Прентис уже привык к таким поправкам. Конечно, Бобу видней, он давно сам себе тренер, а Прентис, по сути, его ассистент.
– Игорь, – предложил Боб, – поиграем, как вчера?
– Давай.
– Монтгомери, – сказал Боб.
– Сальников, – ответил Волжин.
Эту игру они придумали накануне, когда встретились в Комитете по охране и почти сразу нашли общий язык. Выяснилось, что Боб говорит по-русски. («Мечтал работать разведчиком и выучил, а теперь разведчики никому не нужны, зато русский очень кстати»). А уже разговорившись они поняли, что оба знают и любят спорт, я поклоняются одним и тем же кумирам, и их кумирами были не отчаянные «профи» последних лет, чьи рекорды создавала варварская спортивная наука, а те настоящие герои спорта, которые еще не знали тонкого научного расчета и транжирили свое здоровье на удавление нерационально, но за победу дрались, как звери.
Волжин был мальчишкой, а Джонсон даже не родился, когда их кумиры заканчивали свой путь в спорте, но воспоминания детства – самые яркие, и Волжин помнил и переполненные трибуны Лужников в дни соревнований, и тренировки знаменитых легкоатлетов, на которые он бегал поглазеть, имея такую возможность; а Джонсон, пятнадцати лет попав в Хьюстон, мог целыми часами просиживать в Музее спортивной славы, просматривая старые записи Олимпиад и крупных чемпионатов, и старый спорт он знал не хуже Воджина, даже лучше, потому что знал его еще и изнутри.
И вот Боб заявил, что США – первая спортивная держава мира. Волжин не согласился. И началось. Они стали бросаться громкими именами, загоняя порой друг друга в тупик, ведь в некоторых видах СССР и США не были равны, и тогда, если называлось не равнозначное имя, один из них призадумывался и говорил: «Нет, не то. Этот раунд я выиграл».
– Джо Луис, – предлагал Боб.
– Лемешев, – отвечал Игорь.
– Не то. Кассиус Клэй.
– Горстков, – отвечал Игорь.
– Не то! Джо Фрэзер.
– Лагутин. Ну, ладно, Боб, этот раунд ты выиграл. От мрачной группы экспертов отделился Альвар Густафссон, тоже член Всемирного Координационного Совета, и, подойдя к Волжину, сказал:
– Бьерн Борг.
Волжин задумался, и Джонсон опередил его:
– Джон Макинрой.
– Чесноков, – вспомнил, наконен, Волжин.
– Не то! – в один голос откликнулись Джонсон и Хустафссон.
«Ну, держись, великий спринтер!» – подумал Волжан и объявил:
– Вячеслав Веденин.
– Томас Вассберг, – незамедлительно отозвался Густафссон. А Джонсон скромно заметил:
– Пропускаю.
– Густафссон, – сказал Тустафссон.
– Это ты, что ли? – улыбнулся Волжин.
– Нет, Томас Густафссон, олимпийский чемпион. – Хайден! – радостно закричал Боб. – Эрик Хайден.
– Евгений Куликов, – спокойно ответил Волжин. – Если угодно, Игорь Малков.
Вдруг Джонсон поднялся. Откинув одеяло, встряхнул расслабленными мышцами. Прентис показал ему секундомер и, щелкнув кнопочкой, убрал в карман. Барокамеры были уже отсоединены, и великий спринтер медленно пошел к дорожке, переступая длинными, как у страуса, ногами, под лоснящейся черной кожей которых красиво перекатывались натренированные мускулы, и остановился возле белой линии старта, проведенной в шестнадцати ярдах от входа в Тоннель. Таков был разбег Джонсона.
Все стояли и молча смотрели, как он разминается. Потом Боб снова сел в шезлонг, накрылся одеялом, и Прентис с коротышкой принялись яростно растирать его мышцы, выдавливая на черную кожу белые червячки пасты из голубого тюбика. В воздухе разлился резкий и пряный запах.
Снова подошел Густафссон.
– Стэнмарк, – сказал он.
– Братья Маре, – откликнулся Боб.
– Жиров, – сказал Волжин и добавил:
– Вот что, пора переходить к легкой атлетике. Брумель.
– Шеберг – сказал Густафссон.
– Дюмас, – сказал Боб.
– Не то, – ответил Воджин обоим.
– Ладно, – прищурился Боб, – Бимон.
– Санеев.
– Ортер.
– Седых.
– Эшфорд.
– Кондратьева.
– Льюис.
– Борзов.
– Оуэне, Мактир, Ханне, Смит, Кэлвин Смыт, Лэттш! Кинг, Флойд, Уильяме, Сэнфорд, Ридлик…
– Остановись, Боб, – сказал Преншис. – Вкалываю суперэкспресс.
Суперэкспресс-допинг Прентис вводил лично, не доверяя этот ответственный процесс никому. А когда ядовито – голубая, яркая, чуть ли не светящаяся жидкость перешла вся в вену Джонсона, тренер как-то остервенело выдернул шприц и шваркнул его о баллон с газом.
«На счастье», – подумал Волжин, хотя никто не сказал ни слова.
Потом он поймал взгляд Джонсона, вздрогнул и даже поежился, так ему вдруг стало жутко. Зрачки у Боба сузилась, превратились в сильной точки, словно от очень лампы, а радужка остекленела и прямо на глазах стала мутнеть.
– Пора, господа, – проговорил Прентис.
Джонсон, даже не приподнявшись, вяло протянул длинную черную руку с тонкими пальцами, и присутствующие все по очереди пожали ее. Одни молча, другие – тихо, сдержанно пожелали удачи.
– Ни пуха, – сказал Волжин по-русски, задержав в своей руке безвольную ладонь Боба.
– К черту, – проговорил Боб, с усилием растянув губы в улыбке.
Когда же они поднялись в небо, и, приникнув к иллюминатору, Волжин смотрел вниз, на маленькую черную точку на краю красной тартановой полосы, его вдруг охватило сильное и щемящее чувство, близкое к экзальтации. Уже само то, что Джонсон вышел один на один с Тоннелем, казалось Волжину победой добра над злом. Но он пере живал, переживал ужасно, и не столько за успех дела, сколько за самого Джонсона, словно тот вдруг стал для него родным.
А накануне, когда они встретились в Комитете, они не сразу стали мирно перебрасываться именами спортивных звезд, они сначала чуть не поругались. Волжин еле сдерживал себя, глядя, как мальчишка Бобби Джонсон откровенно издевается над почтенными членами экспертной комиссии и Всемирного Координационного Совета. Бравируя знанием русского – среди прибывших никто не знал его так, как Джонсон – он отпускал такие грубые шуточки и так меряно подмигивал при этом Волжину, что тот готов был отхлестать Боба по щекам, но… Он понимал не хуже других, что Джонсона можно спугнуть. И тогда будет просто огромная дымящаяся воронка, и тучи радиоактивной пыли, и целые колонны техники, и отряды дезактиваторов в оранжевых комбинезонах… Или – и этого хотелось еще меньше – вновь ожидание неизвестно чего и вновь проклятая работа в Комитете по охране.
На безопасном расстоянии от Зоны, посреди поля, куда сели вертолеты, уже была готова палатка, и в ней – два экрана, и на одном из них был Джонсон.
Вот он встал, отбросил одеяло, попрыгал, не замечая, видимо, что прыгает прямо на одеяле, прокалывая его шипами, и все увидели, как надулись его мускулы, а глаза заблестели сумасшедшим блеском. Он постоял, покачался па носках, поднимая и опуская рук, и, а потом раздался громкий голос: «На старт!», и в палатку вошла тишина.
Джонсон устраивался на колодках неторопливо, привычно выбрасывая вверх ноги, встряхивая ими, тщательно выбирая точку опоры для каждой ступни, аккуратно переставляя пальцы рук, словно подыскивая на тартане место, которое приятнее всего на ощупь. Потом он замер и, только раз взглянув в черному Тоннеля, отделенную от него шестнадцатью ярдами, опустил голову и как бы обмяк в ожидали;: второй команды.
– Внимание! – прокричал магнитофон, и люди в палатке перестали дышать.
Волжин заметил, как от выступившего пота заблестел лоб у Брайта, как главный эксперт по автоматике Тохкро Мацуоки нервно поправляет очки, то сбивая их с носа, то возвращая на место, как Густафссон яростно трет подбородок, словно ищет на нем пропавшую бороду. Никто не понял, сколько прошло секунд, когда, наконец, грянул выстрел и Джонсон рванулся.
При первом же шаге по Тоннелю по всей его длине вспыхнул свет, а в глубине заработала телекамера, и на параллельном экране можно было видеть яс удаляющегося, а набегающего Джонсона. Потом удаляющийся Джонсон пропал (это закрылись двери) и появился шов (это включилась камера на внутренней стороне дверей). Джонсон бежал, и зрелище было завораживающим: Волжин даже не представлял себе, что всего какая-то секунда разницы от обычных результатов спринтеров прошлых лет дает такой потрясающий зрительный эффект. Черные ноги Джонсона мелькали, как у хорошего рысака, от них рябило в глазах.
А потом он вдруг оступился не чуть не упал.
Волжин зажмурился. Густафссон вскрикнул, словно его ударили. Мацуоки уронил очки и мучительно щурился, глядя на экран. У Брайта воротничок рубашки промок насквозь. Эльза Гудинес упала в обморок.
А Джонсон снова бежал как ни в чем не бывало, Джонсон летел, Джонсон молотил по тартану красивыми, мощными, стройными ногами. И даже казалось, что он ускоряется, стремительно и неуклонно. А что он сделал на финише, никто не понял. Наверно, это и был тот самый финишный нырок Джека Фаста, потому что больше всего это напоминало плохо склеенный фильм с пропущенными в середине кадрами, и на только что бешено мелькавшем табло секундомера вдруг замерли цифры: 8,18.
А когда Джонсон уже отключал автоматику в полном соответствии с Инструкцией Дэммока, люди в палатке все еще стояли, не в силах ни тронуться с места, ни даже произнести хоть что-нибудь. Густафссон прослезился. Огромный рыжеусый Густафссон вытирал рукавом слезы. А маленький Тохиро Мацуоки вздрогнул и, задвигавшись первым, принялся искать в траве свои руки. И только тут все заметили, что Эльза Гудинес, очаровательная Эльза Гудинес лежит без сознания, разбросав в стороны руки.
Видеофон в кабинете Волжина не смолкал ни на минуту. Комитет по охране Зоны Тоннеля был временно превращен в комитет о ее ликвидации и реализации ценностей, так что работы у председателя хватало. Но звонили почему-то все время не по работе. Сначала позвонила дочка. Раскрасневшаяся после тенниса, она была одета в белую маячку и короткую юбчонку и все еще держала в руках ракетку.
– Папахен! – закричала она. – Сегодня Джонсон обедает у нас! Ты слышишь меня? Когда мы были вчера в отеле, я его позвала, и он сразу согласился. А ты уже уехал тогда.
– Ты матери-то сказала? – спросил Волжин.
– Да. Мама не против. Слушай, папахен, Джонсон рассказал мне, для чего ему девять миллиардов. Он собирается создать по примеру Хьюстона спортивные центры во всем мире. Оказывается, он возглавлял подпольное движение «Спортсмены мира – за идеалы спорта», а теперь движение станет легальным. Ты представляешь, папахен, какую поддержку получит Джонсон по всей планете после своего подвига?!
Как раз что-то подобное Волжин и представлял себе.
– Постой, галка, – сказал он дочери. – Ты это серьезно?
– Ну, – растерялась немного дочка, – если он мне серьезно говорил…
– Хорошо, – перебил Волжин, мыслями он был уже далеко. – Я тебе сам потом перезвоню.
«Надо связаться с Клодом Дюкерком», – подумал он.
Клод Дюкерк был председателем Международного комитета по контролю. Но позвонить не удалось. Видеофон снова просигналил, и на экране появилась Эльза Рудинес.
– Синьор Волжин, доброе утро. Поздравьте нас. На сегодняшнем заседании Совета проект директивы ВКЗ о полном запрещении профессионального спорта приобретет силу международного закона, – она всегда любила говорить напыщенно. – Я уже знаю мнение большинства членов Совета. Ваш голос не станет решающим. Так что отныне на один миллионер не сможет финансировать спортивные клубы старого образца.
«А миллиардер?» – чуть было не спросил Волжин и вдруг почувствовал, что ему перехватило дыхание.
– Прости, синьора, – сказал он, – мне что-то нехорошо. Я перезвоню вам попозже.
– Нехорошо – это по моей части! – Эльза была весьма игриво настроена.
– Простите, синьора, но мне кажется, это не совсем тот случай.
И Волжин отключился. Некоторое время он сидел, пытаясь собраться с мыслями и тупо глядя в серое стекло, а потом под аккомпанемент звонка на экране появилось лицо жены.
Жена интересовалась, как принимать Джонсона, кого звать еще, пускать ли журналистов, жаловалась на нехватку времени и спрашивала, но боится ли он, то есть Волжин, за Галку, не слишком ли она увлекается этим сомнительным героем.
Волжин отвечал невпопад и иод конец уже традиционно извинился и пообещал перезвонить сам.
Следующим был Брайт.
– Старик! – заговорил он. – Слушай, что я тебе расскажу. Ты обалдеешь. Ты, наверно, думаешь, что подтвердилась шутка Корвадеса и под Тоннелем ничего не оказалось. Так вот: там было не двести пятьдесят мегатонн, а п я т ь с о т. Ты представляешь, каков мерзавец, этот Дэммок!
– Сколько? – равнодушно переспросил Волжин.
– Пятьсот.
– Изрядно.
– «Изрядно»! – обиделся Брайт. – Да это черт знает что!
– Слушай, Джонни, – сказал Волжин, – вы все так часто звоните и все говорите на разных языках. Я уже ничерта не соображаю. Я тебе сам позвоню. Попозже. Хорошо?
Брайт исчез, а вместо него как-то странно (вроде бы и звонка даже не было) возник на экране Джексон.
– Игорек, – сказал он («Какой я ему, к черту, Игорек?», – подумал Волжин), – хочешь я подарю тебе девять миллиардов долларов? У меня тут в номере случайно обнаружились лишние девять миллиардов. Тебе не нужны?
Джонсон говорил по-английски, и это было очень странно.
– Ты что, Боб? – спросил Волжин. – Ты пьяный, что ж?
На это Джонсон разразился потоком трудно переводимой испанской брани, и в этой словесной помойке отчетливо была различимы только тря имени: Иисуса Христа, девы Марии и Эльзы Гудинес. Потом Джонсон внезапно иссяк и продекламировал по-русски:
На наших мускулах кровь и пот,
На наших зубах – песок.
Еще один последний бросок,
Еще один поворот.
На наших мускулах пот и кровь,
Зато результат высок!
А финиш будет, как выстрел в висов,
Но все повторится вновь.
Это были стихи Джеймса Тайлера в его, волжинском переводе, и он никогда не думал, что они могут так звучать, как звучали сейчас в устах пьяного спринтера.
– Знаешь, Игорь, что я хотел сказать им всем сегодня вечером, когда они сядут у экранов своих стереоящиков и будут пялить на меня глаза?
Джонсон поправил на шее воображаемый галстук, прокашлялся и вдруг закричал, как на митинге:
– Я! Последний спринтер уходящего мира! Призываю всех, кто еще не окончательно погряз в мелких заботах о своем здоровье и благополучии: спасите спорт! Спорт умирает, но он безумно хочет жить. Спасите его. Начните все с начала. Еще не поздно. Каждому из вас, кто захочет стать настоящим профессионализм спортсменом, я, Роберт Джонсон, буду платить деньги, хорошие деньги, и уж я научу вас, как надо отдавать спорту всего себя, всего без остатка. Спорт не признает компромиссов. В спорте надо раствориться. И тогда он щедро вознаградит тебя за твою преданность. Я, Роберт Джонсон, призываю всех создавать новые настоящие спортивные клубы! Я, Роберт Джонсон, буду финансировать эти клубы! И это будет прекрасно. Но все зависит от вас. Судьба спорта в ваших руках, люди планеты! Спасите спорт! Ради красоты, ради силы, ради отчаянного духа борьбы, ради счастья – величайшего на свете счастья преодоления предела – спасете спорт! К этому призываю вас я, последний спринтер уходящего мира.
А теперь, Игорь, я ничего им не скажу. Ничего. Так тебе нужны девять миллиардов, или я их выбрасываю?
– Нет, Боб, – сказал Волжин, – мне не нужны эти деньги.
– Хорошо, – Джонсон достал откуда-то из-за кадра бутылку виски и, сделав большой глоток, спросил: – А выпить ты не хочешь? Ах, да, ты же в телевизоре! Тогда давай поиграем.
– Давай, – согласился Волжин.
– Чиверс, – предложил Джонсон.
– Третьяк, – отпарировал Волжин.
– Эспозито.
– Бобров.
– Гретцки.
– Харламов.
– Пэгги Флэминг, – внезапно перескочил Джонсон.
– Водорезова.
– Не то.
– Хорошо. Роднина.
– Бабилония.
– Не то, ох, не то!
– Хэмилтон.
– Фадеев.
– Таулер – Форд.
– Пахомова – Горшков.
– Ладно, – сказал Джонсон и снова сделал перескок:
– Джон Томас.
– Владимир Ященко.
– Ренальдо Нехемиа.
– Андрей Прокофьев.
– Не то. Боб Джонсон.
– Кто?
– Боб Джонсон.
«Ну и что ты хочешь, чтобы я сказал?» – подумал Волжин.
– Не молчи, Игорь, – сказал Джонсон.
– Мне некого назвать, – голос Волжина стал глуховатым.
– Тогда возьми девять миллиардов.
– Нет, – сказал Волжин.
– Ну, тогда давай выпьем.
И Джонсон протянул ему бутылку виски.