Страница:
Значит, и она чувствовала, что он отличается от нее, от всех них.
— Мой дом всегда будет твоим! Он не пошевелился. Закрыв глаза, он с нетерпением ждал, пока останется один, чтобы поплакать вволю.
Уже в полдень он нашел место, где с завтрашнего дня можно было начать работать. Ну не чудо ли это?
И разве это тоже не чудо — свежее, но сверкающее солнце, которым встретила его улица, и разве не чудо — эта жизнь, быстрая, шумная, кипящая, которая окружала его, теснила все настойчивей и настойчивей по мере того, как он подходил к центру города. Город в десять часов утра… Он не знал его, потому что в этот час обычно находился в коллеже. Грузовики и машины, развозившие товары, двигались в обоих направлениях, хозяйки суетились в лавках. Все это невольно радовало его, пробуждая в нем желание жить. Он даже остановился на тротуаре и довольно долго простоял там, глядя на официанта, который протирал окна какой-то пивной.
Он шел куда глаза глядят, без определенной цели, хотя и знал, что ищет работу, но не имел ни малейшего представления о том, в какую дверь нужно постучать. Два-три раза подумал о Франсуа Фукре. Ален с удовольствием пошел бы к нему, обо всем поговорил, но сначала он должен найти работу.
В ста метрах от «Кафе де Пари», на той улице, где ходил трамвай, там, где тротуар был уже, чем в других местах, грузчики поднимали рояль, чтобы втащить его в окно, и Алену пришлось остановиться. Рядом была темная витрина, над которой висела вывеска: «Типография братьев Жамине».
За тусклыми стеклами виднелись стопки извещений о рождении, о бракосочетании, брошюры, визитные карточки, а в углу висело объявление, написанное от руки:
«Требуется молодой человек, начинающий, для работы в конторе».
Он знал, что в городе существуют две типографии. Он никогда ими не интересовался, но знал это. Другая, принадлежавшая г-ну Бигуа, не подошла бы ему. В ней печаталась газета «Светоч Центра», которая в последнее, время так жестоко нападала на его отца. В этой типографии занимались главным образом политикой. Г-н Бигуа, толстый, неопрятный человек, был муниципальным советником и два раза выдвигал свою кандидатуру в депутаты.
Типография Жамине обслуживала людей благонамеренных и епархию.
Любопытно, что Эжен Малу был скорее левым, если верить слухам, в прошлом анархистом — и как раз левые-то и набрасывались на него.
— Можно видеть господина Жамине?
В конторе было почти темно. Солнце попадало только во двор, где под навесом стояли ручные тележки и лежали рулоны бумаги. Машинистка, печатавшая возле окна, не обратила на Алена никакого внимания. Худощавый человек, которого Ален уже где-то видел, но почти не помнил, смотрел на него слегка удивленно. Только позже Ален сообразил: очевидно, этот человек узнал его — ведь многие, с кем он совсем не был знаком, знали, что он сын Эжена Малу.
— Что вам угодно?
— Я по поводу работы.
Лицо этого человека на миг выразило удивление, потом колебание.
— Позвольте. Это зависит от моего брата. Сейчас посмотрю в мастерской, там ли он.
Он долго не возвращался. Наверное, — Ален думал об этом и позже — они рассуждали о том, что им делать. Оба они были Жамине, и их с трудом отличали друг от друга, хотя один из них был на три года старше другого. Оба были худые, с желтым цветом лица, приметой больных печенью. Оба были женаты, имели детей и жили в одном и том же доме, который разделили между собой.
В контору вошел другой брат Жамине.
— Оставьте нас на минутку, мадмуазель Жермена… Очевидно, он был смущен.
— Садитесь, господин.., господин Малу, не так ли?
— Да, Ален Малу.
— Брат сказал мне…
— Я видел объявление. Вы ищете служащего.
— Конечно, конечно.
— Так как я вынужден прервать свои занятия и зарабатывать себе на жизнь…
— Понимаю, господин Малу, понимаю.
— Я готовлюсь к экзаменам на бакалавра к будущему лету. Не знаю, этого вам достаточно?
Жамине махнул рукой — жест, означающий, что дело не в этом.
Сквозь застекленное окошко виден был довольно просторный зал с ярко-белыми стенами, у которых стояли, четко выстроившись в ряд, черные машины, словно нарисованные тушью на фоне стены. Большинство этих машин, которые обслуживал один безмолвный человек, работали с легким мурлыканьем хорошо смазанных механизмов.
— Я думал, что ваша семья уехала из города.
— Так оно и есть, но я решил остаться. Конечно, если найду место.
— Понимаю.
Из них двоих смущен был больше Жамине, а его собеседник смотрел на него спокойными, наивными глазами.
— А вы не думаете, что этот новый образ жизни окажется для вас очень трудным?
— Я к этому подготовился.
— Ваш отец был одним из наших клиентов. Он не сказал, оплатил ли Малу его счета. Вероятно, оплатил не все.
— Я был бы очень рад принести вам какую-нибудь пользу. Однако же не скрою… — Говорить ему было неприятно. Он машинально хрустел пальцами. — Видите ли, господин Малу, это место для начинающего. Добавлю, что место не очень перспективное. Всеми важными вопросами занимаемся мы с братом. Секретарские обязанности выполняет мадмуазель Жермена, она работает у нас уже восемь лет. Место, на которое мы ищем молодого человека…
Слушал ли его Ален? Несколько минут назад он вдруг твердо решил любой ценой получить это место, каково бы оно ни было.
Он сам не мог бы сказать почему. Эта темная контора, стены, покрытые афишами и календарями, запах типографской краски и горячего масла, бумаги, клея, темные машины в выбеленном известкой зале и даже ручные тележки под навесом — все это представлялось ему спокойным и надежным миром, к которому он испытывал настоятельную потребность приобщиться.
— Позвольте мне прежде всего в нескольких словах объяснить вам, в чем состоит работа. Я думаю, вы понятия не имеете об этой профессии.
Ален откровенно ответил «нет». Оба брата Жамине, с их застенчивостью, уступчивостью, с их не очень хорошо сшитой одеждой, с их на втором этаже общим домом — слышно было, как бегают дети, — конечно, не относились к тем, о которых он думал этой ночью, не спуска» глаз с полоски света под дверью сестры.
Их дом напоминал ему покой, царивший в церквях, куда он заходил только по случаю свадьбы или похорон.
— Прежде всего, есть текучка, о которой вам не придется беспокоиться.
Было ли это просто способом выражения или в его словах звучало обещание? Ален вдруг почувствовал, что он уже стал здесь своим, и всю жизнь потом был благодарен Жамиие-младшему за эти слова.
— Я говорю о мелких работах типографии: визитные карточки, извещения, проспекты. Это для местной клиентуры, и мадмуазель Жермена прекрасно с этим справляется. Есть еще афиши для гастролирующих театров и для двух кинематографов. Самое главное — наши газеты, наши бюллетени и альманахи. У нас два линотипа, которые работают целый день.
Ален не знал, что такое линотип, но это слово ему понравилось. Ему нравилось все, что он впервые видел здесь.
— Это может показаться странным, но мы работаем на очень отдаленную клиентуру. Например, каждую неделю мы печатаем газету, которая выходит в Ла-Рошели и насчитывает около трех тысяч подписчиков. У нас печатается еще одна газета, для Орлеана, не считая нескольких епархиальных и приходских бюллетеней. А кроме того, еще «Еженедельник Мясной Промышленности», потому что цены у нас намного ниже, чем в Париже и в большинстве крупных городов. В общем, около тридцати изданий, к которым нужно еще прибавить периодически выходящие альманахи, в особенности посвященные паломничеству к святым местам.
Он указал на ящики, полные коробок с карточками.
— Подписчикам мы посылаем эти издания отсюда, значит, нужно содержать в полном порядке списки, учитывать перемену адресов, посылать в конце года бланки для возобновления подписки — сейчас как раз для этого наступило время. Работа с карточками довольно однообразная, не скрою от вас, но в то же время она требует тщательности, потому что подписчики — народ обидчивый и при малейшей ошибке предъявляют нам претензии.
— Я думаю, что сумею их избежать, — сказал Ален. Жамине все еще колебался. Тогда Ален решил, что тот старается понять, такой ли он, как все остальные Малу. Это, в общем, и тревожило Жамине. Подойдет ли такая работа человеку, который провел всю свою жизнь в доме Малу, который сам был одним из Малу?
— Я теперь один. Мне немного нужно. Я думаю устроиться в каком-нибудь семейном пансионе, и так как одежды у меня достаточно, я должен заработать не больше, чем требуется, чтобы оплатить питание и комнату.
— Ваша мама еще здесь?
— Она уехала вчера.
Он покраснел. Боялся, что его спросят про сестру.
— А вы не предпочли попытать счастья в Париже? Любопытно. Он как будто понял. А ведь этот человек вел спокойную жизнь, без всяких осложнений.
— Вы подождете минутку? Жамине открыл окошко и позвал:
— Эмиль!
Это был его брат, тот, которого Ален увидел первым. Он не замедлил появиться в конторе.
— Господин Малу решил попробовать. Он полон желания работать. Я объяснил, какую работу мы могли бы ему поручить.
Ален почувствовал опасность. За его спиной старший брат, должно быть недовольный, подавал младшему какие-то знаки.
— Можно тебя на минутку? — спросил младший. — Вы разрешите, господин Малу?
И они пошли в мастерскую, где стали обсуждать что-то, стоя у большого металлического стола. Через несколько минут младший вернулся один. Он настоял на своем, но, казалось, не очень гордился этим.
— Прошу вас понять наше колебание. Обычно такого рода должность поручается молодым людям из очень скромных семей, привыкшим к определенной дисциплине и к суровой жизни…
— Уверяю вас…
— Я вам верю, господин Малу. Мы с братом решили взять вас на испытательный срок. В первую очередь вы сами должны отдать себе отчет в том, сможете ли вы приспособиться к такого рода существованию. Вы будете работать со мной, потому что брат занимается главным образом печатанием. Когда вы будете готовы начать?
Ален чуть не ответил: «Сейчас».
Потому что боялся, как бы они не передумали, когда он повернется к ним спиной.
— Завтра, — пробормотал он.
— Ну хорошо. Давайте завтра. Контора начинает работать в десять часов. Вначале вы, возможно, будете разочарованы, потому что сейчас у нас самый трудный период из-за возобновления подписки. У вас Хороший почерк?
— Довольно хороший.
— А вы не печатаете на машинке?
— Немного печатаю.
К прошлому Рождеству он попросил и получил в подарок портативную пишущую машинку и в последние месяцы печатал на ней свои задания и сочинения.
— Тогда до завтра, господин Малу.
Вот и все! Кончено! Он взрослый мужчина. Он сам зарабатывает себе на жизнь. Правда, он еще не начал зарабатывать, но завтра начнет. Он пересек большой треугольный двор. Половина той улицы, по которой ходил трамвай, была залита солнцем. Он шел быстрыми шагами и чуть не направился к коллежу, откуда скоро должны были выйти его товарищи, — он хотел сообщить им эту новость.
Но они, вероятно, не поняли бы его радости, его чувства освобождения. Чтобы они поняли, пришлось бы объяснять им слишком много, включая то, что касается Корины.
Он, собственно, не представлял себе, куда обратиться, чтобы найти пансион. Это был мир, которого он совсем не знал. И вот, когда он шагал в толпе, на него вдруг нахлынули воспоминания: запахи, звуки, картины. Часто, направляясь в коллеж, он делал крюк, в особенности весной, чтобы пройти по Рыночной площади.
Площадь была старая, с покосившимися домами. Почти в каждом доме были кафе, гостиницы, которые уже в восемь утра были до отказа набиты огородниками, крестьянками, приехавшими с корзинами овощей и фруктов, с клетками, полными кудахтающих кур.
Запах кофе и белого вина доходил до середины тротуара. Дом на углу под черепичной крышей, более старый, чем остальные, с просторным двором, был всегда загроможден телегами и тачками, с конюшнями, в сумраке которых слышался стук лошадиных копыт.
«У трех голубей» — гласила вывеска.
Надо было спуститься на две ступеньки. Пол был вымощен плитами.
За непокрытыми столами люди ели провизию, привезенную из деревни, но, пройдя коридор, вы попадали в выбеленный известкой зал с занавесками на окнах, большим столом посередине и маленькими столиками вокруг него.
Почему он всегда мечтал есть в этом зале, спать в одной из этих комнат, где постельное белье проветривалось на подоконнике?
Это была как бы своего рода роскошь, которую он решил себе позволить. Он так радовался, что ему стало даже немного стыдно — ведь только вчера похоронили его отца, — и он мысленно попросил у него прощения.
В это время дня «У трех голубей» было не так оживленно. Большинство огородников и крестьян уже уехали. Оставшиеся отяжелели от вина и виноградной водки.
— Я хотел бы поговорить с хозяйкой.
Через открытую дверь направо была видна кухня, там что-то жарилось и шипело, оттуда доносился резкий запах, девушки суетились, а тучная женщина с выступающим вперед животом спросила пронзительным голосом:
— Что там такое?
— Вот молодой человек хочет поговорить с вами. В руке у нее была сковородка; Она поставила ее, вытерла пальцы о передник, поправила волосы и с важным видом встала за прилавок.
— Чем могу служить, молодой человек? Она тоже нахмурилась. Должно быть, думала о том, что где-то уже его видела.
— Прощу прощения, сударыня. Я хотел бы знать, можете ли вы взять меня к себе на пансион?
— На сколько времени?
— Не знаю, но, вероятно, на несколько месяцев, надолго.
— Вы приехали из Парижа?
— Нет.
— Вы служите в каком-нибудь учреждении? Может быть, в суде? Один господин из суда каждый день питается здесь.
— Я работаю в типографии Жамине.
— Дезире… — позвала она.
Очень старый, очень дряблый человек, брюки которого сползали на бедра, встал из-за стола, за которым пил с клиентами.
— Этот молодой человек хочет поселиться у нас на полном пансионе. Как ты думаешь, тринадцатый номер будет свободен?
— Он ведь не написал, правда?
— Нет, но он заявил, что вернется.
— Но раз не написал…
Старик равнодушно посмотрел на Алена.
— Ты сказала ему цену?
— Нет еще…
— А ты сказала, что мы не любим, когда постояльцы возвращаются поздно?
Им ведь нужно было вставать рано, когда открывается рынок. Алена охватило такое чувство, какое возникло у него в типографии. Ему казалось, что он во что бы то ни стало должен получить эту комнату номер тринадцать ч что он не может жить нигде, кроме этого дома.
— Я никогда не возвращаюсь домой поздно…
— В вашем возрасте это было бы совсем нехорошо. А вы давно вы живете в вашей семье?
— Мой отец умер.
— Понимаю. Знаете, я хочу предупредить вас, что кухня у нас не очень-то изысканная. У нас все попросту. Я сама готовлю еду и за нее отвечаю. Но если у вас особые требования…
Хозяин снова сел за свой стол, налил себе вина и продолжал разговор с какой-то супружеской парой.
— У вас есть багаж?
— Я сейчас привесу его. Через полчаса.
— Ваши документы в порядке?
— Сейчас покажу.
— Что касается цены, то это будет тринадцать франков в день, включая четверть бутылки вина за обедом и за ужином. Вам подадут закуску, первое блюдо, мясо, сыр и сладкое либо фрукты. Если хотите посмотреть свою комнату…
Он сказал «нет». Он слишком торопился устроиться в этом доме, принести сюда свои вещи. Он еще не знал, соответствует ли стоимость пансиона тому, что он будет зарабатывать. Господин Жамине забыл сказать, какое он будет получать жалованье.
— Я сейчас вернусь, — взволнованно заверил он.
— Вы живете здесь, в городе?
— Да. Я вернусь через полчаса…
И он не пошел, а скорее побежал в «Коммерческую гостиницу», потом остановил такси у вокзала и положил в машину свои вещи.
— «У трех голубей»!
Он не видел Корины. Он не хотел интересоваться ею. Теперь у него была своя собственная жизнь, и он так торопился ее начать, что пробка в дорожном транспорте, задержавшая их на некоторое время у перекрестка, показалась ему угрозой. А вдруг в ею отсутствие они сдадут комнату номер тринадцать? Эти люди не знали его имени. Они могут подумать, что он не вернется. Он выскочил из машины.
— Это я, — объявил он.
— А вы быстро справились! Хотите сейчас поесть или сначала отнесете вещи в комнату? Наши еще не пришли. Появятся через несколько минут. Обычно они садятся за стол в половине первого. Жюли! Иди сюда! Проводишь молодого человека в тринадцатый номер. Посмотри сначала, убрана ли комната.
Здесь все ему нравилось: старая лестница и ее запах, странный коридор с неожиданными поворотами и еще более неожиданными ступенями, с номерами на дверях, выведенными светло-зеленой краской, и свет маленького фонаря, льющийся с потолка.
Комната оказалась больше, чем он думал, больше, чем в «Коммерческой гостинице». Пол был выложен красными плитками, на них лежали два коврика. В комнате стояла железная кровать с Распятием над ней, черная печь, умывальник без проточной воды, а окно было так низко, так близко от пола, что приходилось чуть ли не вставать на колени, чтобы выглянуть в него.
— Может быть, вам что-нибудь нужно?
Круглый стол красного дерева, два разрозненных стула, из них один с соломенным сиденьем, и вольтеровское кресло. Одежду можно было повесить на стену и закрыть занавеской из цветастого кретона.
Было светло. Весело. Слишком весело. Он сердился на себя за то, что ему так весело. Он вспомнил, как на него смотрел его двоюродный брат Бертран, который, по-видимому, так завидовал ему, вспомнил взгляды рыжего Петерса, тоже, казалось, считавшего, что Алену повезло.
Ему было стыдно. Он бормотал, распаковывая свои чемоданы, содержимое которых бросал на кровать:
— Прости меня, папа…
Завтра утром он начнет работать возле м-ль Жермены. Он видел ее только мельком, но она уже понравилась ему, потому что была частью того мира, в который он вступал, а в воскресенье он пойдет навестить Франсуа Фукре.
Ни одной минуты он не думал ни о матери, ни о сестре. Он спустился по лестнице, к неожиданным поворотам которой еще не привык, и почувствовал чью-то руку на своем плече.
— Сюда, молодой человек! Поверните налево. По коридору. Эти господа только что сели за стол.
Он покраснел, перешагнув порог столовой, потому что отдавал себе отчет в том, какой он неловкий, какой невежественный. У него было ощущение, что он вступает в жизнь с пустыми руками.
Глава 5
— Мой дом всегда будет твоим! Он не пошевелился. Закрыв глаза, он с нетерпением ждал, пока останется один, чтобы поплакать вволю.
Уже в полдень он нашел место, где с завтрашнего дня можно было начать работать. Ну не чудо ли это?
И разве это тоже не чудо — свежее, но сверкающее солнце, которым встретила его улица, и разве не чудо — эта жизнь, быстрая, шумная, кипящая, которая окружала его, теснила все настойчивей и настойчивей по мере того, как он подходил к центру города. Город в десять часов утра… Он не знал его, потому что в этот час обычно находился в коллеже. Грузовики и машины, развозившие товары, двигались в обоих направлениях, хозяйки суетились в лавках. Все это невольно радовало его, пробуждая в нем желание жить. Он даже остановился на тротуаре и довольно долго простоял там, глядя на официанта, который протирал окна какой-то пивной.
Он шел куда глаза глядят, без определенной цели, хотя и знал, что ищет работу, но не имел ни малейшего представления о том, в какую дверь нужно постучать. Два-три раза подумал о Франсуа Фукре. Ален с удовольствием пошел бы к нему, обо всем поговорил, но сначала он должен найти работу.
В ста метрах от «Кафе де Пари», на той улице, где ходил трамвай, там, где тротуар был уже, чем в других местах, грузчики поднимали рояль, чтобы втащить его в окно, и Алену пришлось остановиться. Рядом была темная витрина, над которой висела вывеска: «Типография братьев Жамине».
За тусклыми стеклами виднелись стопки извещений о рождении, о бракосочетании, брошюры, визитные карточки, а в углу висело объявление, написанное от руки:
«Требуется молодой человек, начинающий, для работы в конторе».
Он знал, что в городе существуют две типографии. Он никогда ими не интересовался, но знал это. Другая, принадлежавшая г-ну Бигуа, не подошла бы ему. В ней печаталась газета «Светоч Центра», которая в последнее, время так жестоко нападала на его отца. В этой типографии занимались главным образом политикой. Г-н Бигуа, толстый, неопрятный человек, был муниципальным советником и два раза выдвигал свою кандидатуру в депутаты.
Типография Жамине обслуживала людей благонамеренных и епархию.
Любопытно, что Эжен Малу был скорее левым, если верить слухам, в прошлом анархистом — и как раз левые-то и набрасывались на него.
— Можно видеть господина Жамине?
В конторе было почти темно. Солнце попадало только во двор, где под навесом стояли ручные тележки и лежали рулоны бумаги. Машинистка, печатавшая возле окна, не обратила на Алена никакого внимания. Худощавый человек, которого Ален уже где-то видел, но почти не помнил, смотрел на него слегка удивленно. Только позже Ален сообразил: очевидно, этот человек узнал его — ведь многие, с кем он совсем не был знаком, знали, что он сын Эжена Малу.
— Что вам угодно?
— Я по поводу работы.
Лицо этого человека на миг выразило удивление, потом колебание.
— Позвольте. Это зависит от моего брата. Сейчас посмотрю в мастерской, там ли он.
Он долго не возвращался. Наверное, — Ален думал об этом и позже — они рассуждали о том, что им делать. Оба они были Жамине, и их с трудом отличали друг от друга, хотя один из них был на три года старше другого. Оба были худые, с желтым цветом лица, приметой больных печенью. Оба были женаты, имели детей и жили в одном и том же доме, который разделили между собой.
В контору вошел другой брат Жамине.
— Оставьте нас на минутку, мадмуазель Жермена… Очевидно, он был смущен.
— Садитесь, господин.., господин Малу, не так ли?
— Да, Ален Малу.
— Брат сказал мне…
— Я видел объявление. Вы ищете служащего.
— Конечно, конечно.
— Так как я вынужден прервать свои занятия и зарабатывать себе на жизнь…
— Понимаю, господин Малу, понимаю.
— Я готовлюсь к экзаменам на бакалавра к будущему лету. Не знаю, этого вам достаточно?
Жамине махнул рукой — жест, означающий, что дело не в этом.
Сквозь застекленное окошко виден был довольно просторный зал с ярко-белыми стенами, у которых стояли, четко выстроившись в ряд, черные машины, словно нарисованные тушью на фоне стены. Большинство этих машин, которые обслуживал один безмолвный человек, работали с легким мурлыканьем хорошо смазанных механизмов.
— Я думал, что ваша семья уехала из города.
— Так оно и есть, но я решил остаться. Конечно, если найду место.
— Понимаю.
Из них двоих смущен был больше Жамине, а его собеседник смотрел на него спокойными, наивными глазами.
— А вы не думаете, что этот новый образ жизни окажется для вас очень трудным?
— Я к этому подготовился.
— Ваш отец был одним из наших клиентов. Он не сказал, оплатил ли Малу его счета. Вероятно, оплатил не все.
— Я был бы очень рад принести вам какую-нибудь пользу. Однако же не скрою… — Говорить ему было неприятно. Он машинально хрустел пальцами. — Видите ли, господин Малу, это место для начинающего. Добавлю, что место не очень перспективное. Всеми важными вопросами занимаемся мы с братом. Секретарские обязанности выполняет мадмуазель Жермена, она работает у нас уже восемь лет. Место, на которое мы ищем молодого человека…
Слушал ли его Ален? Несколько минут назад он вдруг твердо решил любой ценой получить это место, каково бы оно ни было.
Он сам не мог бы сказать почему. Эта темная контора, стены, покрытые афишами и календарями, запах типографской краски и горячего масла, бумаги, клея, темные машины в выбеленном известкой зале и даже ручные тележки под навесом — все это представлялось ему спокойным и надежным миром, к которому он испытывал настоятельную потребность приобщиться.
— Позвольте мне прежде всего в нескольких словах объяснить вам, в чем состоит работа. Я думаю, вы понятия не имеете об этой профессии.
Ален откровенно ответил «нет». Оба брата Жамине, с их застенчивостью, уступчивостью, с их не очень хорошо сшитой одеждой, с их на втором этаже общим домом — слышно было, как бегают дети, — конечно, не относились к тем, о которых он думал этой ночью, не спуска» глаз с полоски света под дверью сестры.
Их дом напоминал ему покой, царивший в церквях, куда он заходил только по случаю свадьбы или похорон.
— Прежде всего, есть текучка, о которой вам не придется беспокоиться.
Было ли это просто способом выражения или в его словах звучало обещание? Ален вдруг почувствовал, что он уже стал здесь своим, и всю жизнь потом был благодарен Жамиие-младшему за эти слова.
— Я говорю о мелких работах типографии: визитные карточки, извещения, проспекты. Это для местной клиентуры, и мадмуазель Жермена прекрасно с этим справляется. Есть еще афиши для гастролирующих театров и для двух кинематографов. Самое главное — наши газеты, наши бюллетени и альманахи. У нас два линотипа, которые работают целый день.
Ален не знал, что такое линотип, но это слово ему понравилось. Ему нравилось все, что он впервые видел здесь.
— Это может показаться странным, но мы работаем на очень отдаленную клиентуру. Например, каждую неделю мы печатаем газету, которая выходит в Ла-Рошели и насчитывает около трех тысяч подписчиков. У нас печатается еще одна газета, для Орлеана, не считая нескольких епархиальных и приходских бюллетеней. А кроме того, еще «Еженедельник Мясной Промышленности», потому что цены у нас намного ниже, чем в Париже и в большинстве крупных городов. В общем, около тридцати изданий, к которым нужно еще прибавить периодически выходящие альманахи, в особенности посвященные паломничеству к святым местам.
Он указал на ящики, полные коробок с карточками.
— Подписчикам мы посылаем эти издания отсюда, значит, нужно содержать в полном порядке списки, учитывать перемену адресов, посылать в конце года бланки для возобновления подписки — сейчас как раз для этого наступило время. Работа с карточками довольно однообразная, не скрою от вас, но в то же время она требует тщательности, потому что подписчики — народ обидчивый и при малейшей ошибке предъявляют нам претензии.
— Я думаю, что сумею их избежать, — сказал Ален. Жамине все еще колебался. Тогда Ален решил, что тот старается понять, такой ли он, как все остальные Малу. Это, в общем, и тревожило Жамине. Подойдет ли такая работа человеку, который провел всю свою жизнь в доме Малу, который сам был одним из Малу?
— Я теперь один. Мне немного нужно. Я думаю устроиться в каком-нибудь семейном пансионе, и так как одежды у меня достаточно, я должен заработать не больше, чем требуется, чтобы оплатить питание и комнату.
— Ваша мама еще здесь?
— Она уехала вчера.
Он покраснел. Боялся, что его спросят про сестру.
— А вы не предпочли попытать счастья в Париже? Любопытно. Он как будто понял. А ведь этот человек вел спокойную жизнь, без всяких осложнений.
— Вы подождете минутку? Жамине открыл окошко и позвал:
— Эмиль!
Это был его брат, тот, которого Ален увидел первым. Он не замедлил появиться в конторе.
— Господин Малу решил попробовать. Он полон желания работать. Я объяснил, какую работу мы могли бы ему поручить.
Ален почувствовал опасность. За его спиной старший брат, должно быть недовольный, подавал младшему какие-то знаки.
— Можно тебя на минутку? — спросил младший. — Вы разрешите, господин Малу?
И они пошли в мастерскую, где стали обсуждать что-то, стоя у большого металлического стола. Через несколько минут младший вернулся один. Он настоял на своем, но, казалось, не очень гордился этим.
— Прошу вас понять наше колебание. Обычно такого рода должность поручается молодым людям из очень скромных семей, привыкшим к определенной дисциплине и к суровой жизни…
— Уверяю вас…
— Я вам верю, господин Малу. Мы с братом решили взять вас на испытательный срок. В первую очередь вы сами должны отдать себе отчет в том, сможете ли вы приспособиться к такого рода существованию. Вы будете работать со мной, потому что брат занимается главным образом печатанием. Когда вы будете готовы начать?
Ален чуть не ответил: «Сейчас».
Потому что боялся, как бы они не передумали, когда он повернется к ним спиной.
— Завтра, — пробормотал он.
— Ну хорошо. Давайте завтра. Контора начинает работать в десять часов. Вначале вы, возможно, будете разочарованы, потому что сейчас у нас самый трудный период из-за возобновления подписки. У вас Хороший почерк?
— Довольно хороший.
— А вы не печатаете на машинке?
— Немного печатаю.
К прошлому Рождеству он попросил и получил в подарок портативную пишущую машинку и в последние месяцы печатал на ней свои задания и сочинения.
— Тогда до завтра, господин Малу.
Вот и все! Кончено! Он взрослый мужчина. Он сам зарабатывает себе на жизнь. Правда, он еще не начал зарабатывать, но завтра начнет. Он пересек большой треугольный двор. Половина той улицы, по которой ходил трамвай, была залита солнцем. Он шел быстрыми шагами и чуть не направился к коллежу, откуда скоро должны были выйти его товарищи, — он хотел сообщить им эту новость.
Но они, вероятно, не поняли бы его радости, его чувства освобождения. Чтобы они поняли, пришлось бы объяснять им слишком много, включая то, что касается Корины.
Он, собственно, не представлял себе, куда обратиться, чтобы найти пансион. Это был мир, которого он совсем не знал. И вот, когда он шагал в толпе, на него вдруг нахлынули воспоминания: запахи, звуки, картины. Часто, направляясь в коллеж, он делал крюк, в особенности весной, чтобы пройти по Рыночной площади.
Площадь была старая, с покосившимися домами. Почти в каждом доме были кафе, гостиницы, которые уже в восемь утра были до отказа набиты огородниками, крестьянками, приехавшими с корзинами овощей и фруктов, с клетками, полными кудахтающих кур.
Запах кофе и белого вина доходил до середины тротуара. Дом на углу под черепичной крышей, более старый, чем остальные, с просторным двором, был всегда загроможден телегами и тачками, с конюшнями, в сумраке которых слышался стук лошадиных копыт.
«У трех голубей» — гласила вывеска.
Надо было спуститься на две ступеньки. Пол был вымощен плитами.
За непокрытыми столами люди ели провизию, привезенную из деревни, но, пройдя коридор, вы попадали в выбеленный известкой зал с занавесками на окнах, большим столом посередине и маленькими столиками вокруг него.
Почему он всегда мечтал есть в этом зале, спать в одной из этих комнат, где постельное белье проветривалось на подоконнике?
Это была как бы своего рода роскошь, которую он решил себе позволить. Он так радовался, что ему стало даже немного стыдно — ведь только вчера похоронили его отца, — и он мысленно попросил у него прощения.
В это время дня «У трех голубей» было не так оживленно. Большинство огородников и крестьян уже уехали. Оставшиеся отяжелели от вина и виноградной водки.
— Я хотел бы поговорить с хозяйкой.
Через открытую дверь направо была видна кухня, там что-то жарилось и шипело, оттуда доносился резкий запах, девушки суетились, а тучная женщина с выступающим вперед животом спросила пронзительным голосом:
— Что там такое?
— Вот молодой человек хочет поговорить с вами. В руке у нее была сковородка; Она поставила ее, вытерла пальцы о передник, поправила волосы и с важным видом встала за прилавок.
— Чем могу служить, молодой человек? Она тоже нахмурилась. Должно быть, думала о том, что где-то уже его видела.
— Прощу прощения, сударыня. Я хотел бы знать, можете ли вы взять меня к себе на пансион?
— На сколько времени?
— Не знаю, но, вероятно, на несколько месяцев, надолго.
— Вы приехали из Парижа?
— Нет.
— Вы служите в каком-нибудь учреждении? Может быть, в суде? Один господин из суда каждый день питается здесь.
— Я работаю в типографии Жамине.
— Дезире… — позвала она.
Очень старый, очень дряблый человек, брюки которого сползали на бедра, встал из-за стола, за которым пил с клиентами.
— Этот молодой человек хочет поселиться у нас на полном пансионе. Как ты думаешь, тринадцатый номер будет свободен?
— Он ведь не написал, правда?
— Нет, но он заявил, что вернется.
— Но раз не написал…
Старик равнодушно посмотрел на Алена.
— Ты сказала ему цену?
— Нет еще…
— А ты сказала, что мы не любим, когда постояльцы возвращаются поздно?
Им ведь нужно было вставать рано, когда открывается рынок. Алена охватило такое чувство, какое возникло у него в типографии. Ему казалось, что он во что бы то ни стало должен получить эту комнату номер тринадцать ч что он не может жить нигде, кроме этого дома.
— Я никогда не возвращаюсь домой поздно…
— В вашем возрасте это было бы совсем нехорошо. А вы давно вы живете в вашей семье?
— Мой отец умер.
— Понимаю. Знаете, я хочу предупредить вас, что кухня у нас не очень-то изысканная. У нас все попросту. Я сама готовлю еду и за нее отвечаю. Но если у вас особые требования…
Хозяин снова сел за свой стол, налил себе вина и продолжал разговор с какой-то супружеской парой.
— У вас есть багаж?
— Я сейчас привесу его. Через полчаса.
— Ваши документы в порядке?
— Сейчас покажу.
— Что касается цены, то это будет тринадцать франков в день, включая четверть бутылки вина за обедом и за ужином. Вам подадут закуску, первое блюдо, мясо, сыр и сладкое либо фрукты. Если хотите посмотреть свою комнату…
Он сказал «нет». Он слишком торопился устроиться в этом доме, принести сюда свои вещи. Он еще не знал, соответствует ли стоимость пансиона тому, что он будет зарабатывать. Господин Жамине забыл сказать, какое он будет получать жалованье.
— Я сейчас вернусь, — взволнованно заверил он.
— Вы живете здесь, в городе?
— Да. Я вернусь через полчаса…
И он не пошел, а скорее побежал в «Коммерческую гостиницу», потом остановил такси у вокзала и положил в машину свои вещи.
— «У трех голубей»!
Он не видел Корины. Он не хотел интересоваться ею. Теперь у него была своя собственная жизнь, и он так торопился ее начать, что пробка в дорожном транспорте, задержавшая их на некоторое время у перекрестка, показалась ему угрозой. А вдруг в ею отсутствие они сдадут комнату номер тринадцать? Эти люди не знали его имени. Они могут подумать, что он не вернется. Он выскочил из машины.
— Это я, — объявил он.
— А вы быстро справились! Хотите сейчас поесть или сначала отнесете вещи в комнату? Наши еще не пришли. Появятся через несколько минут. Обычно они садятся за стол в половине первого. Жюли! Иди сюда! Проводишь молодого человека в тринадцатый номер. Посмотри сначала, убрана ли комната.
Здесь все ему нравилось: старая лестница и ее запах, странный коридор с неожиданными поворотами и еще более неожиданными ступенями, с номерами на дверях, выведенными светло-зеленой краской, и свет маленького фонаря, льющийся с потолка.
Комната оказалась больше, чем он думал, больше, чем в «Коммерческой гостинице». Пол был выложен красными плитками, на них лежали два коврика. В комнате стояла железная кровать с Распятием над ней, черная печь, умывальник без проточной воды, а окно было так низко, так близко от пола, что приходилось чуть ли не вставать на колени, чтобы выглянуть в него.
— Может быть, вам что-нибудь нужно?
Круглый стол красного дерева, два разрозненных стула, из них один с соломенным сиденьем, и вольтеровское кресло. Одежду можно было повесить на стену и закрыть занавеской из цветастого кретона.
Было светло. Весело. Слишком весело. Он сердился на себя за то, что ему так весело. Он вспомнил, как на него смотрел его двоюродный брат Бертран, который, по-видимому, так завидовал ему, вспомнил взгляды рыжего Петерса, тоже, казалось, считавшего, что Алену повезло.
Ему было стыдно. Он бормотал, распаковывая свои чемоданы, содержимое которых бросал на кровать:
— Прости меня, папа…
Завтра утром он начнет работать возле м-ль Жермены. Он видел ее только мельком, но она уже понравилась ему, потому что была частью того мира, в который он вступал, а в воскресенье он пойдет навестить Франсуа Фукре.
Ни одной минуты он не думал ни о матери, ни о сестре. Он спустился по лестнице, к неожиданным поворотам которой еще не привык, и почувствовал чью-то руку на своем плече.
— Сюда, молодой человек! Поверните налево. По коридору. Эти господа только что сели за стол.
Он покраснел, перешагнув порог столовой, потому что отдавал себе отчет в том, какой он неловкий, какой невежественный. У него было ощущение, что он вступает в жизнь с пустыми руками.
Глава 5
В начале третьего Ален сел в трамвай, почти напротив «Кафе де Пари». Было воскресенье. Хотя поблескивало солнце, на некоторых перекрестках северный ветер щипал нос и уши. Утром, из окна своей комнаты, он впервые этой зимой увидел, как легкий пар шел изо рта людей, торопившихся к мессе, слышно было, как каблуки постукивают по булыжнику.
Он не подумал, что этот номер трамвая шел в сторону кладбища, и нахмурился, заметив ехавшие вместе с ним три-четыре семьи. В руках у людей были хризантемы.
Он направлялся не на кладбище. Он ехал дальше. Здесь улица расширялась,» превращалась в дорогу, большую, но все так же немощеную. С двух сторон ее обрамляли двухэтажные дома, большей частью серые, некоторые облицованные красным кирпичом. Направо, под крышами, виднелся холм, к которому прислонились дома, и из всех труб шел дым, рисуя извилистые линии или образуя клубящиеся облака на темном фоне холма, где уже не было травы, — началась зима.
Направо ряд домов словно висел в воздухе на краю долины, и небо казалось здесь более далеким.
Проехали на кладбище, где большинство пассажиров вышло. Те, что остались, держали в руках пакеты, и, когда они стали выходить у больницы, Ален вспомнил, что сегодня воскресенье — день посещения больных. Напротив была гостиница, на террасе стояли столы и скамейки, выкрашенные в зеленый цвет, а на окнах — прозрачная реклама.
Трамвай прошел еще метров сто и повернул обратно — здесь была конечная остановка, рельсы кончались. Дома стояли все дальше друг от друга. Между ними были пустыри, низкие стенки, проемы дверей, ведущих в садики. Виднелись сбитые из старых досок клетки для кроликов, куры, бродившие в тесноте за решетками, и на черной земле темно-зеленые кочаны капусты, салат с пожелтевшими листьями.
Ален шагал, сунув руки в карманы. Дома теперь попадались все реже. Его обгоняли машины. Впервые он шел этой дорогой пешком — улица и в самом деле оказалась длинной, и городу не видно было конца: окраина уходила далеко в поле.
За бензоколонкой, там, где шоссе круто поворачивало, возвышался гигантский щит, в пять-шесть раз больше тех, что рекламируют на дорогах Франции аперитивы или марки автомобильных покрышек.
Понемногу пейзаж стал преображаться. Большие леса чередовались с лугами, где паслись белые коровы. Очень далеко, среди деревьев, на фоне бледно-голубого неба, виднелись две башни — башни замка д'Эстье, которому прежде принадлежала вся эта земля.
Справа от дороги холм становился пониже, образуя закругленную линию, и спускался пологими склонами; издали из-за зелени выглядывала купа домов — белых, розовых, красных.
Место это не было обычной деревней. Но я не было и городом. Широкие аллеи, окаймленные деревьями, которые посадили лишь несколько лет назад в потому они еще казались хрупкими, носили названия этих деревьев: аллея Акаций, аллея Лип, аллея Сосен, аллея Дубов.
Налево, не доходя до поселка, стояли обширные здания, над которыми огромными буквами было написано:
«Эжен Малу и Компания». Тут находились конторы, строительные площадки. Несколько лег здесь царила кипучая жизнь, но теперь на всех дверях виднелись печати, а на одном из окон было наклеено решение суда о конфискации.
Он все еще шел большими шагами, достиг первых домов, которые нисколько не походили на те, какие он видел на большой улице. Это скорее были виллы, до такой степени похожие на игрушечные, что возникало сомнение, можно в них жить или они построены только для того, чтобы радовать глаз.
Их отделяли друг от друга широкие лужайки, сады, и здесь пестрели все яркие цвета радуги, и можно было видеть всевозможные формы, какие только способен придумать ребенок, играя в кубики.
Из некоторых труб шел дым. Когда Ален проходил мимо, раздвигались занавески. По меньшей мере сорок домов были заселены, почти столько же оставались пустыми, некоторые, недостроенные, — без дверей и окон, и повсюду между ними огороженные участки ждали своих покупателей.
Были уже намечены и заасфальтированы проспекты, улицы, сделаны тротуары, стояли столбы с электрическими и телефонными проводами. На некоторых домах, где еще никто не жил, были прибиты дощечки с названиями.
Ален сделал крюк, чтобы пройти через центральную площадь, напоминавшую всемирную выставку, — там был большой мозаичный бассейн, лужайки, группы деревьев и фонтан, который не действовал, слишком новые скамейки и музыкальная эстрада.
Однажды Ален приходил сюда с отцом. Эжен Малу, гуляя с ним по этим аллеям, остановился у бассейна, где тогда плавали золотые рыбки.
Ален показал на мраморный цоколь, возвышавшийся посреди бассейна.
— А что поставят сюда? — спросил он.
Тогда отец положил ему руку на плечо — жест, который был знаком Алену, — сказал полусерьезно-полуиронически, — этого никогда нельзя было понять, когда он говорил таким тоном:
— Когда-нибудь здесь поставят, конечно, мой бюст. Ален пошел дальше, достиг южной части Малувиля и постучал в дверь единственного обитаемого в этом квартале дома.
Ему открыла дверь г-жа Фукре, в фартуке, с суповой миской в руках, которую как раз вытирала.
— Мсье Ален! — воскликнула она. — Вот уж обрадуется мой муж! Представьте, за завтраком он мне сказал, что не удивится, если вы придете к нему сегодня.
— Его нет дома?
— Дома. Ведь он ждал вас и потому не потел на рыбалку. Он здесь.
Она показала на соседнюю комнату, невольно понизив голос.
— Он спит?
— Это не важно. Он спит днем каждое воскресенье. Я всегда его из-за этого дразню. Ведь теперь, не правда ли, он мог бы поступать так ежедневно. Но в будни он не спит, хотя и полностью располагает своим временем — это ничего не меняет. В будний день он не заснет и за все золото мира. Но зато в воскресенье…
И, открыв дверь, она позвала:
— Фукре! Фукре! Пришел мсье Ален. Снимите пальто, мсье Ален, иначе простудитесь, когда выйдете на улицу… Я немножко запоздала с мытьем посуды. У нас все утро были гости, и мы завтракали поздно.
Из репродуктора, висевшего в углу, слышалась музыка. Внутри дом был так же похож на игрушку, как и снаружи, с его комбинированными комнатами, задуманными так, чтобы создать максимум комфорта и уюта. Окна были большие, кухня вся белая, посуда эмалированная.
Он не подумал, что этот номер трамвая шел в сторону кладбища, и нахмурился, заметив ехавшие вместе с ним три-четыре семьи. В руках у людей были хризантемы.
Он направлялся не на кладбище. Он ехал дальше. Здесь улица расширялась,» превращалась в дорогу, большую, но все так же немощеную. С двух сторон ее обрамляли двухэтажные дома, большей частью серые, некоторые облицованные красным кирпичом. Направо, под крышами, виднелся холм, к которому прислонились дома, и из всех труб шел дым, рисуя извилистые линии или образуя клубящиеся облака на темном фоне холма, где уже не было травы, — началась зима.
Направо ряд домов словно висел в воздухе на краю долины, и небо казалось здесь более далеким.
Проехали на кладбище, где большинство пассажиров вышло. Те, что остались, держали в руках пакеты, и, когда они стали выходить у больницы, Ален вспомнил, что сегодня воскресенье — день посещения больных. Напротив была гостиница, на террасе стояли столы и скамейки, выкрашенные в зеленый цвет, а на окнах — прозрачная реклама.
Трамвай прошел еще метров сто и повернул обратно — здесь была конечная остановка, рельсы кончались. Дома стояли все дальше друг от друга. Между ними были пустыри, низкие стенки, проемы дверей, ведущих в садики. Виднелись сбитые из старых досок клетки для кроликов, куры, бродившие в тесноте за решетками, и на черной земле темно-зеленые кочаны капусты, салат с пожелтевшими листьями.
Ален шагал, сунув руки в карманы. Дома теперь попадались все реже. Его обгоняли машины. Впервые он шел этой дорогой пешком — улица и в самом деле оказалась длинной, и городу не видно было конца: окраина уходила далеко в поле.
За бензоколонкой, там, где шоссе круто поворачивало, возвышался гигантский щит, в пять-шесть раз больше тех, что рекламируют на дорогах Франции аперитивы или марки автомобильных покрышек.
Здесь в Малуеиле вы найдете местность и дом вашей мечтыОн повернул в том направлении, куда указывала стрелка длиной в несколько метров. Направо холм был покрыт лесом. Он миновал каменоломню, потом ферму и очутился на перекрестке: дорога на Париж вела налево, мягко спускаясь в долину, где протекала речка, а он пошел направо, по берегу.
Понемногу пейзаж стал преображаться. Большие леса чередовались с лугами, где паслись белые коровы. Очень далеко, среди деревьев, на фоне бледно-голубого неба, виднелись две башни — башни замка д'Эстье, которому прежде принадлежала вся эта земля.
Малувиль: 1 километрСердце его забилось. Он не был здесь уже давно, несколько месяцев. За поворотом дороги вдруг открылся Малувиль — на воскресном солнце это было ослепительное зрелище.
Справа от дороги холм становился пониже, образуя закругленную линию, и спускался пологими склонами; издали из-за зелени выглядывала купа домов — белых, розовых, красных.
Место это не было обычной деревней. Но я не было и городом. Широкие аллеи, окаймленные деревьями, которые посадили лишь несколько лет назад в потому они еще казались хрупкими, носили названия этих деревьев: аллея Акаций, аллея Лип, аллея Сосен, аллея Дубов.
Налево, не доходя до поселка, стояли обширные здания, над которыми огромными буквами было написано:
«Эжен Малу и Компания». Тут находились конторы, строительные площадки. Несколько лег здесь царила кипучая жизнь, но теперь на всех дверях виднелись печати, а на одном из окон было наклеено решение суда о конфискации.
Он все еще шел большими шагами, достиг первых домов, которые нисколько не походили на те, какие он видел на большой улице. Это скорее были виллы, до такой степени похожие на игрушечные, что возникало сомнение, можно в них жить или они построены только для того, чтобы радовать глаз.
Их отделяли друг от друга широкие лужайки, сады, и здесь пестрели все яркие цвета радуги, и можно было видеть всевозможные формы, какие только способен придумать ребенок, играя в кубики.
Из некоторых труб шел дым. Когда Ален проходил мимо, раздвигались занавески. По меньшей мере сорок домов были заселены, почти столько же оставались пустыми, некоторые, недостроенные, — без дверей и окон, и повсюду между ними огороженные участки ждали своих покупателей.
Были уже намечены и заасфальтированы проспекты, улицы, сделаны тротуары, стояли столбы с электрическими и телефонными проводами. На некоторых домах, где еще никто не жил, были прибиты дощечки с названиями.
Ален сделал крюк, чтобы пройти через центральную площадь, напоминавшую всемирную выставку, — там был большой мозаичный бассейн, лужайки, группы деревьев и фонтан, который не действовал, слишком новые скамейки и музыкальная эстрада.
Однажды Ален приходил сюда с отцом. Эжен Малу, гуляя с ним по этим аллеям, остановился у бассейна, где тогда плавали золотые рыбки.
Ален показал на мраморный цоколь, возвышавшийся посреди бассейна.
— А что поставят сюда? — спросил он.
Тогда отец положил ему руку на плечо — жест, который был знаком Алену, — сказал полусерьезно-полуиронически, — этого никогда нельзя было понять, когда он говорил таким тоном:
— Когда-нибудь здесь поставят, конечно, мой бюст. Ален пошел дальше, достиг южной части Малувиля и постучал в дверь единственного обитаемого в этом квартале дома.
Ему открыла дверь г-жа Фукре, в фартуке, с суповой миской в руках, которую как раз вытирала.
— Мсье Ален! — воскликнула она. — Вот уж обрадуется мой муж! Представьте, за завтраком он мне сказал, что не удивится, если вы придете к нему сегодня.
— Его нет дома?
— Дома. Ведь он ждал вас и потому не потел на рыбалку. Он здесь.
Она показала на соседнюю комнату, невольно понизив голос.
— Он спит?
— Это не важно. Он спит днем каждое воскресенье. Я всегда его из-за этого дразню. Ведь теперь, не правда ли, он мог бы поступать так ежедневно. Но в будни он не спит, хотя и полностью располагает своим временем — это ничего не меняет. В будний день он не заснет и за все золото мира. Но зато в воскресенье…
И, открыв дверь, она позвала:
— Фукре! Фукре! Пришел мсье Ален. Снимите пальто, мсье Ален, иначе простудитесь, когда выйдете на улицу… Я немножко запоздала с мытьем посуды. У нас все утро были гости, и мы завтракали поздно.
Из репродуктора, висевшего в углу, слышалась музыка. Внутри дом был так же похож на игрушку, как и снаружи, с его комбинированными комнатами, задуманными так, чтобы создать максимум комфорта и уюта. Окна были большие, кухня вся белая, посуда эмалированная.