Синякин Сергей. Реинкарнатор

 
   И в этот самый совершенно неподходящий момент к токующему поэту подошел высокий, худой и полупрозрачный товарищ, который коротко и выразительно представился:
   «Товарищ Кондратий!» Маковецкий непонимающе вскинулся побледнел и грянулся лицом в салат из свежих помидоров а пришел в себя уже в реанимационной палате областной клинической больницы. Анализы и кардиограмма были неутешительными, и Маковецкий понял, что может рассчитывать лишь на свое литературное бессмертие. Но книги книгами, а жизнью Маковецкий был в достаточной степени умудрен, понимал внутренне — не Гомер он, не Гете, даже не Слуцкий, в конце концов.
   Больничные коридоры, выкрашенные тоскливой казенной краской, располагают к размышлениям о душе и небе. Тем более что вдоль этих коридоров ходят такие же бедолаги, уже внешним видом показывая, что вечная жизнь — удел богов, но не смертных. Вспоминался печальный анекдот, который раньше рассказывался со смехом, а теперь располагал к грустной философии. Больной спрашивает:
   «Доктор, жить буду?» «Будете, — вежливо отвечает врач. — Но недолго».
   Верить в это не хотелось, поэтому, когда в курилке Владимир Дмитриевич услышал о загадочных карначах, которые скупают для повторного использования души, ему страстно захотелось познакомиться с одним из таких повелителей человеческих сущностей, и он начал расспрашивать про карначей каждого встречного, надоедая и врачам, и больным. Долгое время ничего существенного узнать не удавалось, так, слухи, не больше того. Да и слухи все эти были, что говорится, из пятых рук, они больше походили на бредовые фантазии, которые только распаляли любопытство и больше ставили новых вопросов, чем давали ответов на уже существующие.
   — Ты, мил человек, с какого дерева свалился? — поинтересовался сухонький древний старикан, лицом и фигурой похожий на высушенный опенок. — Ишь, реинкарнатора ему подавай! Нет, мил человек, по правилам карнач с тобой о покупке души и разговаривать не станет, а ежели кто назовет себя карначом да прицениваться начнет, сам понимай, откуда он! Карнач души оптом покупает, он знает, у кого души-то брать, а что до твоего покупателя, так на таких вот, как ты, душеприказчики есть, они этим делом занимаются.
   Маковецкий осторожно тронул больничного старца за плечо. Уж больно хрупким он ему казался, прикоснись — один табачного цвета дымок по коридору поплывет.
   — Да мне без разницы, папашка, — сказал он. — Ты мне скажи, где этого душеприказчика найти, а дальше я уж сам как-нибудь!
   — Папашка, — беззубо усмехнулся собеседник. — Самому-то сколько стукнуло? Не шестнадцать случаем?
   — Ну извини, — покаянно потупил голову Владимир Дмитриевич. — Не хотел тебя обидеть. Ты толком скажи, что за душеприказчики, где их найти?
   Старец задумчиво пожевал синими губами.
   — Кто они, от них и узнаешь. А где найти, подскажу. Пойдешь на Центральное кладбище, скажешь дьякону Михаилу, что, мол, Евлампий ему кланяется, он тебя с кем надо и сведет.
   Интуитивно Владимир Дмитриевич Маковецкий понял, что расспрашивать старика больше не о чем, и удалился в свою палату. Жена принесла ему необходимые для творчества принадлежности, но Маковецкому не писалось. Может быть, питание в больнице было непривычным, может, больничные запахи угнетали, но строчки из-под пера выходили вялые и анемичные, как дистрофики из шестой палаты. Заигрывать с санитарками Владимир Дмитриевич не решался, левую сторону его лица немного перекосило, отчего Макоеикий постоянно улыбался саркастической и немного зага-пчной улыбкой, речь стала невнятной, и Владимир Дмитриевич немного шепелявил, а объясняться санитарочкам в любви с шепелявостью, плохой дикцией и дергающимся лицом было просто глупо.
   Ежедневно к нему заходили товарищи по литературному цеху. Молодежь, конечно, о болезни Владимира Дмитриевича и не вспоминала, а если и вспоминала, то как не отмеченный в календаре праздник. Пока Маковецкий лежал в больт яйце, Царицынское книжное издательство приняло и подписало в печать сборник молодых поэтов «Речное удивление», куда вошли стихи, не раз справедливо критикованлые Владимиром Дмитриевичем за недостаточный патриотизм, эгоистические мотивы и ползучий эмпиризм. Товарищи по литературному цеху часами расспрашивали Маковецкого о его болезни и выражали надежду, что в самом скором времени он поправится и вновь встанет у руля местного отделения Союза. Все они были в чем-то правы. Даже покойники попадают в больницу не навсегда. После работы судмедэкспертов они отправляются на кладбище, выслушивая по дороге причитания и жалобы оставшихся в одиночестве родных. Владимир Дмитриевич — напротив: вскоре почувствовал себя значительно лучше, перестал использовать в постели утку и был признан условно здоровым человеком, подлежащим выписке из больницы.
   Пару недель он отлежал дома, однако и в родных стенах Маковецкий не обрел утраченного душевного спокойствия и сил для поэтического творчества. Только однажды под его пером родилось нечто достойное прежнего Маковецкого — это была рецензия на рукопись молодого царицынского автора Анджея Лукомцева. Анджей Лукомцев закончил фантастическую повесть «Славные среди славных». Со свойственной ему проницательностью Маковецкий обнаружил, что негативные построения начинающего фантаста являются антинародными, псевдосоциальными и не служат главному — победе идей перестройки на всей территории Российского государства. О негативном влиянии повести на читателей свидетельствовал и тот факт, что ее уже издали в Германии, Чехии, Англии и Австрии, идейные противники печатать хорошие книги никогда не будут, поэтому читать повесть российским читателям Владимир Дмитриевич Маковецкий категорически не советовал.
   Однако признаки депрессии и психического расстройства проявлялись у Владимира Дмитриевича все чаще и явственней.
 
   На одном из июльских общих собраний членов писательского Союза, на котором разбиралось заявление выезжающего на постоянное место жительства в Израиль прозаика Ярослава Гуммельмана, Маковецкий повел себя очень необычно. Гуммельман потребовал, чтобы собрание приняло на постоянное хранение его партийный билет, так как платить взносы регулярно он не имеет возможности, а в Израиль едет просто посмотреть — плохо там или хорошо. Собравшиеся начали возмущаться поведением Гуммельмана как недостойного звания российского писателя. «Наши писатели или уезжают, или остаются! — резко высказался цари цынский детективщик Пакетный. — Что значит посмотреть? Он будет прикидывать, где ему лучше, а мы за него взносы плати? Китайцы, и те с собой за рубеж горсть родной земли берут! Пусть Ярослав Маркович партбилет с собой забирает, как память о преданной им Матери-Родине! И нечего собратьям по перу головы морочить!» Евгения Пакетного шумно поддержали остальные. И тут Маковецкий сурово оглядел зал и заявил, что как пролетарий от пера он не понимает товарищей. Что значит — забери партбилет на чужбину? Человек имеет право оглядеться. Вот вы, товарищ Пакетный, вы за последние три года свои опусы шесть раз опубликовали, а ваш собрат по искусству Гуммельман только два. Вам, товарищ Пакетный, с вашей гонорарной колокольни легко смотреть, как мучаются и голодают соратники по литературному труду. Но мы-то не должны на это спокойно смотреть. Пусть Ярослав Маркович едет и посмотрит, что там и как.
   Он уже пострадал от новоявленных российских антисемистов они его собаками кусали, печатать его отказываются. А что касаемо партбилета, то тут еще надо посмотреть, нет ли каких закрытых постановлений Центрального Комитета нашей партии, которые позволяли иностранному гражданину состоять в ее рядах. Выступление Владимира Дмитриевича потрясло всех до такой степени, что многие из присутствующих тут же проголосовали на всякий случай «за», хотя никто не мог сказать, за что же именно он проголосовал.
   После этого к Маковецкому накрепко прилипла кличка «пролетарий от пера». Некоторые даже шутили, что Маковецкому нечего терять, кроме своего пера. А иные, пугливо оглядевшись, быстрым шепотом добавляли, что ежели перо им будет все-таки утеряно, то большой беды в том не будет и литература эту утрату переживет, не проливая особых слез.
   Но странности странностями, а на Центральное кладбище Владимир Дмитриевич все же поехал. Чувствовал — пора!
   Дьякон Михаил оказался тридцатилетним рыжебородым мужчиной с редкими, но длинными волосами и неожиданно басовитым голосом. Черная ряса на нем была в перхоти и табачном пепле, а в некоторых местах попросту прожжена. Голубые пронзительные глаза дьякона смотрели поверх собеседника, словно за плечами Маковецкого дьякон видел если не самого Бога, то не меньше чем архангела, и отвлекаться на поэта не считал необходимым. Однако привет от старца Евлампия спустил дьякона на грешную землю.
   — Я так понимаю, что тебе душеприказчик нужен? — задумчиво прогнусил дьякон. — Решил о душе подумать? Что ж, правильное решение и… — дьякон нехорошо усмехнулся, — своевременное. Сестра, — позвал он какую-то старушку из числа церковных активисток. — Пройдись погляди, может. Ловкач на месте?
   — Я в долгу не останусь, — легко и привычно намекнул Владимир Дмитриевич.
   — Все мы в долгу перед Господом, — строго сказал дьякон Михаил и указал собеседнику на большую церковную кружку. — Не скупись, сын мой, у нас здесь запросто, можно и баксами.
   Скупиться на глазах у старух из церковной общественности было невозможно, и Маковецкий, холодея от сожаления, опустил в кружку две сотенные бумажки.
   — Здесь он, батюшка! — вернулась с кладбища посланница. — Идет! Я ему сказала: «Иди, Ловкач, тебя отец Михаил кличет». Так он все сразу бросил и пошел. «Я, — говорит, — хоть и особой работой занимаюсь, слугу Божьего ждать не заставлю!»
   Душеприказчик Ловкач оказался кладбищенским рабочим. Был это плечистый и крепкий мужчина лет тридцати пяти, небритый и в солдатской форме без погон и ремня. На нечищенных кирзовых сапогах его желтела кладбищенская глина.
   — Пришел? — с ухмылкой спросил он. — Я тебя раньше ждал. Еще бы неделька…
   Договор был составлен по всей форме и заверен дьяконом. По этому договору душеприказчик получал откупные, а царицынский поэт Владимир Дмитриевич Маковецкий после кончины душеприказчиком передавался (продавался) по согласию сторон городскому реинкарнатору и получал возможность обрести себя в новой жизни…
   — Когда родились? — спросил душеприказчик и, получив ответ, быстро что-то посчитал на измятом клочке бумаги. — В четвертом рождении, — сказал он.
   В последний рабочий день последующей недели Владимир Дмитриевич почил вечным сном. Сидел он в рабочем кабинете, перечитывал кое-что из своего недавно изданного избранного, неожиданно ему стало немного нехорошо, а потом совсем плохо, и со словами «Не надо было соленые огурцы к пиву брать!» царицынский классик приказал всем долго жить.
   На панихиду ждали Жухрая, но губернатор был занят с китайцами из провинции с труднопроизносимым названием. Вместо него на церемонии присутствовал заместитель Игорь Дмитриевич Куретайло, при одном взгляде на которого каждый понимал, что имеет дело с жуликом, а после второго более внимательного взгляда становилось ясным, что это не рядовой. Заместитель губернатора приехал с Пышным лавровым венком и сказал прочувствованные слова а под конец своей речи пустил крупную и прозрачную слезу и облобызал вдове руку. «Поможем! Сохраним память о выдающемся поэте!» — выкликал он, хотя ясно было, что забудет, едва лишь ступит за порог кафе, где справлялись поминки, а уж помощи от него дождаться вообще невозможно даже при самом благоприятном раскладе.
   Руководство Царицынской области поместило в «Царицынской нови» обширный некролог, заслуженные долгим и упорным трудом медали Владимира Дмитриевича Маковецкого, как это и положено было, несли перед гробом, а в последних словах своих соратники по литературному труду говорили только хорошее. Правда, окаянная писательская молодежь поминала руководителя долго и охотно. Даже когда писательская тризна завершилась, творческая молодежь продолжила это увлекательное занятие на свои кровные денежки.
   Игорь Дмитриевич Куретайло выпил с литераторами положенное количество официальных рюмок и ушел из местного отделения Союза писателей со стопкой книг с автографами, которые ему охотно давали жаждущие новых книжек писатели. Книги заместитель губернатора ссыпал в багажник, а сам, усевшись в машину, некоторое время недоуменно разглядывал водителя, потом нетвердой рукой полистал записную книжку.
   — Даосов, — прочитал он и, откинувшись на сиденье, неопределенно махнул рукой: — В администрацию Центрального района, братец!

Глава 3

   «Душу выну!»
   Тот, кто думает, что это всего лишь иносказательная угроза, обещающая неприятность, глубоко ошибается. Это —профессия. Что, собственно, представляет собой простая человеческая душа? Да набор электромагнитных колебаний, поддерживаемых биохимическими реакциями человеческого организма. А как известно, реакции в теле умершего продолжаются сорок дней. На сороковой день душа покидает тело, и тут ее можно поймать и использовать повторно. Если душа заказная, если клиент заранее подсуетился и с душеприказчиком договорился, то и сорока дней ждать не надо, трубочку даже выведут, чтобы о почву не поцарапалась, эктоплазму не повредила. Собственно, обменный фонд реинкарнаторов из таких душ и формируется. А если душу на выходе не перехватишь, так ищи ее в Чистилище, повторному использованию она уже не подлежит. Оттуда, из Чистилища, у нее лишь два пути, сами знаете каких. Однако ошибается тот, кто думает, что отловом душ на кладбищах занимаются реинкарна-торы. У них на это времени не хватает, да и не пустят их к могилкам истинные хозяева кладбища — душеприказчики. И вообще рискованное это дело — ловить души покойных. Тут не только ловкость нужна, но и определенная сноровка. И храбрость, конечно.
   Храбрость у Даосова была, и ловкости у него вполне хватало, только вот места на городских кладбищах были давно распределены между душеприказчиками, и впускать Бориса Романовича в свой узкий круг они не собирались. Кому охота налаженный бизнес ломать? Нет таких дураков, особенно сейчас, когда перестройка в разгаре. Однако и отказать Даосову никто из них не решался. Борис Романович мог напрямую договариваться с клиентурой еще перед самой кончиной, и тогда уже душеприказчикам пришлось бы сопровождать до могилы раздушевленный хладный труп, не представляющий ни малейшей ценности. Это душеприказчиков также не грело, хорошие деньги терять никто из них не хотел, и поэтому между городским реинкарнатором и кладбищенскими королями существовало неофициальное соглашение, по которому кесарю оставалось кесарево, а слесарю, понятное дело, — слесарево. Соглашение это неукоснительно соблюдалось обеими сторонами, вот и приходилось Даосову каждую пятницу ближе к полуночи объезжать кладбища и вести переговоры с душеприказчиками на предмет скупки освободившихся душ. Занятие, конечно, муторное, но без него было не обойтись — клиенты Даосова любили, чтобы у него в конторе выбор душ был побогаче, да и самому на душе спокойнее, когда в твоем душехранилище, как в армейской казарме, места свободного нет. Почти все сторожа Даосова уже знали в лицо и почитали за придурковатого сатаниста. Нормальный человек ночами на кладбище ходить не станет, у него других забот хоть отбавляй. Но поскольку Даосов могил не разрывал и надгробий не портил и даже один раз на Центральном кладбище поймал и сдал сторожам малолетнюю шпану, малевавшую на памятниках свастики и прочую пакость, то с ним мирились и особой огласке посещения Даосовым кладбищ не предавали. Тем более что молчали они все небезвозмездно. А раз так, что им Даосов? В конце концов, у каждого в жизни свой бзик: кто-то любит по кабакам свою жизнь прожигать, деньги на проституток тратить, а кого-то на смиренные погосты тянет.
   В эту пятницу погода выдалась мерзопакостная, городской асфальт блестел, как черная лайковая перчатка, а бурые тучи висели, едва не касаясь мягкими пористыми боками высоких кладбищенских кипарисов. В довершение ко всему время от времени моросил холодный мелкий дождь. Настроения такая погодка никому прибавить не могла, а уж сопряженная с посещением погостов вообще вызывала раздражение и тоску.
   На двух кладбищах удача Даосову не улыбнулась. Душеприказчики что-то бормотали об отсутствии нужных захоронений, мутно ежились под дождем, отводили глаза, и вообще по их поведению и настроению было видно, что пришли они на кладбище только ради того, чтобы с карначом повидаться и тем ранее достигнутой договоренности не нарушить.
   У железных ворот Центрального кладбища Даосов посигналил. Из сторожки выскочила длинная худая фигура в светлом плаще. Сторож, что-то дожевывая на ходу, вгляделся из-за ворот, узнал машину, приветливо помахал рукой и заулыбался радостно, будто брат родной к нему в гости приехал. А что ему не радоваться? Даосов за каждый свой визит независимо от результатов платил сторожу полтинник, и сторож, наверное, уже прикидывал, на что он потратит халявные деньги. Ворота заскрипели, медленно разошлись в стороны, и машина Бориса Романовича вползла на территорию кладбища.
   Сторож сунулся в окошко, получил от Даосова купюру и расплылся в благодарственной улыбке. У него было длинное костистое лицо и лошадиные зубы, отчего Даосову всегда казалось, что ему улыбается один из покойников, похороненных на этом кладбище. Впрочем, кто знает, что за душа была у этого сторожа, да и была ли она у него вообще. Обычно реинкарнированные виделись Даосову с радужными ореольчиками вроде мыльных пузырей, а вот сторож этот был без ореольчика, ровно души у него вообще не было или — что уж совсем невероятно — сторож был первородком. И что было совсем уже странно, знал этот сторож, кто такой Даосов, сам однажды проговорился, назвав Даосова карначом. Непростой был сторож, все хотелось Борису Романовичу приглядеться к нему повнимательнее, да, как обычно, времени не хватало.
   — Как дежурство? — поинтересовался Даосов.
   — Нормально, — снова показал длинные зубы сторож. — У меня народ смирный, водочку пить не мешает.
   — В часовне есть кто? — продолжал ночной гость расспросы.
   — Мишка-дьякон спит, — сообщил сторож. — Вмазали вечером во славу Божию, вот и не пошел никуда. Здесь-то к Богу ближе!
   — Ладно, — проворчал Даосов. — Негоже, братец, слугу Господа нашего хулить. Кормилец все-таки!
   Сквозь мокрое стекло среди мрачной темной бесформенности кустарника и деревьев белели памятники. По аллеям кладбища гулял дождь. Даосов вылез из машины, поежился, натянул на голову капюшон, сунул руки в карманы и побрел но центральной аллее мимо памятников почетным гражданам города и геройски павшим в товарищеских разборках бандитам. Сторож с задумчивым любопытством посмотрел ему вслед, сладостно нащупал в кармане только что полученную от Даосова купюру и торопливо скрылся в своей сторожке. Похоже, что ему было чем в сторожке заняться.
   Слева рядом с часовней из зарослей вечнозеленой туи кариесным клыком темнел гранитный памятник царицынскому бандиту Мише Сологубову, который в свое время немало народу обидел, но в конце концов и сам пострадал, получив пулю в лоб во дворе своей собственной бани, когда распаренная в сауне душа его совсем не ожидала подлых сюрпризов. Дойдя до сологубовского памятника, Даосов свернул и двинулся по аллее, углубляясь на территорию кладбища. Деревья вдоль аллеи печально поскрипывали, сумрачно дышала кладбищенская земля, и где-то в глубине кладбища одиноко покачивался уцелевший светильник, разбрасывая по сторонам рассеянный свет. Светильник освещал кирпичную Кладку забора, на которой неровными кривыми буквами было написано: «Все бабы — суки!» Чувствовалось, что достала любящая жена кого-то из покойничков, и здорово достала, раз уж на заборе ночами писать начал! Время от времени в редкие просветы между туч выглядывала луна, и тогда все кладбищенское пространство освещалось бледным мертвенным светом, а белые мраморные памятники становились похожими на восковые свечи или затаившиеся привидения. Все было как в американских фильмах ужасов. Только скалящихся вурдалаков не хватало и прогуливающихся по аллеям покойников. А вот душееды, судя по быстрым теням, на некоторых могилках дежурили. Видать, крепко покойнички при жизни кому-то насолили, вот и намолили им от всей души. — Романыч? — негромко окликнули Даосова.
   Даосов обернулся. Из-за памятника цыганскому барону, что лет пять назад погиб в автокатастрофе, осторожно выглядывал один из душеприказчиков, или, как они сами себя называли, — подушников. Морда у него была мучнисто-белая и жутковатая, никаких вампиров не надо. Борис Романович узнал его сразу, это был Жора Инкубатор, однажды он продал Даосову сразу полторы сотни душ, среди которых были уникальные экземпляры. Взял Жора за них дорого, но и Даосов не прогадал — заработал втрое больше выплаченного.
   Жора среди душеприказчиков был за главного, ни одно кладбищенское правило без него не обходилось, и к мнению Инкубатора прислушивались.
   — Рисковый ты мужик, Романыч, — сказал Инкубатор, едва реинкарнатор подошел ближе. — Гуляешь свободно. Ты что, ничего не слышал?
   — А что я должен слышать? — хмуро поинтересовался Даосов.
   — Да говорят, что заказали тебя, — смущенно сказал Жора.
   — Как это заказали? — Борису Романовичу показалось, что он ослышался.
   — Ты что, не знаешь, как заказывают? — еще больше смутился душеприказчик.
   Даосов ощутил неприятный холодок в спине. А кто бы к такому известию спокойно отнесся?
   — И кто же этот наглец? — не надеясь на ответ, спросил он.
   — Да откуда я знаю! — Похоже, что Жора уже сам был не рад затеянному разговору. — Слушок, говорю, прошел! Даосов сменил тему:
   — Товар есть?
   Жора Инкубатор развел руками.
   — Пустой я, Романыч. Невезуха последнее время идет. И душееды совсем обнаглели… Шастают, сволочи, по ночам, словно у нас здесь медом намазано…
   Это на кладбище-то? Медом? Ну-ну!
   — А Солидол где? — поинтересовался Даосов.
   — В больнице. Я же говорю, что душееды оборзели вконец. Вот он на них и нарвался. У бабы одной на могилке. Ему бы, дураку, сразу душу бросить и бежать, так нет, бляха муха, отбиться захотел. Ну и покромсали мужика. Морда в крови, чакра в дырах. Морда-то ладно, заживет, а вот кто ему чакру штопать будет?
   — Серьезно?
   — Недельки на три из бизнеса выпал. И то, можно сказать, повезло Солидолу, на щенков нарвался, не на взрослых тварей!
   — Ты здесь один? Жора замялся. Даосов терпеливо ждал.
   — Вся кодла здесь, — сказал Инкубатор. — Как, значит, слух про тебя прошел, сам понимаешь, всем интересно стало…
   — Замочат меня или нет? — догадался Даосов. Жора потупился.
   — Мы здесь тотализатор организовали, — признался он. — Против тебя ставки принимают пять к одному.
   — Ну-ну, — саркастически сказал Борис Романович. — Дерзай, может, капиталец сколотишь.
   — Ладно, — сказал Инкубатор. — Ты, Романыч, не держи зла. Сам знаешь, каждый сам за себя, один Бог за всех.
   Даосов с презрением отвернулся от напуганного душеприказчика и двинулся по аллее. Некоторое время Жора Инкубатор с опасливым интересом наблюдал за ним, потом скрылся в тени памятника, и только темное пятно метнулось к стене, словно прополз огромный паук или тень крупной птицы промелькнула.
 
   Может быть, душеприказчики и в самом деле собрались на кладбище, но никто из них, за исключением Жоры Инкубатора, на глаза Даосову попасться не спешил. Или прятались, сволочи, или в засадах сидели. Реинкарнатор брел по аллее, с тревогой поглядывая на голубые огоньки, помигивающие на могилках, и ощущал всевозрастающее беспокойство. Жора Инкубатор такого придумать не мог, не решился бы он в отношении карнача такую пулю отлить. А это значило, что слушок о заказанном убийстве Даосова среди подушников действительно прошел. И ничего хорошего это не сулило. Более того, это значило, что, пока все не утрясется, никто ему ни единой души не продаст. Хорошо еще, что старые запасы неплохие оставались. И ходить Даосову теперь надо было, как говорится, пятками вперед. Подушни-ков напугать легко, у них по обе стороны кладбища, мягко говоря, недоброжелателей хватает. Их Борис Романович не боялся, весовые категории у них не те, но не зря говорят, что от врагов лишь Бог защищен…
   — Эй, — тихонько позвали из кустов. — Души не нужны? Борис Романович остановился и осторожно повернулся на голос. Из кустов на него испуганно смотрела острая хитрая мордочка. Душеприказчик, позвавший Даосова, был молод, пацан еще совсем, и чем-то напоминал крысу, хотелось даже подойти ближе и проверить, не тянется ли за ним голый розовый хвост. Однако Даосов сдержался. Похоже, незнакомый подушник готов был дать деру при любом его неосторожном движении.
   — Ты что, новенький? — поинтересовался Борис Романович, ежась от вновь заморосившего дождя.
   — Почти, — признался его собеседник. — Племяш я Ловкача. Знаете такого?
   — А где же сам Ловкач?
   — А его на новое Ворошиловское кладбище работать позвали, — сказал новоявленный душеприказчик. — Там товара побольше будет, вот он меня сюда и пристроил, чтобы место не пропало.
   — А как ты догадался, что меня души интересуют?