Страница:
– Ну ладно, пусть будет по-вашему, но я огорчен, право, огорчен.
Поевши, люди легли спать, чтобы отдохнуть после вчерашнего боя. День прошел тихо, ни артиллерии, ни самолетов. Но всем – от командующего фронтом до последнего коновода в обозе – было ясно, что с рассветом фон Лееб повторит свой вчерашний натиск на Ленинград. Но где пройдет линия главного удара? Может быть, через нас?
Перед закатом дневальные разбудили людей. Ночью поте предстояло выдвинуться вперед. Отделенные командиры вскрыли ящики с боеприпасами. Началась раздача гранат, патронов. Прибыли саперы. Лейтенант Рудой отправил' их вперед для устройства окопов и заграждений. Он сам вычертил на бумажке профиль окопа и попросил командира саперов сделать окоп по этому рисунку.
– Да вы не беспокойтесь, сделаем по-хозяйски, – сказал молоденький саперный лейтенант в пилотке, лихо заломленной на ухо, и. сунул чертежик в карман. – Ну, так мы пошли. В случае чего, мы там маленько пощиплем фрицев.
– Ни в коем случае! Я вам запрещаю обнаруживать себя, – вскричал лейтенант Рудой.
Он с беспокойством посмотрел вслед удалявшимся саперам. Этот удалой лейтенант напомнил Рудому его самого, каким он был всего полтора месяца назад. И вскоре, не выдержав, Рудой побежал на передний край проверить, как там обстоит дело у саперов. Кстати, он захватил с собой отряд истребителей танков, чтобы заблаговременно расположить их в нужных местах.
Вообще хлопот было по горло, как всегда перед крупной операцией. Особенно когда начали прибывать пополнения. И поэтому никто в первом взводе не обратил внимания на необыкновенные перемены, произошедшие в составе пулеметных расчетов. К Аркадию явился боец Четвертаков и заявил, что он назначен вторым номером вместо бойца Свинцова.
– Ты? – сказал изумленный Аркадий. – А шё такое с Сашей?
– А он зачислен вторым номером на пулемет Окулиты, – сказал Четвертаков и добавил: – Согласно личной просьбе. Где пулемет-то? Как у вас диски? Не заедают?
Аркадий молча смотрел на Четвертакова. Казалось, от изумления он лишился дара речи. Наконец он вымолвил:
– Такое нахальство…
– Чего? – сказал Четвертаков.
Лицо Аркадия приняло обычное свое насмешливое и слегка надменное выражение.
– Дружочек Четвертаков, – сказал он, – возьми примус, вон он, в углу, и, будь другом, проверь его. Этот раззява Свинцов мог оставить его грязным. И вообще ему навоз таскать, а не на пулемете работать.
Вот и все о том, как разошлась дружба, самая крепкая во всей роте.
Саша не сказал и этого. Молча копался он в пулеметном хозяйстве Окулиты.
Любопытный Окулита приставал к нему с вопросами:
– А шо ж такое зробилось промеж вас? Двох таких корешков, як ты и Дзюбин, а?
– Щелочи у тебя маловато, – сказал Саша и принялся надраивать пулемет, и без того сиявший чистотой.
Политрук Масальский совсем сбился с ног. У него не хватало агитаторов для политбесед с новоприбывшими, хотя он мобилизовал для этого всех мало-мальски толковых ребят в роте. Отряд балтийцев уже полчаса дожидался беседчика. Моряки сидели под соснами на шинелях, которые они только что получили. Некоторые пришивали к рукаву эмблемы якоря, чтобы все-таки как-нибудь сохранить свою морскую особенность среди серошинельной армейской массы.
Взгляд политрука упал на Аркадия, который стоял подле своей землянки, с независимым видом покуривая папироску и наблюдая предбоевую сутолоку. Аркадий вытянулся и откозырнул, щеголяя выправкой бывалого служаки.
Масальский продолжал молча созерцать Аркадия, упершись в него изучающим взглядом, и Аркадий уже начал обиженно поднимать брови.
– А что, – сказал наконец Масальский задумчиво, – разве такой развитой товарищ, как, например, товарищ
Дзюбин, не мог бы провести беседу с товарищами красноармейцами?
– Я?
Польщенный Аркадий откашлялся.
– Будьте покойны, товарищ политрук. Шё-шё, а поговорить я умею. Какая тэма? Передача боевого опыта? Полный порядок. Не пройдет и пяти минут, люди у меня будут лежать от восторга.
Масальский сам представил Аркадия морякам:
– Перед вами, товарищи, один из лучших бойцов подразделения, отличник Ленинградского фронта, награжденный медалью «За отвагу». Он поделится с вами своим богатым боевым опытом и расскажет вам о приемах и уловках коварного врага…
Краснофлотцы с уважением посматривали на худую воинственную фигуру Аркадия. Аркадий приосанился. Он любил чувствовать себя в центре внимания.
– Балтийские морячки нам хорошо известны, – начал он, – я сам черноморец, я знаю, шё значит для моряка драться на суше. Вы видите по мне, получается как будто ничего.
Одобрительный гул пробежал по рядам балтийцев. Успокоенный политрук отошел. У него была куча дел. Аркадий продолжал говорить. Он решил расширить рамки своей темы. В голове у него вертелись обрывки из слышанных им в разное время бесчисленных докладов. Надо же, черт побери, раскрыть браточкам глаза на международное положение. Позади балтийцев Аркадий увидел нескольких ребят из своего взвода. Что ж, тем лучше. Пусть ребята убедятся, что Аркадий Дзюбин способен не только на трепотню о Саше-с-Уралмаша, но и на солидные доклады по вопросам мировой политики.
Политрук Масальский меж тем бегал по своим делам. Надо было проверить обеспечение предстоящего боя пищей и боеприпасами. Надо было организовать раздачу листовок. Надо было помочь ротным разведчикам, пыхтевшим над выпуском «Боевого листка». Кроме того, отсекр ротной организации Шувалов привлек Масальского к рассмотрению кучи заявлений о приеме в партию, они массами поступали перед боем. В это же время прибыли из политотдела дивизии партбилеты, и обязательно надо было позаботиться, чтобы новые члены партии получили их накануне боя. С этой маленькой красной книжечкой в кармашке у сердца они будут драться с удвоенным пылом.
За всеми этими хлопотами прошло немало времени. Поспешая по одному такому делу из взвода во взвод, политрук вдруг услышал громовой раскат хохота. Он глянул и увидел балтийцев, а посреди них отчаянно жестикулирующего Аркадия Дзюбина. Масальский удивился: как, до сих пор продолжается беседа?
Над лесом кружил «хейнкель-126», старый немецкий разведчик. Иногда он становился на крыло, видимо, фотографировал. Никто из моряков не поднимал головы – так сильно были они увлечены речью Аркадия. Зенитки молчали, чтобы не обнаружить расположения полка.
Масальский приблизился и услышал скрипучий голос Аркадия:
– …Два слова за эту дешевку Антонеску. Если сварить из него похлебку, так я не знаю, браточки, или найдется такая голодная собака, которая не побрезгает ее жрать: стошнит. Теперь от рассмотрения политики сателлитов перейдем к тому, кто держит пальму первенства во всем этом дерьме, к пресловутому Адольфу Гитлеру. Этот кровавый выродок утверждает, шё он строит новый порядок в Европе. Гитлер строит, а? А шё он вообще может построить? Подумаешь, строитель…
Масальский поспешно прервал этот «доклад» под тем предлогом, что Аркадий устал.
Аркадий был несколько обижен. В душе он считал, что Масальский завидует ему.
– Хорошо, хорошо, – пробормотал Аркадий про себя, – вы еще будете просить Аркадия Дзюбина, шёб он осветил людям международную обстановку. Но нет, нема дураков! Теперь я знаю только свой примус – и больше ничего.
Высоко задрав свою петушиную голову, Аркадий проследовал мимо ребят своего взвода. Среди них стоял Саша. Аркадий кинул на него как бы случайный взгляд и тотчас отвернулся. Гигант смотрел на него презрительно и насмешливо.
8
9
Поевши, люди легли спать, чтобы отдохнуть после вчерашнего боя. День прошел тихо, ни артиллерии, ни самолетов. Но всем – от командующего фронтом до последнего коновода в обозе – было ясно, что с рассветом фон Лееб повторит свой вчерашний натиск на Ленинград. Но где пройдет линия главного удара? Может быть, через нас?
Перед закатом дневальные разбудили людей. Ночью поте предстояло выдвинуться вперед. Отделенные командиры вскрыли ящики с боеприпасами. Началась раздача гранат, патронов. Прибыли саперы. Лейтенант Рудой отправил' их вперед для устройства окопов и заграждений. Он сам вычертил на бумажке профиль окопа и попросил командира саперов сделать окоп по этому рисунку.
– Да вы не беспокойтесь, сделаем по-хозяйски, – сказал молоденький саперный лейтенант в пилотке, лихо заломленной на ухо, и. сунул чертежик в карман. – Ну, так мы пошли. В случае чего, мы там маленько пощиплем фрицев.
– Ни в коем случае! Я вам запрещаю обнаруживать себя, – вскричал лейтенант Рудой.
Он с беспокойством посмотрел вслед удалявшимся саперам. Этот удалой лейтенант напомнил Рудому его самого, каким он был всего полтора месяца назад. И вскоре, не выдержав, Рудой побежал на передний край проверить, как там обстоит дело у саперов. Кстати, он захватил с собой отряд истребителей танков, чтобы заблаговременно расположить их в нужных местах.
Вообще хлопот было по горло, как всегда перед крупной операцией. Особенно когда начали прибывать пополнения. И поэтому никто в первом взводе не обратил внимания на необыкновенные перемены, произошедшие в составе пулеметных расчетов. К Аркадию явился боец Четвертаков и заявил, что он назначен вторым номером вместо бойца Свинцова.
– Ты? – сказал изумленный Аркадий. – А шё такое с Сашей?
– А он зачислен вторым номером на пулемет Окулиты, – сказал Четвертаков и добавил: – Согласно личной просьбе. Где пулемет-то? Как у вас диски? Не заедают?
Аркадий молча смотрел на Четвертакова. Казалось, от изумления он лишился дара речи. Наконец он вымолвил:
– Такое нахальство…
– Чего? – сказал Четвертаков.
Лицо Аркадия приняло обычное свое насмешливое и слегка надменное выражение.
– Дружочек Четвертаков, – сказал он, – возьми примус, вон он, в углу, и, будь другом, проверь его. Этот раззява Свинцов мог оставить его грязным. И вообще ему навоз таскать, а не на пулемете работать.
Вот и все о том, как разошлась дружба, самая крепкая во всей роте.
Саша не сказал и этого. Молча копался он в пулеметном хозяйстве Окулиты.
Любопытный Окулита приставал к нему с вопросами:
– А шо ж такое зробилось промеж вас? Двох таких корешков, як ты и Дзюбин, а?
– Щелочи у тебя маловато, – сказал Саша и принялся надраивать пулемет, и без того сиявший чистотой.
* * *
Пополнения прибывали маленькими партиями, но беспрерывно. Тут были и военные моряки из Балтфлота, посматривавшие несколько покровительственно на пехоту, и свои ребята, вернувшиеся из госпиталей, и ленинградские курсанты, и кадровики из сибирских и уральских частей. Весь этот народ надо было довооружить, накормить, проинструктировать, распределить по подразделениям.Политрук Масальский совсем сбился с ног. У него не хватало агитаторов для политбесед с новоприбывшими, хотя он мобилизовал для этого всех мало-мальски толковых ребят в роте. Отряд балтийцев уже полчаса дожидался беседчика. Моряки сидели под соснами на шинелях, которые они только что получили. Некоторые пришивали к рукаву эмблемы якоря, чтобы все-таки как-нибудь сохранить свою морскую особенность среди серошинельной армейской массы.
Взгляд политрука упал на Аркадия, который стоял подле своей землянки, с независимым видом покуривая папироску и наблюдая предбоевую сутолоку. Аркадий вытянулся и откозырнул, щеголяя выправкой бывалого служаки.
Масальский продолжал молча созерцать Аркадия, упершись в него изучающим взглядом, и Аркадий уже начал обиженно поднимать брови.
– А что, – сказал наконец Масальский задумчиво, – разве такой развитой товарищ, как, например, товарищ
Дзюбин, не мог бы провести беседу с товарищами красноармейцами?
– Я?
Польщенный Аркадий откашлялся.
– Будьте покойны, товарищ политрук. Шё-шё, а поговорить я умею. Какая тэма? Передача боевого опыта? Полный порядок. Не пройдет и пяти минут, люди у меня будут лежать от восторга.
Масальский сам представил Аркадия морякам:
– Перед вами, товарищи, один из лучших бойцов подразделения, отличник Ленинградского фронта, награжденный медалью «За отвагу». Он поделится с вами своим богатым боевым опытом и расскажет вам о приемах и уловках коварного врага…
Краснофлотцы с уважением посматривали на худую воинственную фигуру Аркадия. Аркадий приосанился. Он любил чувствовать себя в центре внимания.
– Балтийские морячки нам хорошо известны, – начал он, – я сам черноморец, я знаю, шё значит для моряка драться на суше. Вы видите по мне, получается как будто ничего.
Одобрительный гул пробежал по рядам балтийцев. Успокоенный политрук отошел. У него была куча дел. Аркадий продолжал говорить. Он решил расширить рамки своей темы. В голове у него вертелись обрывки из слышанных им в разное время бесчисленных докладов. Надо же, черт побери, раскрыть браточкам глаза на международное положение. Позади балтийцев Аркадий увидел нескольких ребят из своего взвода. Что ж, тем лучше. Пусть ребята убедятся, что Аркадий Дзюбин способен не только на трепотню о Саше-с-Уралмаша, но и на солидные доклады по вопросам мировой политики.
Политрук Масальский меж тем бегал по своим делам. Надо было проверить обеспечение предстоящего боя пищей и боеприпасами. Надо было организовать раздачу листовок. Надо было помочь ротным разведчикам, пыхтевшим над выпуском «Боевого листка». Кроме того, отсекр ротной организации Шувалов привлек Масальского к рассмотрению кучи заявлений о приеме в партию, они массами поступали перед боем. В это же время прибыли из политотдела дивизии партбилеты, и обязательно надо было позаботиться, чтобы новые члены партии получили их накануне боя. С этой маленькой красной книжечкой в кармашке у сердца они будут драться с удвоенным пылом.
За всеми этими хлопотами прошло немало времени. Поспешая по одному такому делу из взвода во взвод, политрук вдруг услышал громовой раскат хохота. Он глянул и увидел балтийцев, а посреди них отчаянно жестикулирующего Аркадия Дзюбина. Масальский удивился: как, до сих пор продолжается беседа?
Над лесом кружил «хейнкель-126», старый немецкий разведчик. Иногда он становился на крыло, видимо, фотографировал. Никто из моряков не поднимал головы – так сильно были они увлечены речью Аркадия. Зенитки молчали, чтобы не обнаружить расположения полка.
Масальский приблизился и услышал скрипучий голос Аркадия:
– …Два слова за эту дешевку Антонеску. Если сварить из него похлебку, так я не знаю, браточки, или найдется такая голодная собака, которая не побрезгает ее жрать: стошнит. Теперь от рассмотрения политики сателлитов перейдем к тому, кто держит пальму первенства во всем этом дерьме, к пресловутому Адольфу Гитлеру. Этот кровавый выродок утверждает, шё он строит новый порядок в Европе. Гитлер строит, а? А шё он вообще может построить? Подумаешь, строитель…
Масальский поспешно прервал этот «доклад» под тем предлогом, что Аркадий устал.
Аркадий был несколько обижен. В душе он считал, что Масальский завидует ему.
– Хорошо, хорошо, – пробормотал Аркадий про себя, – вы еще будете просить Аркадия Дзюбина, шёб он осветил людям международную обстановку. Но нет, нема дураков! Теперь я знаю только свой примус – и больше ничего.
Высоко задрав свою петушиную голову, Аркадий проследовал мимо ребят своего взвода. Среди них стоял Саша. Аркадий кинул на него как бы случайный взгляд и тотчас отвернулся. Гигант смотрел на него презрительно и насмешливо.
8
Глубокой ночью мы двинулись. Курить и разговаривать было запрещено. Шли гуськом, смутно различая фигуру идущего впереди. Подтянутое оружие и котелки не бряцали. Полковые пушки двигались с нами. Они остановились у подножия холма. Никогда я не видел, чтобы артиллерия располагалась так близко от вражеских позиций.
В темноте мы вышли на открытое место и спустились в окопы. Пулеметчики разошлись по своим укрытиям.
Казалось, ночь не кончится никогда. Она была какая-то очень большая и очень прочная. Наверху были звезды, а внизу копошились мы. Было совсем тихо.
В четыре часа рассвело. В четыре тридцать ударила немецкая артиллерия. Мир заполнился грохотом. Толстые накаты блиндажей покуда сопротивлялись разрывам. На этот ужасающий обстрел мы отвечали полным молчанием.
Приоткрылась дверь убежища, позади нее мелькнули тени. Я выглянул за дверь. По ходу сообщений пробегали санитары с носилками, связные, проходил лейтенант Рудой.
Вместе с санитарами и ранеными я пробрался назад, в лесок, чтобы покурить. Под обстрелом не курится. Между деревьев был устроен пункт первой помощи. Снаряды сюда не достигали. Неподалеку лежали ребята из ротного патронного пункта и курили. Вдруг они поднялись и откозырнули. Через лес шел высокий, ловко сложенный майор. Это был командир полка Чернов. На груди сияла Золотая Звезда Героя. Длинные пшеничные чапаевские усы украшали его лицо. Он любил Чапаева и старался ему подражать даже в наружности.
Майора сопровождали несколько командиров, среди них лейтенант Монастырский, сосед наш, командир пятой роты. У него был несколько расстроенный вид.
Майор остановил раненого, которого под руки вели два бойца. Третий боец шел позади и поддерживал раненого со спины.
– Куда вы? – сказал Чернов.
– Раненого вынесли с поля боя, товарищ майор, – бойко сказал один из бойцов, – доставляем его на пункт.
– Марш назад в окопы! – закричал майор. – И чтоб у меня этого не было. Пятнадцать здоровых жеребцов одного раненого тащат!
Бойцы исчезли, а раненый пробормотал:
– Я не просил их, товарищ майор, – и отправился на медпункт.
– Не ваши ли это люди, лейтенант? – спросил Чернов.
– Мои, – ответил Монастырский.
– Так, так, – сказал Чернов. – И раненых у вас многовато, лейтенант Монастырский. Чем я это объясняю? Я объясняю это тем, что вы невнимательно, небрежно отнеслись к устройству укрытий. А?
Монастырский мрачно молчал.
– Ладно, – сказал Чернов, – посмотрим, как обстоит дело у Рудого.
Встревоженный Рудой уже бежал навстречу Чернову. По ходам сообщений прошли на передний край. Немецкая артиллерия била с нарастающей силой. Но командиры не обращали на нее внимания. Они были заняты делом.
Чернов внимательно осмотрел окопы.
– Видите, – сказал он Монастырскому, указывая на пустой окоп, – запасная ячейка. У вас, когда вы захотите сманеврировать огнем, бойцу придется под обстрелом заниматься землекопством, вместо того чтобы отражать атаку. А здесь – уже готово.
Чернов похвалил просторную нишу, выдолбленную в передней стенке окопа. Лейтенант Монастырский отошел за спины других командиров. Но Чернов вытащил его за руку вперед.
– Смотрите, Монастырский, вы небось таких вещей и не видели?
И Чернов указал на небольшую стремянку, прилаженную к стенке окопа, по которой можно было быстро выбежать и атаковать врага.
Монастырский хмуро сказал:
– У меня жердей не было, товарищ майор, я давал требование, но…
– Жердей, жердей! – передразнил его Чернов. – А у тебя жердей хватало, Рудой?
– Не всюду, товарищ майор.
– И что ты сделал?
– Так мы выемки для ног понаделали.
– Слышите, Монастырский? Ну ладно. Так я вижу, что мне здесь делать нечего. Спасибо тебе, Рудой.
Рудой покраснел от удовольствия. Не всякий день удостоишься похвалы от самого майора Чернова.
Чернов быстро прошел по окопам, заглянул в кое-какие блиндажи. Все старые бойцы знали его по боям на Лужском и Новгородском направлениях, а некоторые еще по финской кампании сорокового года. И Чернов знал их в лицо и по именам.
Сейчас, проходя, он на секунду задерживался возле
некоторых бойцов.
– Здорово, Оловянников! Дышишь?
– А что мне, товарищ майор! – широко улыбаясь, отвечал Оловянников.
– Толстов, привет! Ну как, под Волкоярви было полегче?
Раздался страшный грохот. Снаряд разорвался рядом. Посыпалась земля. Люди прянули к стенам, другие присели. А Чернов стоял и нетерпеливо кричал:
– Что? Что? Не слышу!
Толстов стер землю с лица и прокричал:
– Куды немцу до финна, товарищ майор!
Чернов удовлетворенно мотнул головой и пошел дальше.
Он увидел Аркадия и подошел к нему. Аркадий всегда был его любимцем. Он протянул пулеметчику руку, и тот с достоинством пожал ее.
– А где ж твой второй номер, Дзюбин? – спросил Чернов, взглянув на незнакомого ему Четвертаков а.
– Вы спрашиваете, товарищ майор, за Сашу-с-Уралмаша?
– Вот, вот, – засмеялся майор. – Я надеюсь, с ним ничего плохого?
– Все в порядке, товарищ майор. Просто мы с ним разошлись, как в море корабли.
– Ах, вот что, – сказал Чернов и остро глянул на Аркадия. – Хочешь, помирю?
– Кто ж откажется от такого свата, товарищ майор? – сказал Аркадий.
Чернов рассмеялся и пошел дальше.
Несколько дольше Чернов задержался у группы молодых бойцов, только прибывших из запасного полка, еще не обстрелянных.
– Ну что, ребятки, страшновато? – сказал он, весело блестя прекрасными зубами из-под длинных пшеничных усов.
Бойцы заулыбались.
– Да нет, не очень, товарищ майор, – сказал один из них. – Оказывается, привыкнуть можно.
– Да уж привыкать некогда, – сказал майор, отогнув рукав и посмотрев на часы, – минут через десять артподготовка, видимо, кончится. А тогда что будет!
– Ихние танки на нас пойдут, – несмело сказал кто-то.
– Правильно, ихние танки пойдут на нас, – с удовлетворением повторил Чернов и, согнув свое гибкое тело, присел у стены на корточки. – Нет, я вижу, вы ребята соображающие.
От всего существа майора Чернова веяло таким спокойствием и силой, что молодые бойцы сразу приободрились. Приунывшие повеселели, а струхнувшие почувствовали, что они, собственно, ничего не боятся, и самые танки, атаки которых они прежде ждали с трепетом, теперь им не так уж страшны.
А Чернов уже рассказывал, как надо бороться с танками.
– Достаточно тебе залезть в канаву, чтоб тебя не было видно, и ты уже сильнее танка. Он тебя не видит, а как подойдет близко и заметит, он уже не может поразить тебя. А ты можешь поджечь машину. Смелый и умный боец сильнее танка, – сказал Чернов, взмахнув своей сильной и нервной рукой.
Он встал.
– Говорят, ребята, я похож на Чапаева, – сказал он, погладив усы. – Это, конечно, не так.
– Похож, похож! – закричали отовсюду.
– Ну, не знаю, похож ли, – сказал Чернов, – но я очень люблю Чапаева, а больше всего я люблю его любимую поговорку: «Врешь, не возьмешь».
Он поднял кулак и погрозил им в сторону немецких позиций. Лицо его сделалось жестким.
– Не возьмет, товарищ майор! – закричали бойцы, с восторгом глядя на Чернова и совсем не слыша в этот момент грохота артиллерийских разрывов.
Чернов побыл еще немного в четвертой роте, потом направился в шестую. Проходя мимо Аркадия, он крикнул ему, не останавливаясь:
– Свинцов не хочет мириться, и, кажется, он прав.
Аркадий побагровел от ярости.
– Шё ты скажешь на этого Сашку! – воскликнул он, обращаясь к Четвертакову. – Мало того, шё он передо мной фасон ломает, так он еще наклепал на меня майору Чернову. Хорошо, хорошо, Сашенька, ты еще будешь у меня валяться в ногах. Сколько я сделал для этого Сашки, Четвертаков, я же из него человека сделал Да ты слушай, когда тебе говорят!…
Он взял Четвертакова за шиворот и вытащил его из угла Но только он его выпустил, как Четвертаков снова бросился в свой угол, потому что в это время немецкие штурмовики на бреющем полете проходили над нашими позициями и поливали их из пулеметов. И все живое, что было в окопах, забилось в ниши, в углы, прильнуло к стенам.
И только Аркадий шагал на длинных своих ногах взад и вперед по крохотному пространству блиндажа и выкрикивал свои яростные жалобы. Гордость в этом человеке была сильнее всех чувств, сильнее самого инстинкта жизни.
А через пять минут началась атака.
Лейтенант Рудой встретил ее спокойно. Он был уверен, что отразит ее. У него были даже приготовлены кое-какие сюрпризы для немцев.
Однако атака началась непонятно.
Шесть немецких танков выбежали цепочкой на наш правый фланг. Метрах в трехстах от него они резко, под прямым углом, повернули налево и пошли параллельно нашему переднему краю. Они шли очень быстро, с правильными интервалами, пыль клубилась за ними. Потом они повернули и ушли к себе. Они не сделали ни одного выстрела. Это было похоже на парад.
Лейтенант Рудой ломал себе голову над тем, что означает этот странный маневр. Начальник артиллерии высказал предположение, что танки хотели вызвать на себя огонь и тем обнаружить наши огневые точки. Так ли это? Главное – понимать все действия противника. В тот момент, когда перестаешь понимать противника, можешь считать себя побежденным. А немцы славились тем, что часто применяли всякие новые трюки и маневры. Пришлось остановиться на предположении начарта как на самом правдоподобном. И все же Рудой ощущал какое-то глухое беспокойство.
Первую атаку удалось отразить. Однако пехоту сильно потрепал пулеметный огонь. Рудой был удручен не только тем, что погибли бойцы его роты, много дорогих ему людей. Он был удручен и тем, что в чем-то ошибся как командир. Откуда взялся этот губительный пулеметный огонь, когда, казалось, все огневые точки противника были так точно засечены? Что скажет Чернов? Рудому казалось, что он слышит спокойный презрительный голос Чернова: «Нет, слишком рано я похвалил тебя, Рудой». Каким-то смутным чутьем Рудой связывал свои потери со странным пробегом немецких танков перед атакой.
Он решил понаблюдать противника вплотную. Возможно, что немцы повторят этот пробег перед своей второй атакой. Захватив с собой телефониста, Рудой выдвинулся далеко вперед.
Все было как в прошлый раз. Снова вышли шесть танков. Рудой впился глазами в них. И он увидел: на всем ходу с танков спрыгивали солдаты с пулеметами в руках. Плюхнувшись наземь, они оставались лежать, где упали, и дожидались своей пехоты. Густая пыль скрывала их от наших ротных наблюдателей.
Рудой посмотрел вслед танкам даже с некоторым восхищением. «Хитро придумали, воры!» Он немедленно передал в роту дистанцию, ориентиры, и тотчас лучшие пулеметчики во главе с Аркадием открыли точный прицельный огонь по залегшим в пыли немецким пулеметчикам. Вскоре фашисты были перебиты. Вторая атака была отражена легко.
Немцы пошли в третью.
Они решили проломить нашу оборону. Они решили дорваться до Ленинграда сегодня и любыми средствами. Они бросили на наш участок сорок танков. Увидев эту густую, ревущую, бронированную массу, стремительно надвигавшуюся на нас, Рудой удовлетворенно потер руки. Наступило время для его сюрприза.
Немецкие машины были пропущены за линию окопов без выстрела, даже истребители танков не трогали их. Вся пехота наша бросилась в контратаку на немецкую. А танки были встречены пушками. Это были те самые наши легкие полевые пушки, которые так близко были подтянуты к переднему краю и до сих пор так упорно молчали. Они дождались своей минуты. Они стреляли в упор, прямой наводкой с дистанции в триста, а то и в двести метров. Здесь не было промахов. Каждый снаряд ломал, коверкал, поджигал немецкие танки. Взрывались бензиновые баки. Поле покрылось пожарами. Трудно представить себе, до чего легко горели эти стальные махины. Больше половины их было уничтожено. Остальные бежали.
Но сюрпризы лейтенанта Рудого на этом не кончились.
Пока по фронту кипел бой, два небольших хорошо вооруженных отряда скрыто пробрались во фланги немецкого расположения. Это был первый, еще робкий провозвестник нашей наступательной тактики, которой впоследствии предстояло так широко развернуться. Одним из отрядов командовал сам Рудой.
Ему удалось завладеть высотой Огурец на левом фланге. Кругом простирались равнины, покрытые немецкими обозами и складами, и отряд принялся крошить их жестоким минометным и пулеметным огнем. Собравшись с силами, гитлеровцы пошли в атаку на Огурец. Некоторое время все внимание их было привлечено к этой высоте, и второй отряд под командой политрука Масальского глубоко обошел немцев с правого фланга и забрался в их тыл. Отряд Масальского, по плану лейтенанта Рудого, должен был соединиться с ним на высоте Огурец.
Такова была эта маленькая, но по времени одна из первых с нашей стороны операция на окружение. Оказалось, что немцы бегут, увидев себя окруженными. Оказалось, что они подвержены панике. И сдаются в плен, особенно когда их отрывают от техники, словно они не люди, а не более чем часть, и притом не самая главная, своих многочисленных танков и мотоциклов.
Отряд Масальского шел по тылам. Он разгромил несколько штабов, захватил и уничтожил много пушек, пулеметов и другого оружия и имущества. Он двигался по большой дуге, конец которой упирался в высоту Огурец.
Но так увлекательно было громить фашистов в самой гуще их расположения, что отряд сильно задержался против того времени, в которое ему было назначено выйти к высоте.
В составе отряда были два тяжелых танка «КВ». На броне одного из них устроился Аркадий. Эта удалая, дерзкая операция была ему по душе. Он действовал у пулемета один. Четвертакова он прогнал от себя, придравшись к тому, что тот легко ранен в плечо. К чести Четвертакова надо сказать, что он хотел остаться в строю.
– Иди, иди, – сказал Аркадий, – иди на медпункт зализывай рану. Чем такой второй номер, как ты, так лучше совсем без него. Вообще от вторых номеров у меня одно только горе.
Между тем отряд Рудого бился на высоте. Он поре, дел. Немцы теснили его отовсюду. Убит был санитар Гладышев, упросивший лейтенанта взять его с собой. Пали старые бойцы Толстов и Оловянников. Осколком снаряда снесло голову Окулите. С пулеметом управлялся один Свинцов. А Масальский со своим отрядом все не приходил.
Вскоре замолк последний пулемет. Рудой подумал, что произошла задержка и Свинцов не может справиться. Подхватив здоровой рукой раненую, лейтенант пополз к пулемету.
Саша повернул голову и сказал:
– Патроны-то все, товарищ лейтенант.
– Возьмите у бойцов из подсумков.
– Все уже взято.
– Что ж, будем отбиваться гранатами, – сказал Рудой.
И на головы подползавших немцев посыпались гранаты. Гитлеровцы отхлынули.
«Скоро можно будет стрелять из нагана, – подумал лейтенант, – да, из нагана… в себя…»
Они находились на самой вершине холма. Холм был гранитный, множество валунов и камней валялось на нем. Лейтенант взял увесистый камень и, сильно размахнувшись, швырнул его в группу нападавших. Оттуда раздался крик.
Бойцы подхватили камни и начали отбиваться ими. Саша выворачивал огромные мшистые валуны и обрушивал их вниз. Это было, как обвал. Гитлеровцы снова отхлынули.
Так держалась эта горстка бойцов, пока не подоспел наконец Масальский со своим отрядом и двумя танками. Немцы побежали.
И по всему Ленинградскому фронту в этот день они либо отступали, либо не сумели продвинуться вперед. Город был спасен. Никогда больше фашисты не смогли повторить удар такой силы. Они зарылись в землю вокруг Ленинграда и перешли к позиционной войне.
В темноте мы вышли на открытое место и спустились в окопы. Пулеметчики разошлись по своим укрытиям.
Казалось, ночь не кончится никогда. Она была какая-то очень большая и очень прочная. Наверху были звезды, а внизу копошились мы. Было совсем тихо.
В четыре часа рассвело. В четыре тридцать ударила немецкая артиллерия. Мир заполнился грохотом. Толстые накаты блиндажей покуда сопротивлялись разрывам. На этот ужасающий обстрел мы отвечали полным молчанием.
Приоткрылась дверь убежища, позади нее мелькнули тени. Я выглянул за дверь. По ходу сообщений пробегали санитары с носилками, связные, проходил лейтенант Рудой.
Вместе с санитарами и ранеными я пробрался назад, в лесок, чтобы покурить. Под обстрелом не курится. Между деревьев был устроен пункт первой помощи. Снаряды сюда не достигали. Неподалеку лежали ребята из ротного патронного пункта и курили. Вдруг они поднялись и откозырнули. Через лес шел высокий, ловко сложенный майор. Это был командир полка Чернов. На груди сияла Золотая Звезда Героя. Длинные пшеничные чапаевские усы украшали его лицо. Он любил Чапаева и старался ему подражать даже в наружности.
Майора сопровождали несколько командиров, среди них лейтенант Монастырский, сосед наш, командир пятой роты. У него был несколько расстроенный вид.
Майор остановил раненого, которого под руки вели два бойца. Третий боец шел позади и поддерживал раненого со спины.
– Куда вы? – сказал Чернов.
– Раненого вынесли с поля боя, товарищ майор, – бойко сказал один из бойцов, – доставляем его на пункт.
– Марш назад в окопы! – закричал майор. – И чтоб у меня этого не было. Пятнадцать здоровых жеребцов одного раненого тащат!
Бойцы исчезли, а раненый пробормотал:
– Я не просил их, товарищ майор, – и отправился на медпункт.
– Не ваши ли это люди, лейтенант? – спросил Чернов.
– Мои, – ответил Монастырский.
– Так, так, – сказал Чернов. – И раненых у вас многовато, лейтенант Монастырский. Чем я это объясняю? Я объясняю это тем, что вы невнимательно, небрежно отнеслись к устройству укрытий. А?
Монастырский мрачно молчал.
– Ладно, – сказал Чернов, – посмотрим, как обстоит дело у Рудого.
Встревоженный Рудой уже бежал навстречу Чернову. По ходам сообщений прошли на передний край. Немецкая артиллерия била с нарастающей силой. Но командиры не обращали на нее внимания. Они были заняты делом.
Чернов внимательно осмотрел окопы.
– Видите, – сказал он Монастырскому, указывая на пустой окоп, – запасная ячейка. У вас, когда вы захотите сманеврировать огнем, бойцу придется под обстрелом заниматься землекопством, вместо того чтобы отражать атаку. А здесь – уже готово.
Чернов похвалил просторную нишу, выдолбленную в передней стенке окопа. Лейтенант Монастырский отошел за спины других командиров. Но Чернов вытащил его за руку вперед.
– Смотрите, Монастырский, вы небось таких вещей и не видели?
И Чернов указал на небольшую стремянку, прилаженную к стенке окопа, по которой можно было быстро выбежать и атаковать врага.
Монастырский хмуро сказал:
– У меня жердей не было, товарищ майор, я давал требование, но…
– Жердей, жердей! – передразнил его Чернов. – А у тебя жердей хватало, Рудой?
– Не всюду, товарищ майор.
– И что ты сделал?
– Так мы выемки для ног понаделали.
– Слышите, Монастырский? Ну ладно. Так я вижу, что мне здесь делать нечего. Спасибо тебе, Рудой.
Рудой покраснел от удовольствия. Не всякий день удостоишься похвалы от самого майора Чернова.
Чернов быстро прошел по окопам, заглянул в кое-какие блиндажи. Все старые бойцы знали его по боям на Лужском и Новгородском направлениях, а некоторые еще по финской кампании сорокового года. И Чернов знал их в лицо и по именам.
Сейчас, проходя, он на секунду задерживался возле
некоторых бойцов.
– Здорово, Оловянников! Дышишь?
– А что мне, товарищ майор! – широко улыбаясь, отвечал Оловянников.
– Толстов, привет! Ну как, под Волкоярви было полегче?
Раздался страшный грохот. Снаряд разорвался рядом. Посыпалась земля. Люди прянули к стенам, другие присели. А Чернов стоял и нетерпеливо кричал:
– Что? Что? Не слышу!
Толстов стер землю с лица и прокричал:
– Куды немцу до финна, товарищ майор!
Чернов удовлетворенно мотнул головой и пошел дальше.
Он увидел Аркадия и подошел к нему. Аркадий всегда был его любимцем. Он протянул пулеметчику руку, и тот с достоинством пожал ее.
– А где ж твой второй номер, Дзюбин? – спросил Чернов, взглянув на незнакомого ему Четвертаков а.
– Вы спрашиваете, товарищ майор, за Сашу-с-Уралмаша?
– Вот, вот, – засмеялся майор. – Я надеюсь, с ним ничего плохого?
– Все в порядке, товарищ майор. Просто мы с ним разошлись, как в море корабли.
– Ах, вот что, – сказал Чернов и остро глянул на Аркадия. – Хочешь, помирю?
– Кто ж откажется от такого свата, товарищ майор? – сказал Аркадий.
Чернов рассмеялся и пошел дальше.
Несколько дольше Чернов задержался у группы молодых бойцов, только прибывших из запасного полка, еще не обстрелянных.
– Ну что, ребятки, страшновато? – сказал он, весело блестя прекрасными зубами из-под длинных пшеничных усов.
Бойцы заулыбались.
– Да нет, не очень, товарищ майор, – сказал один из них. – Оказывается, привыкнуть можно.
– Да уж привыкать некогда, – сказал майор, отогнув рукав и посмотрев на часы, – минут через десять артподготовка, видимо, кончится. А тогда что будет!
– Ихние танки на нас пойдут, – несмело сказал кто-то.
– Правильно, ихние танки пойдут на нас, – с удовлетворением повторил Чернов и, согнув свое гибкое тело, присел у стены на корточки. – Нет, я вижу, вы ребята соображающие.
От всего существа майора Чернова веяло таким спокойствием и силой, что молодые бойцы сразу приободрились. Приунывшие повеселели, а струхнувшие почувствовали, что они, собственно, ничего не боятся, и самые танки, атаки которых они прежде ждали с трепетом, теперь им не так уж страшны.
А Чернов уже рассказывал, как надо бороться с танками.
– Достаточно тебе залезть в канаву, чтоб тебя не было видно, и ты уже сильнее танка. Он тебя не видит, а как подойдет близко и заметит, он уже не может поразить тебя. А ты можешь поджечь машину. Смелый и умный боец сильнее танка, – сказал Чернов, взмахнув своей сильной и нервной рукой.
Он встал.
– Говорят, ребята, я похож на Чапаева, – сказал он, погладив усы. – Это, конечно, не так.
– Похож, похож! – закричали отовсюду.
– Ну, не знаю, похож ли, – сказал Чернов, – но я очень люблю Чапаева, а больше всего я люблю его любимую поговорку: «Врешь, не возьмешь».
Он поднял кулак и погрозил им в сторону немецких позиций. Лицо его сделалось жестким.
– Не возьмет, товарищ майор! – закричали бойцы, с восторгом глядя на Чернова и совсем не слыша в этот момент грохота артиллерийских разрывов.
Чернов побыл еще немного в четвертой роте, потом направился в шестую. Проходя мимо Аркадия, он крикнул ему, не останавливаясь:
– Свинцов не хочет мириться, и, кажется, он прав.
Аркадий побагровел от ярости.
– Шё ты скажешь на этого Сашку! – воскликнул он, обращаясь к Четвертакову. – Мало того, шё он передо мной фасон ломает, так он еще наклепал на меня майору Чернову. Хорошо, хорошо, Сашенька, ты еще будешь у меня валяться в ногах. Сколько я сделал для этого Сашки, Четвертаков, я же из него человека сделал Да ты слушай, когда тебе говорят!…
Он взял Четвертакова за шиворот и вытащил его из угла Но только он его выпустил, как Четвертаков снова бросился в свой угол, потому что в это время немецкие штурмовики на бреющем полете проходили над нашими позициями и поливали их из пулеметов. И все живое, что было в окопах, забилось в ниши, в углы, прильнуло к стенам.
И только Аркадий шагал на длинных своих ногах взад и вперед по крохотному пространству блиндажа и выкрикивал свои яростные жалобы. Гордость в этом человеке была сильнее всех чувств, сильнее самого инстинкта жизни.
А через пять минут началась атака.
Лейтенант Рудой встретил ее спокойно. Он был уверен, что отразит ее. У него были даже приготовлены кое-какие сюрпризы для немцев.
Однако атака началась непонятно.
Шесть немецких танков выбежали цепочкой на наш правый фланг. Метрах в трехстах от него они резко, под прямым углом, повернули налево и пошли параллельно нашему переднему краю. Они шли очень быстро, с правильными интервалами, пыль клубилась за ними. Потом они повернули и ушли к себе. Они не сделали ни одного выстрела. Это было похоже на парад.
Лейтенант Рудой ломал себе голову над тем, что означает этот странный маневр. Начальник артиллерии высказал предположение, что танки хотели вызвать на себя огонь и тем обнаружить наши огневые точки. Так ли это? Главное – понимать все действия противника. В тот момент, когда перестаешь понимать противника, можешь считать себя побежденным. А немцы славились тем, что часто применяли всякие новые трюки и маневры. Пришлось остановиться на предположении начарта как на самом правдоподобном. И все же Рудой ощущал какое-то глухое беспокойство.
Первую атаку удалось отразить. Однако пехоту сильно потрепал пулеметный огонь. Рудой был удручен не только тем, что погибли бойцы его роты, много дорогих ему людей. Он был удручен и тем, что в чем-то ошибся как командир. Откуда взялся этот губительный пулеметный огонь, когда, казалось, все огневые точки противника были так точно засечены? Что скажет Чернов? Рудому казалось, что он слышит спокойный презрительный голос Чернова: «Нет, слишком рано я похвалил тебя, Рудой». Каким-то смутным чутьем Рудой связывал свои потери со странным пробегом немецких танков перед атакой.
Он решил понаблюдать противника вплотную. Возможно, что немцы повторят этот пробег перед своей второй атакой. Захватив с собой телефониста, Рудой выдвинулся далеко вперед.
Все было как в прошлый раз. Снова вышли шесть танков. Рудой впился глазами в них. И он увидел: на всем ходу с танков спрыгивали солдаты с пулеметами в руках. Плюхнувшись наземь, они оставались лежать, где упали, и дожидались своей пехоты. Густая пыль скрывала их от наших ротных наблюдателей.
Рудой посмотрел вслед танкам даже с некоторым восхищением. «Хитро придумали, воры!» Он немедленно передал в роту дистанцию, ориентиры, и тотчас лучшие пулеметчики во главе с Аркадием открыли точный прицельный огонь по залегшим в пыли немецким пулеметчикам. Вскоре фашисты были перебиты. Вторая атака была отражена легко.
Немцы пошли в третью.
Они решили проломить нашу оборону. Они решили дорваться до Ленинграда сегодня и любыми средствами. Они бросили на наш участок сорок танков. Увидев эту густую, ревущую, бронированную массу, стремительно надвигавшуюся на нас, Рудой удовлетворенно потер руки. Наступило время для его сюрприза.
Немецкие машины были пропущены за линию окопов без выстрела, даже истребители танков не трогали их. Вся пехота наша бросилась в контратаку на немецкую. А танки были встречены пушками. Это были те самые наши легкие полевые пушки, которые так близко были подтянуты к переднему краю и до сих пор так упорно молчали. Они дождались своей минуты. Они стреляли в упор, прямой наводкой с дистанции в триста, а то и в двести метров. Здесь не было промахов. Каждый снаряд ломал, коверкал, поджигал немецкие танки. Взрывались бензиновые баки. Поле покрылось пожарами. Трудно представить себе, до чего легко горели эти стальные махины. Больше половины их было уничтожено. Остальные бежали.
Но сюрпризы лейтенанта Рудого на этом не кончились.
Пока по фронту кипел бой, два небольших хорошо вооруженных отряда скрыто пробрались во фланги немецкого расположения. Это был первый, еще робкий провозвестник нашей наступательной тактики, которой впоследствии предстояло так широко развернуться. Одним из отрядов командовал сам Рудой.
Ему удалось завладеть высотой Огурец на левом фланге. Кругом простирались равнины, покрытые немецкими обозами и складами, и отряд принялся крошить их жестоким минометным и пулеметным огнем. Собравшись с силами, гитлеровцы пошли в атаку на Огурец. Некоторое время все внимание их было привлечено к этой высоте, и второй отряд под командой политрука Масальского глубоко обошел немцев с правого фланга и забрался в их тыл. Отряд Масальского, по плану лейтенанта Рудого, должен был соединиться с ним на высоте Огурец.
Такова была эта маленькая, но по времени одна из первых с нашей стороны операция на окружение. Оказалось, что немцы бегут, увидев себя окруженными. Оказалось, что они подвержены панике. И сдаются в плен, особенно когда их отрывают от техники, словно они не люди, а не более чем часть, и притом не самая главная, своих многочисленных танков и мотоциклов.
Отряд Масальского шел по тылам. Он разгромил несколько штабов, захватил и уничтожил много пушек, пулеметов и другого оружия и имущества. Он двигался по большой дуге, конец которой упирался в высоту Огурец.
Но так увлекательно было громить фашистов в самой гуще их расположения, что отряд сильно задержался против того времени, в которое ему было назначено выйти к высоте.
В составе отряда были два тяжелых танка «КВ». На броне одного из них устроился Аркадий. Эта удалая, дерзкая операция была ему по душе. Он действовал у пулемета один. Четвертакова он прогнал от себя, придравшись к тому, что тот легко ранен в плечо. К чести Четвертакова надо сказать, что он хотел остаться в строю.
– Иди, иди, – сказал Аркадий, – иди на медпункт зализывай рану. Чем такой второй номер, как ты, так лучше совсем без него. Вообще от вторых номеров у меня одно только горе.
Между тем отряд Рудого бился на высоте. Он поре, дел. Немцы теснили его отовсюду. Убит был санитар Гладышев, упросивший лейтенанта взять его с собой. Пали старые бойцы Толстов и Оловянников. Осколком снаряда снесло голову Окулите. С пулеметом управлялся один Свинцов. А Масальский со своим отрядом все не приходил.
Вскоре замолк последний пулемет. Рудой подумал, что произошла задержка и Свинцов не может справиться. Подхватив здоровой рукой раненую, лейтенант пополз к пулемету.
Саша повернул голову и сказал:
– Патроны-то все, товарищ лейтенант.
– Возьмите у бойцов из подсумков.
– Все уже взято.
– Что ж, будем отбиваться гранатами, – сказал Рудой.
И на головы подползавших немцев посыпались гранаты. Гитлеровцы отхлынули.
«Скоро можно будет стрелять из нагана, – подумал лейтенант, – да, из нагана… в себя…»
Они находились на самой вершине холма. Холм был гранитный, множество валунов и камней валялось на нем. Лейтенант взял увесистый камень и, сильно размахнувшись, швырнул его в группу нападавших. Оттуда раздался крик.
Бойцы подхватили камни и начали отбиваться ими. Саша выворачивал огромные мшистые валуны и обрушивал их вниз. Это было, как обвал. Гитлеровцы снова отхлынули.
Так держалась эта горстка бойцов, пока не подоспел наконец Масальский со своим отрядом и двумя танками. Немцы побежали.
И по всему Ленинградскому фронту в этот день они либо отступали, либо не сумели продвинуться вперед. Город был спасен. Никогда больше фашисты не смогли повторить удар такой силы. Они зарылись в землю вокруг Ленинграда и перешли к позиционной войне.
9
Не сумев взять Ленинград силой, фон Лееб задумал взять его измором.
Немцы продолжали бомбить город. Когда бомба падала в Неву, мальчуганы бросались в холодную воду и вылавливали оглушенную рыбу.
Хлебный паек был уменьшен до 125 граммов в день. Воробей считался лакомством. Но никто не роптал.
Играли театры. Ходили трамваи. Композитор Шостакович, вернувшись с дежурства на крыше, писал свою «Седьмую симфонию» – о героизме рядовых людей Ленинграда. Когда завывали гудки воздушной тревоги, он ставил среди нот буквы «В. Т.», надевал каску и шел на пост.
Тася похудела еще больше. В глазах ее появилась томность, свойственная голодающим. Однажды, вернувшись домой, она нашла у себя сверток.
– Какой-то боец принес его, – сказали соседи.
В свертке оказались две килограммовые банки с мясными консервами, большой кусок масла, пачка сахару и галеты. Под галетами лежала записка:
«Милая Тася! Шамайте на здоровье. Ваш Александр Свинцов, помощник наводчика с ручного пулемета».
– Ах! – вскрикнула Тася. – Ну что же он не подождал меня!
Посылки стали прибывать довольно регулярно, раз в десять – двенадцать дней.
Обычно их приносил дворник или посыльный из «Астории». При каждой посылке обязательно было письмо.
С каждым разом письма становились все длиннее, Свинцов оказался красноречивым. Он писал о боях и о длинных звездных ночах, рассказывал содержание фильмов, вставлял стихи и намекал на свою любовь.
Тасю до слез трогала его заботливость. Ее сердило, что он не пишет номера своей полевой почты – и она не может ответить ему.
«Видно, его друг имеет на него сильное влияние», – думала она, встречая в Сашиных письмах остроты в бесшабашном стиле Аркадия Дзюбина и невольно смеясь над ними.
Немцы продолжали бомбить город. Когда бомба падала в Неву, мальчуганы бросались в холодную воду и вылавливали оглушенную рыбу.
Хлебный паек был уменьшен до 125 граммов в день. Воробей считался лакомством. Но никто не роптал.
Играли театры. Ходили трамваи. Композитор Шостакович, вернувшись с дежурства на крыше, писал свою «Седьмую симфонию» – о героизме рядовых людей Ленинграда. Когда завывали гудки воздушной тревоги, он ставил среди нот буквы «В. Т.», надевал каску и шел на пост.
Тася похудела еще больше. В глазах ее появилась томность, свойственная голодающим. Однажды, вернувшись домой, она нашла у себя сверток.
– Какой-то боец принес его, – сказали соседи.
В свертке оказались две килограммовые банки с мясными консервами, большой кусок масла, пачка сахару и галеты. Под галетами лежала записка:
«Милая Тася! Шамайте на здоровье. Ваш Александр Свинцов, помощник наводчика с ручного пулемета».
– Ах! – вскрикнула Тася. – Ну что же он не подождал меня!
Посылки стали прибывать довольно регулярно, раз в десять – двенадцать дней.
Обычно их приносил дворник или посыльный из «Астории». При каждой посылке обязательно было письмо.
С каждым разом письма становились все длиннее, Свинцов оказался красноречивым. Он писал о боях и о длинных звездных ночах, рассказывал содержание фильмов, вставлял стихи и намекал на свою любовь.
Тасю до слез трогала его заботливость. Ее сердило, что он не пишет номера своей полевой почты – и она не может ответить ему.
«Видно, его друг имеет на него сильное влияние», – думала она, встречая в Сашиных письмах остроты в бесшабашном стиле Аркадия Дзюбина и невольно смеясь над ними.