«Бог с ним, с тихим часом, – решила Нюра. – Командирам виднее насчет режима. А я буду думать, как еще, не нарушая устава, укреплять здоровье солдат».
И придумала.
Опять воспоминаяния о любимом «Будьготове» помогли. (На самом-то деле над воротами висело: «Пионерлагерь Мышуйский». И ниже лозунг: «Будь готов!» Но, сами понимаете, как дети это читали.) Нравился там Нюре еще один обычай – ежедневный прием витаминов. Фрукты фруктами, но разноцветные шарики намного эффективнее и при интенсивных нагрузках абсолютно необходимы. Позднее, на курсах, она это отлично усвоила. И вот теперь решила бороться за здоровый образ жизни через витаминизацию всей страны. А пока хотя бы всей части. Уж этого-то ей точно запретить не посмеют.
Для начала отправилась Нюра с ревизией на склады НЗ. Медикаментов там!.. Всем волосатым слонам в полутайге за год не съесть, но как говорится. Чего надо, того и нет. Насилу отыскала две больших коробки с поливитаминами. Слепому видно: на всю часть не хватит. А до следующей поставки – минимум квартал. Пригорюнилась Огурцова, но тут же и придумала, как быть. Начнет она со своего любимого первого взвода особой роты связи, где командиром лейтенант Помидоренко. Пусть это будет эксперимент. Через три месяца можно будет сравнить здоровье подопытного взвода со здоровьем всех остальных. Даже лучше, убедительнее.
Распаковала Нюра коробки, все витамины одинаковые оказались, достала пузырек бурого стекла, развернула инструкцию… да так и застыла с бумажкой этой в руках. Даже на большой деревянный ящик от растерянности присела.
В инструкции значилось буквально следующее: «Препарат рекомендуются женщинам со сроком беременности от одного до шести месяцев, мужчинам – от минус одного до нуля». Перечитала трижды. Развернула на удачу вторую такую же, потом еще и еще. Нет, если опечатка, то уж по всей партии, а если это шутка... Какие могут быть шутки с лекарствами? Эх, вот если б Нюра институт закончила! А на курсах им ничего не рассказывали про мужскую беременность от минус одного до нуля. Где ж такой препарат делают? Повертела упаковку – импорт, все не по-нашему, а у Нюры, что по латыни, что по английскому – одни тройки. Махнула она рукой: вот же наклейка по-русски – «Поливитамины», ну и ладно! Да и в инструкции все нормально, кроме этой беременности. Чепуха! Уж если беременным можно, значит, остальным – тем более. Этот аргумент показался ей самым убедительным.
Конечно, в другое время Нюра наверняка устроила бы скандал. Доложила бы лично Водоплюеву и добилась бы наказания нерадивого зама по тылу подполковника Едунова, который, как всегда, увлекшись составлением списка настоек на спирту, наверняка что-то перепутал с более серьезными лекарствами. Но сейчас Нюра так загорелась новой идеей, что ей не хотелось терять времени. Бог с ним, с пьяницей Едуновым, здоровье личного состава – вот что главное!
Не до конца понимая, зачем это делает, Нюра вскрыла все упаковки витаминов, вынула инструкции и, сложив в бумажный пакет, отнесла в контейнер с мусором, предназначенным для сжигания. Потом спокойно села тут же, на складе и начала составлять график приема витаминов для первого взвода особой роты.
Нюра прикрыла глаза и отчетливо представила себе командира связистов, молоденького лейтенанта Помидоренко, которого она давно уже ласково звала просто Лешей. Нравился он ей своей скромностью и нежным румянцем на всегда гладко выбритых щеках. Да и Алексей, похоже, неравнодушен был к Нюре, только виду не подавал, не решался. И что характерно, весь взвод знал: там, на гражданке, нет у него ни жены, ни даже невесты. Об этом всегда знают, тем более, что солдаты и сержанты в подразделении все как на подбор были женаты.
Нюра представила себе, как она подходит к Леше и рассказывает о своей новой идее. Он, конечно, удивляется сначала, не понимает, а потом радуется и говорит ей спасибо.
Так, примерно, и получилось.
А уже на следующее утро в меню завтрака появились у всех солдат две ярко-желтых таблетки. Нюра лично проследила за тем, чтобы каждый проглотил целебную дозу, прочла коротенькую лекцию о пользе витаминов, о роли их в рационе питания и вообще в жизни, а Леша-лейтенант, как заправский циркач, подбросил пилюли по одной и, поймав их ртом, проглотил. Ребята смеялись и дружно запивали таблетки компотом из алюминиевых кружек. Весело было!
Но еще веселее стало вечером, когда уже после приема третьей дозы, Помидоренко подкараулил Нюру возле медпункта и, набрав в легкие побольше воздуха, смешной скороговоркой признался ей в любви. Перед самым отбоем они впервые поцеловались.
Вот тогда Нюра и поняла, что витамины ей попались волшебные.
Прошло три месяца. Командование вынуждено было признать, что показатели физического здоровья личного состава первого взвода выгодно отличаются от прочих, и нерадивому Едунову велено было заказать целую фуру витаминов на всю часть, вместо такого же количества шиповника на спирту. Витамины пришли разумеется совсем другие, но график, разработанный Нюрой, соблюдался неукоснительно.
Прошло еще три месяца. Авторитет Нюры Огурцовой значительно вырос. Медсестра была теперь по совместительству еще и культработником, ей доверили организацию досуга личного состава с целью общего образования и патриотического воспитания. Чего только не было! Экскурсии по древнему Мышуйску, в знаменитые Бобрячие каменоломни, в краеведческий музей, походы в мышуйскую филармонию, и, наконец, устроила Нюра даже просмотр самого модного мюзикла сезона «Мышуйск, Мышуйск, как много в этом!» местного автора Грызунягина. Она гордилась собой, да что там – она была просто счастлива, когда солдаты дружно аплодировали в конце представления.
И вот, возвращаясь однажды из театра, они и поговорили с Лешей всерьез. Начали издалека. О том, как оба они любят свой первый взвод. Нюра уже тоже называла его своим.
– Я всегда хотела спросить, – вспомнила вдруг девушка, – а почему твои подчиненные все разных национальностей. Это случайно?
Конечно, нашего человека многонациональностью не удивишь. То что сержант Цацурия – жгучий усатый брюнет из Самтреди, ефрейтор Рахатлукумов – коренастый узбек с родинкой на левой щеке, а рядовой Куксис – типичный латыш ростом под два метра с копной густых соломенных волос, это все дело обычное, тем более, что с ними соседствует рядовой Грыжин –с Урала, огненно-рыжий и весь в веснушках, так что его иначе как Грыжик никто и не зовет. Но потом Нюра обнаружила, что других русских во взводе как будто и нет, зато есть китаец Бац дзинь Чао из легендарной деревни Ханево километрах в ста от Мышуйска, натуральный араб Абу-бен-Бубу, даже сенегалц Ньямба Швамба с лицом чернее сапожной ваксы и еще Бог знает кто.
– Все это не случайно, – объяснил Леша. – Но майор Хворостина говорил, что это секретный эксперимент, так что ты не трепись особо. Короче, на примере одного взвода отрабатывается схема мирного сосуществования всех стран и народов. По-моему, неплохо получается.
– По-моему, тоже, – согласилась Нюра. – А сам ты кто по национальности?
– Сам я – простой хохол с полтавщины. Нюра, выходи за меня за муж.
Вот такой был резкий переход.
Медсестра Огурцова обрадовалась, конечно, такому предложению, но она была девушкой строгих правил, и сразу ответа не дала.
– Когда у тебя отпуск, Леша? – только и спросила.
– Через три месяца. Даже чуть раньше.
– Вот давай тогда и поедем в свадебное путешествие. А до этого – ни-ни! Я хочу, чтобы все красиво было…
Алексей не возражал.
Прошло еще три месяца… Нет, не так. Через несколько дней после того исторического разговора Нюре стало плохо. Из полевого лазарета спецчасти ее почти сразу отправили в город, и медсестра Огурцова пропала надолго. Лейтенанту Помидоренко она, конечно, писала письма, что, мол, переживать не стоит, скоро все будет нормально, она поправится и т.д. и т.п., вот только ни разу не объяснила, чем больна. И как раз через те самые три месяца Алексей понял все по-своему, расстроился ужасно, отпуск брать не стал и мужественно решил выкинуть Нюру из головы.
Трудно это было, ведь вся часть продолжала упорно поглощать витамины, а в увольнительных спецназовцы рвались в культпоходы, и вообще неудержимо тянулись к высокому и чистому.
На этом фоне как-то прошло незамеченным резкое и поразительно одновременное похолодание отношений всего личного состава первого взвода со своими молодыми женами. Супруги истосковавшихся бойцов писали им теперь редко и как-то невнятно. Солдаты зверели на глазах и достигали невиданных высот в боевой и политической подготовке. Самодовольное начальство раздавало почетные значки и новые звания.
Прошло еще полгода. Личный состав начал собираться на дембель. О чем и сообщил женам. В ответ пришли письма, в которых очень разные молодые женщины, кто явно зажмурившись (что было видно по почерку), кто закусив губу, кто заламывая руки и причитая, кто иносказательно, а кто и прямо признавались мужьям, что у них родились дети.
Цацурия, бен Бубу и еще несколько южан чуть было не рванули из части с оружием в руках, не дождавшись двух недель до дембеля, ведь все они хорошо помнили, когда именно ушли из дома. Все бы могло обернуться настоящей трагедией, да хорошо невозмутимый Грыжик успел остановить товарищей. Впрочем, невозмутимость его была далеко не случайной. Ему единственному любимая жена прислала не только сообщение о прибавке в семействе, но и фотографию полугодовалого мальчишки – уже рябого и рыжего, как папаша.
– Мой, – выдохнул Грыжик.
– Но ты же в отпуске не был! – заорали все.
– Не был, – тупо согласился Грыжик, – но все равно мой.
А в течение недели и все остальные получили в письмах портреты своих шестимесячных сыновей. Только сыновей и только шестимесячных. Позднее выяснилось, что и дата рождения у всех совпала. А фотографии были примечательные. У Рахатлукумова-младшего родинка красовалась в точности на том же месте, младенцу-Цацурия на карточке только усиков не хватало, китаенка Чао тоже трудно было бы с кем-то перепутать, не говоря уже о Швамбе. Короче, радость была всеобщей и бурной.
Только не у начальства. Водоплюев той же ночью созвал экстренное секретное совещание, на котором присутствовали все его замы, а также начальник горотдела ФСБ Шитокрытов, и даже руководитель администрации Мышуйска Никодим Поросеночкин. Нюру Огурцову подняла с постели военная комендатура и в закрытой машине доставила в часть как субъект повышенной опасности.
Прозаседали до утра. Нюра всех успокоила, разыскав одну случайно не сожженную инструкцию к тем самым витаминам. Чрезвычайное положение в городе Водоплюев решил не вводить, только еще вызвал на всякий случай батюшку отца Евлапмпия, и минут сорок мурыжил бедного на тему: а возможно ли непорочное зачатие у кого-то еще, кроме Девы Марии. Батюшка держался молодцом и в итоге утомил генерала цитатами из священного писания.
А когда солнышко уже поднялось над полутайгой и в части объявили подъем, отец Евлампий взял за руку Нюру и отвел ее к лейтенанту Леше.
– Не ссорьтесь, дети мои, – сказал он. – Господь послал вам тяжкое испытание. Но теперь все закончилось. Сынок твой, лейтенант, тоже Алексей, крещен был мною лично, а с Нюрой мы договорились, что вы прямо завтра пойдете во храм и обвенчаетесь.
– Правда?! – обрадовался Помидоренко и сразу всему поверил.
Потому что и он уже стал настоящим мышуйцем.
ЯГОДЫ
И придумала.
Опять воспоминаяния о любимом «Будьготове» помогли. (На самом-то деле над воротами висело: «Пионерлагерь Мышуйский». И ниже лозунг: «Будь готов!» Но, сами понимаете, как дети это читали.) Нравился там Нюре еще один обычай – ежедневный прием витаминов. Фрукты фруктами, но разноцветные шарики намного эффективнее и при интенсивных нагрузках абсолютно необходимы. Позднее, на курсах, она это отлично усвоила. И вот теперь решила бороться за здоровый образ жизни через витаминизацию всей страны. А пока хотя бы всей части. Уж этого-то ей точно запретить не посмеют.
Для начала отправилась Нюра с ревизией на склады НЗ. Медикаментов там!.. Всем волосатым слонам в полутайге за год не съесть, но как говорится. Чего надо, того и нет. Насилу отыскала две больших коробки с поливитаминами. Слепому видно: на всю часть не хватит. А до следующей поставки – минимум квартал. Пригорюнилась Огурцова, но тут же и придумала, как быть. Начнет она со своего любимого первого взвода особой роты связи, где командиром лейтенант Помидоренко. Пусть это будет эксперимент. Через три месяца можно будет сравнить здоровье подопытного взвода со здоровьем всех остальных. Даже лучше, убедительнее.
Распаковала Нюра коробки, все витамины одинаковые оказались, достала пузырек бурого стекла, развернула инструкцию… да так и застыла с бумажкой этой в руках. Даже на большой деревянный ящик от растерянности присела.
В инструкции значилось буквально следующее: «Препарат рекомендуются женщинам со сроком беременности от одного до шести месяцев, мужчинам – от минус одного до нуля». Перечитала трижды. Развернула на удачу вторую такую же, потом еще и еще. Нет, если опечатка, то уж по всей партии, а если это шутка... Какие могут быть шутки с лекарствами? Эх, вот если б Нюра институт закончила! А на курсах им ничего не рассказывали про мужскую беременность от минус одного до нуля. Где ж такой препарат делают? Повертела упаковку – импорт, все не по-нашему, а у Нюры, что по латыни, что по английскому – одни тройки. Махнула она рукой: вот же наклейка по-русски – «Поливитамины», ну и ладно! Да и в инструкции все нормально, кроме этой беременности. Чепуха! Уж если беременным можно, значит, остальным – тем более. Этот аргумент показался ей самым убедительным.
Конечно, в другое время Нюра наверняка устроила бы скандал. Доложила бы лично Водоплюеву и добилась бы наказания нерадивого зама по тылу подполковника Едунова, который, как всегда, увлекшись составлением списка настоек на спирту, наверняка что-то перепутал с более серьезными лекарствами. Но сейчас Нюра так загорелась новой идеей, что ей не хотелось терять времени. Бог с ним, с пьяницей Едуновым, здоровье личного состава – вот что главное!
Не до конца понимая, зачем это делает, Нюра вскрыла все упаковки витаминов, вынула инструкции и, сложив в бумажный пакет, отнесла в контейнер с мусором, предназначенным для сжигания. Потом спокойно села тут же, на складе и начала составлять график приема витаминов для первого взвода особой роты.
Нюра прикрыла глаза и отчетливо представила себе командира связистов, молоденького лейтенанта Помидоренко, которого она давно уже ласково звала просто Лешей. Нравился он ей своей скромностью и нежным румянцем на всегда гладко выбритых щеках. Да и Алексей, похоже, неравнодушен был к Нюре, только виду не подавал, не решался. И что характерно, весь взвод знал: там, на гражданке, нет у него ни жены, ни даже невесты. Об этом всегда знают, тем более, что солдаты и сержанты в подразделении все как на подбор были женаты.
Нюра представила себе, как она подходит к Леше и рассказывает о своей новой идее. Он, конечно, удивляется сначала, не понимает, а потом радуется и говорит ей спасибо.
Так, примерно, и получилось.
А уже на следующее утро в меню завтрака появились у всех солдат две ярко-желтых таблетки. Нюра лично проследила за тем, чтобы каждый проглотил целебную дозу, прочла коротенькую лекцию о пользе витаминов, о роли их в рационе питания и вообще в жизни, а Леша-лейтенант, как заправский циркач, подбросил пилюли по одной и, поймав их ртом, проглотил. Ребята смеялись и дружно запивали таблетки компотом из алюминиевых кружек. Весело было!
Но еще веселее стало вечером, когда уже после приема третьей дозы, Помидоренко подкараулил Нюру возле медпункта и, набрав в легкие побольше воздуха, смешной скороговоркой признался ей в любви. Перед самым отбоем они впервые поцеловались.
Вот тогда Нюра и поняла, что витамины ей попались волшебные.
Прошло три месяца. Командование вынуждено было признать, что показатели физического здоровья личного состава первого взвода выгодно отличаются от прочих, и нерадивому Едунову велено было заказать целую фуру витаминов на всю часть, вместо такого же количества шиповника на спирту. Витамины пришли разумеется совсем другие, но график, разработанный Нюрой, соблюдался неукоснительно.
Прошло еще три месяца. Авторитет Нюры Огурцовой значительно вырос. Медсестра была теперь по совместительству еще и культработником, ей доверили организацию досуга личного состава с целью общего образования и патриотического воспитания. Чего только не было! Экскурсии по древнему Мышуйску, в знаменитые Бобрячие каменоломни, в краеведческий музей, походы в мышуйскую филармонию, и, наконец, устроила Нюра даже просмотр самого модного мюзикла сезона «Мышуйск, Мышуйск, как много в этом!» местного автора Грызунягина. Она гордилась собой, да что там – она была просто счастлива, когда солдаты дружно аплодировали в конце представления.
И вот, возвращаясь однажды из театра, они и поговорили с Лешей всерьез. Начали издалека. О том, как оба они любят свой первый взвод. Нюра уже тоже называла его своим.
– Я всегда хотела спросить, – вспомнила вдруг девушка, – а почему твои подчиненные все разных национальностей. Это случайно?
Конечно, нашего человека многонациональностью не удивишь. То что сержант Цацурия – жгучий усатый брюнет из Самтреди, ефрейтор Рахатлукумов – коренастый узбек с родинкой на левой щеке, а рядовой Куксис – типичный латыш ростом под два метра с копной густых соломенных волос, это все дело обычное, тем более, что с ними соседствует рядовой Грыжин –с Урала, огненно-рыжий и весь в веснушках, так что его иначе как Грыжик никто и не зовет. Но потом Нюра обнаружила, что других русских во взводе как будто и нет, зато есть китаец Бац дзинь Чао из легендарной деревни Ханево километрах в ста от Мышуйска, натуральный араб Абу-бен-Бубу, даже сенегалц Ньямба Швамба с лицом чернее сапожной ваксы и еще Бог знает кто.
– Все это не случайно, – объяснил Леша. – Но майор Хворостина говорил, что это секретный эксперимент, так что ты не трепись особо. Короче, на примере одного взвода отрабатывается схема мирного сосуществования всех стран и народов. По-моему, неплохо получается.
– По-моему, тоже, – согласилась Нюра. – А сам ты кто по национальности?
– Сам я – простой хохол с полтавщины. Нюра, выходи за меня за муж.
Вот такой был резкий переход.
Медсестра Огурцова обрадовалась, конечно, такому предложению, но она была девушкой строгих правил, и сразу ответа не дала.
– Когда у тебя отпуск, Леша? – только и спросила.
– Через три месяца. Даже чуть раньше.
– Вот давай тогда и поедем в свадебное путешествие. А до этого – ни-ни! Я хочу, чтобы все красиво было…
Алексей не возражал.
Прошло еще три месяца… Нет, не так. Через несколько дней после того исторического разговора Нюре стало плохо. Из полевого лазарета спецчасти ее почти сразу отправили в город, и медсестра Огурцова пропала надолго. Лейтенанту Помидоренко она, конечно, писала письма, что, мол, переживать не стоит, скоро все будет нормально, она поправится и т.д. и т.п., вот только ни разу не объяснила, чем больна. И как раз через те самые три месяца Алексей понял все по-своему, расстроился ужасно, отпуск брать не стал и мужественно решил выкинуть Нюру из головы.
Трудно это было, ведь вся часть продолжала упорно поглощать витамины, а в увольнительных спецназовцы рвались в культпоходы, и вообще неудержимо тянулись к высокому и чистому.
На этом фоне как-то прошло незамеченным резкое и поразительно одновременное похолодание отношений всего личного состава первого взвода со своими молодыми женами. Супруги истосковавшихся бойцов писали им теперь редко и как-то невнятно. Солдаты зверели на глазах и достигали невиданных высот в боевой и политической подготовке. Самодовольное начальство раздавало почетные значки и новые звания.
Прошло еще полгода. Личный состав начал собираться на дембель. О чем и сообщил женам. В ответ пришли письма, в которых очень разные молодые женщины, кто явно зажмурившись (что было видно по почерку), кто закусив губу, кто заламывая руки и причитая, кто иносказательно, а кто и прямо признавались мужьям, что у них родились дети.
Цацурия, бен Бубу и еще несколько южан чуть было не рванули из части с оружием в руках, не дождавшись двух недель до дембеля, ведь все они хорошо помнили, когда именно ушли из дома. Все бы могло обернуться настоящей трагедией, да хорошо невозмутимый Грыжик успел остановить товарищей. Впрочем, невозмутимость его была далеко не случайной. Ему единственному любимая жена прислала не только сообщение о прибавке в семействе, но и фотографию полугодовалого мальчишки – уже рябого и рыжего, как папаша.
– Мой, – выдохнул Грыжик.
– Но ты же в отпуске не был! – заорали все.
– Не был, – тупо согласился Грыжик, – но все равно мой.
А в течение недели и все остальные получили в письмах портреты своих шестимесячных сыновей. Только сыновей и только шестимесячных. Позднее выяснилось, что и дата рождения у всех совпала. А фотографии были примечательные. У Рахатлукумова-младшего родинка красовалась в точности на том же месте, младенцу-Цацурия на карточке только усиков не хватало, китаенка Чао тоже трудно было бы с кем-то перепутать, не говоря уже о Швамбе. Короче, радость была всеобщей и бурной.
Только не у начальства. Водоплюев той же ночью созвал экстренное секретное совещание, на котором присутствовали все его замы, а также начальник горотдела ФСБ Шитокрытов, и даже руководитель администрации Мышуйска Никодим Поросеночкин. Нюру Огурцову подняла с постели военная комендатура и в закрытой машине доставила в часть как субъект повышенной опасности.
Прозаседали до утра. Нюра всех успокоила, разыскав одну случайно не сожженную инструкцию к тем самым витаминам. Чрезвычайное положение в городе Водоплюев решил не вводить, только еще вызвал на всякий случай батюшку отца Евлапмпия, и минут сорок мурыжил бедного на тему: а возможно ли непорочное зачатие у кого-то еще, кроме Девы Марии. Батюшка держался молодцом и в итоге утомил генерала цитатами из священного писания.
А когда солнышко уже поднялось над полутайгой и в части объявили подъем, отец Евлампий взял за руку Нюру и отвел ее к лейтенанту Леше.
– Не ссорьтесь, дети мои, – сказал он. – Господь послал вам тяжкое испытание. Но теперь все закончилось. Сынок твой, лейтенант, тоже Алексей, крещен был мною лично, а с Нюрой мы договорились, что вы прямо завтра пойдете во храм и обвенчаетесь.
– Правда?! – обрадовался Помидоренко и сразу всему поверил.
Потому что и он уже стал настоящим мышуйцем.
ЯГОДЫ
День выдался просто чудесный. Густое синее небо было идеально безоблачным, над лугами плыли дурманящие запахи июльского разнотравья, заливались кузнечики, гудели стрекозы. И когда я вышел к сторожке старого алкоголика Василия Пустыша, настроение у меня было лучше некуда.
А вообще, с тех пор, как я попал сюда, минуло уже почти два года. Многое довелось понять за это время. Главное, я теперь знаю: совсем не важно в какой точке земного шара ты живешь, гораздо важнее, как и зачем. А еще очень важно, кто живет рядом с тобою.
Здесь, в Мышуйске, я оказался нужен людям, а люди – мне. У меня любимая жена Анюта и наш сын Петька, у меня замечательные друзья, интересная работа и множество всяких увлечений. Чего еще человеку надо? Лично я не знаю. Впрочем, если честно, я просто пытаюсь обмануть самого себя. Я знаю, чего еще надо. Просто иногда забываю об этом. А иногда вспоминаю. Забываю чаще, потому что почти все время занят, и мне хорошо. С женой, с друзьями, с сыном. Я, кстати, не курю и почти не выпиваю, но вот когда выпью... Или еще, когда мы остаемся вдвоем с Анютой, и она вдруг начинает печалится безо всякого видимого повода.
Несколько раз я спрашивал ее, как же все-таки люди попадают в Мышуйск, она сама, например. И Анюта сразу делалась сердитой.
Вот и на этот раз: сжимает кулачки, хмурит брови.
– Никак я сюда не попадала! Я здесь родилась! Понимаешь? Спроси у мамы.
А что мне спрашивать, когда я никому не верю. В этом вопросе – никому, даже любимой жене. Хотя говорит она, похоже, чистейшую правду. Дело не в Анюте – тут вся беда во мне. Ведь я-то хорошо помню, что не рождался в своем родном городе, а пришел сюда однажды на лыжах из самой Москвы. По лыжне пришел. Впрочем, в такую странную легенду уже давно никто не верит, даже я сам начинаю сомневаться: не сон ли мне тогда привиделся...
Вообще, наш Мышуйск – это скромный заштатный городишко, каких немало разбросано по всей России и ничего в нем нету особенного, разве что полутайга, начинающаяся сразу за кварталами новостроек. И если поехать вдоль ее дремучих зарослей по старой растрескавшейся бетонке, то на двенадцатом километре дорога упрется в скрипучие ворота, траченные ржавчиной, с еле заметными красными звездами, а дальше потянется в необозримую даль территория воинской части специального назначения, дислоцированной на «Объекте 0013». Собственно, благодаря Объекту и вырос в свое время город Мышуйск. Потому и нет его ни на одной карте. Соседний совсем маленький Бурундучий Яр – обозначен, и поселок городского типа Жилохвостово – нанесен в полном соответствии с реальностью, даже крошечную деревушку Ханево сможете вы найти, а населенного пункта с доброй сотней тысяч жителей – нет как нет, и не ищите, не положено ему быть на картах: география сама по себе, Мышуйск – сам по себе. Может, из-за этого все и вышло?
Прошлым летом я все рвался поехать в Москву – ну, было у меня такое ощущение, что именно там я родился. Соседи беззлобно подсмеивались, Анюта грустила, Петька канючил:
– Па, ну чего ты в этой Москве не видел? Поехали лучше «на юга»...
А потом старый друг Иннокентий Глыба посоветовал:
– Знаешь что, Михаил, сходи-ка ты к Москвичу, он тебе расскажет, есть ли смысл так далеко ездить – все-таки, сам понимаешь, четыре с лишним тысячи верст...
Москвичем звали в Мышуйске семидесятитрехлетнего дядю Трифона. По слухам, он был единственным местным жителем, добравшимся однажды до столицы нашей Родины, за что и получил гордое прозвище. И было это еще при Хрущеве, в год Фестиваля молодежи и студентов.
Дядя Трифон охотно вспоминал бурную молодость свою, но о поездке рассказывал монотонно, бессвязно, зато с массой никчемных подробностей – и все это попивая чаек и гостю подливая. Признаться, он сильно утомил меня. Какой может быть толк от бесед с выживающим из ума стариком? Последней каплей стала демонстрация фотографий. Я решил, что не переживу этого и подался к выходу, но хитрющий дед попросил достать тяжеленные альбомы со шкафа и взял с меня обещание убрать их все на место, дескать ему уже не по силам такое – вот я и ждал, как дурак, пока он свои пожелтевшие фотки отыщет. Однако мучения оказались полностью вознаграждены.
Московский альбом дяди Трифона я изучал внимательно и долго. Зацепившись случайным взглядом за чудные картузы и косоворотки на групповой фотографии ударников коммунистического труда, я все медленнее и медленнее перелистывал страницы и все больше терял ощущение реальности происходящего... Особенно запомнились три сюжета: дядя Трифон и его первая жена Пелагея на фоне Храма Христа Спасителя (1957 год!); веселая компания студентов у подножия бронзового Пушкина на Тверском бульваре, и наконец, отдельно снятая Спасская башня с арабскими цифрами по кругу циферблата. От этих арабских цифр на кремлевских курантах мне сделалось как-то особенно грустно, и я передумал куда-либо ехать. Зачем? Все равно это будет не моя Москва. Зато Мышуйск был вполне мой, и значит, следовало жить в Мышуйске.
А еще через год выяснилось, что я не один такой ненормальный. И поведал мне об этом ни кто иной, как мой сын Петька.
– Знаешь, пап, нам сегодня учитель биологии рассказывал, что бывает такая болезнь. Когда человеку кажется, будто он родился не здесь, жил в каком-то другом месте, и вообще, будто он – это не он. Учитель даже сказал, что в нашем городе живет такой человек.
– Учитель ваш, это Твердомясов, что ли? – осведомился я недружелюбно.
– Да, – сказал Петька, – Афанасий Данилович. Но ты не обижайся пап, он не тебя имел ввиду. Про твои странности вообще никто не знает. А мне уже после мальчишки объяснили, что он, оказывается, про Пустыша говорил.
– Про Пустыша? – удивился я. – Так Василий же просто алкоголик.
– Нет, – протянул Петька со знанием дела, – это он потом алкоголиком стал. А сначала сошел с ума.
– Но меня-то ты сумасшедшим не считаешь? – поинтересовался я настороженно.
– Да ты что, пап?! – вытаращился Петька.
На том разговор и окончился, но я не забыл про Пустыша и, выбрав время, однажды посетил его.
Василий жил в маленькой сторожке на заброшенной пасеке. Раньше, когда здесь вовсю гудели пчелы и живы были разводившие их хозяева, рядом стоял большой дом, но потом родственники погибших свезли добротный сруб в деревню – то ли на стройматериалы, то ли даже в целом виде поставили – изба-то была еще ого-го! А супружеская пара, одинокие старички Волдыревы, Илья Дормидонтович и Лизавета Максимовна только считались погибшими – на самом деле они просто исчезли. Ушли, говорят, однажды в лес и пропали. А были оба с рождения деревенскими, лес знали лучше, чем город. Например, в Антипову зыбучую топь никогда бы не сунулись, да и ядовитые качанные лопухи со съедобной дикой капустой нипочем бы не спутали. Что могло случиться с Волдыревыми? Весь город недоумевал. Однако в Мышуйске, всегда так – поговорили, поговорили о загадочной истории, да и выкинули из головы. Только Василий не забыл, он-то Дормидонтыча, что называется, с пеленок помнил, вот и поселился в сторожке пасечника, когда жена Пустыша, не в силах больше терпеть его пьянства, выгнала мужа из дома.
Я не был близко знаком с Василием, так, виделись раза три на городском базаре, когда он, еще не окончательно спившись, торговал медом – пасеку-то восстановил худо-бедно. Потом, рассказывают, начал самогонкой медовой промышлять, а затем и вовсе перестал появляться в городе. Чисто внешне я хорошо помнил Пустыша, он был похож на вяленого снетка – такой же маленький, тощий, почти невесомый, а лицо темное от солнца и в несметных морщинах, словно сушеная груша. Лет пятьдесят ему было, не больше, а выглядел уж давно на семьдесят – допился, понятное дело. Вот почему теперь я удивился не на шутку. Василий необычайно окреп и похорошел. Пить, что ли, бросил или какой-нибудь йогой занялся? Ведь одним свежим воздухом и трудотерапией здоровье так не поправишь.
– Отлично выглядишь, Василий! – приветствовал я его.
Он в ответ хитро улыбнулся.
– Садись, мил человек, медовушки моей хлебни, да рассказывай, с чем пришел.
Медовухи хлебнуть пришлось – иначе какой разговор с Василием! – но пойло оказалось добрейшее, по классическому рецепту сваренное и подействовало на меня исключительно благоприятно. Я сразу разоткровенничался, обо всех сомнениях своих поведал, про лыжню, приведшую меня в город рассказал, о старике Трифоне вспомнил, на учителя Твердомясова пожаловался и ждал, конечно, ответных признаний. Однако Пустыш все так же молча потягивал свою медовушку и все так же хитро улыбался.
– Ты сам-то откуда будешь? – спросил я напрямую.
– Сам-то я из Железногорска, под Курском это. Сюда в командировку прислали.
– Давно?
– Очень давно.
– А на чем приехал-то? – попытался я зайти с другого конца.
– Вестимо на чем – на лошадях, – проговорил он, неторопливо раскуривая трубку и щурясь от дыма.
– Дурацкая шутка. А я ведь серьезно спрашивал.
– А я серьезно отвечал.
Вот и весь разговор. Верить – не верить? Выпить еще по кружке? Или просто встать и уйти?
Пока я размышлял над вариантами, Пустыш неожиданно достал из-под подушки потрепанную общую тетрадь и протянул мне со словами:
На вот, почитай. Это здесь, в доме лежала. Дормидонтыч оставил прежде, чем совсем уйти.
Передо мной был дневник исчезнувшего без следа пасечника Волдырева, написанный в те самые последние дни. Даты на всех листочках проставил он скрупулезно, но сам текст высокой художественностью не блистал, да и с элементарной грамматикой не дружил. Первая запись начиналась, например, так: «Давеча, ну тойсть намедни был я пришедши в лес и оченна подивилси, что грибов мало. А потом глежу место совсем нето, заплутали мы значить со старухою...»
В общем, историю Волдыревых позволю я себе пересказать своими словами.
В тот день они действительно заблудились в лесу. Случай редкий, но в нашей полутайге бывает с кем угодно. Короче, намаявшись по буеракам, вышли дед с бабкой на незнакомую полянку, приятную глазу, да и решили отдохнуть. Присели, глянули окрест и заприметили сразу усыпанный крупными алыми ягодами куст. С виду как вишня, да ведь куст, а не дерево, листья больше на жасмин смахивают, а кожица у самого плода нежная, чуть матовая – вблизи не столько на вишню, сколько на один шарик гигантской малины походит. В полутайге чего не встретишь! Ну, Дормидонтыч привычным жестом ягодку из грозди выцепил, в пальцах размял – сочная! И пахнет приятно. А пить хотелось – ну сил нет никаких, и от ручья как назло далеко ушли. Не долгими были сомнения.
И ягоды оказались наивкуснейшими – отрава такой не бывает. Так что поели оба, а то что набрали в туесок, Лизавета по дороге докушала. Бодрость в обоих проснулась небывалая, и путь домой нашли они легко и быстро. Впрочем, Волдыревы не удивились: лесные ягоды – давно известно -волшебной силой целительной обладают, одна земляника чего стоит.
Как домой пришли, старуха пошла обед готовить, дед же надумал дров поколоть – хоть и семьдесят лет, а здоровье еще было. Но только колун в руки взял, чует: что-то не то. Подменили колун, уж больно легкий. Вернулся в избу и обомлел: кто это возле печи суетится? А Лизавета обернулась и тоже странно так на своего благоверного смотрит.
К зеркалу подошли вместе. Долго пялились, несколько раз пробовали пыль протереть, очки надевали. Но факт оставался фактом: помолодели они: Илья лет на пятнадцать-двадцать. А Лиза – так и на все двадцать пять.
– Ну, мать, – сказал, Дормидонтыч, – ты ягодок-то видать, перекушала!
– А, думаешь, от этого? – спросила Лизавета испуганно.
– Отчего же еще? – резонно вопросил Илья Дормидонтович.
На следующее утро чуть свет двинулись они на ту же поляну. Нашли быстро. И ели сколько влезет. Казалось, много – не мало. Лишняя молодость не повредит, а то еще удастся и впрок запастись. Но ягода была не только вкусной, но и сытной, так что корзинку они все-таки с собой притащили.
– Ну и как я? – спрашивала Лиза.
– Красавица неописуемая! А я?
– Первый парень на деревне!
И каждый спешил до зеркала добраться. Смотреть на себя было особенно интересно. Но потом Илья понял, что все-таки на жену смотреть приятнее, и Лиза, закончив сравнение со всеми пожелтевшими фотографиями в старых альбомах, переключила внимание на молодого супруга.
В общем, остаток дня провели они в постели, с перерывом на обед, за которым с удовольствием пили медовуху. А потом, уже совсем ночью, устроили еще и ужин, не обошедшийся без самогона. Весело стало до коликов! И после шестого, если не восьмого раза смешливая Лизушка тыкнула в бок притомившегося Илюшку и сказала:
– Неужто иссяк? Может ягодку съешь? Глянь, там в мисочке остались еще!
Угомонились под утро. Ей было двадцать в ту ночь. А ему двадцать три.
В несуразно поздний час, ближе к полудню пошел Дормидонтыч к своим пчелам, да те не признали его – молодого парня, ждали-то старичка. За чужого приняли. Пришлось дымник надевать, чтобы не покусали.
Ну а потом Лизка проснулась и сразу заявила:
– Я хочу еще тех ягод.
– Я тоже, – честно признался Илья.
Он в тот день съел меньше жены и успел сделать такую запись:
«Слышу из сеней, кто-то детским голосочком поет любимую Лизину песню. Выхожу, а там симпатичная такая девчушка лет шести старых кукол из сундука вынимает. Меня увидала, зыркнула шаловливыми глазками и от испуга в корыто с водой села. Вот дурочка! Я подумал: дочки-то у нас вроде не было. А еще сразу захотелось ягод поесть. Вернулся в светелку. Взял туесок, щедрую горсть в рот отправил. Но вспомнил про девочку – ягоды-то вкусные. Надо и ее угостить!..
На этом запись обрывалась.
Только полный тупарь мог бы не понять, что произошло с супругами Волдыревыми.
А вообще, с тех пор, как я попал сюда, минуло уже почти два года. Многое довелось понять за это время. Главное, я теперь знаю: совсем не важно в какой точке земного шара ты живешь, гораздо важнее, как и зачем. А еще очень важно, кто живет рядом с тобою.
Здесь, в Мышуйске, я оказался нужен людям, а люди – мне. У меня любимая жена Анюта и наш сын Петька, у меня замечательные друзья, интересная работа и множество всяких увлечений. Чего еще человеку надо? Лично я не знаю. Впрочем, если честно, я просто пытаюсь обмануть самого себя. Я знаю, чего еще надо. Просто иногда забываю об этом. А иногда вспоминаю. Забываю чаще, потому что почти все время занят, и мне хорошо. С женой, с друзьями, с сыном. Я, кстати, не курю и почти не выпиваю, но вот когда выпью... Или еще, когда мы остаемся вдвоем с Анютой, и она вдруг начинает печалится безо всякого видимого повода.
Несколько раз я спрашивал ее, как же все-таки люди попадают в Мышуйск, она сама, например. И Анюта сразу делалась сердитой.
Вот и на этот раз: сжимает кулачки, хмурит брови.
– Никак я сюда не попадала! Я здесь родилась! Понимаешь? Спроси у мамы.
А что мне спрашивать, когда я никому не верю. В этом вопросе – никому, даже любимой жене. Хотя говорит она, похоже, чистейшую правду. Дело не в Анюте – тут вся беда во мне. Ведь я-то хорошо помню, что не рождался в своем родном городе, а пришел сюда однажды на лыжах из самой Москвы. По лыжне пришел. Впрочем, в такую странную легенду уже давно никто не верит, даже я сам начинаю сомневаться: не сон ли мне тогда привиделся...
Вообще, наш Мышуйск – это скромный заштатный городишко, каких немало разбросано по всей России и ничего в нем нету особенного, разве что полутайга, начинающаяся сразу за кварталами новостроек. И если поехать вдоль ее дремучих зарослей по старой растрескавшейся бетонке, то на двенадцатом километре дорога упрется в скрипучие ворота, траченные ржавчиной, с еле заметными красными звездами, а дальше потянется в необозримую даль территория воинской части специального назначения, дислоцированной на «Объекте 0013». Собственно, благодаря Объекту и вырос в свое время город Мышуйск. Потому и нет его ни на одной карте. Соседний совсем маленький Бурундучий Яр – обозначен, и поселок городского типа Жилохвостово – нанесен в полном соответствии с реальностью, даже крошечную деревушку Ханево сможете вы найти, а населенного пункта с доброй сотней тысяч жителей – нет как нет, и не ищите, не положено ему быть на картах: география сама по себе, Мышуйск – сам по себе. Может, из-за этого все и вышло?
Прошлым летом я все рвался поехать в Москву – ну, было у меня такое ощущение, что именно там я родился. Соседи беззлобно подсмеивались, Анюта грустила, Петька канючил:
– Па, ну чего ты в этой Москве не видел? Поехали лучше «на юга»...
А потом старый друг Иннокентий Глыба посоветовал:
– Знаешь что, Михаил, сходи-ка ты к Москвичу, он тебе расскажет, есть ли смысл так далеко ездить – все-таки, сам понимаешь, четыре с лишним тысячи верст...
Москвичем звали в Мышуйске семидесятитрехлетнего дядю Трифона. По слухам, он был единственным местным жителем, добравшимся однажды до столицы нашей Родины, за что и получил гордое прозвище. И было это еще при Хрущеве, в год Фестиваля молодежи и студентов.
Дядя Трифон охотно вспоминал бурную молодость свою, но о поездке рассказывал монотонно, бессвязно, зато с массой никчемных подробностей – и все это попивая чаек и гостю подливая. Признаться, он сильно утомил меня. Какой может быть толк от бесед с выживающим из ума стариком? Последней каплей стала демонстрация фотографий. Я решил, что не переживу этого и подался к выходу, но хитрющий дед попросил достать тяжеленные альбомы со шкафа и взял с меня обещание убрать их все на место, дескать ему уже не по силам такое – вот я и ждал, как дурак, пока он свои пожелтевшие фотки отыщет. Однако мучения оказались полностью вознаграждены.
Московский альбом дяди Трифона я изучал внимательно и долго. Зацепившись случайным взглядом за чудные картузы и косоворотки на групповой фотографии ударников коммунистического труда, я все медленнее и медленнее перелистывал страницы и все больше терял ощущение реальности происходящего... Особенно запомнились три сюжета: дядя Трифон и его первая жена Пелагея на фоне Храма Христа Спасителя (1957 год!); веселая компания студентов у подножия бронзового Пушкина на Тверском бульваре, и наконец, отдельно снятая Спасская башня с арабскими цифрами по кругу циферблата. От этих арабских цифр на кремлевских курантах мне сделалось как-то особенно грустно, и я передумал куда-либо ехать. Зачем? Все равно это будет не моя Москва. Зато Мышуйск был вполне мой, и значит, следовало жить в Мышуйске.
А еще через год выяснилось, что я не один такой ненормальный. И поведал мне об этом ни кто иной, как мой сын Петька.
– Знаешь, пап, нам сегодня учитель биологии рассказывал, что бывает такая болезнь. Когда человеку кажется, будто он родился не здесь, жил в каком-то другом месте, и вообще, будто он – это не он. Учитель даже сказал, что в нашем городе живет такой человек.
– Учитель ваш, это Твердомясов, что ли? – осведомился я недружелюбно.
– Да, – сказал Петька, – Афанасий Данилович. Но ты не обижайся пап, он не тебя имел ввиду. Про твои странности вообще никто не знает. А мне уже после мальчишки объяснили, что он, оказывается, про Пустыша говорил.
– Про Пустыша? – удивился я. – Так Василий же просто алкоголик.
– Нет, – протянул Петька со знанием дела, – это он потом алкоголиком стал. А сначала сошел с ума.
– Но меня-то ты сумасшедшим не считаешь? – поинтересовался я настороженно.
– Да ты что, пап?! – вытаращился Петька.
На том разговор и окончился, но я не забыл про Пустыша и, выбрав время, однажды посетил его.
Василий жил в маленькой сторожке на заброшенной пасеке. Раньше, когда здесь вовсю гудели пчелы и живы были разводившие их хозяева, рядом стоял большой дом, но потом родственники погибших свезли добротный сруб в деревню – то ли на стройматериалы, то ли даже в целом виде поставили – изба-то была еще ого-го! А супружеская пара, одинокие старички Волдыревы, Илья Дормидонтович и Лизавета Максимовна только считались погибшими – на самом деле они просто исчезли. Ушли, говорят, однажды в лес и пропали. А были оба с рождения деревенскими, лес знали лучше, чем город. Например, в Антипову зыбучую топь никогда бы не сунулись, да и ядовитые качанные лопухи со съедобной дикой капустой нипочем бы не спутали. Что могло случиться с Волдыревыми? Весь город недоумевал. Однако в Мышуйске, всегда так – поговорили, поговорили о загадочной истории, да и выкинули из головы. Только Василий не забыл, он-то Дормидонтыча, что называется, с пеленок помнил, вот и поселился в сторожке пасечника, когда жена Пустыша, не в силах больше терпеть его пьянства, выгнала мужа из дома.
Я не был близко знаком с Василием, так, виделись раза три на городском базаре, когда он, еще не окончательно спившись, торговал медом – пасеку-то восстановил худо-бедно. Потом, рассказывают, начал самогонкой медовой промышлять, а затем и вовсе перестал появляться в городе. Чисто внешне я хорошо помнил Пустыша, он был похож на вяленого снетка – такой же маленький, тощий, почти невесомый, а лицо темное от солнца и в несметных морщинах, словно сушеная груша. Лет пятьдесят ему было, не больше, а выглядел уж давно на семьдесят – допился, понятное дело. Вот почему теперь я удивился не на шутку. Василий необычайно окреп и похорошел. Пить, что ли, бросил или какой-нибудь йогой занялся? Ведь одним свежим воздухом и трудотерапией здоровье так не поправишь.
– Отлично выглядишь, Василий! – приветствовал я его.
Он в ответ хитро улыбнулся.
– Садись, мил человек, медовушки моей хлебни, да рассказывай, с чем пришел.
Медовухи хлебнуть пришлось – иначе какой разговор с Василием! – но пойло оказалось добрейшее, по классическому рецепту сваренное и подействовало на меня исключительно благоприятно. Я сразу разоткровенничался, обо всех сомнениях своих поведал, про лыжню, приведшую меня в город рассказал, о старике Трифоне вспомнил, на учителя Твердомясова пожаловался и ждал, конечно, ответных признаний. Однако Пустыш все так же молча потягивал свою медовушку и все так же хитро улыбался.
– Ты сам-то откуда будешь? – спросил я напрямую.
– Сам-то я из Железногорска, под Курском это. Сюда в командировку прислали.
– Давно?
– Очень давно.
– А на чем приехал-то? – попытался я зайти с другого конца.
– Вестимо на чем – на лошадях, – проговорил он, неторопливо раскуривая трубку и щурясь от дыма.
– Дурацкая шутка. А я ведь серьезно спрашивал.
– А я серьезно отвечал.
Вот и весь разговор. Верить – не верить? Выпить еще по кружке? Или просто встать и уйти?
Пока я размышлял над вариантами, Пустыш неожиданно достал из-под подушки потрепанную общую тетрадь и протянул мне со словами:
На вот, почитай. Это здесь, в доме лежала. Дормидонтыч оставил прежде, чем совсем уйти.
Передо мной был дневник исчезнувшего без следа пасечника Волдырева, написанный в те самые последние дни. Даты на всех листочках проставил он скрупулезно, но сам текст высокой художественностью не блистал, да и с элементарной грамматикой не дружил. Первая запись начиналась, например, так: «Давеча, ну тойсть намедни был я пришедши в лес и оченна подивилси, что грибов мало. А потом глежу место совсем нето, заплутали мы значить со старухою...»
В общем, историю Волдыревых позволю я себе пересказать своими словами.
В тот день они действительно заблудились в лесу. Случай редкий, но в нашей полутайге бывает с кем угодно. Короче, намаявшись по буеракам, вышли дед с бабкой на незнакомую полянку, приятную глазу, да и решили отдохнуть. Присели, глянули окрест и заприметили сразу усыпанный крупными алыми ягодами куст. С виду как вишня, да ведь куст, а не дерево, листья больше на жасмин смахивают, а кожица у самого плода нежная, чуть матовая – вблизи не столько на вишню, сколько на один шарик гигантской малины походит. В полутайге чего не встретишь! Ну, Дормидонтыч привычным жестом ягодку из грозди выцепил, в пальцах размял – сочная! И пахнет приятно. А пить хотелось – ну сил нет никаких, и от ручья как назло далеко ушли. Не долгими были сомнения.
И ягоды оказались наивкуснейшими – отрава такой не бывает. Так что поели оба, а то что набрали в туесок, Лизавета по дороге докушала. Бодрость в обоих проснулась небывалая, и путь домой нашли они легко и быстро. Впрочем, Волдыревы не удивились: лесные ягоды – давно известно -волшебной силой целительной обладают, одна земляника чего стоит.
Как домой пришли, старуха пошла обед готовить, дед же надумал дров поколоть – хоть и семьдесят лет, а здоровье еще было. Но только колун в руки взял, чует: что-то не то. Подменили колун, уж больно легкий. Вернулся в избу и обомлел: кто это возле печи суетится? А Лизавета обернулась и тоже странно так на своего благоверного смотрит.
К зеркалу подошли вместе. Долго пялились, несколько раз пробовали пыль протереть, очки надевали. Но факт оставался фактом: помолодели они: Илья лет на пятнадцать-двадцать. А Лиза – так и на все двадцать пять.
– Ну, мать, – сказал, Дормидонтыч, – ты ягодок-то видать, перекушала!
– А, думаешь, от этого? – спросила Лизавета испуганно.
– Отчего же еще? – резонно вопросил Илья Дормидонтович.
На следующее утро чуть свет двинулись они на ту же поляну. Нашли быстро. И ели сколько влезет. Казалось, много – не мало. Лишняя молодость не повредит, а то еще удастся и впрок запастись. Но ягода была не только вкусной, но и сытной, так что корзинку они все-таки с собой притащили.
– Ну и как я? – спрашивала Лиза.
– Красавица неописуемая! А я?
– Первый парень на деревне!
И каждый спешил до зеркала добраться. Смотреть на себя было особенно интересно. Но потом Илья понял, что все-таки на жену смотреть приятнее, и Лиза, закончив сравнение со всеми пожелтевшими фотографиями в старых альбомах, переключила внимание на молодого супруга.
В общем, остаток дня провели они в постели, с перерывом на обед, за которым с удовольствием пили медовуху. А потом, уже совсем ночью, устроили еще и ужин, не обошедшийся без самогона. Весело стало до коликов! И после шестого, если не восьмого раза смешливая Лизушка тыкнула в бок притомившегося Илюшку и сказала:
– Неужто иссяк? Может ягодку съешь? Глянь, там в мисочке остались еще!
Угомонились под утро. Ей было двадцать в ту ночь. А ему двадцать три.
В несуразно поздний час, ближе к полудню пошел Дормидонтыч к своим пчелам, да те не признали его – молодого парня, ждали-то старичка. За чужого приняли. Пришлось дымник надевать, чтобы не покусали.
Ну а потом Лизка проснулась и сразу заявила:
– Я хочу еще тех ягод.
– Я тоже, – честно признался Илья.
Он в тот день съел меньше жены и успел сделать такую запись:
«Слышу из сеней, кто-то детским голосочком поет любимую Лизину песню. Выхожу, а там симпатичная такая девчушка лет шести старых кукол из сундука вынимает. Меня увидала, зыркнула шаловливыми глазками и от испуга в корыто с водой села. Вот дурочка! Я подумал: дочки-то у нас вроде не было. А еще сразу захотелось ягод поесть. Вернулся в светелку. Взял туесок, щедрую горсть в рот отправил. Но вспомнил про девочку – ягоды-то вкусные. Надо и ее угостить!..
На этом запись обрывалась.
Только полный тупарь мог бы не понять, что произошло с супругами Волдыревыми.