Славин Лев Исаевич. По ту сторону холма

Лев Славин
По ту сторону холма

   Нарбутас разозлился.
   – Левей! Говорят тебе, левей, камбала ты подслеповатая!
   И он добавил в сердцах:
   – Шел бы ты лучше в мороженщики, Губерт, право…
   Молотобоец, высокий юноша с плечами атлета я пухлым, еще детским ртом, оскорбленно нахмурился.
   «Ему что, – злобно подумал он, – потюкивает себе ручником, и все. Видать, память отшибло у старого черта…»
   – Дай-ка мне, – вдруг сказал Нарбутас своим гудящим баском.
   Губерт боязливо посмотрел на кузнеца: неужто старик прочел его мысли? Подручный считал маленького въедливого Нарбутаса чем-то побольше обыкновенного человека.
   Кузнец выдернул кувалду из рук опешившего молотобойца и натянул рукавицы.
   – Ухватывай покрепче, – прогудел он.
   Губерт зажал клещами длинную багровую полосу стали. Вспоминая движения Нарбутаса, он робко ударил маленьким ручником, как это делают кузнецы, указывая подручным, куда бить.
   – А ну, не суйся, – отмахнулся Нарбутас.
   Он легко занес кувалду и с силой обрушил ее на поковку. Потом второй раз, третий… И пошел бить.
   У соседних горнов ребята обернулись. По звуку они поняли, что работает мастер.
   – Что, Антанас, еще не вечер? – крикнул молодой кузнец Саша Копытов. Он сам когда-то был в подручных у Нарбутаса и знал, каково это.
   Нарбутас весело подмигнул. Копытов засмеялся. Как всегда, он с любопытством озирался по сторонам и, казалось, только и искал повода, чтобы радостно расхохотаться.
   Нарбутасу стало жарко. Он расстегнул продымленный комбинезон, на минуту спустил его с плеч и отер пот. Голые грудь и спина были закопчены.
   Нарбутас не похож на кузнеца – коротенький, юркий, с небольшими руками. Встретишь его в субботу вечером на проспекте Ленина – размашистая походка, ухарски заломленная шляпа, ловко прикрывающая седеющие виски, пестрый развевающийся галстук, – ни дать ни взять прифрантившийся «селедочный» морячок из Клайпеды.
   Только когда Нарбутас раздевался, становилось видно, как он крепок. Ни капли жира на смуглом торсе, точно откованном из бронзы. Под загорелой кожей ходят мощные бугры мышц. «Еще не вечер» – излюбленное его присловье. Он и сейчас недурно бегает стометровку. А не более чем лет двенадцать назад в республиканских состязаниях по боксу вышел в полусреднем весе на второе место. Что же касается танцев, то на площадке в Доме офицера нет более удалого заводилы, чем Антанас Нарбутас. В такие минуты даже девушки забывают о его возрасте.
   При этом Нарбутас нисколько не кичится своим здоровьем. Он просто не замечает его, А если кто не достигнув и пятидесяти начинает поскрипывать и отнимать время у медиков, так это, по мнению Нарбутаса, несчастный случай, а то, может, попросту, извините, и вранье.
   Он ударил кувалдой еще раз и спросил:
   – Соображаешь?
   Сейчас Нарбутас добивался от Губерта, чтобы тот понял наконец, что такое согласованность, когда усилия двух человек достигают полного слияния в работе. «Чесать языком» старый кузнец не считал нужным. Он только показывал. По его мнению, это гораздо красноречивее, чем нудноватые разговорчики о «чувстве ритма», о «рациональных движениях» и прочая болтовня, которую обычно разводят заучившиеся Инструкторы из учебно-методического отдела.
   «Не знаю, – говорил он, – может, где-нибудь там, в балетной школе, оно и к месту. А у нас, в кузне, знаете, по-простому: смотри на меня и делай, как я. У меня подручный, знаете как? Бровью поведу – все понял! А как же! Работа наша огненная! И будьте покойны, не одного доброго молотобойца вырастил я на своем веку вот из таких же молочных телят, как этот Губерт…,
   – Ну? Раскусил? – нетерпеливо повторил Нарбутас.
   Подручный нерешительно кивнул головой.
   – Валяй, действуй.
   Губерт замахнулся кувалдой и с выражением отчаяния на лице ударил.
   – У, губошлеп безглазый! – прогудел с досадой кузнец. – Возьми глаза в руки и смотри на меня как вкопанный.
   Нарбутас принялся бить кувалдой. Удары сыпались один за другим, мерные, меткие, мощные. Подручный, повинуясь жестам кузнеца, клал на наковальню то нижник, то вершник, то штамп. Стальная метровая полоса под кувалдой пыхала искрами, то вытягивалась, то сгибалась и все больше становилась похожей на крюк – из тех, что висят на стрелах подъемных кранов.
   Завернувший в кузницу токарь Костас Слижюс так и застыл с резцами в руках, глядя на Нарбутаса. Копы-тов толкнул его в бок.
   – Дает жизни, а?
   Слижюс, крупный курчавый брюнет с добродушно-насмешливым лицом, уважительно покачал головой.
   – Класс!
   В этот момент Нарбутас пошатнулся. Острая боль резанула его по сердцу. Кувалда со звоном грохнулась на пол.
   Слижюс и Копытов подбежали к Нарбутасу.
   Он отстранил их и нагнулся к кувалде. Но не смог поднять ее. Не хватило сил. Словно вся она вдруг куда-то вытекла.
   Ощущение это было так непривычно, что Нарбутас даже не испугался. Он только очень удивился.
   Он еще раз попробовал поднять кувалду. Теперь, хоть и не без труда, это удалось. Он с торжеством посмотрел на встревоженные лица товарищей, весело подмигнул и сноровистым движением занес кувалду.
   Но тут снова та же боль длинной иглой вонзилась ему в грудь и мгновенно протянулась по всей левой руке до кончиков пальцев. Вокруг точно исчез воздух, все поплыло.
   Рабочие подхватили Нарбутаса и вынесли его во двор.
   Он не до конца потерял сознание. Смутно чувствовал он, как посадили его на зеленом откосе спиной к забору в тени старой цветущей липы. Все кругом тускнело, затихало…
   Когда Нарбутас очнулся, он увидел, что мир снова яркий и гулкий. Рядом сидят на траве кузнецы Виткус, Копытов, Зайончковский, токарь Слижюс. Они облупливают крутые яйца и, посолив, отправляют в рот.
   Нарбутас шевельнулся и замер тревожно, – но нет, ничего, игла в груди больше не появляется. И дышится так легко. И все кругом так явственно видно, облака в небе и даже крошечные конопушки на длинном унылом лице Виткуса. А липа так славно распушилась над головой. Медленно кувыркаясь в воздухе, падает желтый лепесток…
   Нарбутас осторожно напряг мускулы. Порядок! А ну, еще разок, посильнее… Так, так, хорошо!
   Он с силой сжал кулаки, напружинил руки, ноги, живот, все тело. Он словно выкликал боль, задирал ее: «Эй, ты, как тебя, где ж ты там? А ну-ка давай сюда, померяемся!» В то же время он боязливо прислушивался к чему-то внутри себя. Но нет, оно больше не появляется.
   Во всем теле сладкое изнеможение, как после хорошей баскетбольной встречи. Деревянный забор нагрелся на солнце и приятно согревает затылок. От множества трубчатых лесов, скопившихся во дворе, протянулись по земле длинные сквозные тени. От земли, от травы, от липы – нежный, чуть пряный запах. А из кузни тянет горьковатым, но непротивным дымком курного угля. И ко всему примешивается какой-то лекарственный запах. Камфара, что ли?
   Слышен бубнящий голос Виткуса:
   – На пароходе когда едешь, кругом море, а на поезде – кругом земля…
   Нарбутас улыбнулся. Это все, что Виткус мог рассказать о своей недавней поездке в Сухуми, в дом отдыха. Душевный мужик Иозас Виткус и кузнец толковый, но о нем говорят, что, когда он подходит к горну, огонь сам собой угасает – просто от скуки.
   Нарбутас глубоко вздохнул, наслаждаясь тем, что воздух свободно вливается в его широкую грудь, и сказал:
   – А на мою долю чего-нибудь оставили, мужчины?
   – Воскрес? – спросил Стефан Зайончковский, лысый, широкоплечий мужчина с седоватыми отвислыми усами.
   Это старейший кузнец завода. Он работал здесь еще в польские времена, когда на этом месте была небольшая ремонтная мастерская.
   Нарбутас встал. Он потянулся всем своим коротким сильным телом.
   Слижюс сказал:
   – Вали, Антанас, в поликлинику. Сигнал им дан. Нарбутас язвительно сощурился.
   – Да? В самом деле? А в институт красоты ты сигнал не давал?
   Пробасил гудок. Нарбутас повел глазами вокруг себя и увидел долговязую фигуру подручного, который слонялся по двору.
   – Губерт! – крикнул кузнец. – Хватит прохлаждаться, пошли работать.
   Слижюс сказал недобрым голосом:
   – Минуточку.
   Слижюс вспыльчив. Он считал это крупнейшим своим недостатком и боролся с ним. Когда он понижал голос и начинал медленно чеканить слова, друзья переглядывались. Его подчеркнутое спокойствие было не чем иным, как замаскированной яростью.
   Он повернулся к Виткусу и сказал тихо, но веско:
   – Иозас, ты проводишь Антанаса в поликлинику.
   – Да ну тебя с твоими провожатыми! – буркнул Нарбутас. – Сам дойду.
   Слижюс сдержал улыбку. Прием сыграл: всегда нужно запросить немножко с лихвой – получится точь-в-точь. Слижюс не мог знать, что Нарбутаса только что опять кольнуло в грудь.
   Виткус вынул из нагрудного кармана пузырек.
   – Возьми-ка, Антанас, с собой. Водичка подходящая: камфара с валерьянкой. По дороге в случае чего…
   – В случае чего, – огрызнулся Нарбутас, – я хвачу кружку пива.
   Подчеркнуто молодцеватой походкой кузнец зашагал к воротам. По дороге он остановился и крикнул:
   – Завком когда?
   – В шесть. С активом. Ты успеешь. Приходи, будет жарко, – отозвался Копытов.
   Нарбутас кивнул и пошел, стараясь держаться с преувеличенной прямизной.
   Друзья посмотрели ему вслед.
   Копытов покачал головой. Он был непривычно серьезен.
   Слижюс спросил:
   – Что? Думаешь, старик сработался?
   Виткус вяло замурлыкал:
   – Старость есть старость…
   Копытов прервал его:
   – С нашей кузней…
   Он не докончил, махнул рукой и пошел в цех.
   Слижюс нахмурился. Это был упрек ему как парторгу. А что он мог сделать? Старая кузня осталась неизменной со времен буржуазной Литвы. Скоро ее сменит новый цех. Но как скоро?…
   Слижюс посмотрел в дальний угол двора, где строили новую кузню. Обширный травянистый пустырь был охвачен отовсюду невысоким заборчиком. Стены были где по колено, а где по щиколотку.
   Каменщик в бумажной шапочке, тихонько посвистывая, шлепал раствором по кирпичам и неспешно выкладывал стенку.
   Посреди пустыря плашмя лежал пневматический молот, прикрытый рогожей. Он был похож на спящего могучего зверя вроде бегемота.
   На него присела девушка. Она склонилась над ведром и размешивала раствор. При этом она напевала песенку. Рядом стоял Губерт и, посматривая на девушку, безмятежно курил. Все его юное долговязое существо выражало явное наслаждение неожиданным бездельем.
   Эта идиллическая картина, видимо, окончательно вывела из себя Слижюса. Он процедил сквозь зубы крепкое словечко и пошел к себе в цех.
   Высокая, светлая токарная была заполнена негромким жужжанием станков. Цех был новенький, и все здесь блистало опрятностью и индустриальным изяществом.
   Слижюс подошел к станку. Это был оливковый красавец, грузный и мощный, как зубр. Повинуясь Слижюсу, он деликатно засвиристел. Тоненькая стружка поползла из его могучего зева, виясь бесконечной спиралью.
   Иногда Слижюс нажимал кнопки, снимал блестящую сине-стальную деталь, менял резцы и снова пускал станок, а перед глазами у него все стояло маленькое, сильное, вдруг обмякшее тело Нарбутаса и то, как они тащили его из дымных пределов старой кузни.
   В поликлинике Нарбутаса прежде всего повели в кабинет, набитый диковинными приборами. Здесь были высокие клетки, вроде попугайных, но с человеческий рост. Стояли аккуратные ящики цвета слоновой кости, обвешанные резиновыми присосами и коленчатыми рычагами, похожими на конечности воображаемых марсиан. Больные взирали на все это почтительно и с верой.
   Но кузнец оставался равнодушным. Он делал все, что от него требовали, – садился и ложился, дышал и не дышал, засучивал рукава и штанины, обнажал грудь и возлагал на себя влажные тряпки с электродами. Он не задал ни одного вопроса, как это обычно делают больные, а молча подчинялся, презрительно помаргивая ресницами.
   Потом его посадили у дверей с надписью «Терапевтический» и сказали, чтобы он ждал вызова. Он скрестил руки на груди и посматривал по сторонам все с той же враждебной насмешливостью.
   Все здесь оставалось для него странным и неприятным. И безжизненная белизна стен, и люди со скучными и встревоженными лицами, сидевшие в очереди к врачам, и сами врачи с их накрахмаленными ермолками, со свисавшими на грудь резиновыми трубками фонендоскопов, с блестящими металлическими дисками на лбу, делавшими их похожими на цирковых фокусников или на сказочных колдунов.
   Все это, а особенно аптечная вонь, пропитавшая воздух, не только было чуждо никогда не болевшему Нар-бутасу, но и возбудило в нем мучительные воспоминания. Да, и эти люди, и этот въедливый запах, и эти врачи с их пугающе озабоченными лицами – все это было вокруг него много лет назад, когда он сидел в больнице у постели умирающей молодой жены…
   Нарбутас встал и подошел к окну.
   Над рекой шелестели липы. Нерис быстро катила светлые воды среди крутых зеленых откосов. Высокий юноша сидел на скамье под деревом, мечтательно закинув лохматую голову. Попискивая, носились стрижи. От дальнего берега отвалил паром и медленно пополз поперек реки. Проплыла длинная шестивесельная гичка. Нарбутас узнал цвет спортивного общества «Жальгирис». Чистое удовольствие смотреть на эти молодые, гибкие тела, которые мерно сгибались и разгибались, вынося весла и снова четко и сильно врезая их в воду.
   Из кабинета, хлопнув дверью, вышла молоденькая медсестра. Она сказала повелительно:
   – Гражданин больной! К доктору Стубра!
   Нарбутас оглянулся, чтобы увидеть, к кому обращаются.
   Девушка повторила еще строже:
   – Я вам говорю, гражданин больной!
   – Мне? – спросил глубоко удивленный Нарбутас.
   И, как ни тяжело ему было сейчас, он, поддавшись врожденной насмешливости, сказал:
   – Можете называть меня просто: гражданин покойник.
   – Гражданин больной, не позволяйте себе… – сказала девушка обиженно.
 
   Доктор Стубра, рослый старик с седыми кудрями вокруг красного грубого лица, одобрительно посмотрел на атлетический торс Нарбутаса и сказал:
   – Молодцом! Живота нет.
   Нарбутас слегка пожал плечами: у кого же это он, интересно, в горячем цехе видел живот!
   Врач посмотрел пленку кардиограммы, подняв ее на свет против окна. Удовлетворенно мотнул головой. Потом заглянул в разные бумажки и сказал:
   – Что ж, ничего… И давление приличное. Прилягте, пожалуйста.
   Он долго выслушивал Нарбутаса, передвигая холодную мембрану по обширной груди кузнеца, мял живот под ребрами.
   – В данный момент не обнаруживаю ничего угрожающего, – заявил он, отвалившись наконец от Нарбутаса. – Можете успокоить ваших друзей. Они только что опять звонили с завода.
   Нарбутас вздохнул с облегчением. Теперь доктор Стубра казался ему удивительно симпатичным и красивым.
   – Значит, ничего?
   Он переспросил просто для того, чтобы доставить себе удовольствие еще раз услышать эти приятные слова.
   Врач не отвечал. Он усердно строчил в толстой тетради, а потом на узких длинных полосках бумаги.
   – Я вам, голубчик, все распишу. Щадящая диета. Никаких супов. Ничего жареного. На ночь не есть. Не курить…
   – Я не курю, – радостно вставил Нарбутас.
   Доктор Стубра продолжал, склонив над бумагой свое топорное лицо, окаймленное артистической шевелюрой:
   – …небольшая прогулка перед сном. Ни в коем случае не утомляться. Вы, – он поднял глаза, – вы кем там на заводе?
   – Я, доктор, кузнец. Я, значит…
   – Кузнечную работу придется оставить. Легкие паровые куриные котлетки…
   – Оставить? – переспросил потрясенный кузнец.
   – Ну, – сказал врач, – какую-нибудь там легонькую работенку вы можете выполнять.
   Нарбутас смотрел на него с ужасом: понимает ли этот медик, что он говорит?
   – Доктор, – спросил Нарбутас тихо, – какая у меня болезнь? Говорите прямо, не бойтесь. Мы с вами мужчины…
   Стубра улыбнулся, сверкнув не по летам молодыми зубами.
   – Бог с вами, голубчик. Ваша болезнь называется: возраст. Вам нужно прежде всего хорошенько отдохнуть. Лучше всего в санатории. Знаете, там и процедурки…
   – Подождите, доктор…
   – Да вы не беспокойтесь, путевку мы вам обеспечим.
   Кузнец отер с лица пот.
   – Понимаете, доктор, тут вот какая штука: мы взяли шефство над колхозом, нам надо отремонтировать…
   Врач прервал его нетерпеливо:
   – Вы инвалид. Понятно?
   И он повторил раздельно.
   – Ин-ва-лид.
   Взглянув на притихшего Нарбутаса, доктор смягчился и сказал:
   – Хватит, дружочек, поработали. Вам давно пора на пенсию.
   Нарбутас крикнул:
   – Бросьте вы это! Я же никогда в жизни не болел.
   Доктор положил руку кузнецу на плечо. Темное, грубо сколоченное лицо врача вдруг осветилось жалостью.
   – Да, да… – сказал он мягко. – Я понимаю… Затянувшаяся молодость. Я сам пережил это… Что делать! Все когда-нибудь кончается.
   Нарбутас пробормотал:
   – Так скоро…
   Стубра укоризненно покачал головой.
   – Уж вам-то плакаться грех. У вас подъем длился долго.
   Нарбутасу всегда казалось, что жизнь только-только началась.
   – Конец, значит… – сказал он.
   Врач нахмурился:
   – Ну, ну, нельзя так распускаться. Да, мы с вами уже перевалили через вершину жизни, и сейчас мы, так сказать, по ту сторону холма. Но если разумно жить, то этот спуск под откос можно весьма и весьма удлинить и даже сделать довольно приятным.
   – А вырваться?…
   – Куда?
   – Обратно, на эту сторону?
   – Друг мой, это процесс необратимый.
   Нарбутас сидел, опустив голову. Его небольшие, сильные руки с въевшейся копотью набухли кровью. Он сказал умоляюще:
   – Доктор, я не буду очень напрягаться. Не буду подменять подручного. Я только…
   Врач вздохнул и пожал плечами.
   – Работа в горячем цехе вам противопоказана. Возьмите. – Он протянул Нарбутасу листок бумаги. – При соблюдении этого режима вы, голубчик, будете жить и жить.
   Кузнец посмотрел на врача исподлобья.
   – А при несоблюдении?
   – Ну, знаете, – рассердился Стубра, – в конце концов вы сами хозяин своей жизни!
   Он встал.
   – Минутку, доктор, – сказал Нарбутас жалобно, – а как насчет спорта?
   Врач покачал головой.
   – Повремените.
   – Доктор, совсем немного. Я ведь тренированный. Я же не прошу у вас штангу или борьбу. Немножко настольного тенниса. Это ведь легкий спорт, дамский, детский…
   – Ну, – сказал врач, колеблясь, – если не переутомляться, если в меру…
   Нарбутас обрадовался. Он сказал вкрадчиво:
   – И чуточку баскетбола, доктор, а?
   – Вы со мной, голубчик, не торгуйтесь, – ответил Стурбра устало.
   – Но вот настольный теннис я у вас все-таки оторвал! – воскликнул кузнец, бодрясь.
   – Не у меня, чудак вы этакий, поймите вы это, у себя отрываете, от своей собственной жизни…
 
   Выйдя из поликлиники, Нарбутас побрел сам не зная куда. На одной из улиц возле парикмахерской он увидел зеркало на стене. Кузнец подошел к нему. В зеркале отразилось румяное моложавое лицо.
   Но Нарбутас вгляделся пристальнее. Он увидел морщины возле ушей, дряблые складки на шее, устало обвисшую кожу на веках… Конечно, все это появилось не сегодня. Но до сих пор он как-то не обращал внимания… Когда же она успела подкрасться, эта проклятая старость?
   По зеркалу прошла тень. Что-то неуловимо знакомое почудилось Нарбутасу в очертаниях тощей фигуры. Кузнец обернулся. Но тень исчезла.
   Засвистел милиционер. Еще раз. Тут только резкая трель проникла в сознание кузнеца.
   «Чего он хочет? Ах, я перехожу улицу там, где нельзя. Да ну его к черту!…»
   Регулировщик продолжал назойливо свистеть, и кузнец пошел прямо на него. «Вот наконец на ком можно будет сорвать все, что у меня на душе!»
   Но, сделав несколько шагов, Нарбутас подумал: «В конце концов он же не виноват в том, что произошло со мной», – и вернулся на тротуар.
   Милиционер искоса следил за Нарбутасом: пойдет ли он теперь, как полагается?
   Но кузнец больше не стал пересекать мостовую, а пошел по тротуару вдаль, словно ему все равно было, куда идти.
   А ему действительно было все равно. Он шел без цели, шел просто потому, что не мог не двигаться. Ему казалось, что, если он остановится, он упадет.
   Он огляделся. Да ведь это площадь Кутузова! Машинально пришел он к месту, которое больше всего любил в городе. Под университетской стеной качались, поскрипывая, высокие старые тополя. Распахнулись чугунные ажурные ворота, из дворика выкатила шумная стайка велосипедистов. Блестели обнаженные ноги, и пестрели на головах туго натянутые цветные шлемы. С металлическим шорохом обтекали они, весело перекликаясь, старого кузнеца. За оградой Дома офицера нежно мурлыкал духовой оркестр, репетируя танцы. Ах, как хороша жизнь!
   «Черт! – прервал свои мысли кузнец. – Сейчас я его поймаю».
   Он спрятался за колонну.
   А через минуту выскочил и оказался носом к носу с Губертом.
   Тот испуганно шарахнулся.
   – Куда ты? Стой! – Нарбутас схватил его своей железной рукой.
   – Пустите, дядя Антанас! – взмолился молотобоец.
   – Кто тебя держит? Иди.
   – Так вы ж меня держите.
   – Ах, ты заметил? – деланно удивился кузнец. – Смотрите, пожалуйста, какой сообразительный. Ну, рассказывай.
   – Что?
   – Все. Зачем шпионишь за мной?
   – Я? Шпион? Накажи меня бог! Что, разве я не могу гулять где я хочу?
   Нарбутас слегка сжал ему руку.
   – Ой, дядя Антанас! Ну ладно. Мне товарищ Слижюс приказал, чтоб я незаметно сопровождал вас. Вы же больной, мало ли что…
   Нарбутас отпустил руку юноши.
   – Иди своей дорогой, – сказал он.
   Но Губерт не отставал.
   – Дядя Антанас, – робко спросил он, плетясь за кузнецом, – а что вам сказал доктор?
   – Доктор? Вот что, Губерт, переходи-ка ты к Витку-су. Тебе с ним будет неплохо. Мужик он справедливый, толковый. Я поговорю, чтоб он взял тебя в подручные.
   Губерт остановился. Мальчишеское лицо его дышало обидой.
   – За что вы меня так, дядя Антанас? Думаете, я совсем неспособный? Это я такой только поначалу. Вот увидите… Я нажму… Честное слово…
   Голос его прерывался от волнения. Он уже забыл, как он мысленно обзывал Нарбутаса «старым придирой», как он завидовал подручным других кузнецов. Теперь он страстно хотел одного: работать вместе с этим вспыльчивым маленьким чертом, то веселым, то яростным, но всегда таким горячим, что рядом с ним все другие в кузне казались скучными.
   Нарбутас покачал головой и сказал:
   – Сеанс окончен. Я уже не кузнец. Все. Я больше не вернусь в кузню.
   – Не вернетесь? – недоверчиво переспросил Губерт. – Ну да, вы меня разыгрываете.
   – Слушай, ты, теленок, – сказал кузнец, – видишь вон того красавца?
   Впереди ковылял одноногий старик, стуча костылями.
   – Вали к нему и скажи: «Я извиняюсь, гражданин Рубль-Двадцать, вы, часом, не участвуете в эстафетном пробеге по городу на приз газеты «Советская Литва»?»
   Губерт рассмеялся.
   – Ну что вы сравниваете, дядя Антанас! Он же хромой, а вы…
   – А я тоже хромой – на сердце, – сказал Нарбутас, резко повернулся и пошел.
   Подручный, опешив, долго смотрел вслед маленькой, быстро удалявшейся фигурке кузнеца, потом побежал за ним.
   Он догнал его, когда тот входил в троллейбус.
   Нарбутас с досадой посмотрел на запыхавшегося юношу.
   – Ты еще долго будешь у меня на буксире?
   Худенькая черноволосая девушка приподнялась и вежливо сказала:
   – Садитесь, пожалуйста.
   Кузнец нахмурился. Дожил! Девушка ему уступает место!
   Кто-то сзади добавил:
   – Садись, папаша. Старикам у нас всюду почет. Нарбутас бросил на девушку взгляд, который он считал неотразимым, и сказал:
   – У мужчин нет возраста.
   Девушка смущенно улыбнулась. Она ничего не ответила, но, видимо, была другого мнения, потому что через минуту весело разговаривала с Губертом.
   Все же Нарбутас сел. Он чувствовал усталость. Он все время прислушивался к чему-то внутри себя. Ему казалось, что сердце его как-то странно трепещет.
   «А может, – подумал он, – это тряска троллейбуса?…»
   Он рассердился на себя;
   «Какого черта, в самом деле! Я становлюсь мнительным, как баба…»
   Ему казалось, что все смотрят на него и читают его мысли. Осторожно, с притворным равнодушием он обвел взглядом окружающих. Никто не смотрел на него. Человек, назвавший его «папашей», дремал, запрокинув голову.
   «Да ведь он старше меня», – мысленно возмутился Нарбутас и оглядел его с головы до ног. Седые космы, запавший рот, увядшая шея, руки со склеротическими жилами. Не отрывая глаз от его крупной согбенной фигуры, широких плеч, сильных кистей рук, кузнец подумал: «Да, это был человек…»
   А почему, собственно, «был»? Он есть! Вот же он сидит рядом, живой, сильный еще.
   Но в глубине души Нарбутас не мог не признать, что все живое, сильное, беспокойное, что было в этом человеке, ушло из него, и притом безвозвратно.
   И кузнецу стало жалко себя до слез.
   На остановке он встал и вышел из троллейбуса. Губерт, увлеченный разговором с девушкой, не заметил этого.
   Нарбутас без конца бродил по городу. Он любил Вильнюс и словно прощался с ним в тот день.
   Взобравшись на башню Гедимина, он прислонился к кирпичному парапету и долго смотрел вдаль. На востоке небо уже наливалось темнотой, а запад еще пылал.
   Ветер подвывал в бойницах старой крепости. Над головой трещал флаг, словно где-то рядом раздирали полотно. Черепичные кровли, синие прожилки переулков, столбы дыма над крышами, древние колокольни, лесистые холмы, обступившие город, – все это сквозь волшебную линзу пространства выглядело легким и нарядным.