Сименон Жорж. Приятельница мадам Мегрэ

   Это была новая любимая шуточка в доме на набережной Орфевр, свидетельствовавшая о популярности в полиции дела Стёвельса. Люка, к которому стекалась вся информация и в чьи обязанности входило сводить ее воедино и пополнять дело новыми данными, вскоре стал с трудом справляться, потому что к тому же он должен был отвечать на телефонные звонки, разбирать почту и выслушивать осведомителей.
   Работать в общей комнате инспекторов, где без конца ходили взад-вперед, стало невозможно, и он устроил себе кабинет в маленькой комнате, смежной с общей, а вскоре на ее двери какой-то шутник повесил табличку: «Большой Тюренн».
   Как только кто-нибудь из инспекторов немного высвобождался или приходил с задания, коллеги тут же спрашивали его:
   – Ты свободен?
   – Да.
   – Зайди-ка к Большому Тюренну! У него там работы через край.
   Так оно и было. Люка постоянно не хватало людей для проверок, и не было, похоже, инспектора во всей службе, который хоть раз не побывал бы на улице Тюренн.
   Все уже знали перекресток возле дома переплетчика и три кафе: кафе-ресторан на углу улицы Фран-Буржуа, потом «Большой Тюренн» в доме напротив и, наконец, «Табак Вогезов» на площади Вогезов – кафе, ставшее штаб-квартирой репортеров.
   Они тоже внимательно следили за ходом дела. Ну а полицейские пропускали по рюмочке в «Большом Тюренне», оттуда из окна можно было наблюдать за мастерской фламандца. В кафе была их штаб-квартира, а кабинет Люка стал в некотором роде филиалом.
   Самое удивительное, что сам Люка, заваленный работой, был, по всей вероятности, единственным, кто не наведался сюда ни разу со времени своего визита в первый день.
   Тем не менее он представлял себе этот уголок лучше всех. Он знал, что за «Большим Тюренном» (за кафе, а не за кабинетом!) был роскошный винный магазин «Погреба Бургундии», он знал владельцев, и ему стоило взглянуть на одну из своих карточек, чтобы выяснить, что именно и кому они сказали.
   Нет. Они ничего не видели. В субботу они уехали на уик-энд в Шеврез, где у них был домик.
   За «Погребами Бургундии» разместилась лавчонка сапожника по фамилии Буске.
   Этот говорил, напротив, очень много, но зато всем разное. Все зависело от того, когда с ним разговаривали – утром, днем или вечером, то есть от того, сколько аперитивов или чего-нибудь более крепкого он выпил в одном из трех, не важно каком, кафе.
   Затем шел писчебумажный магазин Фрэр – мелкооптовая торговля, а во дворе, в глубине дома, была их картонажная фабрика.
   Над мастерской Стёвельса, во втором этаже чьего-то бывшего особняка, выпускали серийную бижутерию.
   Это была фирма «Сасс и Лапинский», в которой работали по найму двадцать женщин и четверо или пятеро мужчин с совершенно непроизносимыми фамилиями.
   Всех допрашивали, кого-то по четыре, а то и по пять раз разные инспектора, не говоря уже о бесконечных расспросах журналистов. Два стола светлого дерева в кабинете у Люка были завалены бумагами, планами, справочниками, и во всем этом мог разобраться только он один.
   Люка без устали добавлял все новые данные. После обеда, как всегда, Мегрэ безмолвно уселся у него за спиной, потягивая трубку.
   На столе у Люка листок бумаги с надписью «Мотивы» сверху весь был испещрен заметками, вычеркнутыми одна за другой.
   Пытались нащупать какой-нибудь политический мотив. Не в том смысле, в каком высказывался господин Лиотар, – его идея не выдерживала никакой критики.
   Но Стёвельс, живший очень замкнуто, мог быть членом какой-либо подрывной организации.
   Эти поиски ни к чему не привели. Чем больше копались в его жизни, тем яснее было, что ничего подозрительного там не найти. Его книги представляли собой со вкусом подобранную библиотеку, точнее, коллекцию лучших произведений мировой классики и свидетельствовали о человеке умном, толковом и широко образованном. Читая и перечитывая книги, он делал пометки на полях.
   Может быть, ревность? Но Фернанда никогда и никуда без него не ходила, только за покупками, и то в своем же квартале; он почти всегда мог видеть ее через стеклянные двери, даже когда она заходила в какую-нибудь лавочку.
   Стали выяснять, нет ли связи между предполагаемым убийством и соседством переплетчика с фирмой «Сасс и Лапинский». Но у тех ничего не было украдено. Ни хозяева фирмы, ни рабочие с переплетчиком даже не были знакомы, разве что видели его, проходя мимо мастерской.
   «Бельгийские» проверки тоже ничего не дали. Стёвельс покинул Бельгию в восемнадцать лет и никогда больше там не бывал. Политикой не занимался и даже отдаленно не был связан с фламандским экстремистским движением.
   Разбирались буквально со всем. Люка для очистки совести рассматривал самые безумные предположения, наугад звал кого-нибудь из инспекторов.
   Всем было понятно, зачем он зовет их. Очередные выяснения, визит на улицу Тюренн или еще куда-нибудь.
   – Я, кажется, кое за что зацепился, – сказал Люка, обращаясь на этот раз к Мегрэ и вытягивая один листок из множества разбросанных по столу. – Я разослал бумажку с обращением ко всем водителям такси, и вот только что ко мне приходил один шофер, натурализовавшийся русский. Буду выяснять.
   Это было самое модное словечко – «выяснять»!
   – Я хотел узнать, не доставляло ли какое-нибудь такси одного или нескольких человек к переплетчику семнадцатого февраля, когда стемнело. Этого шофера, Жоржа Пескина, семнадцатого вечером, в четверть девятого, остановили в районе вокзала Сен-Лазар три клиента; высадил он их на углу улиц Тюренн и Фран-Буржуа. Было не меньше половины девятого, когда он их привез, что вполне согласуется со свидетельством консьержки, слышавшей какой-то шум. Шофер этих клиентов не знает. Но утверждает, что один из них, говоривший с ним, – похоже, он у них за главного, – человек восточный.
   – И на каком языке они говорили между собой?
   – По-французски. Второй – довольно плотный блондин лет тридцати, говоривший с сильным венгерским акцентом, нервничал, ему было явно не по себе.
   Третий, француз средних лет, одет похуже, явно принадлежал к другому слою общества.
   Выходя из машины, восточный человек расплатился, и все трое пошли по улице Тюренн в сторону мастерской переплетчика.
   Если бы не этот эпизод с такси, Мегрэ, быть может, и не вспомнил бы о том, что приключилось с его женой.
   – Раз ты связался с таксистами, попробуй навести справки насчет случившегося с моей женой. Эта история к нашему делу никакого отношения не имеет, но мне она любопытна.
   Люка вовсе не разделял этого убеждения Мегрэ, ибо был склонен связывать со своим делом даже самые далекие и самые случайные события. С раннего утра он просматривал все отчеты муниципальной полиции, чтобы удостовериться, что в них нет ничего, имеющего отношение к его поискам.
   В своем кабинете он проворачивал огромную работу, о которой публика, следя за делом Стёвельса и с нетерпением ожидая продолжения этой истории в свежем номере газеты, и приблизительно не догадывалась.
   Мегрэ в нескольких словах рассказал про даму в шляпке с малышом.
   – Знаешь, позвони еще в полицию девятого округа.
   Скорее всего, раз эта дама сидела каждое утро на той же самой скамейке в Антверпенском сквере, она где-то там поблизости и живет. Пусть они выяснят что-нибудь на месте, поспрашивают в лавочках у продавцов, в гостиницах и меблированных комнатах.
   Выяснения! Обычно по десять инспекторов одновременно сидели, курили, просматривали газеты, составляли отчеты, а порой даже играли в карты в соседнем кабинете. Теперь и двоих вместе было не застать. Стоило кому-то появиться на пороге, как Большой Тюренн выглядывал из своей берлоги.
   – Ты, малыш, свободен? Зайди-ка на минутку.
   Так еще один отправлялся по следу.
   Исчезнувший чемодан искали повсюду: во всех вокзальных камерах хранения, у всех скупщиков старья.
   Юный Лапуэнт, может, был и неопытен, но в высшей степени ответствен и ничего не придумывал.
   Стало быть, в мастерской Стёвельса утром двадцать первого февраля стоял чемодан, которого в пять часов, когда туда пришел Люка, уже не было.
   С другой стороны, насколько могли вспомнить соседи, Стёвельс в этот день вообще не выходил, да и Фернанду ни с чемоданом, ни с каким другим большим тюком никто не видел.
   Может, приезжали за сделанной работой? Это тоже выяснили. Посольство Аргентины забирало документ, для которого Стёвельс изготовил роскошный переплет, но документ был небольшой и посыльный нес его под мышкой.
   Мартен, самый образованный человек во всей уголовной полиции, больше недели работал у переплетчика в мастерской, придирчиво перебирал его книги, вникал в то, что делал Стёвельс в последние месяцы, разговаривал с его клиентами.
   – Человек он поразительный, – заявил Мартен. – У него самая изысканная клиентура. Все ему полностью доверяют. Кстати, он выполняет работы для многих посольств.
   Но и за этим ничего таинственного не скрывалось.
   Посольства обращались к Стёвельсу, потому что он был специалистом по геральдике, у него были прессы и штампы самых разных гербов, что позволяло ему делать на переплетах книг и на документах всевозможные тиснения.
   – Вы недовольны, патрон? Вот увидите, все это нас непременно выведет на след.
   И славный неунывающий Люка показал на сотни листков, живо приведя их в порядок.
   – Зубы ведь в печке нашли? Они же туда не сами попали. И кто-то отправил телеграмму из Конкарно, чтобы завлечь туда Фернанду. На синем костюме, висевшем в шкафу, были пятна крови, которые тщетно пытались вывести. Господин Лиотар может делать и говорить все что ему угодно, я исхожу из фактов.
   Однако бумажный хлам, опьянявший бригадира, комиссара удручал, и он мрачно глядел на все это своими зеленоватыми глазами.
   – О чем задумались, патрон?
   – Ни о чем. Я в нерешительности.
   – Думаете, его надо освободить?
   – Нет, я не об этом. Это дело следователя.
   – То есть вы бы его освободили?
   – Не знаю. Я с самого начала в нерешительности, браться ли мне самому за это дело.
   – Как хотите, – раздосадованно ответил Люка.
   – Но это нисколько не должно мешать тебе продолжать свою работу. Если мы сейчас упустим время, потом концов не соберем. Всегда одно и то же: как только вмешивается пресса, всем есть что сказать, а мы тонем.
   – Но я все же нашел того шофера, и другого, о котором мадам Мегрэ рассказывала, тоже найду.
   Комиссар снова набил трубку и открыл дверь. Рядом в комнате не было никого. Все разбежались, все занимались фламандцем.
   – Ну что, решаетесь?
   – Пожалуй, да.
   Не заходя к себе в кабинет, Мегрэ вышел из полицейского управления и сразу остановил такси.
   – Угол улиц Тюренн и Фран-Буржуа!
   От этого словосочетания, с утра до вечера звучавшего в ушах, начинало просто тошнить.
   Зато у жителей квартала был настоящий праздник. Все по очереди могли увидеть свои фамилии в газетах. Стоило какому-нибудь лавочнику или ремесленнику зайти в «Большой Тюренн», чтобы пропустить рюмочку, как он тут же встречался с полицейскими, а перейдя дорогу и оказавшись в «Табаке Вогезов», где подавали прославленное белое вино, попадал в объятия репортеров.
   Десятки раз их спрашивали, что они думают о Стёвельсе, о Фернанде, об их привычках и поступках.
   Поскольку трупа не было, то есть не было наверняка известно, что он был, – налицо ведь было только два зуба, – все это скорее напоминало комедию, чем драму.
   Мегрэ вышел из машины у «Большого Тюренна», заглянул в кафе, не увидел никого из своих и прошел несколько шагов до переплетной мастерской, где вот уже три недели, как были опущены ставни и закрыта дверь. Кнопки звонка не было, и Мегрэ постучал, зная, что Фернанда должна быть дома.
   Выходила она только по утрам. Каждый день с тех пор, как арестовали Франса, она в десять часов утра уходила из дома с судками – тремя кастрюльками, входившими одна в другую и запиравшимися общей металлической ручкой с деревянной рукоятью.
   Это была еда для мужа, каждый день она на метро ездила с судками в тюрьму Сайте.
   Мегрэ пришлось постучать еще раз, только тогда он увидел Фернанду, поднимавшуюся по лестнице из полуподвала в мастерскую. Она узнала его, обернулась, что-то сказала кому-то невидимому и наконец открыла дверь.
   Она была в домашних тапочках и клетчатом переднике. В этой располневшей ненакрашенной женщине никто и никогда не узнал бы ту, которая некогда подлавливала клиентов на узких улочках, прилегающих к Севастопольскому бульвару. Фернанда, похоже, была домоседкой, аккуратной хозяйкой, весь ее облик говорил именно об этом; к тому же она, видимо, до недавних событий и нрава была веселого.
   – Вы хотели меня видеть? – спросила она с некоторой усталостью в голосе.
   – У вас кто-то есть?
   Она не ответила, и Мегрэ пошел к лестнице, спустился на несколько ступенек, глянул вниз и нахмурился.
   Ему уже докладывали, что поблизости все время вертится Альфонси, охотно потягивающий аперитивы с журналистами в «Табаке Вогезов», но не рискующий и носа сунуть в «Большой Тюренн».
   С видом своего человека в доме Альфонси стоял посреди кухни, где на плите что-то варилось; он слегка смутился, но тем не менее поглядывал на комиссара с усмешкой.
   – Ты-то что здесь делаешь?
   – Как видите, пришел в гости, как и вы. Это ведь мое право, не так ли?
   Когда-то Альфонси служил в уголовной полиции, правда, не в бригаде Мегрэ. Несколько лет он был сотрудником полиции нравов, но в конце концов ему дали понять, что, несмотря на высоких покровителей, больше его терпеть не желают.
   Альфонси был маленького роста и всегда носил туфли с очень высокими каблуками. Мало того, ребята подозревали, что он еще и подкладывал под пятки колоду карт. Одевался он всегда вызывающе изысканно, на пальце носил кольцо с бриллиантом. Бог его знает, настоящим или фальшивым.
   На улице Нотр-Дам-де-Лоретт он открыл частное сыскное бюро, в котором был и хозяином, и единственным служащим; в подчинении у него была только странноватая секретарша, в основном исполнявшая обязанности его любовницы, но ночам их вместе видели в кабаре.
   Когда Мегрэ сообщили, что Альфонси трется на улице Тюренн, комиссар прежде всего подумал, что он ловит рыбку в мутной воде, то есть надеется чем-нибудь поживиться, раздобыть сведения, которые можно дорого продать журналистам.
   Потом выяснилось, что его нанял Филипп Лиотар.
   В тот день Альфонси впервые в буквальном смысле встал на пути комиссара, и Мегрэ буркнул:
   – Так я жду.
   – Чего вы ждете?
   – Пока ты уйдешь.
   – Очень жаль, но я еще не кончил своих дел.
   – Ну, как тебе будет угодно.
   Мегрэ сделал вид, что идет к двери.
   – Что вы собираетесь делать?
   – Позвать одного из своих людей и посадить его тебе на хвост, за тобой будут следить денно и нощно. Это ведь мое право тоже.
   – Хорошо-хорошо! Идет! Не надо злиться, господин Мегрэ!
   И он пошел вверх по лестнице, но, уходя, с видом заправского сутенера поглядел на Фернанду.
   – Как часто он приходит? – спросил Мегрэ.
   – Второй раз.
   – Советую вам быть с ним осторожной.
   – Я знаю. Мне такие люди знакомы.
   Быть может, это был тонкий намек на годы, когда она зависела от людей из полиции нравов?
   – Как Стёвельс?
   – Хорошо. Целыми днями читает. Он верит, что все будет в порядке.
   – А вы?
   Засомневалась ли она, прежде чем ответить?
   – Я тоже.
   И все-таки в Фернанде чувствовалась некая усталость.
   – Какие книги вы носите ему?
   – Сейчас он перечитывает от корки до корки Марселя Пруста.
   – А вы тоже читали Пруста?
   – Да.
   Стёвельс, значит, занимался образованием своей жены, когда-то подобранной на панели.
   – Вы будете не правы, если решите, что я пришел как враг. Ситуацию вы знаете не хуже меня. Я хочу понять. Пока что я не понимаю ничего. А вы?
   – Я уверена, что Франс не совершал преступления.
   – Вы любите его?
   – Это слово ничего не значит. Здесь нужно бы другое, особое, которого просто не существует.
   Мегрэ поднялся в мастерскую, где на длинном столе перед окном были аккуратно разложены инструменты переплетчика. Прессы стояли сзади, в полутьме, а на полках одни книги ждали своей очереди, другие уже были в работе.
   – Он всегда постоянен в привычках, так ведь? Расскажите мне, как у него проходит день, и поточнее.
   – Меня уже об этом спрашивали.
   – Кто?
   – Господин Лиотар.
   – Вам не приходило в голову, что интересы Лиотара могут не совпадать с вашими? Еще три недели назад он был совершенно безвестен, ему надо лишь поднять как можно больше шума вокруг своего имени. Для него не так уж и важно, окажется ваш муж виновен или нет.
   – Простите. Но ведь если он докажет невиновность Франса, это сделает ему колоссальную рекламу.
   – А если он добьется освобождения Франса, не доказав его невиновности самым неопровержимым образом? Он приобретет репутацию ловкача. Все будут обращаться только к нему. А о вашем муже будут говорить:
   «Повезло ему, Лиотар вытащил». Иными словами, чем больше Стёвельс будет казаться виновным, тем больше заслуг у адвоката. Вы это понимаете?
   – Главное, что Франс это понимает.
   – Он вам сказал это?
   – Да.
   – Он не симпатизирует Лиотару? Почему же он его тогда выбрал?
   – Он его не выбирал. Тот сам…
   – Минутку. Вы только что сказали очень важную вещь.
   – Я знаю.
   – Вы сделали это нарочно?
   – Может быть. Я устала от шума вокруг нас и понимаю, откуда он идет. Мне кажется, что я не могу навредить Франсу, говоря вам то, что я говорю.
   – Когда бригадир Люка пришел с обыском около пяти часов двадцать первого февраля, ушел он не один, а увел с собой вашего мужа.
   – И вы всю ночь допрашивали его, – с упреком сказала Фернанда.
   – Такая у меня работа. В тот день у Стёвельса не было адвоката, он ведь не знал, что против него будет возбуждено уголовное дело. С тех пор его не выпускали. Сюда он возвращался только вместе с инспекторами и очень ненадолго. Но когда я предложил ему выбрать адвоката, он, не колеблясь, назвал Лиотара.
   – Я понимаю, что вы хотите сказать.
   – Адвокат, значит, побывал у Стёвельса до бригадира Люка?
   – Да.
   – Стало быть, двадцать первого после полудня, между визитами Лапуэнта и бригадира.
   – Да.
   – Вы присутствовали при разговоре?
   – Нет, я внизу делала генеральную уборку, меня ведь три дня не было.
   – Вы не знаете, о чем они говорили? Они не были раньше знакомы?
   – Нет.
   Это ваш муж позвонил ему, чтобы он пришел?
   – Наверно, да.
   Соседские мальчишки подошли к витрине мастерской и приклеились к ней носами; Мегрэ предложил:
   – Может, нам лучше уйти вниз?
   Она провела его сквозь кухню, и они вошли в маленькую комнатку без окна, кокетливо обставленную и очень уютную, с книжными полками на стенах. В середине стоял стол, за которым супруги обедали, а в углу был другой, письменный.
   – Вы спрашивали, как проходил день у моего мужа.
   Каждое утро он вставал в шесть часов, и летом и зимой, и первым делом затапливал печь.
   – Почему же он не затопил ее двадцать первого?
   – Было не очень холодно. После нескольких морозных дней погода стала налаживаться, да мы оба не из тех, кто мерзнет. В кухне у меня газовая плита, тепла от нее там хватает, а в мастерской есть еще плитка, Франс пользуется ею, когда варит свой клей или подготавливает инструменты к работе. Еще не умывшись, он шел за рогаликами в булочную, я готовила кофе, а потом мы вместе завтракали. Потом он умывался и шел переплетать. Я, прибравшись, в девять часов уходила за покупками.
   – А за работой он не ходил?
   – Очень редко. Ему обычно приносили ее домой, а потом забирали. Когда ему нужно было самому идти куда-либо, я составляла ему компанию, мы ведь, собственно, никуда не ходим. Обедали мы в половине первого.
   – И он тут же снова брался за работу?
   – Почти всегда, только покурит сначала на пороге, за работой-то он не имеет привычки курить. Так он и работал до семи, а то и до половины восьмого. Я никогда не знала, во сколько мы сядем есть, потому что ему всегда важно было закончить то, что он наметил. Потом он закрывал ставни, мыл руки, а после ужина мы в этой самой комнате читали до десяти, до одиннадцати часов. Кроме пятницы, по пятницам мы ходили в кино «Сен-Поль».