Страница:
Ему не говорят ни слова. Быть может, в глубине души они лишь терпели его все эти годы в своей среде, не более того? Это не его деревня. Здесь не его церковь. Здешние семейства не знают его семьи, на кладбище не покоятся его предки, ни на одной могиле, ни в одной записи в церковной книге нет его фамилии. Но его корят не этим.
Да и в самом ли деле корят? Возможно, никто о нем даже не думает. Это ничего не меняет. Здесь, справа и слева от него, впереди и сзади сидят люди, составляющие единое целое, ту самую общественность, о которой печется Кристина, и, глядя в пространство, распевают гимны, изливающиеся из глубин, о которых они сами не подозревают и в которые уходят их корни.
Праведники — это все они, впереди и сзади него, слева и справа; Кристина тоже одна из них, она слушает с ясными глазами и порозовевшим лицом.
Неужели эти ясные взгляды у всех означают чистую совесть?
Не правда. Он-то знает, что это не правда. Он никогда раньше не ломал себе голову над этим. В прошлые воскресенья он вообще об этом не задумывался, делал то же, что другие, чувствовал себя одним из них. Теперь не так. Разве не его, Спенсера, называл грешником звонкий голос пастора?
Грешник не может принадлежать к их братству. Он сам отторг себя от них. М-р Берк объяснял это весьма убедительно, не скрывая, что проповедь его имеет прямое отношение к драме, разыгравшейся на этой неделе, и к тревоге, охватившей поселок. Говорил он обиняками, точь-в-точь как газеты о допросах, но смысл все равно был ясен.
Если община крепка, дух зла неустанно рыщет, меняя обличья, и жаждет обрушить злобу свою на праведника.
Этот дух зла — не какой-то неведомый демон. Это такой образ жизни, к которому тяготеет и склоняется втихомолку каждый из нас, это опасное отношение к жизни с ее западнями, это потворство известным слабостям, известным искушениям…
Эшби уже не улавливал отдельных слов, но пространные периоды, подобно волнам звуков, исходившим от фисгармонии и раскатывавшимся в стенах церкви, отдавались гулом у него в голове. Спенсер знал: все вокруг упиваются словами пастора. Он предостерегает их, разумеется, но он их и обнадеживает. Дух зла могуществен, иногда он вроде бы торжествует, но праведник все равно выйдет из схватки победителем.
Следующей ночью все это приснилось ему; вокруг царила полная пустота, и оттого было еще тревожнее.
Церковь во сне как-то переменилась. Пастор не читал проповедь, а пел ее, словно гимн, под аккомпанемент фисгармонии. Распевая, он глядел прямо на Спенсера Эшби, на него одного. И Спенсер знал, что это значит. Оба они знали. Это опять была игра, как с Кристиной, но игра более торжественная, зловещая. Это было изгнание из церкви, и праведники ждали, когда он уйдет и тем самым подтвердит, что он и есть грешник. А что потом? На него набросятся, побьют камнями, умертвят? Спенсер упорствовал, не из гордыни, а из честности, безмолвно оправдывался — и это было странное ощущение. Он бесстрашно говорил: «Уверяю вас, убил не я. Будь это я, то признался бы». Но почему они упорствуют? Они же праведники? Но они по-прежнему пристально глядят на него, а пастор гонит его из церкви. «Я даже ничего не заметил. Спросите у жены. Ей-то вы поверите. Она святая женщина». И все же правда за ними. В конце концов он это признал: нельзя же спорить до бесконечности! Речь уже не о Белле — все, и он в том числе, знали это с самого начала. Дело в принципе.
Что за принцип — не важно. Это не требует уточнения, это вопрос второстепенный. Впрочем, Спенсеру хочется вникать в это не больше, чем остальным. Он не желает, чтобы упоминалось о Шейле Кац, о ногах мисс Меллер, иначе он попадет в еще более щекотливое положение. Да и ради Кристины лучше в это не углубляться. Он сам не заметил, как сон кончился. Все смешалось… Вероятно, он перевернулся на другой бок. Стало легче дышать, и ему приснилась Шейла: у нее была слишком длинная, слишком тонкая шея, вокруг которой было накручено несколько ниток жемчуга, не меньше десяти рядов. Он знал: это ожерелье Клеопатры, он видел его в учебнике истории. Все это, разумеется, не правда. На самом деле он никогда не видел на м-с Кац никакого ожерелья. Воскресная проповедь тем более кончилась наяву совсем не так. Они с Кристиной вышли из церкви, когда пришел их черед, и пастор, стоявший в дверях, пожал им руки, как всегда по воскресеньям. Вправду ли он задержал руку Кристины в своей чуть дольше обычного, а потом перевел на Эшби взгляд, в котором сквозило какое-то холодное сострадание?
Было ветрено. Все разбрелись к машинам. Люди вокруг здоровались друг с другом взмахом руки, но Эшби не видел ни одной руки, которая махнула бы в его сторону.
К чему указывать на это жене? Она не поймет. Тем лучше, ее счастье. В глубине души он был бы рад быть таким, как она.
— Едем прямо домой?
— Как хочешь, — ответил он. Можно подумать, она все забыла.
Недавно они перед завтраком отправлялись на часок подышать воздухом или заглядывали к кому-нибудь из друзей выпить аперитив. И сейчас люди, рассаживаясь по машинам, кивают друг другу, уславливаясь о встречах.
Но это не для них. Кристина, наверно, почувствовала, что дом покажется ей пустым. И не только дом — поселок. Для него, во всяком случае, все пусто, как никогда, настолько пусто, что сердце сжимается как во сне, когда видишь людей, неподвижно сгрудившихся вокруг тебя, и внезапно понимаешь, что ты умер.
— В сущности, — сказал он, заводя машину, — там было, вероятно, добрых два десятка девиц, которые ведут себя не лучше Беллы.
Кристина не ответила, она словно не слышала.
— Не только вероятно — точно, — добавил он.
Она по-прежнему молчала.
— Там были мужчины, которые с ней спали.
Спенсер нарочно выводил ее из себя — не из жестокости, а чтобы она перестала наконец отмалчиваться, стряхнула с себя эту раздражающую его невозмутимость.
— Среди них был убийца.
— Хватит, — не поворачиваясь, бросила она безразличным тоном, какой редко пускала в ход в разговорах с ним, а приберегала для тех случаев, когда надо было поставить собеседника на место.
— Почему? Я правду говорю. Сам настоятель…
— Я просила тебя помолчать.
Весь остаток дня Эшби злился на себя: зачем поддался и подчинился ей, как будто прав был пастор и грешник повергся во прах перед праведником?.. Спенсер никогда не делал ничего дурного. Он не позволял себе даже того, что позволяли молодые люди, которых допрашивал Билл Райен и о которых писали газеты. Иные его ученики к четырнадцати годам располагают таким опытом, какого он не приобрел и к двадцати. Может быть, потому он на них и злится. Сегодня утром, когда они так самозабвенно распевали, его подмывало ткнуть пальцем поочередно в каждого из них и задать им каверзные вопросы. Многим ли под силу ответить на них не краснея?
Знает он их. Они и сами друг друга знают. Так зачем притворяться чистенькими, безупречными?
У себя в кабинете он продолжал писать фамилии.
Рядом чертил кабалистические знаки, похожие на стенограммы грехов. Им с Кристиной не о чем было говорить в то воскресенье. Вопреки обыкновению, никто не позвал их в гости, и они никого не пригласили. Можно было бы сходить в кино. Но им это — быть может, из-за последнего вечера Беллы — и в голову не пришло.
Машины, словно по ошибке, въезжали в их аллею, которая никуда не вела; из машин выглядывали лица.
Люди приезжали взглянуть на дом, где умерла Белла.
Взглянуть, что делают хозяева дома. Взглянуть на Эшби.
Один странный случай, сам по себе незначительный, произвел на него. Бог весть почему, большое впечатление.
Часа в три или в половине четвертого он пошел наверх за табаком, который оставил на колпаке над камином, и тут зазвонил телефон. Они с Кристиной одновременно ринулись к аппарату. Спенсер подоспел первым и схватил трубку.
— Алло! — выдохнул он. На другом конце провода явно кто-то был. Спенсеру казалось, будто он слышит чужое дыхание, усиленное чувствительной мембраной.
Он повторил:
— Алло! Спенсер Эшби слушает.
Кристина, которая уже взялась было за оставленное шитье, подняла голову и удивленно на него посмотрела.
— Алло! — нетерпеливо повторил он.
Никого. Он подождал еще секунду и повесил трубку.
Жена сказала тем тоном, который появлялся у нее, когда она хотела его успокоить:
— Ошиблись номером…
Нет, не правда.
— Раз уж ты встал, будь добр, зажги свет.
Он повернул выключатели, один за другим, потом подошел к окну, чтобы опустить жалюзи. У окна он никогда не забывал глянуть на дом напротив. Шейла, одетая в нечто воздушное, розовое, играла на рояле в большой комнате, залитой розовым светом, гармонировавшим с ее платьем.
У нее были иссиня-черные волосы, заплетенные в косу и уложенные вокруг головы, и длинная шея.
— Ты не читаешь?
Он схватил воскресную «Нью-Йорк тайме» со всеми приложениями, но скоро бросил газету и ушел к себе в закуток. На листе бумаги, где были выписаны фамилии и бессвязные слова, он нацарапал: «Что у нее на уме?»
Время текло, словно капли, срывающиеся с крыши; был обед, плескалась посуда в моечной машине; пришел черед кресла у камина, и, наконец, по всему дому погас свет; последней выключили лампу в ванной.
Потом ему снился тот сон.
И сон про Шейлу — более светлый, более короткий.
Прошел еще день.
У него появилась привычка отворачиваться, когда Кристина смотрела на него; она теперь тоже опускала глаза, чувствуя на себе его взгляд. Почему?
II
Да и в самом ли деле корят? Возможно, никто о нем даже не думает. Это ничего не меняет. Здесь, справа и слева от него, впереди и сзади сидят люди, составляющие единое целое, ту самую общественность, о которой печется Кристина, и, глядя в пространство, распевают гимны, изливающиеся из глубин, о которых они сами не подозревают и в которые уходят их корни.
Отталкиваясь от этих слов, настоятель м-р Берк создал прямо здесь, в церкви, некий осязаемый мир, и каждый чувствует свою причастность к этому миру. Праведники оказываются уже не смутным отвлеченным понятием, а избранным народом, сплотившимся вокруг Господа.
«Убьет грешника зло,
и ненавидящие праведного погибнут».
Праведники — это все они, впереди и сзади него, слева и справа; Кристина тоже одна из них, она слушает с ясными глазами и порозовевшим лицом.
Неужели эти ясные взгляды у всех означают чистую совесть?
Не правда. Он-то знает, что это не правда. Он никогда раньше не ломал себе голову над этим. В прошлые воскресенья он вообще об этом не задумывался, делал то же, что другие, чувствовал себя одним из них. Теперь не так. Разве не его, Спенсера, называл грешником звонкий голос пастора?
Для них это очевидно. Они все — праведники, сидят на дубовых скамьях и только что затянули новый гимн.
«Убьет грешника зло…»
Грешник не может принадлежать к их братству. Он сам отторг себя от них. М-р Берк объяснял это весьма убедительно, не скрывая, что проповедь его имеет прямое отношение к драме, разыгравшейся на этой неделе, и к тревоге, охватившей поселок. Говорил он обиняками, точь-в-точь как газеты о допросах, но смысл все равно был ясен.
Если община крепка, дух зла неустанно рыщет, меняя обличья, и жаждет обрушить злобу свою на праведника.
Этот дух зла — не какой-то неведомый демон. Это такой образ жизни, к которому тяготеет и склоняется втихомолку каждый из нас, это опасное отношение к жизни с ее западнями, это потворство известным слабостям, известным искушениям…
Эшби уже не улавливал отдельных слов, но пространные периоды, подобно волнам звуков, исходившим от фисгармонии и раскатывавшимся в стенах церкви, отдавались гулом у него в голове. Спенсер знал: все вокруг упиваются словами пастора. Он предостерегает их, разумеется, но он их и обнадеживает. Дух зла могуществен, иногда он вроде бы торжествует, но праведник все равно выйдет из схватки победителем.
Они чувствовали себя сильными, чистыми. Они чувствовали, что воплощают собой Закон, Правосудие, и каждая новая фраза, гремевшая у них над головами, возвеличивала их, и Спенсер, сидя меж ними, беспомощно погружался в одиночество.
«Убьет грешника зло…»
Следующей ночью все это приснилось ему; вокруг царила полная пустота, и оттого было еще тревожнее.
Церковь во сне как-то переменилась. Пастор не читал проповедь, а пел ее, словно гимн, под аккомпанемент фисгармонии. Распевая, он глядел прямо на Спенсера Эшби, на него одного. И Спенсер знал, что это значит. Оба они знали. Это опять была игра, как с Кристиной, но игра более торжественная, зловещая. Это было изгнание из церкви, и праведники ждали, когда он уйдет и тем самым подтвердит, что он и есть грешник. А что потом? На него набросятся, побьют камнями, умертвят? Спенсер упорствовал, не из гордыни, а из честности, безмолвно оправдывался — и это было странное ощущение. Он бесстрашно говорил: «Уверяю вас, убил не я. Будь это я, то признался бы». Но почему они упорствуют? Они же праведники? Но они по-прежнему пристально глядят на него, а пастор гонит его из церкви. «Я даже ничего не заметил. Спросите у жены. Ей-то вы поверите. Она святая женщина». И все же правда за ними. В конце концов он это признал: нельзя же спорить до бесконечности! Речь уже не о Белле — все, и он в том числе, знали это с самого начала. Дело в принципе.
Что за принцип — не важно. Это не требует уточнения, это вопрос второстепенный. Впрочем, Спенсеру хочется вникать в это не больше, чем остальным. Он не желает, чтобы упоминалось о Шейле Кац, о ногах мисс Меллер, иначе он попадет в еще более щекотливое положение. Да и ради Кристины лучше в это не углубляться. Он сам не заметил, как сон кончился. Все смешалось… Вероятно, он перевернулся на другой бок. Стало легче дышать, и ему приснилась Шейла: у нее была слишком длинная, слишком тонкая шея, вокруг которой было накручено несколько ниток жемчуга, не меньше десяти рядов. Он знал: это ожерелье Клеопатры, он видел его в учебнике истории. Все это, разумеется, не правда. На самом деле он никогда не видел на м-с Кац никакого ожерелья. Воскресная проповедь тем более кончилась наяву совсем не так. Они с Кристиной вышли из церкви, когда пришел их черед, и пастор, стоявший в дверях, пожал им руки, как всегда по воскресеньям. Вправду ли он задержал руку Кристины в своей чуть дольше обычного, а потом перевел на Эшби взгляд, в котором сквозило какое-то холодное сострадание?
Было ветрено. Все разбрелись к машинам. Люди вокруг здоровались друг с другом взмахом руки, но Эшби не видел ни одной руки, которая махнула бы в его сторону.
К чему указывать на это жене? Она не поймет. Тем лучше, ее счастье. В глубине души он был бы рад быть таким, как она.
— Едем прямо домой?
— Как хочешь, — ответил он. Можно подумать, она все забыла.
Недавно они перед завтраком отправлялись на часок подышать воздухом или заглядывали к кому-нибудь из друзей выпить аперитив. И сейчас люди, рассаживаясь по машинам, кивают друг другу, уславливаясь о встречах.
Но это не для них. Кристина, наверно, почувствовала, что дом покажется ей пустым. И не только дом — поселок. Для него, во всяком случае, все пусто, как никогда, настолько пусто, что сердце сжимается как во сне, когда видишь людей, неподвижно сгрудившихся вокруг тебя, и внезапно понимаешь, что ты умер.
— В сущности, — сказал он, заводя машину, — там было, вероятно, добрых два десятка девиц, которые ведут себя не лучше Беллы.
Кристина не ответила, она словно не слышала.
— Не только вероятно — точно, — добавил он.
Она по-прежнему молчала.
— Там были мужчины, которые с ней спали.
Спенсер нарочно выводил ее из себя — не из жестокости, а чтобы она перестала наконец отмалчиваться, стряхнула с себя эту раздражающую его невозмутимость.
— Среди них был убийца.
— Хватит, — не поворачиваясь, бросила она безразличным тоном, какой редко пускала в ход в разговорах с ним, а приберегала для тех случаев, когда надо было поставить собеседника на место.
— Почему? Я правду говорю. Сам настоятель…
— Я просила тебя помолчать.
Весь остаток дня Эшби злился на себя: зачем поддался и подчинился ей, как будто прав был пастор и грешник повергся во прах перед праведником?.. Спенсер никогда не делал ничего дурного. Он не позволял себе даже того, что позволяли молодые люди, которых допрашивал Билл Райен и о которых писали газеты. Иные его ученики к четырнадцати годам располагают таким опытом, какого он не приобрел и к двадцати. Может быть, потому он на них и злится. Сегодня утром, когда они так самозабвенно распевали, его подмывало ткнуть пальцем поочередно в каждого из них и задать им каверзные вопросы. Многим ли под силу ответить на них не краснея?
Знает он их. Они и сами друг друга знают. Так зачем притворяться чистенькими, безупречными?
У себя в кабинете он продолжал писать фамилии.
Рядом чертил кабалистические знаки, похожие на стенограммы грехов. Им с Кристиной не о чем было говорить в то воскресенье. Вопреки обыкновению, никто не позвал их в гости, и они никого не пригласили. Можно было бы сходить в кино. Но им это — быть может, из-за последнего вечера Беллы — и в голову не пришло.
Машины, словно по ошибке, въезжали в их аллею, которая никуда не вела; из машин выглядывали лица.
Люди приезжали взглянуть на дом, где умерла Белла.
Взглянуть, что делают хозяева дома. Взглянуть на Эшби.
Один странный случай, сам по себе незначительный, произвел на него. Бог весть почему, большое впечатление.
Часа в три или в половине четвертого он пошел наверх за табаком, который оставил на колпаке над камином, и тут зазвонил телефон. Они с Кристиной одновременно ринулись к аппарату. Спенсер подоспел первым и схватил трубку.
— Алло! — выдохнул он. На другом конце провода явно кто-то был. Спенсеру казалось, будто он слышит чужое дыхание, усиленное чувствительной мембраной.
Он повторил:
— Алло! Спенсер Эшби слушает.
Кристина, которая уже взялась было за оставленное шитье, подняла голову и удивленно на него посмотрела.
— Алло! — нетерпеливо повторил он.
Никого. Он подождал еще секунду и повесил трубку.
Жена сказала тем тоном, который появлялся у нее, когда она хотела его успокоить:
— Ошиблись номером…
Нет, не правда.
— Раз уж ты встал, будь добр, зажги свет.
Он повернул выключатели, один за другим, потом подошел к окну, чтобы опустить жалюзи. У окна он никогда не забывал глянуть на дом напротив. Шейла, одетая в нечто воздушное, розовое, играла на рояле в большой комнате, залитой розовым светом, гармонировавшим с ее платьем.
У нее были иссиня-черные волосы, заплетенные в косу и уложенные вокруг головы, и длинная шея.
— Ты не читаешь?
Он схватил воскресную «Нью-Йорк тайме» со всеми приложениями, но скоро бросил газету и ушел к себе в закуток. На листе бумаги, где были выписаны фамилии и бессвязные слова, он нацарапал: «Что у нее на уме?»
Время текло, словно капли, срывающиеся с крыши; был обед, плескалась посуда в моечной машине; пришел черед кресла у камина, и, наконец, по всему дому погас свет; последней выключили лампу в ванной.
Потом ему снился тот сон.
И сон про Шейлу — более светлый, более короткий.
Прошел еще день.
У него появилась привычка отворачиваться, когда Кристина смотрела на него; она теперь тоже опускала глаза, чувствуя на себе его взгляд. Почему?
II
Лампы в эту среду днем не гасили. Небо было низкое, оно набухло снегом, который все никак не мог просыпаться. На Главной и прилегающих к ней улицах горели гирлянды фонарей; на всех машинах светились габаритные огни, а те из них, что ехали с горы, включали фары.
Эшби не стал принимать ванну. Кажется, даже не побрился. Остался грязным и этим выразил своего рода протест: ему доставляло удовольствие принюхиваться к своему телу. Кристина разгадала его состояние, видя, как он неприкаянно бродит по дому; она сидела тише воды ниже травы, чтобы не довести до взрыва.
— В котором часу ты поедешь за покупками? — спросил он. Раньше ему в голову не приходило в это вникать.
— Мне сегодня ничего не надо. Вчера я накупила всего на два дня.
— Значит, не уходишь?
— Сегодня утром нет. А что?
Тогда он вдруг решился вымыться и обуться. По дороге заглянул в закуток, наискось нацарапал несколько слов на листке бумаги, который теперь постоянно лежал у него на столе, и вернулся в гостиную. В это время зазвонил телефон. Он взял трубку, уверенный, что повторится вчерашняя история, и ничего не выражающим голосом сказал:
— Эшби слушает.
Не шелохнулся, не добавил ни слова. Жена молча смотрела на него. Ему не хотелось, чтобы она заметила, как он потрясен. Это было для него такое же потрясение, как буква «У» на фасаде, а может быть, и большее.
— Наверно, господа из полиции беспокоятся, не дал ли я деру, — ухмыльнулся он, вешая трубку. На самом деле он так не думает. Это сказано в расчете на Кристину.
— По-твоему, они прибегают к таким средствам?
И он ответил чуть громче, каким-то скрипучим голосом:
— Тогда это, наверно, убийца.
На сей раз он верил в то, что говорит. Сам не зная почему. У него не было никаких разумных доводов. Но разве между ним и тем, кто убил Беллу Шерман, не может протянуться таинственная связь? Ведь это кто-то из числа его знакомых, за кем Спенсер наблюдает, а он в свою очередь, возможно, наблюдает за Спенсером.
Чувство самосохранения не позволит ему приехать или прямо объявить по телефону: «Это я!»
Эшби взял в стенном шкафу пальто и шляпу, натянул сапоги, присев у двери.
— Ты на машине?
Кристина остерегалась спрашивать, куда он собрался, но пыталась выяснить это обиняком.
— Нет. Я только на почту.
С тех пор как умерла Белла, он был на почте всего два раза. Последнее время туда заезжала жена: отправляясь по магазинам, она заодно покупала и газеты.
— Хочешь, я схожу?
— Нет, я сам.
Пререкаться с ним не стоило. С самого утра он был одержим какой-то мыслью. Кристина заметила это, как только муж вышел на кухню к завтраку. Перед выходом Спенсер не спеша набил трубку, закурил и натянул перчатки, все это время он поглядывал на окна Шейлы, но никого там не видел. Наверно, ей подают завтрак прямо в постель. Он видел это однажды, когда зачем-то поднялся на чердак; по обе стороны ее кровати горели лампы под розовыми абажурами, и это зрелище его поразило.
Он спустился с холма, свернул направо, вышел на Главную улицу, помедлил с минуту перед витриной с электроприборами и через четверть часа после поступления корреспонденции оказался перед белыми колоннами почты. В холле сейчас наверняка около полутора десятка посетителей — самые влиятельные люди, те, для кого почта играет важную роль; они переговариваются, а почтовые служащие тем временем разбирают конверты и раскладывают их по ящикам. У Спенсера с самого пробуждения было предчувствие, что сегодня его ждут неприятности: он, быть может, потому и пришел сюда, что хотел поскорее с этим покончить, поторопить события. Он понятия не имел, что именно должно произойти, и того меньше знал, откуда грозит опасность. Не все ли равно: ведь он решился в крайнем случае пойти ей навстречу. Ему опять снился тягостный сон, еще тягостнее, чем тот, про церковь. Не хотелось вспоминать подробности. Он видел во сне Беллу, такую же, как тогда, когда отворил дверь к ней в спальню, но теперь это была не совсем Белла: лицо у нее было другое, и на самом деле она не была мертва.
Даже сам Сесил Б. Боэм, директор «Крествью скул», самолично приезжает по утрам забрать школьную почту. У тротуара выстроились знакомые машины. Кое-кто в ожидании листает журналы и спорит о политике в магазинчике торговца газетами. Эшби не помнит, чтобы витрина этого магазинчика была освещена в такое время дня. Он поднялся по ступеням почтового отделения, отворил дверь и с первого взгляда узнал Уэстона Вогэна; рядом с ним стояли еще двое, г-н Боэм и один местный землевладелец. Эшби недолюбливает свояка: тот так и не простил ему женитьбы на Кристине, которой, по его расчетам, суждено было остаться старой девой. Уэстон с Кристиной — кузены, но Кристина — дочь сенатора Вогэна, а Уэстон всего лишь его племянник. Сейчас, впрочем, это не имело ни малейшего значения; Спенсер только почувствовал, что, вероятно, сию минуту произойдет то самое, что он предвидел; он нарочно пошел прямо к Вогэну, твердо и даже несколько угрожающе глядя на него и протягивая руку для пожатия.
Уэстон слывет в округе важной персоной: во-первых, он прокурор, во-вторых, занимается политикой, хотя сам избегает держаться на виду, и, наконец, у него острый язык и саркастический склад ума. Он мгновенно принял решение, посмотрел на протянутую руку, скрестил руки и произнес своим пронзительным голосом, который был слышен во всех уголках почты:
— Позвольте уведомить вас, дорогой мой Спенсер, что ваше поведение мне непонятно. Я знаю, что либеральные законы нашей страны считают человека невиновным, покуда его вина не доказана, но нельзя же сбрасывать со счетов всякое приличие и скромность. — Он, наверное, приготовил эту речь несколько дней назад, на случай, если встретится с Эшби, и теперь уж не упустил своего, добавив с явным удовольствием:
— Вас оставили на свободе, с чем я вас и поздравляю. Но попробуйте поставить себя на наше место! Предположим, десять шансов из ста за то, что вы виновны. Следовательно, вы даете нам десять шансов обменяться рукопожатием с убийцей, дорогой мой Спенсер. Джентльмен не должен предлагать своим согражданам подобную альтернативу.
Он не должен показываться в публичных местах, ему пристало избегать всяческих кривотолков; его дело — вести себя как можно смиреннее и ждать. Вот и все, что я имею вам сообщить.
Затем он раскрыл серебряный портсигар, достал папиросу, постучал гильзой о портсигар. Эшби не шевельнулся. Он был выше Вогэна, худее. Тот помедлил несколько секунд, самых напряженных, и отступил на два шага назад, как бы давая понять, что разговор окончен. Спенсер, вопреки ожиданию зрителей, не полез драться, не поднял руку. Кое-кто в глубине души, вероятно, сочувствовал ему. Он тяжело дышал, губы у него дрожали.
Он не опустил глаз. Он оглядел всех, кто там был, начиная со свояка, на котором его взгляд задержался несколько раз, посмотрел и на мистера Боэма — этот отвернулся к окошечку для заказной корреспонденции, делая вид, что ему там что-то нужно. Такого ли удара он ждал, за тем ли пришел? Значит, он нуждался в подтверждении, которое получил от Вогэна? У Спенсера нашлось бы что сказать в ответ. К примеру, когда Кристина объявила, что выходит замуж, Уэстон из кожи вон лез, лишь бы этому помешать, и не скрывал, что, с его точки зрения, деньги Вогэнов должны достаться семье Вогэнов, а не будущим отпрыскам Эшби. Он так ловко защищал интересы своих собственных деток, что Кристина подписала завещание, точного содержания которого Спенсер не знал, однако свояка оно вроде бы успокоило. Не кто иной, как Уэстон, составил брачный контракт, по которому Эшби оказывался посторонним в собственном доме. И теперь он внезапно задумался, почему все же у Кристины нет детей — в самом ли деле потому, что замуж она вышла на четвертом десятке? Они с женой всегда избегали разговоров на эту тему, и кто знает, может быть, все куда сложнее, чем ему казалось. Еще в прошлом году Вогэн получил из рук в руки пять тысяч долларов в обмен на…
Да что толку? Он ничего не ответил, ничего не сказал, дал им всем на себя поглазеть и пошел к своему почтовому ящику, вынимая на ходу связку ключей из кармана. Он был доволен собой. Он держался достойно — так, как решил держаться в подобных обстоятельствах. И тут его чуть не выбил из колеи сущий пустяк. В ящике поверх нескольких писем и проспектов лежала почтовая открытка, она упала на пол картинкой вверх; картинка представляла собой грубо намалеванную виселицу; была там еще какая-то подпись, которую он не успел прочесть. Кто-то единственный из полутора десятков зрителей засмеялся.
Эшби наклонился, подобрал открытку и не глядя бросил ее в большой ящик для мусора. Случай на почте, с его точки зрения, приравнивался к объявлению войны. Та или другая сторона должна была объявить войну. Теперь его совесть чиста; он широким размеренным шагом пересек улицу и зашел к продавцу газет, не спеша и ни на кого не обращая внимания. Ему мучительно хотелось знать, повторятся ли в будущем загадочные телефонные звонки, А убийца? Знает ли он уже? Был ли он сейчас там, на почте?
С газетами под мышкой Спенсер неторопливо дошел до дома, попыхивая трубкой, из которой вырывалось облачко синего дыма. С дальнего конца улицы он заметил в окне спальни Шейлу или, во всяком случае, фигуру, которая могла быть только Шейлой. Но пока он подошел ближе, она успела исчезнуть. Расскажет ли он Кристине о том, что произошло? Он в этом еще не уверен. Смотря по настроению. Тут следует выяснить одну подробность.
Он подумал об этом еще утром, в постели. Проснувшись, он лежал с полузакрытыми глазами, пока Кристина причесывалась перед туалетом. Он видел два ее лица: настоящее и отраженное в зеркале, а она не знала, что за ней наблюдают, и, оставаясь сама собой, нахмурив брови, думала о своем.
Сейчас он пойдет к себе в закуток. У него хранится старый желтый конверт с фотографиями — там и его родные, и сам он в детстве; он помнит фотографию матери, которую собирается сравнить с той Кристиной, какую видел сегодня утром. Если впечатление его не обманывает, странная у него судьба. Хотя, в сущности, ничего удивительного. И, может быть» этим все объясняется.
Кристина нынче утром тоже пряталась за шторой, смотрела, как он подходит к дому, и думала, что он ее не замечает. Ей уже известно? В этом нет ничего невозможного: с Уэстона станет позвонить ей из автомата.
Славная она женщина. Любит его, делает все, что может, ради его счастья — точно так же в своих комитетах она борется с нищетой и страданиями.
— Есть новости в газетах?
— Я еще не смотрел.
— Тебя вызывает Райен.
— Он звонил?
Она смутилась. Он понял: дело нешуточное. Только теперь он заметил на столе небольшой желтоватый бланк.
— Эту повестку принесли из полиции. Ты должен в четыре быть в Личфилде у коронера. Я спросила курьера, в чем дело. Насколько я поняла, они хотят заново допросить всех свидетелей, потому что зашли в тупик и начинают расследование с нуля.
Спокойствие Спенсера встревожило жену, но иначе он не мог. Она смотрела на него, а он думал не о ней и не о Белле, а о матери, которая, наверно, и сейчас живет в Вермонте.
— Хочешь, я поеду с тобой?
— Нет.
— В котором часу будешь есть?
— Как тебе удобнее.
Он пошел в закуток, затворил за собой дверь. Записал на листе бумаги число и время происшествия на почте, как будто в один прекрасный день это может оказаться важным, и в конце записи поставил несколько восклицательных знаков. Потом выдвинул ящик, достал конверт и разложил перед собой фотографии. Детские снимки не интересовали его, да их было и не так много, все больше групповые школьные фото. Портрет отца был у него только один, очень маленький, — там отцу двадцать пять, и он улыбается поразительной улыбкой, в которой беззаботное веселье смешано с меланхолией. Спенсер не похож на отца, разве что удлиненной формой головы да длинной шеей с выпирающим кадыком.
Он нашел то, что искал, — фотографию матери в синем платье со стоячим воротничком, схватил валявшуюся на столе лупу — снимок был очень мал, и стал его рассматривать; на лице его проступила горечь. Трудно сказать, чем похожи обе женщины: дело тут не в чертах лица, а в выражении; но главное — чисто человеческое сходство. Он не ошибся утром, глядя на Кристину, когда она причесывалась. Обе они относятся к одному типу. И, может быть, мать, на которую у него накопилось столько злобы, на самом деле тоже делала все, что могла, чтобы отец был счастлив. Счастлив, но на ее лад. Ей необходимо было, чтобы он был счастлив на ее лад. Она не сомневалась во всеобщем одобрении, поскольку ее взгляды совпадали со взглядами ее круга. В церкви она распевала так же истово, как Кристина, и не опасалась, что ряды верующих сомкнутся, оставив ее в стороне.
Так что же, остается признать, что он женился на Кристине инстинктивно, чтобы попасть под ее защиту, верней, подчиниться ее воле и спастись от самого себя?
Как видно, он всегда боялся, что кончит так же, как отец.
Отца он почти не знал. Все, что ему было известно, рассказали родные, главным образом мать. Спенсер очень рано поступил в школу-интернат, лето чаще всего проводил в детском лагере, а не то его отправляли к теткам, которые жили далеко, так что ему редко доводилось видеть отца и мать вместе. У отца были любовницы. Так говорили. Позже Спенсер понял, что это не вполне справедливо. Насколько ему удалось воссоздать прошлое, сопоставляя факты, отец, бывало, пропадал где-то целыми неделями, словно уходил под воду, а потом его обнаруживали в злачных местах Бостона, Нью-Йорка, а то и Чикаго или Монреаля. Он бывал там не один, но дело было не в женщине, не в женщинах. Он пил. Его пытались лечить, два раза он ложился в клинику. Ясно, что он оказался неизлечим, — иначе родные не оставили бы эти попытки. Когда Спенсер был мальчишкой, мать, глядя на него, качала головой и вздыхала:
— Только бы он не пошел в отца!
А сам он всегда был убежден, что станет таким же, как отец. Потому-то смерть отца и привела его в такой ужас. Ему было семнадцать, когда его вызвали из колледжа на похороны. В тот раз он остался в тени. В центре внимания был покойный. Но все равно Спенсер испытал тогда примерно те же чувства, что в это воскресенье в церкви. Может быть, потому-то и нахлынули на него во время службы эти ощущения? В день похорон церковь была переполнена, потому что отец был из хорошей семьи, а мать — урожденная Харнесс, ее семья была еще влиятельней. Люди сплотились вокруг гроба в каком-то единодушном неодобрении, и пастор с явным облегчением распространялся о том, что пути Господни неисповедимы. Господь наконец избавил всех от Стюарта С. Эшби. На самом деле Эшби выстрелил себе в рот из пистолета, и — любопытная подробность! — осталось неизвестно, откуда он взял оружие. Было, конечно, расследование. Вмешательства полиции избежать не удалось.
Самоубийство произошло в Бостоне, в меблирашках; в конце концов задержали женщину, которая была при Эшби в момент смерти и удрала, прихватив его часы.
Даже соболезнования подразумевали только одно: «Наконец-то, дорогая, вы избавлены от этого креста!»
Отец оставил прекрасное письмо, в котором просил прощения. Мать поняла его буквально и читала всем подряд; одному только Спенсеру пришло в голову, что в некоторых выражениях, если перечесть их еще раз, чувствуется какая-то горестная ирония.
Эшби не стал принимать ванну. Кажется, даже не побрился. Остался грязным и этим выразил своего рода протест: ему доставляло удовольствие принюхиваться к своему телу. Кристина разгадала его состояние, видя, как он неприкаянно бродит по дому; она сидела тише воды ниже травы, чтобы не довести до взрыва.
— В котором часу ты поедешь за покупками? — спросил он. Раньше ему в голову не приходило в это вникать.
— Мне сегодня ничего не надо. Вчера я накупила всего на два дня.
— Значит, не уходишь?
— Сегодня утром нет. А что?
Тогда он вдруг решился вымыться и обуться. По дороге заглянул в закуток, наискось нацарапал несколько слов на листке бумаги, который теперь постоянно лежал у него на столе, и вернулся в гостиную. В это время зазвонил телефон. Он взял трубку, уверенный, что повторится вчерашняя история, и ничего не выражающим голосом сказал:
— Эшби слушает.
Не шелохнулся, не добавил ни слова. Жена молча смотрела на него. Ему не хотелось, чтобы она заметила, как он потрясен. Это было для него такое же потрясение, как буква «У» на фасаде, а может быть, и большее.
— Наверно, господа из полиции беспокоятся, не дал ли я деру, — ухмыльнулся он, вешая трубку. На самом деле он так не думает. Это сказано в расчете на Кристину.
— По-твоему, они прибегают к таким средствам?
И он ответил чуть громче, каким-то скрипучим голосом:
— Тогда это, наверно, убийца.
На сей раз он верил в то, что говорит. Сам не зная почему. У него не было никаких разумных доводов. Но разве между ним и тем, кто убил Беллу Шерман, не может протянуться таинственная связь? Ведь это кто-то из числа его знакомых, за кем Спенсер наблюдает, а он в свою очередь, возможно, наблюдает за Спенсером.
Чувство самосохранения не позволит ему приехать или прямо объявить по телефону: «Это я!»
Эшби взял в стенном шкафу пальто и шляпу, натянул сапоги, присев у двери.
— Ты на машине?
Кристина остерегалась спрашивать, куда он собрался, но пыталась выяснить это обиняком.
— Нет. Я только на почту.
С тех пор как умерла Белла, он был на почте всего два раза. Последнее время туда заезжала жена: отправляясь по магазинам, она заодно покупала и газеты.
— Хочешь, я схожу?
— Нет, я сам.
Пререкаться с ним не стоило. С самого утра он был одержим какой-то мыслью. Кристина заметила это, как только муж вышел на кухню к завтраку. Перед выходом Спенсер не спеша набил трубку, закурил и натянул перчатки, все это время он поглядывал на окна Шейлы, но никого там не видел. Наверно, ей подают завтрак прямо в постель. Он видел это однажды, когда зачем-то поднялся на чердак; по обе стороны ее кровати горели лампы под розовыми абажурами, и это зрелище его поразило.
Он спустился с холма, свернул направо, вышел на Главную улицу, помедлил с минуту перед витриной с электроприборами и через четверть часа после поступления корреспонденции оказался перед белыми колоннами почты. В холле сейчас наверняка около полутора десятка посетителей — самые влиятельные люди, те, для кого почта играет важную роль; они переговариваются, а почтовые служащие тем временем разбирают конверты и раскладывают их по ящикам. У Спенсера с самого пробуждения было предчувствие, что сегодня его ждут неприятности: он, быть может, потому и пришел сюда, что хотел поскорее с этим покончить, поторопить события. Он понятия не имел, что именно должно произойти, и того меньше знал, откуда грозит опасность. Не все ли равно: ведь он решился в крайнем случае пойти ей навстречу. Ему опять снился тягостный сон, еще тягостнее, чем тот, про церковь. Не хотелось вспоминать подробности. Он видел во сне Беллу, такую же, как тогда, когда отворил дверь к ней в спальню, но теперь это была не совсем Белла: лицо у нее было другое, и на самом деле она не была мертва.
Даже сам Сесил Б. Боэм, директор «Крествью скул», самолично приезжает по утрам забрать школьную почту. У тротуара выстроились знакомые машины. Кое-кто в ожидании листает журналы и спорит о политике в магазинчике торговца газетами. Эшби не помнит, чтобы витрина этого магазинчика была освещена в такое время дня. Он поднялся по ступеням почтового отделения, отворил дверь и с первого взгляда узнал Уэстона Вогэна; рядом с ним стояли еще двое, г-н Боэм и один местный землевладелец. Эшби недолюбливает свояка: тот так и не простил ему женитьбы на Кристине, которой, по его расчетам, суждено было остаться старой девой. Уэстон с Кристиной — кузены, но Кристина — дочь сенатора Вогэна, а Уэстон всего лишь его племянник. Сейчас, впрочем, это не имело ни малейшего значения; Спенсер только почувствовал, что, вероятно, сию минуту произойдет то самое, что он предвидел; он нарочно пошел прямо к Вогэну, твердо и даже несколько угрожающе глядя на него и протягивая руку для пожатия.
Уэстон слывет в округе важной персоной: во-первых, он прокурор, во-вторых, занимается политикой, хотя сам избегает держаться на виду, и, наконец, у него острый язык и саркастический склад ума. Он мгновенно принял решение, посмотрел на протянутую руку, скрестил руки и произнес своим пронзительным голосом, который был слышен во всех уголках почты:
— Позвольте уведомить вас, дорогой мой Спенсер, что ваше поведение мне непонятно. Я знаю, что либеральные законы нашей страны считают человека невиновным, покуда его вина не доказана, но нельзя же сбрасывать со счетов всякое приличие и скромность. — Он, наверное, приготовил эту речь несколько дней назад, на случай, если встретится с Эшби, и теперь уж не упустил своего, добавив с явным удовольствием:
— Вас оставили на свободе, с чем я вас и поздравляю. Но попробуйте поставить себя на наше место! Предположим, десять шансов из ста за то, что вы виновны. Следовательно, вы даете нам десять шансов обменяться рукопожатием с убийцей, дорогой мой Спенсер. Джентльмен не должен предлагать своим согражданам подобную альтернативу.
Он не должен показываться в публичных местах, ему пристало избегать всяческих кривотолков; его дело — вести себя как можно смиреннее и ждать. Вот и все, что я имею вам сообщить.
Затем он раскрыл серебряный портсигар, достал папиросу, постучал гильзой о портсигар. Эшби не шевельнулся. Он был выше Вогэна, худее. Тот помедлил несколько секунд, самых напряженных, и отступил на два шага назад, как бы давая понять, что разговор окончен. Спенсер, вопреки ожиданию зрителей, не полез драться, не поднял руку. Кое-кто в глубине души, вероятно, сочувствовал ему. Он тяжело дышал, губы у него дрожали.
Он не опустил глаз. Он оглядел всех, кто там был, начиная со свояка, на котором его взгляд задержался несколько раз, посмотрел и на мистера Боэма — этот отвернулся к окошечку для заказной корреспонденции, делая вид, что ему там что-то нужно. Такого ли удара он ждал, за тем ли пришел? Значит, он нуждался в подтверждении, которое получил от Вогэна? У Спенсера нашлось бы что сказать в ответ. К примеру, когда Кристина объявила, что выходит замуж, Уэстон из кожи вон лез, лишь бы этому помешать, и не скрывал, что, с его точки зрения, деньги Вогэнов должны достаться семье Вогэнов, а не будущим отпрыскам Эшби. Он так ловко защищал интересы своих собственных деток, что Кристина подписала завещание, точного содержания которого Спенсер не знал, однако свояка оно вроде бы успокоило. Не кто иной, как Уэстон, составил брачный контракт, по которому Эшби оказывался посторонним в собственном доме. И теперь он внезапно задумался, почему все же у Кристины нет детей — в самом ли деле потому, что замуж она вышла на четвертом десятке? Они с женой всегда избегали разговоров на эту тему, и кто знает, может быть, все куда сложнее, чем ему казалось. Еще в прошлом году Вогэн получил из рук в руки пять тысяч долларов в обмен на…
Да что толку? Он ничего не ответил, ничего не сказал, дал им всем на себя поглазеть и пошел к своему почтовому ящику, вынимая на ходу связку ключей из кармана. Он был доволен собой. Он держался достойно — так, как решил держаться в подобных обстоятельствах. И тут его чуть не выбил из колеи сущий пустяк. В ящике поверх нескольких писем и проспектов лежала почтовая открытка, она упала на пол картинкой вверх; картинка представляла собой грубо намалеванную виселицу; была там еще какая-то подпись, которую он не успел прочесть. Кто-то единственный из полутора десятков зрителей засмеялся.
Эшби наклонился, подобрал открытку и не глядя бросил ее в большой ящик для мусора. Случай на почте, с его точки зрения, приравнивался к объявлению войны. Та или другая сторона должна была объявить войну. Теперь его совесть чиста; он широким размеренным шагом пересек улицу и зашел к продавцу газет, не спеша и ни на кого не обращая внимания. Ему мучительно хотелось знать, повторятся ли в будущем загадочные телефонные звонки, А убийца? Знает ли он уже? Был ли он сейчас там, на почте?
С газетами под мышкой Спенсер неторопливо дошел до дома, попыхивая трубкой, из которой вырывалось облачко синего дыма. С дальнего конца улицы он заметил в окне спальни Шейлу или, во всяком случае, фигуру, которая могла быть только Шейлой. Но пока он подошел ближе, она успела исчезнуть. Расскажет ли он Кристине о том, что произошло? Он в этом еще не уверен. Смотря по настроению. Тут следует выяснить одну подробность.
Он подумал об этом еще утром, в постели. Проснувшись, он лежал с полузакрытыми глазами, пока Кристина причесывалась перед туалетом. Он видел два ее лица: настоящее и отраженное в зеркале, а она не знала, что за ней наблюдают, и, оставаясь сама собой, нахмурив брови, думала о своем.
Сейчас он пойдет к себе в закуток. У него хранится старый желтый конверт с фотографиями — там и его родные, и сам он в детстве; он помнит фотографию матери, которую собирается сравнить с той Кристиной, какую видел сегодня утром. Если впечатление его не обманывает, странная у него судьба. Хотя, в сущности, ничего удивительного. И, может быть» этим все объясняется.
Кристина нынче утром тоже пряталась за шторой, смотрела, как он подходит к дому, и думала, что он ее не замечает. Ей уже известно? В этом нет ничего невозможного: с Уэстона станет позвонить ей из автомата.
Славная она женщина. Любит его, делает все, что может, ради его счастья — точно так же в своих комитетах она борется с нищетой и страданиями.
— Есть новости в газетах?
— Я еще не смотрел.
— Тебя вызывает Райен.
— Он звонил?
Она смутилась. Он понял: дело нешуточное. Только теперь он заметил на столе небольшой желтоватый бланк.
— Эту повестку принесли из полиции. Ты должен в четыре быть в Личфилде у коронера. Я спросила курьера, в чем дело. Насколько я поняла, они хотят заново допросить всех свидетелей, потому что зашли в тупик и начинают расследование с нуля.
Спокойствие Спенсера встревожило жену, но иначе он не мог. Она смотрела на него, а он думал не о ней и не о Белле, а о матери, которая, наверно, и сейчас живет в Вермонте.
— Хочешь, я поеду с тобой?
— Нет.
— В котором часу будешь есть?
— Как тебе удобнее.
Он пошел в закуток, затворил за собой дверь. Записал на листе бумаги число и время происшествия на почте, как будто в один прекрасный день это может оказаться важным, и в конце записи поставил несколько восклицательных знаков. Потом выдвинул ящик, достал конверт и разложил перед собой фотографии. Детские снимки не интересовали его, да их было и не так много, все больше групповые школьные фото. Портрет отца был у него только один, очень маленький, — там отцу двадцать пять, и он улыбается поразительной улыбкой, в которой беззаботное веселье смешано с меланхолией. Спенсер не похож на отца, разве что удлиненной формой головы да длинной шеей с выпирающим кадыком.
Он нашел то, что искал, — фотографию матери в синем платье со стоячим воротничком, схватил валявшуюся на столе лупу — снимок был очень мал, и стал его рассматривать; на лице его проступила горечь. Трудно сказать, чем похожи обе женщины: дело тут не в чертах лица, а в выражении; но главное — чисто человеческое сходство. Он не ошибся утром, глядя на Кристину, когда она причесывалась. Обе они относятся к одному типу. И, может быть, мать, на которую у него накопилось столько злобы, на самом деле тоже делала все, что могла, чтобы отец был счастлив. Счастлив, но на ее лад. Ей необходимо было, чтобы он был счастлив на ее лад. Она не сомневалась во всеобщем одобрении, поскольку ее взгляды совпадали со взглядами ее круга. В церкви она распевала так же истово, как Кристина, и не опасалась, что ряды верующих сомкнутся, оставив ее в стороне.
Так что же, остается признать, что он женился на Кристине инстинктивно, чтобы попасть под ее защиту, верней, подчиниться ее воле и спастись от самого себя?
Как видно, он всегда боялся, что кончит так же, как отец.
Отца он почти не знал. Все, что ему было известно, рассказали родные, главным образом мать. Спенсер очень рано поступил в школу-интернат, лето чаще всего проводил в детском лагере, а не то его отправляли к теткам, которые жили далеко, так что ему редко доводилось видеть отца и мать вместе. У отца были любовницы. Так говорили. Позже Спенсер понял, что это не вполне справедливо. Насколько ему удалось воссоздать прошлое, сопоставляя факты, отец, бывало, пропадал где-то целыми неделями, словно уходил под воду, а потом его обнаруживали в злачных местах Бостона, Нью-Йорка, а то и Чикаго или Монреаля. Он бывал там не один, но дело было не в женщине, не в женщинах. Он пил. Его пытались лечить, два раза он ложился в клинику. Ясно, что он оказался неизлечим, — иначе родные не оставили бы эти попытки. Когда Спенсер был мальчишкой, мать, глядя на него, качала головой и вздыхала:
— Только бы он не пошел в отца!
А сам он всегда был убежден, что станет таким же, как отец. Потому-то смерть отца и привела его в такой ужас. Ему было семнадцать, когда его вызвали из колледжа на похороны. В тот раз он остался в тени. В центре внимания был покойный. Но все равно Спенсер испытал тогда примерно те же чувства, что в это воскресенье в церкви. Может быть, потому-то и нахлынули на него во время службы эти ощущения? В день похорон церковь была переполнена, потому что отец был из хорошей семьи, а мать — урожденная Харнесс, ее семья была еще влиятельней. Люди сплотились вокруг гроба в каком-то единодушном неодобрении, и пастор с явным облегчением распространялся о том, что пути Господни неисповедимы. Господь наконец избавил всех от Стюарта С. Эшби. На самом деле Эшби выстрелил себе в рот из пистолета, и — любопытная подробность! — осталось неизвестно, откуда он взял оружие. Было, конечно, расследование. Вмешательства полиции избежать не удалось.
Самоубийство произошло в Бостоне, в меблирашках; в конце концов задержали женщину, которая была при Эшби в момент смерти и удрала, прихватив его часы.
Даже соболезнования подразумевали только одно: «Наконец-то, дорогая, вы избавлены от этого креста!»
Отец оставил прекрасное письмо, в котором просил прощения. Мать поняла его буквально и читала всем подряд; одному только Спенсеру пришло в голову, что в некоторых выражениях, если перечесть их еще раз, чувствуется какая-то горестная ирония.