходится принимать людей с неуравновешенной психикой.
   — Нам тоже.
   — В таком случае вы должны меня понять. Прием затянулся до семи вечера. У меня оставалось времени только, чтобы зайти домой и переодеться.
   — Жене вы рассказали о докладе Калама?
   — Нет. Портфель я забрал с собой. Жене сказал, что после банкета заеду на бульвар Пастера. Я довольно часто так делаю. По воскресеньям мы здесь обедаем вдвоем, но иногда, когда у меня срочное дело и нужно спокойно поработать, я прихожу сюда один.
   — Где происходил банкет?
   — Во дворце д'Орсей.
   — Портфель вы взяли с собой?
   — Нет, я запер его на ключ и оставил под охраной моего шофера, которому я полностью доверяю.
   — Вы вернулись прямо сюда?
   — Около половины одиннадцатого. У министров есть то преимущество, что они не обязаны оставаться после речей.
   — Отчет вы прочли?
   — Да.
   — Он показался вам подлинным? Министр утвердительно кивнул.
   — Если его опубликовать, это действительно будет взрывом бомбы?
   — Вне всякого сомнения.
   — Почему?
   — Потому что профессор Калам как бы предсказал катастрофу, которая и произошла. Хотя меня и поставили во главе министерства общественных работ, я не в состоянии пересказать вам его рассуждения и особенно технические детали, которые он приводит в поддержку своего мнения. Но что совершенно ясно — он был категорически против проекта, и каждый, кто прочел этот отчет, должен был голосовать против постройки Клерфона, по крайней мере в том виде, в котором он был запроектирован. Или требовать продолжения изысканий. Вы понимаете?
   — Начинаю понимать.
   — Каким образом еженедельнику «Молва» стало известно содержание отчета, не знаю. Может быть, у них есть копия? И этого не знаю. Насколько могу судить, единственным человеком, который вчера вечером владел отчетом Калама, был я.