Страница:
Конечно, черта лысого это нам поможет, если серак решит обломиться, или произойдет сдвиг снега, или ветры просто вознамерятся сдуть с горы всю кучу веревок, ледорубов, крючьев, палаток, людей и жука.
Мы, конечно, много спали. Пол захватил с собой е-бук ридер, загруженный дюжиной или около того романов и десятками журналов, так что время от времени мы передавали его из рук в руки. Даже Канакаридес не пропускал своей очереди почитать, и в первый день мы почти не говорили из-за невозможности перекричать вой ветра и шум валившегося на палатки снега. Но, в конце концов, нам даже спать надоело, поэтому мало-помалу мы стали обмениваться репликами. В тот первый день мы, в основном, обсуждали подъем и технические детали, перебирали подробности маршрута, приводили доводы «за» и «против» попытки восхождения, как только пройдем этот траверс и поднимемся выше снежного купола к подножию вершинной башни. Гэри отстаивал необходимость подъема по Финишной Прямой, причем, любой ценой, Пол выступал за осторожность, Канакаридес молча внимал. Однако к началу третьего дня мы стали задавать жуку личные вопросы…
— Значит, вы, парни, прилетели с Альдебарана, — заметил как-то Пол. — И сколько же времени у вас на это ушло?
— Пятьсот лет, — ответил жук. Для того, чтобы втиснуться в свою секцию палатки, ему пришлось сложить каждую конечность, по крайней мере, вдвое.
Гэри присвистнул. Он никогда не уделял особого внимания материалам прессы, касающимся богомолов.
— Неужели вы настолько стары, Канакаридес? Пятьсот лет? Жук, в свою очередь, испустил тихий свист, который, как я уже начал подозревать, был чем-то вроде эквивалента нашего смеха.
— Мне только двадцать три ваших года, Гэри, — сообщил он. — Я родился на корабле, как и мои родители, и их родители, и так далее. Срок нашей жизни приблизительно равен вашему. Это был корабль смены поколений, если следовать вашей терминологии.
Он помолчал, очевидно, не желая перекрикивать рев ветра, ставший уже совсем невыносимым. Когда шум стал чуть меньше, жук продолжал:
— Я не знал другого дома, кроме корабля, пока мы не достигли Земли.
Мы с Полом переглянулись. Настала пора допросить нашего жука ради страны, семьи и секретаря Ясная Луна.
— Так почему вы… Слушатели, решили улететь на Землю? — спросил я. Жуки не раз отвечали на этот вопрос публично, но ответ всегда был один и тот же и не отличался особым смыслом.
— Потому что тут были вы, — обронил жук. Все то же самое. Довольно лестное замечание, тем более, что мы, люди, всегда считали себя центром Вселенной, но смысла тут, однако, было немного.
— Но почему вы потратили целые века на то, чтобы встретиться с нами?
— Чтобы помочь вам научиться слушать, — пояснил жук.
— Кого именно? — удивился я. — Вас? Богомолов? Мы хотим слушать. Хотим учиться. И с удовольствием прислушаемся к вам.
Канакаридес медленно покачал тяжелой головой. Наблюдая эту голову вблизи, я вдруг понял: она более напоминала ящера, вернее, помесь птицы и динозавра, чем жука.
— Не к нам, — пояснил он, щелчок-шипение. — К песне своего мира.
— Песне нашего мира? — деловито переспросил Гэри. — Хотите сказать, нам следует больше ценить жизнь? Снизить темпы и нюхать розы? И все такое?
Вторая жена Гэри увлекалась трансцедентальной медитацией. Думаю, именно по этой причине он с ней и развелся.
— Нет, — покачал головой Канакаридес. — Я имею в виду, прислушаться к звуку вашего мира. Вы напитали моря. Освятили мир. Но не хотите слушать.
Настала моя очередь еще больше все запутать.
— Напитали моря и освятили мир, — повторил я. Палатка затряслась под очередным порывом ветра, но тут же замерла. — И как мы это сделали?
— Тем, что умерли, Джейк, — выговорил жук. Он впервые назвал меня по имени. — Стали частью морей и мира.
— Имеет ли умирание что-то общее со способностью слышать песню? — допытывался Пол.
Глаза Канакаридеса были идеально круглыми и абсолютно черными, но вовсе не казались угрожающими, когда он смотрел на нас в свете одного из электрических фонарей.
— Ты не можешь слышать песню, когда умираешь, — прощелкал-просвистел он. — Но и песни не будет, пока твой вид не рециклировал свои атомы и молекулы через твой мир на протяжении миллионов лет.
— А вы можете слышать песню отсюда? С Земли, я имею в виду? — осведомился я.
— Нет, — ответил жук.
Я решил затронуть более перспективную тему.
— Вы дали нам технологию «CMG», и это, несомненно, стало причиной многих поразительных изменений.
Я покривил душой. Лично мне больше нравилось время, когда машины не летали. По крайней мере, дорожные пробки в Колорадо, на Франт Рейндж, где я жил, тогда были двухмерными.
— Но мы… вроде как интересуемся, когда Слушатели собираются разделить с нами другие секреты.
— У нас нет секретов. Хранить какие-то секреты не входило в наши намерения, когда мы прибыли сюда, на Землю.
— Ну… не секреты, — поспешно согласился я, — а новые технологии, изобретения, открытия…
— Какого рода открытия? — уточнил жук.
— Хорошо бы узнать про лекарство от рака. Канакаридес издал щелкающий звук.
— Хорошо бы, — согласился он. — Но это болезнь вашего вида. Почему вы ее не излечили?
— Мы пытались, — оправдывался Гэри, — но это крепкий орешек.
— Да, — кивнул Канакаридес, — это крепкий орешек. Мне ничего не оставалось, кроме как идти напрямик.
— Нашим видам необходимо учиться друг у друга, — объявил я, возможно, чуть громче, чем необходимо, чтобы перекричать разгулявшуюся бурю. — Но представители вашей расы так сдержанны. Когда же между нами завяжется разговор по душам?
— Когда ваш вид научится слушать.
— Именно поэтому вы решили совершить с нами восхождение?! — воскликнул Пол.
— Надеюсь, это не следствие, но вместе с необходимостью понимания стало причиной, по которой я пришел сюда.
Я взглянул на Гэри. Лежа на животе, так что голова находилась всего в нескольких дюймах от низкой крыши палатки, он слегка пожал плечами.
— В вашем родном мире есть горы? — спросил Пол.
— Мне говорили, что нет.
— Значит, ваша родина походила на южный полюс, который вы, ребята, взяли во владение?
— Там не настолько холодно, а зимой никогда не бывает так темно. Но атмосферное давление почти одно и то же.
— Значит, вы акклиматизировались к высоте… около семи-восьми тысяч футов?
— Да.
— И холод вам не докучает? — допрашивал Гэри.
— Временами бывает не слишком приятно. Но наш вид вырастил подкожный слой, который регулирует температуру так же эффективно, как ваши термскины.
Что же, теперь и мне самое время задать вопрос.
— Если в вашем мире нет гор, почему вы пожелали взойти на К2 вместе с нами?
— А почему вы хотите взойти на К2? — парировал Канакаридес, плавно поводя головой в сторону каждого из нас.
Воцарилось минутное молчание… ну, не совсем молчание, поскольку ветер и неистовый снег вызывали такое чувство, что мы находимся под самым соплом реактивного двигателя, но, во всяком случае, никто из людей не издал ни звука.
Канакаридес расправил и сложил все шесть ног. От этого зрелища становилось не по себе.
— Попробую-ка уснуть, — сказал он, закрывая клапан, отделявший его нишу от наших.
Мы приникли головами друг к другу и стали шептаться.
— Проповедует, как чертов миссионер, — прошипел Гэри. — Вся эта демагогия насчет «прислушайтесь к песне»!
— Нам, как всегда, повезло, — поддакнул Пол. — Первый контакт с внеземной цивилизацией, и — на тебе, долбаные Свидетели Иеговы!
— Он пока еще не совал нам никаких брошюр, — вступился я.
— Постой, все еще впереди, — заверил Гэри. — Мы, четверо, спотыкаясь, когда-нибудь приковыляем на вершину горы, если этот треклятый шторм соизволит уняться, задыхаясь, ловя ртом воздух, которого там нет, и тут-то наш жук выташит и станет раздавать «Башню стражи Богомолов».
— Ш-ш-ш, — осадил его Пол. — Богомол нас услышит.
В этот момент ветер набросился на палатку с такой силой, что все мы дружно попытались вонзить ногти в гиперполимерный пол, чтобы удержать палатку от соскальзывания с ненадежной площадки и падения с горы. Если дело обернется хуже некуда, мы что было силы заорем: «Откройся», — и ткань хитрой палатки сложится, а мы выкатимся на склон в наших термскинах и схватимся за ледорубы, чтобы остаться на месте. Так, по крайней мере, считалось теоретически. Фактически же, если площадка сдвинется или паучий шелк лопнет, мы почти наверняка совершим полет, не успев и глазом моргнуть.
Когда мы снова смогли слышать друг друга за ревом ветра, Гэри крикнул:
— Если мы оторвемся от этой площадки, обещаю давать залпы трехэтажным матом на всем пути, до приземления на леднике.
— Может, это и есть та песня, о которой говорил Канакаридес? — предположил Пол.
И последняя запись за день: богомолы храпят.
На третий день, ближе к полудню, Канакаридес неожиданно заявил:
— Мой креш-брат тоже сейчас прислушивается к буре около вашего южного полюса. Но его окружение… гораздо уютнее, чем наша палатка.
Мы все дружно вскинули брови.
— Не знал, что вы захватили с собой телефон, — сказал я.
— Вовсе нет.
— Радио? — допрашивал Пол.
— Нет.
— Подкожный интергалактический коммуникатор из «Звездного Пути»? — хмыкнул Гэри. Его сарказм, вместе с привычкой слишком медленно пережевывать питательные плитки, начинал действовать мне на нервы, особенно после трех суток, проведенных в палатке. Мне вдруг показалось, что если он снова примется за свои издевки или начнет неспешно двигать челюстями, я вполне способен просто прикончить его.
Жук едва слышно свистнул.
— Нет. Я соблюдаю традицию альпинистов не брать в экспедицию переговорных устройств.
— Откуда же вам тогда известно, что ваш… как это… креш-брат тоже слушает вой бури? — спросил Пол.
— Потому что он мой креш-брат. Мы родились в один час. И, в основном, представляем собой один и тот же генетический материал.
— Близнецы! — догадался я.
— Значит, между вами что-то вроде телепатии! — добавил Пол. Канакаридес покачал головой, едва не задев хоботком ткань палатки.
— Наши ученые считают, что такой вещи, как телепатия, не существует. Ни для одного вида.
— Тогда, как… — начал я.
— Мой креш-брат и я часто резонируем на одних и тех же частотах, слушая Песню мира и Вселенной, — выдал богомол самое длинное предложение из тех, какие мы когда-либо от него слышали. — Совсем как ваши близнецы. И нам нередко снятся одни и те же сны.
Сны жуков.
Я сделал мысленную заметку позднее записать этот факт.
— И ваш креш-брат знает, что вы сейчас чувствуете? — спросил Пол.
— Думаю, да.
— И что же? — вмешался Гэри, слишком медленно пережевывая питательную плитку.
— Прямо сейчас, — сказал Канакаридес, — страх.
Четвертый день выдался идеально ясным и абсолютно спокойным.
Мы собрались и стали пересекать траверс еще до того, как первые лучи солнца осветили гребень. Холодно было, как у ведьмы за пазухой.
Я упоминал, что эта часть маршрута была, возможно, наиболее тяжелой технически, по крайней мере, пока мы не достигнем последней вершинной башни. Но, кроме того, она была самой красивой и волнующей. Словами этого не опишешь: для того чтобы по-настоящему оценить почти абсурдную крутизну этого отрезка пути, нужно видеть снимки, и даже это вряд ли позволит вам ощутить все величие пейзажа. Северо-восточное ребро поднимается рядами бесконечных, кинжально-острых снежных карнизов, причем каждый склон почти отвесен.
Перейдя на ребро, мы взглянули вниз, на гигантский серак, нависший над истоптанной площадкой нашего Лагеря Номер Три, примостившегося на самом краю. Отсюда он казался куда более огромным, каким-то деформированным и, очевидно, крайне ненадежным, особенно после сильного снегопада и бури. Не стоило и упоминать о том, до чего же нам повезло. Даже Канакаридес, похоже, был рад убраться оттуда.
Двести футов по траверсу — и мы поднимаемся на лезвие ножа. Заснеженный гребень в этом месте настолько узок, что мы способны оседлать его, свесив ноги с очень-очень крутой крыши.
Ничего себе крыша. Один скос падает вниз на тысячи футов к тому, что когда-то было Китаем. Наши левые ноги, включая три лапы Канакаридеса, нависают над бывшим Пакистаном. В эру «CMG» любой военный корабль Синкьянгского Гонконга или индийское судно отряда по борьбе с наркотиками могут в любой момент подлететь сюда, зависнуть в пятидесяти футах и сбить нас прямо с гребня. Но мы на этот счет не тревожимся. Уже само присутствие Канакаридеса — надежная гарантия.
Пока что это был самый высокий подъем, и наш приятель жук усердно трудился, чтобы не отстать. Мы с Полом и Гэри обсуждали это прошлой ночью, опять шепотом, пока Канакаридес спал, и решили, что этот отрезок слишком крут, чтобы передвигаться в связке. Мы шли парами. Пол, разумеется, вместе с Канакаридесом, а я — с Гэри. Солнечные лучи скользили по откосу, согревая нас, пока мы перебирались с одной стороны «ножа» на другую, следуя самой безопасной линии, пытаясь держаться подальше от наиболее опасных и надеясь пройти как можно дальше, прежде чем солнце начнет растапливать снег и наши «кошки» уже не смогут вонзаться в него на нужную глубину.
Мой слух ласкали сами названия инструментов, которые мы использовали: крючья, колышки, ледовые винты, карабины, жумары. Я люблю точность наших движений, даже когда дышится тяжело и голова тупеет: вполне естественные симптомы на такой высоте. Гэри пробивал дорогу в стене льда и снега, а иногда и в скале: «кошки» одного ботинка с силой вонзаются в склон, найдены три точки опоры, прежде чем ледоруб вырывается и перемещается на несколько футов выше. Я стоял на крошечной площадке, которую вырубал в снегу, страхуя Гэри, пока тот не достигал конца отрезка шнура длиной в двести футов. Потом он крепил свой конец шнура крюком, колышком или ледовым винтом, продолжая страховать себя, и наступала моя очередь вонзать «кошки» в снежную стену, поднимавшуюся почти вертикально к голубому небу, всего на пятьдесят—шестьдесят футов надо мной.
Ярдах в ста позади Пол и Канакаридес проделывали то же самое. Пол впереди, богомол страхует, потом они менялись местами — Канакаридес поднимался, а Пол страховал и немного отдыхал, пока напарник работал ледорубом.
С таким же успехом мы могли находиться на разных планетах. Нам было не до разговоров. Каждая унция воздуха использовалась для попытки сделать следующий натужный шаг, сосредоточиться на возможно точном размещении ног и ледорубов.
Команде альпинистов двадцатого века, наверное, потребовалось бы много дней, чтобы одолеть этот траверс, установить стационарные веревки, вернуться в Лагерь Номер Три, чтобы поесть и выспаться и позволить другим командам прокладывать путь с того места, где кончались веревки. Такой роскоши нам никто не предоставил. Приходилось взять этот траверс за одну попытку и двигаться вверх, пока стоит хорошая погода, иначе мы проиграем.
И я любил все это.
После пяти часов подъема я вдруг осознал, что вокруг меня порхают бабочки, и посмотрел на Гэри, находившегося в двухстах футах впереди и надо мной. Он тоже видел бабочек: маленькие цветные пылинки, пляшущие и вьющиеся на высоте 23 000 футов над уровнем моря. Интересно, что вообразит себе Канакаридес? Посчитает, что на подобной высоте такое встречается каждый день? Но, возможно, так оно и есть. Мы, люди, не так часто бываем здесь, чтобы точно знать.
Я покачал головой и продолжал втыкать шипы и ледоруб в этот невероятный откос.
Солнечные лучи падали почти горизонтально, когда все мы спустились с острия ножа в верхней части траверса. Ребро в этом месте было по-прежнему головокружительно крутым, зато расширялось настолько, что мы могли встать на него и посмотреть на наши отпечатки в снегу. Даже после многих лет восхождений я с трудом верил, что мы смогли одолеть такой путь.
— Эй! — завопил Гэри. — Я гребаный великан!
Он махал руками и глазел на Синкьянг и ледник Годуин-Остен, простирающиеся на много миль внизу, под нами.
Высотная болезнь, — решил я. — Надо бы дать ему успокоительного, сунуть в спальный мешок и стащить вниз, как корзину с бельем.
— Давай! — вопил мне Гэри, тревожа холодный сухой воздух. — Стань гигантом, Джейк!
Он продолжал размахивать руками. Я оглянулся. Пол и Канакаридес тоже подпрыгивали, правда, осторожно, чтобы не сверзиться, вопя и хлопая в ладоши. Зрелище было еще то: представьте Канакаридеса, сгибающего свои богомоловы лапы в шести направлениях одновременно — суставы вращаются, бескостные пальцы болтаются, словно большие червяки.
Они все спятили. Недостаток кислорода, — подумал я, но случайно взглянул вниз, к востоку, и замер.
Наши тени, растянувшись на мили, легли на ледник и соседние горы. Я поднял руки. Опустил. Моя тень, прыгнувшая поверх темной линии тени гребня, подняла и опустила руки длиной не менее десяти миль.
Мы продолжали прыгать, махать, вопить, пока солнце не зашло за широкий пик на западе, и наши гигантские подобия исчезли навсегда.
Больше никаких разговоров, бесед или прослушивания песен. Ни прыжков, ни воплей, ни резких жестов. Не хватает кислорода, чтобы дышать, думать и тем более дурака валять.
Почти ни единого слова последние три дня или ночи, пока мы взбирались на заключительный отрезок расширившегося северо-восточного ребра, туда, где оно заканчивалось огромным снежным куполом, а потом поднимались на сам купол. Погода оставалась спокойной и ясной: невероятно для этого времени года. Задержавший нас в Лагере Номер Три ураган намел огромные сугробы, но мы по очереди прокладывали дорогу: изнурительное занятие на высоте 10 000 футов и поистине непосильное на высоте свыше 25 000 футов.
Ночью у нас даже не хватило сил соединить наши палатки: каждый использовал свой сегмент как спальный мешок. Горячий обед мы ели только раз в день: подогревали суперпитательный суп на единственной плитке (другую мы оставили как раз перед подъемом по острию кинжала, вместе со всем скарбом, который, как мы считали, не понадобится в последние три-четыре дня) и жевали холодные питательные брикеты по вечерам, прежде чем погрузиться в полусон на несколько холодных неуютных часов и встать в три или четыре утра, чтобы начать восхождение при свете фонарей.
Все мы (я имею в виду людей) мучались головными болями и высотной болезнью, от которой немели мозги. Пол был в самой плохой форме, возможно, из-за опасности обморожения тогда, во время первой попытки взять траверс, и теперь надрывно кашлял и шел, шатаясь. Даже Канакаридес замедлил темп и поднимался, в основном, на двух лапах, а иногда тратил минуту-другую, прежде чем сделать следующий шаг.
Большинство гималайских гор имеют ребра, доходящие до самой вершины. Но не К2. Не это северо-восточное ребро. Оно заканчивалось у массивного снежного купола, в двух тысячах футов от вершины.
Мы поднялись на этот купол: медленно, неуклюже, почти без сознания и по отдельности. Ни шнуров, ни страховок. Если кто-то свалится вниз, это будет одиночным падением. Но нам уже все равно. На легендарной восьмитысячеметровой отметке и выше вы погружены в свои ощущения и потом… часто… теряете даже себя.
Мы не захватили кислород, даже легкие бустермаски, действующие по принципу обратного осмоса, усовершенствованные за последнее десятилетие. У нас была одна такая маска, на случай если у кого-то случится отек легких или что-то в этом роде, но мы оставили ее вместе с плитой, большей частью шнуров и другим дополнительным снаряжением чуть повыше Лагеря Номер Четыре. В то время это казалось хорошей идеей.
Но теперь я мог думать только о дыхании. О том, как втянуть в легкие хоть глоток воздуха. Каждое движение, каждый шаг требовали все более глубокого вдоха, больше кислорода, чем находилось в моей системе. Полу, похоже, становилось все хуже, хотя он каким-то образом держался. Гэри шагал ровно, вроде бы не сбиваясь, но иногда выдавал свое недомогание нечетким движением или короткой паузой. Этим утром, перед уходом из Лагеря Номер Шесть, его дважды вывернуло. Ночью мы проснулись после минуты-другой полусна, задыхаясь, отчаянно глотая воздух, хватаясь за грудь, чувствуя, как на нее легло нечто тяжелое и кто-то яростно пытается задушить нас.
Что-то действительно стремилось убить нас здесь. И не что-то, а всё. Мы зашли высоко в Зону Смерти, а К2 было абсолютно безразлично, что с нами будет.
Хорошая погода по-прежнему держалась, но ураганные ветры и бури были на подходе. Стоял конец августа. В любой день или ночь мы можем застрять здесь на несколько недель безжалостного шторма, не в силах двинуться ни вперед, ни назад. И наверняка умрем от голода.
Я подумал о красной аварийной кнопке на наладоннике.
Мы сказали Канакаридесу об этой кнопке, когда грели суп в Лагере Номер Пять. Богомол попросил показать дополнительный наладонник с аварийной кнопкой, взял в лапу и выбросил из палатки в ночь.
Гэри долго глядел на жука, прежде чем ухмыльнулся и протянул руку. Передняя лапа Канакаридеса развернулась, поднялась, три пальца обхватили руку Гэри и пожали.
Тогда я посчитал этот поступок не только хладнокровным, но и героическим. Теперь же отчаянно жалел о пропаже чертовой красной кнопки.
Мы зашевелились, оделись и принялись греть воду для последнего обеда, вскоре после половины второго утра. Никто из нас все равно не мог спать, а каждый лишний час, проведенный в Зоне Смерти, означал дополнительную возможность отправиться на тот свет. Дополнительную возможность потерпеть поражение. Но мы двигались так медленно, что натягивали ботинки, казалось, несколько часов и прикрепляли «кошки» целую вечность. В начале четвертого мы отошли от палаток, которые оставили в Лагере Номер Шесть. Если переживем этот подъем, значит, вернемся.
Холод стоял невероятный. Даже термскины и наружные парки не могли нас согреть. Поднимись сейчас ветер, и мы не сможем продолжать восхождение.
Сейчас мы находились на так называемой Финишной Прямой. Предполагалось, что мы пройдем по внешней стене К2 к самому освоенному маршруту, вверх по северо-восточному ребру Абруцкого, если Финишная Прямая окажется недоступной. Думаю, все мы, трое, с самого начала подозревали, что дело кончится ребром Абруцци: большинство наших предшественников, поднимавшихся по северо-восточному ребру, именно здесь и сдавалось. Даже легендарный Рейнгольд Месснер, возможно, величайший альпинист двадцатого века, был вынужден изменить маршрут на более легкий Абруцци, опасаясь потерпеть поражение на Финишной Прямой.
К полудню того дня, который, как предполагалось, должен был ознаменоваться нашим восхождением на вершину, Финишная Прямая казалась совершенно недосягаемой, как, впрочем, и траверс к ребру Абруцци. Снег на внешней стене К2 был настолько глубок, что пройти через него, по-видимому, было невозможно. Каждую четверть часа сверху срывались лавины. А над нами снег еще глубже. Мы застряли.
Там, где обрывалось снежное поле, начиналась вертикальная ледяная скала, поднимавшаяся прямо в небо не меньше, чем на сто пятьдесят футов. Все мы стояли там, в утреннем свете: трое вытирали очки, глупо пялясь на скалу. Мы знали о ее существовании. Просто понятия не имели, что это за сука.
— Я иду первым, — прохрипел Пол. Он едва держался на ногах. Но поднялся на скалу менее чем за час, вбивая в нее крючья и привязывая остаток веревки. Когда и остальные медленно приплелись за ним, Пол почти терял сознание.
Над ледяной скалой возвышалась каменная гряда, такая крутая, что снег к ней не прилипал. Камни держались едва-едва, и вся эта штука выглядела крайне предательской: то самое рассыпающееся под ногами дерьмо, которое каждый уважающий себя альпинист обойдет десятой дорогой, даже если это займет лишние полдня.
Сегодня идти по траверсу нельзя. Любая попытка пошевелиться здесь, на внешней стороне, почти наверняка вызовет сход лавины: поверх старого льда намело мягкого, готового в любую секунду слететь снега.
— Теперь я впереди, — вызвался Гэри, запрокидывая голову и оглядывая каменную гряду. При этом он держался обеими руками за виски. Я знал, что из нас троих его сильнее всех терзают головные боли Зоны Смерти. Последние четыре-пять дней и ночей любое слово или вздох Гэри сопровождались ударами стальных осколков внутри его черепа, где-то за глазами.
Мы, конечно, много спали. Пол захватил с собой е-бук ридер, загруженный дюжиной или около того романов и десятками журналов, так что время от времени мы передавали его из рук в руки. Даже Канакаридес не пропускал своей очереди почитать, и в первый день мы почти не говорили из-за невозможности перекричать вой ветра и шум валившегося на палатки снега. Но, в конце концов, нам даже спать надоело, поэтому мало-помалу мы стали обмениваться репликами. В тот первый день мы, в основном, обсуждали подъем и технические детали, перебирали подробности маршрута, приводили доводы «за» и «против» попытки восхождения, как только пройдем этот траверс и поднимемся выше снежного купола к подножию вершинной башни. Гэри отстаивал необходимость подъема по Финишной Прямой, причем, любой ценой, Пол выступал за осторожность, Канакаридес молча внимал. Однако к началу третьего дня мы стали задавать жуку личные вопросы…
— Значит, вы, парни, прилетели с Альдебарана, — заметил как-то Пол. — И сколько же времени у вас на это ушло?
— Пятьсот лет, — ответил жук. Для того, чтобы втиснуться в свою секцию палатки, ему пришлось сложить каждую конечность, по крайней мере, вдвое.
Гэри присвистнул. Он никогда не уделял особого внимания материалам прессы, касающимся богомолов.
— Неужели вы настолько стары, Канакаридес? Пятьсот лет? Жук, в свою очередь, испустил тихий свист, который, как я уже начал подозревать, был чем-то вроде эквивалента нашего смеха.
— Мне только двадцать три ваших года, Гэри, — сообщил он. — Я родился на корабле, как и мои родители, и их родители, и так далее. Срок нашей жизни приблизительно равен вашему. Это был корабль смены поколений, если следовать вашей терминологии.
Он помолчал, очевидно, не желая перекрикивать рев ветра, ставший уже совсем невыносимым. Когда шум стал чуть меньше, жук продолжал:
— Я не знал другого дома, кроме корабля, пока мы не достигли Земли.
Мы с Полом переглянулись. Настала пора допросить нашего жука ради страны, семьи и секретаря Ясная Луна.
— Так почему вы… Слушатели, решили улететь на Землю? — спросил я. Жуки не раз отвечали на этот вопрос публично, но ответ всегда был один и тот же и не отличался особым смыслом.
— Потому что тут были вы, — обронил жук. Все то же самое. Довольно лестное замечание, тем более, что мы, люди, всегда считали себя центром Вселенной, но смысла тут, однако, было немного.
— Но почему вы потратили целые века на то, чтобы встретиться с нами?
— Чтобы помочь вам научиться слушать, — пояснил жук.
— Кого именно? — удивился я. — Вас? Богомолов? Мы хотим слушать. Хотим учиться. И с удовольствием прислушаемся к вам.
Канакаридес медленно покачал тяжелой головой. Наблюдая эту голову вблизи, я вдруг понял: она более напоминала ящера, вернее, помесь птицы и динозавра, чем жука.
— Не к нам, — пояснил он, щелчок-шипение. — К песне своего мира.
— Песне нашего мира? — деловито переспросил Гэри. — Хотите сказать, нам следует больше ценить жизнь? Снизить темпы и нюхать розы? И все такое?
Вторая жена Гэри увлекалась трансцедентальной медитацией. Думаю, именно по этой причине он с ней и развелся.
— Нет, — покачал головой Канакаридес. — Я имею в виду, прислушаться к звуку вашего мира. Вы напитали моря. Освятили мир. Но не хотите слушать.
Настала моя очередь еще больше все запутать.
— Напитали моря и освятили мир, — повторил я. Палатка затряслась под очередным порывом ветра, но тут же замерла. — И как мы это сделали?
— Тем, что умерли, Джейк, — выговорил жук. Он впервые назвал меня по имени. — Стали частью морей и мира.
— Имеет ли умирание что-то общее со способностью слышать песню? — допытывался Пол.
Глаза Канакаридеса были идеально круглыми и абсолютно черными, но вовсе не казались угрожающими, когда он смотрел на нас в свете одного из электрических фонарей.
— Ты не можешь слышать песню, когда умираешь, — прощелкал-просвистел он. — Но и песни не будет, пока твой вид не рециклировал свои атомы и молекулы через твой мир на протяжении миллионов лет.
— А вы можете слышать песню отсюда? С Земли, я имею в виду? — осведомился я.
— Нет, — ответил жук.
Я решил затронуть более перспективную тему.
— Вы дали нам технологию «CMG», и это, несомненно, стало причиной многих поразительных изменений.
Я покривил душой. Лично мне больше нравилось время, когда машины не летали. По крайней мере, дорожные пробки в Колорадо, на Франт Рейндж, где я жил, тогда были двухмерными.
— Но мы… вроде как интересуемся, когда Слушатели собираются разделить с нами другие секреты.
— У нас нет секретов. Хранить какие-то секреты не входило в наши намерения, когда мы прибыли сюда, на Землю.
— Ну… не секреты, — поспешно согласился я, — а новые технологии, изобретения, открытия…
— Какого рода открытия? — уточнил жук.
— Хорошо бы узнать про лекарство от рака. Канакаридес издал щелкающий звук.
— Хорошо бы, — согласился он. — Но это болезнь вашего вида. Почему вы ее не излечили?
— Мы пытались, — оправдывался Гэри, — но это крепкий орешек.
— Да, — кивнул Канакаридес, — это крепкий орешек. Мне ничего не оставалось, кроме как идти напрямик.
— Нашим видам необходимо учиться друг у друга, — объявил я, возможно, чуть громче, чем необходимо, чтобы перекричать разгулявшуюся бурю. — Но представители вашей расы так сдержанны. Когда же между нами завяжется разговор по душам?
— Когда ваш вид научится слушать.
— Именно поэтому вы решили совершить с нами восхождение?! — воскликнул Пол.
— Надеюсь, это не следствие, но вместе с необходимостью понимания стало причиной, по которой я пришел сюда.
Я взглянул на Гэри. Лежа на животе, так что голова находилась всего в нескольких дюймах от низкой крыши палатки, он слегка пожал плечами.
— В вашем родном мире есть горы? — спросил Пол.
— Мне говорили, что нет.
— Значит, ваша родина походила на южный полюс, который вы, ребята, взяли во владение?
— Там не настолько холодно, а зимой никогда не бывает так темно. Но атмосферное давление почти одно и то же.
— Значит, вы акклиматизировались к высоте… около семи-восьми тысяч футов?
— Да.
— И холод вам не докучает? — допрашивал Гэри.
— Временами бывает не слишком приятно. Но наш вид вырастил подкожный слой, который регулирует температуру так же эффективно, как ваши термскины.
Что же, теперь и мне самое время задать вопрос.
— Если в вашем мире нет гор, почему вы пожелали взойти на К2 вместе с нами?
— А почему вы хотите взойти на К2? — парировал Канакаридес, плавно поводя головой в сторону каждого из нас.
Воцарилось минутное молчание… ну, не совсем молчание, поскольку ветер и неистовый снег вызывали такое чувство, что мы находимся под самым соплом реактивного двигателя, но, во всяком случае, никто из людей не издал ни звука.
Канакаридес расправил и сложил все шесть ног. От этого зрелища становилось не по себе.
— Попробую-ка уснуть, — сказал он, закрывая клапан, отделявший его нишу от наших.
Мы приникли головами друг к другу и стали шептаться.
— Проповедует, как чертов миссионер, — прошипел Гэри. — Вся эта демагогия насчет «прислушайтесь к песне»!
— Нам, как всегда, повезло, — поддакнул Пол. — Первый контакт с внеземной цивилизацией, и — на тебе, долбаные Свидетели Иеговы!
— Он пока еще не совал нам никаких брошюр, — вступился я.
— Постой, все еще впереди, — заверил Гэри. — Мы, четверо, спотыкаясь, когда-нибудь приковыляем на вершину горы, если этот треклятый шторм соизволит уняться, задыхаясь, ловя ртом воздух, которого там нет, и тут-то наш жук выташит и станет раздавать «Башню стражи Богомолов».
— Ш-ш-ш, — осадил его Пол. — Богомол нас услышит.
В этот момент ветер набросился на палатку с такой силой, что все мы дружно попытались вонзить ногти в гиперполимерный пол, чтобы удержать палатку от соскальзывания с ненадежной площадки и падения с горы. Если дело обернется хуже некуда, мы что было силы заорем: «Откройся», — и ткань хитрой палатки сложится, а мы выкатимся на склон в наших термскинах и схватимся за ледорубы, чтобы остаться на месте. Так, по крайней мере, считалось теоретически. Фактически же, если площадка сдвинется или паучий шелк лопнет, мы почти наверняка совершим полет, не успев и глазом моргнуть.
Когда мы снова смогли слышать друг друга за ревом ветра, Гэри крикнул:
— Если мы оторвемся от этой площадки, обещаю давать залпы трехэтажным матом на всем пути, до приземления на леднике.
— Может, это и есть та песня, о которой говорил Канакаридес? — предположил Пол.
И последняя запись за день: богомолы храпят.
На третий день, ближе к полудню, Канакаридес неожиданно заявил:
— Мой креш-брат тоже сейчас прислушивается к буре около вашего южного полюса. Но его окружение… гораздо уютнее, чем наша палатка.
Мы все дружно вскинули брови.
— Не знал, что вы захватили с собой телефон, — сказал я.
— Вовсе нет.
— Радио? — допрашивал Пол.
— Нет.
— Подкожный интергалактический коммуникатор из «Звездного Пути»? — хмыкнул Гэри. Его сарказм, вместе с привычкой слишком медленно пережевывать питательные плитки, начинал действовать мне на нервы, особенно после трех суток, проведенных в палатке. Мне вдруг показалось, что если он снова примется за свои издевки или начнет неспешно двигать челюстями, я вполне способен просто прикончить его.
Жук едва слышно свистнул.
— Нет. Я соблюдаю традицию альпинистов не брать в экспедицию переговорных устройств.
— Откуда же вам тогда известно, что ваш… как это… креш-брат тоже слушает вой бури? — спросил Пол.
— Потому что он мой креш-брат. Мы родились в один час. И, в основном, представляем собой один и тот же генетический материал.
— Близнецы! — догадался я.
— Значит, между вами что-то вроде телепатии! — добавил Пол. Канакаридес покачал головой, едва не задев хоботком ткань палатки.
— Наши ученые считают, что такой вещи, как телепатия, не существует. Ни для одного вида.
— Тогда, как… — начал я.
— Мой креш-брат и я часто резонируем на одних и тех же частотах, слушая Песню мира и Вселенной, — выдал богомол самое длинное предложение из тех, какие мы когда-либо от него слышали. — Совсем как ваши близнецы. И нам нередко снятся одни и те же сны.
Сны жуков.
Я сделал мысленную заметку позднее записать этот факт.
— И ваш креш-брат знает, что вы сейчас чувствуете? — спросил Пол.
— Думаю, да.
— И что же? — вмешался Гэри, слишком медленно пережевывая питательную плитку.
— Прямо сейчас, — сказал Канакаридес, — страх.
Кинжально-острое ребро за Лагерем Номер Три
Около 23 700 футов над уровнем моря
Четвертый день выдался идеально ясным и абсолютно спокойным.
Мы собрались и стали пересекать траверс еще до того, как первые лучи солнца осветили гребень. Холодно было, как у ведьмы за пазухой.
Я упоминал, что эта часть маршрута была, возможно, наиболее тяжелой технически, по крайней мере, пока мы не достигнем последней вершинной башни. Но, кроме того, она была самой красивой и волнующей. Словами этого не опишешь: для того чтобы по-настоящему оценить почти абсурдную крутизну этого отрезка пути, нужно видеть снимки, и даже это вряд ли позволит вам ощутить все величие пейзажа. Северо-восточное ребро поднимается рядами бесконечных, кинжально-острых снежных карнизов, причем каждый склон почти отвесен.
Перейдя на ребро, мы взглянули вниз, на гигантский серак, нависший над истоптанной площадкой нашего Лагеря Номер Три, примостившегося на самом краю. Отсюда он казался куда более огромным, каким-то деформированным и, очевидно, крайне ненадежным, особенно после сильного снегопада и бури. Не стоило и упоминать о том, до чего же нам повезло. Даже Канакаридес, похоже, был рад убраться оттуда.
Двести футов по траверсу — и мы поднимаемся на лезвие ножа. Заснеженный гребень в этом месте настолько узок, что мы способны оседлать его, свесив ноги с очень-очень крутой крыши.
Ничего себе крыша. Один скос падает вниз на тысячи футов к тому, что когда-то было Китаем. Наши левые ноги, включая три лапы Канакаридеса, нависают над бывшим Пакистаном. В эру «CMG» любой военный корабль Синкьянгского Гонконга или индийское судно отряда по борьбе с наркотиками могут в любой момент подлететь сюда, зависнуть в пятидесяти футах и сбить нас прямо с гребня. Но мы на этот счет не тревожимся. Уже само присутствие Канакаридеса — надежная гарантия.
Пока что это был самый высокий подъем, и наш приятель жук усердно трудился, чтобы не отстать. Мы с Полом и Гэри обсуждали это прошлой ночью, опять шепотом, пока Канакаридес спал, и решили, что этот отрезок слишком крут, чтобы передвигаться в связке. Мы шли парами. Пол, разумеется, вместе с Канакаридесом, а я — с Гэри. Солнечные лучи скользили по откосу, согревая нас, пока мы перебирались с одной стороны «ножа» на другую, следуя самой безопасной линии, пытаясь держаться подальше от наиболее опасных и надеясь пройти как можно дальше, прежде чем солнце начнет растапливать снег и наши «кошки» уже не смогут вонзаться в него на нужную глубину.
Мой слух ласкали сами названия инструментов, которые мы использовали: крючья, колышки, ледовые винты, карабины, жумары. Я люблю точность наших движений, даже когда дышится тяжело и голова тупеет: вполне естественные симптомы на такой высоте. Гэри пробивал дорогу в стене льда и снега, а иногда и в скале: «кошки» одного ботинка с силой вонзаются в склон, найдены три точки опоры, прежде чем ледоруб вырывается и перемещается на несколько футов выше. Я стоял на крошечной площадке, которую вырубал в снегу, страхуя Гэри, пока тот не достигал конца отрезка шнура длиной в двести футов. Потом он крепил свой конец шнура крюком, колышком или ледовым винтом, продолжая страховать себя, и наступала моя очередь вонзать «кошки» в снежную стену, поднимавшуюся почти вертикально к голубому небу, всего на пятьдесят—шестьдесят футов надо мной.
Ярдах в ста позади Пол и Канакаридес проделывали то же самое. Пол впереди, богомол страхует, потом они менялись местами — Канакаридес поднимался, а Пол страховал и немного отдыхал, пока напарник работал ледорубом.
С таким же успехом мы могли находиться на разных планетах. Нам было не до разговоров. Каждая унция воздуха использовалась для попытки сделать следующий натужный шаг, сосредоточиться на возможно точном размещении ног и ледорубов.
Команде альпинистов двадцатого века, наверное, потребовалось бы много дней, чтобы одолеть этот траверс, установить стационарные веревки, вернуться в Лагерь Номер Три, чтобы поесть и выспаться и позволить другим командам прокладывать путь с того места, где кончались веревки. Такой роскоши нам никто не предоставил. Приходилось взять этот траверс за одну попытку и двигаться вверх, пока стоит хорошая погода, иначе мы проиграем.
И я любил все это.
После пяти часов подъема я вдруг осознал, что вокруг меня порхают бабочки, и посмотрел на Гэри, находившегося в двухстах футах впереди и надо мной. Он тоже видел бабочек: маленькие цветные пылинки, пляшущие и вьющиеся на высоте 23 000 футов над уровнем моря. Интересно, что вообразит себе Канакаридес? Посчитает, что на подобной высоте такое встречается каждый день? Но, возможно, так оно и есть. Мы, люди, не так часто бываем здесь, чтобы точно знать.
Я покачал головой и продолжал втыкать шипы и ледоруб в этот невероятный откос.
Солнечные лучи падали почти горизонтально, когда все мы спустились с острия ножа в верхней части траверса. Ребро в этом месте было по-прежнему головокружительно крутым, зато расширялось настолько, что мы могли встать на него и посмотреть на наши отпечатки в снегу. Даже после многих лет восхождений я с трудом верил, что мы смогли одолеть такой путь.
— Эй! — завопил Гэри. — Я гребаный великан!
Он махал руками и глазел на Синкьянг и ледник Годуин-Остен, простирающиеся на много миль внизу, под нами.
Высотная болезнь, — решил я. — Надо бы дать ему успокоительного, сунуть в спальный мешок и стащить вниз, как корзину с бельем.
— Давай! — вопил мне Гэри, тревожа холодный сухой воздух. — Стань гигантом, Джейк!
Он продолжал размахивать руками. Я оглянулся. Пол и Канакаридес тоже подпрыгивали, правда, осторожно, чтобы не сверзиться, вопя и хлопая в ладоши. Зрелище было еще то: представьте Канакаридеса, сгибающего свои богомоловы лапы в шести направлениях одновременно — суставы вращаются, бескостные пальцы болтаются, словно большие червяки.
Они все спятили. Недостаток кислорода, — подумал я, но случайно взглянул вниз, к востоку, и замер.
Наши тени, растянувшись на мили, легли на ледник и соседние горы. Я поднял руки. Опустил. Моя тень, прыгнувшая поверх темной линии тени гребня, подняла и опустила руки длиной не менее десяти миль.
Мы продолжали прыгать, махать, вопить, пока солнце не зашло за широкий пик на западе, и наши гигантские подобия исчезли навсегда.
Лагерь Номер Шесть
Узкий уступ на снежном куполе под вершинной пирамидой
26 000 футов над уровнем моря
Больше никаких разговоров, бесед или прослушивания песен. Ни прыжков, ни воплей, ни резких жестов. Не хватает кислорода, чтобы дышать, думать и тем более дурака валять.
Почти ни единого слова последние три дня или ночи, пока мы взбирались на заключительный отрезок расширившегося северо-восточного ребра, туда, где оно заканчивалось огромным снежным куполом, а потом поднимались на сам купол. Погода оставалась спокойной и ясной: невероятно для этого времени года. Задержавший нас в Лагере Номер Три ураган намел огромные сугробы, но мы по очереди прокладывали дорогу: изнурительное занятие на высоте 10 000 футов и поистине непосильное на высоте свыше 25 000 футов.
Ночью у нас даже не хватило сил соединить наши палатки: каждый использовал свой сегмент как спальный мешок. Горячий обед мы ели только раз в день: подогревали суперпитательный суп на единственной плитке (другую мы оставили как раз перед подъемом по острию кинжала, вместе со всем скарбом, который, как мы считали, не понадобится в последние три-четыре дня) и жевали холодные питательные брикеты по вечерам, прежде чем погрузиться в полусон на несколько холодных неуютных часов и встать в три или четыре утра, чтобы начать восхождение при свете фонарей.
Все мы (я имею в виду людей) мучались головными болями и высотной болезнью, от которой немели мозги. Пол был в самой плохой форме, возможно, из-за опасности обморожения тогда, во время первой попытки взять траверс, и теперь надрывно кашлял и шел, шатаясь. Даже Канакаридес замедлил темп и поднимался, в основном, на двух лапах, а иногда тратил минуту-другую, прежде чем сделать следующий шаг.
Большинство гималайских гор имеют ребра, доходящие до самой вершины. Но не К2. Не это северо-восточное ребро. Оно заканчивалось у массивного снежного купола, в двух тысячах футов от вершины.
Мы поднялись на этот купол: медленно, неуклюже, почти без сознания и по отдельности. Ни шнуров, ни страховок. Если кто-то свалится вниз, это будет одиночным падением. Но нам уже все равно. На легендарной восьмитысячеметровой отметке и выше вы погружены в свои ощущения и потом… часто… теряете даже себя.
Мы не захватили кислород, даже легкие бустермаски, действующие по принципу обратного осмоса, усовершенствованные за последнее десятилетие. У нас была одна такая маска, на случай если у кого-то случится отек легких или что-то в этом роде, но мы оставили ее вместе с плитой, большей частью шнуров и другим дополнительным снаряжением чуть повыше Лагеря Номер Четыре. В то время это казалось хорошей идеей.
Но теперь я мог думать только о дыхании. О том, как втянуть в легкие хоть глоток воздуха. Каждое движение, каждый шаг требовали все более глубокого вдоха, больше кислорода, чем находилось в моей системе. Полу, похоже, становилось все хуже, хотя он каким-то образом держался. Гэри шагал ровно, вроде бы не сбиваясь, но иногда выдавал свое недомогание нечетким движением или короткой паузой. Этим утром, перед уходом из Лагеря Номер Шесть, его дважды вывернуло. Ночью мы проснулись после минуты-другой полусна, задыхаясь, отчаянно глотая воздух, хватаясь за грудь, чувствуя, как на нее легло нечто тяжелое и кто-то яростно пытается задушить нас.
Что-то действительно стремилось убить нас здесь. И не что-то, а всё. Мы зашли высоко в Зону Смерти, а К2 было абсолютно безразлично, что с нами будет.
Хорошая погода по-прежнему держалась, но ураганные ветры и бури были на подходе. Стоял конец августа. В любой день или ночь мы можем застрять здесь на несколько недель безжалостного шторма, не в силах двинуться ни вперед, ни назад. И наверняка умрем от голода.
Я подумал о красной аварийной кнопке на наладоннике.
Мы сказали Канакаридесу об этой кнопке, когда грели суп в Лагере Номер Пять. Богомол попросил показать дополнительный наладонник с аварийной кнопкой, взял в лапу и выбросил из палатки в ночь.
Гэри долго глядел на жука, прежде чем ухмыльнулся и протянул руку. Передняя лапа Канакаридеса развернулась, поднялась, три пальца обхватили руку Гэри и пожали.
Тогда я посчитал этот поступок не только хладнокровным, но и героическим. Теперь же отчаянно жалел о пропаже чертовой красной кнопки.
Мы зашевелились, оделись и принялись греть воду для последнего обеда, вскоре после половины второго утра. Никто из нас все равно не мог спать, а каждый лишний час, проведенный в Зоне Смерти, означал дополнительную возможность отправиться на тот свет. Дополнительную возможность потерпеть поражение. Но мы двигались так медленно, что натягивали ботинки, казалось, несколько часов и прикрепляли «кошки» целую вечность. В начале четвертого мы отошли от палаток, которые оставили в Лагере Номер Шесть. Если переживем этот подъем, значит, вернемся.
Холод стоял невероятный. Даже термскины и наружные парки не могли нас согреть. Поднимись сейчас ветер, и мы не сможем продолжать восхождение.
Сейчас мы находились на так называемой Финишной Прямой. Предполагалось, что мы пройдем по внешней стене К2 к самому освоенному маршруту, вверх по северо-восточному ребру Абруцкого, если Финишная Прямая окажется недоступной. Думаю, все мы, трое, с самого начала подозревали, что дело кончится ребром Абруцци: большинство наших предшественников, поднимавшихся по северо-восточному ребру, именно здесь и сдавалось. Даже легендарный Рейнгольд Месснер, возможно, величайший альпинист двадцатого века, был вынужден изменить маршрут на более легкий Абруцци, опасаясь потерпеть поражение на Финишной Прямой.
К полудню того дня, который, как предполагалось, должен был ознаменоваться нашим восхождением на вершину, Финишная Прямая казалась совершенно недосягаемой, как, впрочем, и траверс к ребру Абруцци. Снег на внешней стене К2 был настолько глубок, что пройти через него, по-видимому, было невозможно. Каждую четверть часа сверху срывались лавины. А над нами снег еще глубже. Мы застряли.
Там, где обрывалось снежное поле, начиналась вертикальная ледяная скала, поднимавшаяся прямо в небо не меньше, чем на сто пятьдесят футов. Все мы стояли там, в утреннем свете: трое вытирали очки, глупо пялясь на скалу. Мы знали о ее существовании. Просто понятия не имели, что это за сука.
— Я иду первым, — прохрипел Пол. Он едва держался на ногах. Но поднялся на скалу менее чем за час, вбивая в нее крючья и привязывая остаток веревки. Когда и остальные медленно приплелись за ним, Пол почти терял сознание.
Над ледяной скалой возвышалась каменная гряда, такая крутая, что снег к ней не прилипал. Камни держались едва-едва, и вся эта штука выглядела крайне предательской: то самое рассыпающееся под ногами дерьмо, которое каждый уважающий себя альпинист обойдет десятой дорогой, даже если это займет лишние полдня.
Сегодня идти по траверсу нельзя. Любая попытка пошевелиться здесь, на внешней стороне, почти наверняка вызовет сход лавины: поверх старого льда намело мягкого, готового в любую секунду слететь снега.
— Теперь я впереди, — вызвался Гэри, запрокидывая голову и оглядывая каменную гряду. При этом он держался обеими руками за виски. Я знал, что из нас троих его сильнее всех терзают головные боли Зоны Смерти. Последние четыре-пять дней и ночей любое слово или вздох Гэри сопровождались ударами стальных осколков внутри его черепа, где-то за глазами.