Впрочем, самые страшные душевные муки Лучиано испытывает не по моей вине. Когда на рыночной площади выволакивают на эшафот железные клетки с приговоренными, он, бессмертный, всегда стоит рядом, стиснув зубы и сжав кулаки. Площадь забита до отказа, сплошное море голов. Такое представление случается нечасто, да и подручные ландграфа следят, все ли обыватели пожаловали убедиться в неотвратимости возмездия. Толпа прет отовсюду, возле собора крючконосые торгаши устанавливают свои столики со сладостями, иголками, гребешками, серьгами и монистами, дети дуют в дудки, хохочут и плачут. Проходят монахи, подпоясанные вервием, и никто не знает, о чем они думают под надвинутыми капюшонами. Праздник.
Я слоняюсь в толпе, слушая пересуды бюргеров. Тут можно узнать все, что угодно, жизнь города предстает как на ладони. Оказывается, епископские стражники чуть не поймали сумасшедшего Николауса у некой благочестивой вдовицы, а он, не будь дурак, сбежал через подвал. Или вот: минхеру Шванцеру подфартило: выгодно продал сукно, а ведь цены-то нынче низкие, оно и понятно, нет войны… Гомонит толпа. А вокруг эшафота наемники швейцарцы. Здоровенные мужики с тяжелым взглядом. Странные люди эти швейцарцы. Сидят в таверне, пьют, но не напиваются - боятся. Знают: никто их не любит. Молчат и пьют, потом затевают драки между собой.
А вот и Лучиано. Он тоже замечает меня, но не здоровается, смотрит волком.
- И ты пожаловал, да? - цедит он сквозь зубы. - Заполучить души… вон тех? - он кивает в сторону эшафота.
- Успокойся! - примирительно говорю я. - У них нет души. А пришел я сюда за тем же, за чем и ты.
Но его нелегко образумить.
- Лжешь! Зачем здесь все эти людишки? А?
- Очень просто. Хотят вкусить радость, что они живут. Где еще, если не здесь, и когда, если не сейчас?
После некоторого размышления он соглашается:
- Ты, как всегда, прав, мудрый. Стало быть, людишки не зазря топчутся здесь, не зазря вытягивают шеи, дабы лучше все увидеть? Ты прав, к вечеру они сызнова вернутся в свои зловонные норы. И будут довольны, понеже еще живут, хотя и в лохмотьях. Они уснут спокойно, сном праведников. Ведь кое-кому приходится много горше, чем им. Да, ты прав.
- Эй, прикуси язык! - толкаю я его в бок. Сдается мне, вон тот продавец просяных лепешек проявляет к нашему разговору повышенное внимание. Но Лучиано уже сорвался с цепи.
- Вот он, род людской! Все хотят быть вечными. Потому и привалили сюда, храбрецы!
- Ну а ты чем лучше? - допытываюсь я. - Вертишься вокруг… хм, этой, около которой вертишься, жить без нее не можешь. Вечного блаженства домогаешься. В придачу, так сказать, к бессмертию, а?
Он глядит на меня, должно быть, намереваясь испепелить взглядом. Но призрак не убьешь.
Тем временем выводят приговоренных к казни, толпа задвигалась и взревела, нас закрутило в людском водовороте, и мы потеряли друг друга из виду. Лучиано, конечно, взбешен, но ему нелишне кое о чем поразмыслить.
А когда бессмертный размышляет, это всегда на пользу. Тем паче для Лучиано, который то и дело запутывается в немыслимых историях, откуда я вытаскиваю его с немалыми усилиями.
Чего стоит, к примеру, одна только эта возня с минхером Петрусом - далеко не последним человеком в городе.
Минхер Петрус слег, весь скрюченный, без движения. Уж как только не колдовали над ним врачеватели: то кровь пустят, то песком горячим прожаривают - все втуне. Ему бы Лучиано пригласить, да, видать, опасался сквалыга: не слишком ли дорого возьмет чудодей. Справедливости ради надо признать, что торгашам и скопидомам мой друг не спускал.
И вот как-то в воскресенье Лучиано зашел ко мне необычайно веселым.
- С чем пожаловал? - спросил я. - Раз ты весел, стало быть, не к добру. Опять каверзу затеял?
- Ты прав, мудрый! Я затеял исцелить Петруса.
- С чего ты так подобрел?
- Нынче после литургии викарий возвестил всему приходу. Мол, так и так, благочестивый раб божий Петрус отвалит сто дублонов тому, кто с божьей помощью поставит его на ноги, сиречь избавит от тяжкого недуга. Теперь пораскинь умом: великая выйдет потеха, коли я вылечу старикашку и ему придется выплатить сто дублонов. Да он же от огорчения тут же отдаст богу душу!
- Выбрось сию блажь из головы! - сказал я. - Петрус и на том свете не расстанется с золотишком, Зря время потратишь.
Но Лучиано меня не послушал. Ушел и - надо же умудриться! - на следующий день поставил Петруса на ноги, так что ошалевший исцеленный даже пошел к литургии.
Вечером Лучиано послал слугу за деньгами. Но многомудрый Петрус завел такие речи:
- Твой хозяин, - сказал Петрус, - слуга дьявола! Я обещал заплатить сто дублонов всякому, кто лишит меня хворобы с божьей помощью, а твой хозяин даже ни разу не упомянул святое имя господне! Сей нечестивец злокозненно наслал на меня болезнь, дабы ограбить почтенною© человека.
И приказал для острастки поколошматить слугу.
Услышав крики на улице, я послал Марту выяснить, что случилось. Через минуту она вернулась и все рассказала.
Избитый слуга вернулся к своему хозяину Лучиано, и что будет дальше, то не ведомо никому.
Я выскочил, словно ветер, и помчался к Лучиано. Было ясно - его спровоцировали, чтобы отомстить за содеянное добро.
Я встретил его уже на пороге. Он косо набросил на себя накидку, под ней выдавался эфес шпаги. В лице ни кровинки.
- Стой! - выдохнул я. - Заклинаю тебя, остановись!
Вместо ответа он выхватил шпагу и заревел:
- Убирайся! Убирайся, дьявол! Пришло время каждому получить свое!
- Нет, еще не пришло! - оборвал я. - А ты просто глупец! На кого оставишь Маргариту?
Это его отрезвило. Он все еще упирался острием в мою грудь, но рука у него задрожала.
Я ударил ногой по эфесу, и шпага зазвенела на камнях.
- Поворачивай обратно! - скомандовал я. - Нешто не видишь: они только и ждут, когда ты сам попадешься к ним в руки! Назад! - Тут я перешел на шепот: - Поверь, не пройдет и недели, как за тебя отомстят! Слышишь, отомстят. Разве я тебя хоть раз обманул?
…И отмщенье пришло. Ровно через неделю Петрус снова слег, на сей раз без надежд на поправку. И все обвинили его, а не Лучиано.
Вот так - плохо ли, хорошо - коротали мы дни.
Теперь, когда я размышляю над последовавшими событиями, никак не могу понять, где допустил ошибку. Казалось, я все рассчитал наперед, а вышло хуже некуда. Может, в том и проклятье всех Мефистофелей: даже когда им хочется совершить добро, творят зло.
Прежде всего сыграли роковую роль разноречивые толки вокруг искусства Лучиано-врачевателя. Я научил его всему, что знал, он на лету схватывал основы Гиппократова ремесла. Но могущество над болезнями сделало его настолько дерзким и самоуверенным, что он настроил против себя всех и вся. Даже те, кого он облагодетельствовал, становились зачастую его недоброжелателями.
- Все это ты придумал, мудрый! - говорил Лучиано. - Превыше всего ненавидеть тех, кто нам оказывает помощь!
Да, они падали Лучиано в ноги, когда была нужда, а потом отвечали ему завистью и ненавистью за его могущество, сдобренное высокомерием. Только страх по отношению к графу Гессен-Нойбургу удерживал Вертхайм от соблазна указать нам на городские ворота. Да мы и сами уже давно бы покинули сей город, если бы не Маргарита Реалдо. Лучиано сошел с ума. И был счастлив. Судя по всему, именно в эти дни он не сожалел о запроданной дьяволу душе. Пастор Фром добросовестно выполнял договор.
Но нет, дела наши шли совсем худо, интуиция меня никогда не обманывала. В Тюрингии батраки начали жечь не только поместья в окрестностях замков, но и сами замки. Против непокорных послали наемников, никто из солдат не вернулся. А в Вертхайме народ стал замкнутым, с нами не разговаривали, а порою забывали даже приветствовать. Я пытался вразумить Лучиано, но он только отмахивался.
- Ты можешь все, мудрый! - приговаривал он. - Ты дал мне Маргариту, будь добр, позаботься о нашей греховной страсти!
И я добросовестно играл роль ангела-хранителя их любви. До той роковой минуты, покуда не вернулся брат Маргариты, Я ожидал его возвращения, смутно предчувствуя, что с его появлением придет конец и счастью Лучиано. Но я не подозревал, сколь печально все завершится.
Валентин возвратился в один из осенних вечеров. Днем было пасмурно, но к вечеру подул ветер, разогнал облака, и небо стало красным и прозрачным, как стекло. Мы шли с Лучиано по улице, и я был как никогда спокоен. Он спустя некоторое время собирался увидеться с Маргаритой, а я заглянуть в таверну Рогевена. Осень уже успела зажечь листья дерев, город был напоен горьковатым запахом хризантем, от которого щемило сердце. Ничто не может сравниться с подобными вечерами. Даже весна. Суматошный майский хаос, когда каждая веточка, каждая былинка опережают друг друга в цветении, не настолько волнует меня, как осень. У осени привкус молодого вина, забвения, отмирания - она намного прекрасней.
Мы двигались по одной из безлюдных улиц в сторону собора, когда от угла отделился силуэт мужчины и перегородил нам дорогу. Он был высок, крепок, русоволос, в грубой солдатской одежде, в ботфортах, заляпанных грязью, - в общем, заправский вояка. Скрестив руки на груди, он разглядывал нас с оттенком презрения.
- Вовремя пожаловали! - пролаял он наконец. - А то я изрядно по вас соскучился, крысы вы эдакие!
Лучиано насупился, с шумом втягивая воздух. Да и я, признаться, изрядно разозлился. Такой благодатный вечер - и на тебе, этот наглец. С такими надо держать ухо востро.
- Отойди, сам переговорю с ним! - сквозь зубы негромко сказал я Лучиано.
Слова мои, как видно, были отнесены за счет боязни, ибо незнакомец тут же выпалил:
- Подлейший трус! А ну-ка пойди сюда, мне надобно получше разглядеть тебя, прежде чем вытряхнуть мерзкую твою душонку!
- Ты… ты кто таков? - спросил взбешенный Лучиано и сунул руку под накидку.
Тот хрипло засмеялся.
- Неужто сестрица моя, развратница, ничего тебе не поведала?
Теперь все стало на свои места. То был Валентин. Кошмарной легенде, видимо, надлежит обратиться в явь. Лучиано должен убить его, чтобы последующие поколения могли пятнать кровью любовь Маргариты, чтобы превратить моего друга в героя и несчастную жертву дьявола!
В руке у Лучиано блеснул кинжал. Я мог бы поклясться: именно этот обоюдоострый кинжал показывал Сибелиус. Острие светилось хищно и зло.
Противник отступил на шаг и выхватил шпагу.
- Ты умрешь первым! - заорал Валентин и бросился вперед.
Лучиано ловко увернулся, но, увы, в исходе поединка сомневаться не приходилось. Шпага против кинжала. Опытный солдат, виртуозно владеющий искусством убивать, - против Лучиано, опытного только в искусстве воскрешать.
Я выхватил пистолет и щелкнул предохранителем. Валентин обернулся ко мне. Его лицо было искривлено ужасной улыбкой, он наслаждался нашим безысходным положением. У меня не осталось сомнений: он разделается с нами и останется чистым в глазах подлого Вертхайма.
Когда он снова вскинул шпагу и начал медленно наступать на Лучиано, я нажал спуск. Видит бог, я не хотел его убивать.
Нападавший выронил шпагу и начал осматриваться вокруг, как бы удивляясь происшедшему. Наверное, я ранил его - то ли в руку, то ли в плечо. Он наклонился за упавшей на землю шпагой, и в этот миг Лучиано сразил его кинжалом.
Казалось, весь мир погрузился в оцепенение. Звенела тишина. Валентин лежал на земле, откуда-то раздались крики, послышался топот.
Мы бросились бежать. Как безумные неслись мы по кривым улицам, выскочили за пределы города, запыхаясь, вскарабкались на гору, царившую над Вертхаймом. Внизу лежал город. Маленькие игрушечные домишки освещались восходившей луной. Ноздри щекотал запах сосен и гнилых листьев. И вновь у меня возникло чувство, что я когда-то уже переживал подобное, что это уже было в другие времена, в те времена, когда мир был еще молодым и беспечальным.
Мы сидим на стволе поваленного дерева и молчим. Наконец Лучиано произносит:
- Я спускаюсь вниз. Я должен увидеть ее. Хотя бы еще разок, мудрый, но должен. Пойми, хоть ты никогда никого и не любил.
О, я все понимаю. Но не могу открыться, что и я такой же грешный земной человек, как он, что и я любил в былые годы, любил до беспамятства… Но поди ему объясни. Он здесь, Маргарита внизу, он жаждет увидеть возлюбленную, у него на это право, право каждого смертного. А я дьявол, исчадие ада, господин зла, существо, покинувшее свое время, дабы жить вечно.
Мне ли останавливать его? Во имя чего я мог бы его удержать от безумного поступка?
Лучиано поднимается, и тогда мы оба замечаем: на горизонте становится светлее. Не на западе, где зашло солнце, а на севере. Темно-красное зарево.
- Идут! - глухо говорит Лучиано. - Идут мои братья! Идут проклятые, отверженные, нищие, отчаянные и верующие, мои братья! Воззри, мудрый! И подожди меня, я скоро вернусь!
Он двинулся вниз, а я остался сидеть на стволе поваленного дерева, вдыхая запах сосен и влажной земли, глядя на алевший горизонт.
Лучиано не вернулся ни в эту ночь, ни в следующую. Я спустился в Вертхайм и узнал правду, но лучше бы я ничего не узнавал. Маргарита Реалдо предала Лучиано. Его схватили и бросили в подземелье ратуши.
Меня никто не преследовал. Имперская грамота надежный щит.
Я вернулся к себе домой, Марта встретила меня как обычно, как обычно, предложила поесть и налила вина. Поужинав, я отправился к пастору Фрому.
- Почему он брошен в ратушу, уважаемый отче?
Пастор долго молчит. Я опускаю руку в карман, стараясь погромче звенеть золотишком. Но отец фром уныло качает головой:
- Оставь свои дублены, мудрый сынок! Теперь в них нет нужды. Твоему другу предъявлено тяжкое обвинение. Он помотал тем… из Тюрингии, что завтра начнут ломиться и в наши ворота.
Значит, Лучиано не обвиняют в смерти Валентина? Пастор будто читает мои мысли и тут же добавляет:
- Помогал, уважаемый сынок, хотел того или нет. Он убил посланца солдат, который нес важные известия о смутьянах, дабы поведать весть его сиятельству.
Значит, никто не преследовал Лучиано за любовь к Маргарите, за смерть ее брата. Все это не затрагивало спокойствия правителей Вертхайма, они готовы были ничего не видеть и не слышать. Они арестовали его, страшась повстанцев, по чьей вине пылал горизонт. Им хотелось предать суду не прелюбодея и убийцу, а Лучиано - волгера, еретика. Потомка проклятых, отверженных, смелых богомилов, чей дух взбунтовал Европу.
- Я намереваюсь помочь своему другу, уважаемый отче, - говорю я решительно. - Не знаю, удастся ли, но помогу!
Пастор не реагирует.
Я поднимаюсь, дабы раскланяться, и тогда отец Фром называет одно знакомое мне имя. Ничто не заставляло его произносить это имя, можно было спокойно промолчать. Кто знает, почему он так поступил. До сих пор я затруднялся понять, что там в его голове, за этими голубыми глазками, и вот теперь он назвал имя командира стражи. В свое время спасенного Лучиано от смерти. Если в этом мире еще осталось место для человеческой благодарности, то командир хотел бы помочь Лучиано.
Пастор провожает меня к воротам и, зябко кутаясь в рясу, говорит:
- Чему удивляешься, мудрый сынок? Я бы хотел, дабы твой друг остался в живых. Хотя скорблю в сердце моем: он из тех, кто умирает рано. Человек - это ничто, цель - это все, мудрый сынок! Все остальное - грех.
Я уже слышал эти слова с амвона. Жаль, что пастор, стоящий у ворот и дрожащий от ночного холода, не знает, у кого появится желание их повторить. У тех, кто еще не появился на свет, кто спустя без малого полвека обнажит мечи в ночь святого Варфоломея, Каноники в раззолоченных каретах, что во имя господа жгли костры по всей Европе. Гусары, расстрелявшие парижских коммунаров. Преступники, замышлявшие возрастить атомные грибы над невинными городами. Цель оправдывает средства? Нет! Человек и его цели вовеки неотделимы.
- Достопочтенный отче, желаю вам спокойной ночи и легких снов!
Поклонившись, я ухожу. Луна, огромная и круглая, льет холодный свет. Мои шаги эхом отдаются на пустых улицах, испещренных остроконечными тенями и игрой света. Как будто я иду сразу по двум городам - по настоящему, живому Вертхайму из камня и дерева и по другому - из бесплотного огня и теней. Собор. Рыночная площадь. Поблизости промелькнул балахон. Определенно чье-то испуганное око пытается рассмотреть во мраке ночи: кто идет? Не пугайтесь, я - Человек, идущий издалека.
Спускаюсь в таверну. Командир сразу же поднимается и уходит со мной, не вымолвив ни слова. Знает, зачем я пришел.
В ратуше он снимает одну из горящих на стене лучин и ведет меня вниз по каменным лестницам, оставляя за собой широко раскрытые от удивления глаза стражников.
Мы идем под низкими сводами, источающими ледяной запах влаги. Командир несет лучину над головой, и паутина с шипением поглощается пламенем. Наконец коридор выравнивается и упирается в тяжелую окованную дверь.
Командир отдает мне лучину и обеими руками вытаскивает запор. Потом указывает куда-то в сторону:
- Отсюда есть проход в собор. Выходите быстро, покуда не сгорела лучина. Вскорости ночной сторож закроет собор. Назад, через ратушу, для вас дороги нет.
Я хочу поблагодарить его, но он поднимает руку:
- Всякий долг должен быть оплачен - я заплатил свой. А прожил я вполне достаточно! Поторопитесь!
Он исчезает в темноте. Я с трудом раскрываю тяжелую дверь. Келья совсем маленькая, без окошка, точно склеп. Лучиано сидит на ворохе полусгнившей соломы - такой же бледный, как и в первую ночь, когда я явился ему из ада. Без тени удивления он поворачивает голову в мою сторону, не пытаясь даже подняться с соломы.
- Я давно поджидаю тебя. Я ждал тебя, мудрый!
Ты что-то припозднился.
- Вставай и поторопись! Времени в обрез, Лучиано!
- Почему? - удивляется он. - У меня целая вечность. Об одном прошу тебя, мудрый!
- Что за просьба?
- Лиши меня своего проклятого бессмертия! И оставь мне… - он слегка запнулся - …моих судей.
- А ты лиши меня этих бредней и перестань молоть чушь! Вставай, идем! Справедливости возжаждал? От кого?
Он и пальцем не шелохнул.
- Ты ничего не понимаешь, мудрый. Меня покинули все, кому я помогал. Меня предала даже любимая женщина. А ты хочешь, чтобы я жил в этом мире?
- А ты? Захотел умереть в нем?
Рука, сжимающая лучину, дрожит от волнения, и по углам кельи проносятся сумасшедшие тени.
- Да, - отвечает Лучиано.
И тогда я решаюсь признаться ему во всем. Господи, как мало времени!
- Выслушай меня, Лучиано. Я совсем не тот, за кого ты меня принимаешь, и договор, что мы заключили с тобой…
- Прекрати! - обрывает он. - Ты и впрямь ничего не понимаешь, мудрый. Я не желаю жить в этом мире, но могу умереть за него. Отряды моих собратьев уже у городских ворот. Утром меня поведут на казнь, я обречен. Но город изготовился к бунту, все начеку. За каждой закрытой дверью стоят и вслушиваются люди. Они ждут знака. Ведомо ль тебе, каков оный знак? Колокола святой Анны зазвонят, когда меня выведут на эшафот.
Лучина догорает, пламя уже обжигает руку.
- А теперь уходи! - спокойно говорит Лучиано. - Я не знаю, кто ты и почему ты среди нас, но ты не тот, ты не дьявол. Ты просто человек. С богом, мудрый. И помолись обо мне, когда услышишь колокол!
Я швырнул лучину во мрак. И опустился мрак.
Сибелиус по-прежнему сидел за письменным столом, а я - в кресле. Только керосиновая лампа была немного отодвинута в сторону. Ни один мускул не дрогнул на его сухом и бесцветном лице, и круглые глаза все также по-птичьи смотрели на меня, не моргая.
- Да-а… - протянул он неопределенно. - Вы сами оказались с ним заодно, одною связались веревочкой. И теперь довольно трудно подбить итоги эксперимента.
- Я хотел бы…
- Спрашивайте…
- Что случилось с… ним?
Прежде чем ответить, Сибелиус какое-то время размышляет. Возможно, над тем, стоит ли отвечать на мой вопрос. Но все-таки решается.
- Волгер Лучиано, лекарь и еретик, был сожжен на костре в Вертхайме пятого декабря тысяча пятьсот двадцать четвертого года… По вашему летосчислению. В тот же день город восстал, и отряды из Тюрингии ворвались через городские ворота. Вот так.
Мне горько от мысли, что там, выше по течению реки времени, Лучиано уже нет в живых. Он был сильным человеком. А я?
- Теперь вы должны ответить мне, - продолжает Сибелиус. - Ваше желание я исполнил. Хотите еще одну попытку?
- Да! - отвечаю я.
- В самом деле? Подумайте! Все зависит только от вас.
- Да!Я встаю из кресла, а он все смотрит и смотрит на меня своими круглыми птичьими глазами, чужими глазами на пергаментном лице.
Я слоняюсь в толпе, слушая пересуды бюргеров. Тут можно узнать все, что угодно, жизнь города предстает как на ладони. Оказывается, епископские стражники чуть не поймали сумасшедшего Николауса у некой благочестивой вдовицы, а он, не будь дурак, сбежал через подвал. Или вот: минхеру Шванцеру подфартило: выгодно продал сукно, а ведь цены-то нынче низкие, оно и понятно, нет войны… Гомонит толпа. А вокруг эшафота наемники швейцарцы. Здоровенные мужики с тяжелым взглядом. Странные люди эти швейцарцы. Сидят в таверне, пьют, но не напиваются - боятся. Знают: никто их не любит. Молчат и пьют, потом затевают драки между собой.
А вот и Лучиано. Он тоже замечает меня, но не здоровается, смотрит волком.
- И ты пожаловал, да? - цедит он сквозь зубы. - Заполучить души… вон тех? - он кивает в сторону эшафота.
- Успокойся! - примирительно говорю я. - У них нет души. А пришел я сюда за тем же, за чем и ты.
Но его нелегко образумить.
- Лжешь! Зачем здесь все эти людишки? А?
- Очень просто. Хотят вкусить радость, что они живут. Где еще, если не здесь, и когда, если не сейчас?
После некоторого размышления он соглашается:
- Ты, как всегда, прав, мудрый. Стало быть, людишки не зазря топчутся здесь, не зазря вытягивают шеи, дабы лучше все увидеть? Ты прав, к вечеру они сызнова вернутся в свои зловонные норы. И будут довольны, понеже еще живут, хотя и в лохмотьях. Они уснут спокойно, сном праведников. Ведь кое-кому приходится много горше, чем им. Да, ты прав.
- Эй, прикуси язык! - толкаю я его в бок. Сдается мне, вон тот продавец просяных лепешек проявляет к нашему разговору повышенное внимание. Но Лучиано уже сорвался с цепи.
- Вот он, род людской! Все хотят быть вечными. Потому и привалили сюда, храбрецы!
- Ну а ты чем лучше? - допытываюсь я. - Вертишься вокруг… хм, этой, около которой вертишься, жить без нее не можешь. Вечного блаженства домогаешься. В придачу, так сказать, к бессмертию, а?
Он глядит на меня, должно быть, намереваясь испепелить взглядом. Но призрак не убьешь.
Тем временем выводят приговоренных к казни, толпа задвигалась и взревела, нас закрутило в людском водовороте, и мы потеряли друг друга из виду. Лучиано, конечно, взбешен, но ему нелишне кое о чем поразмыслить.
А когда бессмертный размышляет, это всегда на пользу. Тем паче для Лучиано, который то и дело запутывается в немыслимых историях, откуда я вытаскиваю его с немалыми усилиями.
Чего стоит, к примеру, одна только эта возня с минхером Петрусом - далеко не последним человеком в городе.
Минхер Петрус слег, весь скрюченный, без движения. Уж как только не колдовали над ним врачеватели: то кровь пустят, то песком горячим прожаривают - все втуне. Ему бы Лучиано пригласить, да, видать, опасался сквалыга: не слишком ли дорого возьмет чудодей. Справедливости ради надо признать, что торгашам и скопидомам мой друг не спускал.
И вот как-то в воскресенье Лучиано зашел ко мне необычайно веселым.
- С чем пожаловал? - спросил я. - Раз ты весел, стало быть, не к добру. Опять каверзу затеял?
- Ты прав, мудрый! Я затеял исцелить Петруса.
- С чего ты так подобрел?
- Нынче после литургии викарий возвестил всему приходу. Мол, так и так, благочестивый раб божий Петрус отвалит сто дублонов тому, кто с божьей помощью поставит его на ноги, сиречь избавит от тяжкого недуга. Теперь пораскинь умом: великая выйдет потеха, коли я вылечу старикашку и ему придется выплатить сто дублонов. Да он же от огорчения тут же отдаст богу душу!
- Выбрось сию блажь из головы! - сказал я. - Петрус и на том свете не расстанется с золотишком, Зря время потратишь.
Но Лучиано меня не послушал. Ушел и - надо же умудриться! - на следующий день поставил Петруса на ноги, так что ошалевший исцеленный даже пошел к литургии.
Вечером Лучиано послал слугу за деньгами. Но многомудрый Петрус завел такие речи:
- Твой хозяин, - сказал Петрус, - слуга дьявола! Я обещал заплатить сто дублонов всякому, кто лишит меня хворобы с божьей помощью, а твой хозяин даже ни разу не упомянул святое имя господне! Сей нечестивец злокозненно наслал на меня болезнь, дабы ограбить почтенною© человека.
И приказал для острастки поколошматить слугу.
Услышав крики на улице, я послал Марту выяснить, что случилось. Через минуту она вернулась и все рассказала.
Избитый слуга вернулся к своему хозяину Лучиано, и что будет дальше, то не ведомо никому.
Я выскочил, словно ветер, и помчался к Лучиано. Было ясно - его спровоцировали, чтобы отомстить за содеянное добро.
Я встретил его уже на пороге. Он косо набросил на себя накидку, под ней выдавался эфес шпаги. В лице ни кровинки.
- Стой! - выдохнул я. - Заклинаю тебя, остановись!
Вместо ответа он выхватил шпагу и заревел:
- Убирайся! Убирайся, дьявол! Пришло время каждому получить свое!
- Нет, еще не пришло! - оборвал я. - А ты просто глупец! На кого оставишь Маргариту?
Это его отрезвило. Он все еще упирался острием в мою грудь, но рука у него задрожала.
Я ударил ногой по эфесу, и шпага зазвенела на камнях.
- Поворачивай обратно! - скомандовал я. - Нешто не видишь: они только и ждут, когда ты сам попадешься к ним в руки! Назад! - Тут я перешел на шепот: - Поверь, не пройдет и недели, как за тебя отомстят! Слышишь, отомстят. Разве я тебя хоть раз обманул?
…И отмщенье пришло. Ровно через неделю Петрус снова слег, на сей раз без надежд на поправку. И все обвинили его, а не Лучиано.
Вот так - плохо ли, хорошо - коротали мы дни.
Теперь, когда я размышляю над последовавшими событиями, никак не могу понять, где допустил ошибку. Казалось, я все рассчитал наперед, а вышло хуже некуда. Может, в том и проклятье всех Мефистофелей: даже когда им хочется совершить добро, творят зло.
Прежде всего сыграли роковую роль разноречивые толки вокруг искусства Лучиано-врачевателя. Я научил его всему, что знал, он на лету схватывал основы Гиппократова ремесла. Но могущество над болезнями сделало его настолько дерзким и самоуверенным, что он настроил против себя всех и вся. Даже те, кого он облагодетельствовал, становились зачастую его недоброжелателями.
- Все это ты придумал, мудрый! - говорил Лучиано. - Превыше всего ненавидеть тех, кто нам оказывает помощь!
Да, они падали Лучиано в ноги, когда была нужда, а потом отвечали ему завистью и ненавистью за его могущество, сдобренное высокомерием. Только страх по отношению к графу Гессен-Нойбургу удерживал Вертхайм от соблазна указать нам на городские ворота. Да мы и сами уже давно бы покинули сей город, если бы не Маргарита Реалдо. Лучиано сошел с ума. И был счастлив. Судя по всему, именно в эти дни он не сожалел о запроданной дьяволу душе. Пастор Фром добросовестно выполнял договор.
Но нет, дела наши шли совсем худо, интуиция меня никогда не обманывала. В Тюрингии батраки начали жечь не только поместья в окрестностях замков, но и сами замки. Против непокорных послали наемников, никто из солдат не вернулся. А в Вертхайме народ стал замкнутым, с нами не разговаривали, а порою забывали даже приветствовать. Я пытался вразумить Лучиано, но он только отмахивался.
- Ты можешь все, мудрый! - приговаривал он. - Ты дал мне Маргариту, будь добр, позаботься о нашей греховной страсти!
И я добросовестно играл роль ангела-хранителя их любви. До той роковой минуты, покуда не вернулся брат Маргариты, Я ожидал его возвращения, смутно предчувствуя, что с его появлением придет конец и счастью Лучиано. Но я не подозревал, сколь печально все завершится.
Валентин возвратился в один из осенних вечеров. Днем было пасмурно, но к вечеру подул ветер, разогнал облака, и небо стало красным и прозрачным, как стекло. Мы шли с Лучиано по улице, и я был как никогда спокоен. Он спустя некоторое время собирался увидеться с Маргаритой, а я заглянуть в таверну Рогевена. Осень уже успела зажечь листья дерев, город был напоен горьковатым запахом хризантем, от которого щемило сердце. Ничто не может сравниться с подобными вечерами. Даже весна. Суматошный майский хаос, когда каждая веточка, каждая былинка опережают друг друга в цветении, не настолько волнует меня, как осень. У осени привкус молодого вина, забвения, отмирания - она намного прекрасней.
Мы двигались по одной из безлюдных улиц в сторону собора, когда от угла отделился силуэт мужчины и перегородил нам дорогу. Он был высок, крепок, русоволос, в грубой солдатской одежде, в ботфортах, заляпанных грязью, - в общем, заправский вояка. Скрестив руки на груди, он разглядывал нас с оттенком презрения.
- Вовремя пожаловали! - пролаял он наконец. - А то я изрядно по вас соскучился, крысы вы эдакие!
Лучиано насупился, с шумом втягивая воздух. Да и я, признаться, изрядно разозлился. Такой благодатный вечер - и на тебе, этот наглец. С такими надо держать ухо востро.
- Отойди, сам переговорю с ним! - сквозь зубы негромко сказал я Лучиано.
Слова мои, как видно, были отнесены за счет боязни, ибо незнакомец тут же выпалил:
- Подлейший трус! А ну-ка пойди сюда, мне надобно получше разглядеть тебя, прежде чем вытряхнуть мерзкую твою душонку!
- Ты… ты кто таков? - спросил взбешенный Лучиано и сунул руку под накидку.
Тот хрипло засмеялся.
- Неужто сестрица моя, развратница, ничего тебе не поведала?
Теперь все стало на свои места. То был Валентин. Кошмарной легенде, видимо, надлежит обратиться в явь. Лучиано должен убить его, чтобы последующие поколения могли пятнать кровью любовь Маргариты, чтобы превратить моего друга в героя и несчастную жертву дьявола!
В руке у Лучиано блеснул кинжал. Я мог бы поклясться: именно этот обоюдоострый кинжал показывал Сибелиус. Острие светилось хищно и зло.
Противник отступил на шаг и выхватил шпагу.
- Ты умрешь первым! - заорал Валентин и бросился вперед.
Лучиано ловко увернулся, но, увы, в исходе поединка сомневаться не приходилось. Шпага против кинжала. Опытный солдат, виртуозно владеющий искусством убивать, - против Лучиано, опытного только в искусстве воскрешать.
Я выхватил пистолет и щелкнул предохранителем. Валентин обернулся ко мне. Его лицо было искривлено ужасной улыбкой, он наслаждался нашим безысходным положением. У меня не осталось сомнений: он разделается с нами и останется чистым в глазах подлого Вертхайма.
Когда он снова вскинул шпагу и начал медленно наступать на Лучиано, я нажал спуск. Видит бог, я не хотел его убивать.
Нападавший выронил шпагу и начал осматриваться вокруг, как бы удивляясь происшедшему. Наверное, я ранил его - то ли в руку, то ли в плечо. Он наклонился за упавшей на землю шпагой, и в этот миг Лучиано сразил его кинжалом.
Казалось, весь мир погрузился в оцепенение. Звенела тишина. Валентин лежал на земле, откуда-то раздались крики, послышался топот.
Мы бросились бежать. Как безумные неслись мы по кривым улицам, выскочили за пределы города, запыхаясь, вскарабкались на гору, царившую над Вертхаймом. Внизу лежал город. Маленькие игрушечные домишки освещались восходившей луной. Ноздри щекотал запах сосен и гнилых листьев. И вновь у меня возникло чувство, что я когда-то уже переживал подобное, что это уже было в другие времена, в те времена, когда мир был еще молодым и беспечальным.
Мы сидим на стволе поваленного дерева и молчим. Наконец Лучиано произносит:
- Я спускаюсь вниз. Я должен увидеть ее. Хотя бы еще разок, мудрый, но должен. Пойми, хоть ты никогда никого и не любил.
О, я все понимаю. Но не могу открыться, что и я такой же грешный земной человек, как он, что и я любил в былые годы, любил до беспамятства… Но поди ему объясни. Он здесь, Маргарита внизу, он жаждет увидеть возлюбленную, у него на это право, право каждого смертного. А я дьявол, исчадие ада, господин зла, существо, покинувшее свое время, дабы жить вечно.
Мне ли останавливать его? Во имя чего я мог бы его удержать от безумного поступка?
Лучиано поднимается, и тогда мы оба замечаем: на горизонте становится светлее. Не на западе, где зашло солнце, а на севере. Темно-красное зарево.
- Идут! - глухо говорит Лучиано. - Идут мои братья! Идут проклятые, отверженные, нищие, отчаянные и верующие, мои братья! Воззри, мудрый! И подожди меня, я скоро вернусь!
Он двинулся вниз, а я остался сидеть на стволе поваленного дерева, вдыхая запах сосен и влажной земли, глядя на алевший горизонт.
Лучиано не вернулся ни в эту ночь, ни в следующую. Я спустился в Вертхайм и узнал правду, но лучше бы я ничего не узнавал. Маргарита Реалдо предала Лучиано. Его схватили и бросили в подземелье ратуши.
Меня никто не преследовал. Имперская грамота надежный щит.
Я вернулся к себе домой, Марта встретила меня как обычно, как обычно, предложила поесть и налила вина. Поужинав, я отправился к пастору Фрому.
- Почему он брошен в ратушу, уважаемый отче?
Пастор долго молчит. Я опускаю руку в карман, стараясь погромче звенеть золотишком. Но отец фром уныло качает головой:
- Оставь свои дублены, мудрый сынок! Теперь в них нет нужды. Твоему другу предъявлено тяжкое обвинение. Он помотал тем… из Тюрингии, что завтра начнут ломиться и в наши ворота.
Значит, Лучиано не обвиняют в смерти Валентина? Пастор будто читает мои мысли и тут же добавляет:
- Помогал, уважаемый сынок, хотел того или нет. Он убил посланца солдат, который нес важные известия о смутьянах, дабы поведать весть его сиятельству.
Значит, никто не преследовал Лучиано за любовь к Маргарите, за смерть ее брата. Все это не затрагивало спокойствия правителей Вертхайма, они готовы были ничего не видеть и не слышать. Они арестовали его, страшась повстанцев, по чьей вине пылал горизонт. Им хотелось предать суду не прелюбодея и убийцу, а Лучиано - волгера, еретика. Потомка проклятых, отверженных, смелых богомилов, чей дух взбунтовал Европу.
- Я намереваюсь помочь своему другу, уважаемый отче, - говорю я решительно. - Не знаю, удастся ли, но помогу!
Пастор не реагирует.
Я поднимаюсь, дабы раскланяться, и тогда отец Фром называет одно знакомое мне имя. Ничто не заставляло его произносить это имя, можно было спокойно промолчать. Кто знает, почему он так поступил. До сих пор я затруднялся понять, что там в его голове, за этими голубыми глазками, и вот теперь он назвал имя командира стражи. В свое время спасенного Лучиано от смерти. Если в этом мире еще осталось место для человеческой благодарности, то командир хотел бы помочь Лучиано.
Пастор провожает меня к воротам и, зябко кутаясь в рясу, говорит:
- Чему удивляешься, мудрый сынок? Я бы хотел, дабы твой друг остался в живых. Хотя скорблю в сердце моем: он из тех, кто умирает рано. Человек - это ничто, цель - это все, мудрый сынок! Все остальное - грех.
Я уже слышал эти слова с амвона. Жаль, что пастор, стоящий у ворот и дрожащий от ночного холода, не знает, у кого появится желание их повторить. У тех, кто еще не появился на свет, кто спустя без малого полвека обнажит мечи в ночь святого Варфоломея, Каноники в раззолоченных каретах, что во имя господа жгли костры по всей Европе. Гусары, расстрелявшие парижских коммунаров. Преступники, замышлявшие возрастить атомные грибы над невинными городами. Цель оправдывает средства? Нет! Человек и его цели вовеки неотделимы.
- Достопочтенный отче, желаю вам спокойной ночи и легких снов!
Поклонившись, я ухожу. Луна, огромная и круглая, льет холодный свет. Мои шаги эхом отдаются на пустых улицах, испещренных остроконечными тенями и игрой света. Как будто я иду сразу по двум городам - по настоящему, живому Вертхайму из камня и дерева и по другому - из бесплотного огня и теней. Собор. Рыночная площадь. Поблизости промелькнул балахон. Определенно чье-то испуганное око пытается рассмотреть во мраке ночи: кто идет? Не пугайтесь, я - Человек, идущий издалека.
Спускаюсь в таверну. Командир сразу же поднимается и уходит со мной, не вымолвив ни слова. Знает, зачем я пришел.
В ратуше он снимает одну из горящих на стене лучин и ведет меня вниз по каменным лестницам, оставляя за собой широко раскрытые от удивления глаза стражников.
Мы идем под низкими сводами, источающими ледяной запах влаги. Командир несет лучину над головой, и паутина с шипением поглощается пламенем. Наконец коридор выравнивается и упирается в тяжелую окованную дверь.
Командир отдает мне лучину и обеими руками вытаскивает запор. Потом указывает куда-то в сторону:
- Отсюда есть проход в собор. Выходите быстро, покуда не сгорела лучина. Вскорости ночной сторож закроет собор. Назад, через ратушу, для вас дороги нет.
Я хочу поблагодарить его, но он поднимает руку:
- Всякий долг должен быть оплачен - я заплатил свой. А прожил я вполне достаточно! Поторопитесь!
Он исчезает в темноте. Я с трудом раскрываю тяжелую дверь. Келья совсем маленькая, без окошка, точно склеп. Лучиано сидит на ворохе полусгнившей соломы - такой же бледный, как и в первую ночь, когда я явился ему из ада. Без тени удивления он поворачивает голову в мою сторону, не пытаясь даже подняться с соломы.
- Я давно поджидаю тебя. Я ждал тебя, мудрый!
Ты что-то припозднился.
- Вставай и поторопись! Времени в обрез, Лучиано!
- Почему? - удивляется он. - У меня целая вечность. Об одном прошу тебя, мудрый!
- Что за просьба?
- Лиши меня своего проклятого бессмертия! И оставь мне… - он слегка запнулся - …моих судей.
- А ты лиши меня этих бредней и перестань молоть чушь! Вставай, идем! Справедливости возжаждал? От кого?
Он и пальцем не шелохнул.
- Ты ничего не понимаешь, мудрый. Меня покинули все, кому я помогал. Меня предала даже любимая женщина. А ты хочешь, чтобы я жил в этом мире?
- А ты? Захотел умереть в нем?
Рука, сжимающая лучину, дрожит от волнения, и по углам кельи проносятся сумасшедшие тени.
- Да, - отвечает Лучиано.
И тогда я решаюсь признаться ему во всем. Господи, как мало времени!
- Выслушай меня, Лучиано. Я совсем не тот, за кого ты меня принимаешь, и договор, что мы заключили с тобой…
- Прекрати! - обрывает он. - Ты и впрямь ничего не понимаешь, мудрый. Я не желаю жить в этом мире, но могу умереть за него. Отряды моих собратьев уже у городских ворот. Утром меня поведут на казнь, я обречен. Но город изготовился к бунту, все начеку. За каждой закрытой дверью стоят и вслушиваются люди. Они ждут знака. Ведомо ль тебе, каков оный знак? Колокола святой Анны зазвонят, когда меня выведут на эшафот.
Лучина догорает, пламя уже обжигает руку.
- А теперь уходи! - спокойно говорит Лучиано. - Я не знаю, кто ты и почему ты среди нас, но ты не тот, ты не дьявол. Ты просто человек. С богом, мудрый. И помолись обо мне, когда услышишь колокол!
Я швырнул лучину во мрак. И опустился мрак.
Сибелиус по-прежнему сидел за письменным столом, а я - в кресле. Только керосиновая лампа была немного отодвинута в сторону. Ни один мускул не дрогнул на его сухом и бесцветном лице, и круглые глаза все также по-птичьи смотрели на меня, не моргая.
- Да-а… - протянул он неопределенно. - Вы сами оказались с ним заодно, одною связались веревочкой. И теперь довольно трудно подбить итоги эксперимента.
- Я хотел бы…
- Спрашивайте…
- Что случилось с… ним?
Прежде чем ответить, Сибелиус какое-то время размышляет. Возможно, над тем, стоит ли отвечать на мой вопрос. Но все-таки решается.
- Волгер Лучиано, лекарь и еретик, был сожжен на костре в Вертхайме пятого декабря тысяча пятьсот двадцать четвертого года… По вашему летосчислению. В тот же день город восстал, и отряды из Тюрингии ворвались через городские ворота. Вот так.
Мне горько от мысли, что там, выше по течению реки времени, Лучиано уже нет в живых. Он был сильным человеком. А я?
- Теперь вы должны ответить мне, - продолжает Сибелиус. - Ваше желание я исполнил. Хотите еще одну попытку?
- Да! - отвечаю я.
- В самом деле? Подумайте! Все зависит только от вас.
- Да!Я встаю из кресла, а он все смотрит и смотрит на меня своими круглыми птичьими глазами, чужими глазами на пергаментном лице.
[1]Богомильство - еретическое движение на Балканах, возникшее в X веке. Богомилы осуждали богатство, боролись против феодальной эксплуатации. Основой их философских воззрений было представление о постоянной борьбе в мироздании добра и зла. Богомилы активно участвовали в борьбе болгарского народа против иноземного владычества. - Прим. переводчиков.