Страница:
Легко понять, какая специфическая форма субъективности соответствует каждому из этих трех моментов логического времени: «мгновенный взгляд» предполагает безличного «некто» («некто видит»), нейтрального субъекта логического рассуждения без какой-либо интерсубъективной диалектики; «время для понимания» уже предполагает интерсубъективность, то есть для того, чтобы прийти к заключению, что моя шляпа белая, мне нужно «транспонировать» себя в рассуждение другого (если другой с белой шляпой увидит на моей голове черную шляпу, он сразу же поймет, что у него черная шляпа, и встанет; если он этого не сделал, значит, моя тоже белая). Однако такая интерсубъективность остается интерсубъективностью «неопределенного реципрокного субъекта», как называет его Лакан: простую обоюдную способность принимать во внимание рассуждение другого. Только третий случай – «случай умозаключения» – обеспечивает подлинный «генезис “я”»: здесь происходит переключение от $ к S1, от пустоты субъекта, отмеченного радикальной неуверенностью в отношении, что есть «я», то есть крайней неопределенностью своего статуса, к заключению, что «я белый», к принятию символической идентичности – «Это я!»
Здесь нужно иметь в виду, что эти размышления Лакана представляют собой выпад с сторону Леви-Стросса. Клод Леви-Стросс понимал символический порядок как внесубъективную структуру, некоторое объективное пространство, в котором каждый индивид занимает, заполняя его, определенное место. Но Лакан обращается к «генезису» этой объективной социально-символической идентичности: если мы просто ожидаем выделенного нам места, мы никогда его не увидим. С точки зрения символических полномочий это означает, что мы никогда не выясняем, чем мы являемся; мы «становимся тем, кто мы есть», посредством резкого субъективного жеста. Эта стремительная идентификация приводит к переключению от объекта к означающему: шляпа (белая или черная) – это объект «я», ее невидимость для меня связана с фактом, что я никогда не смогу понять, «что есть я как объект» (то есть $ и а топологически несовместимы). Когда я говорю «я белый», я принимаю символическую идентичность, которая заполняет пустоту неопределенности моего бытия. Этот упреждающий жест объясняется незавершенным характером причинной цепочки: символический порядок управляется «принципом недостаточного основания»: в пространстве символической интерсубъективности я никогда не могу просто установить, чем я являюсь, поэтому моя «объективная» социальная идентичность устанавливается посредством «субъективной» антиципации. В тексте Лакана о логическом времени есть одна существенная деталь, которую обычно обходят молчанием. Показательным политическим примером такой коллективной идентификации в нем выступает присяга на верность сталинской ортодоксии: я спешу обнародовать свои истинные коммунистические убеждения из страха, что другие решат изгнать меня как предателя-ревизиониста.
Упреждающая идентификация здесь является чем-то вроде предупредительной забастовки, попыткой заранее обеспечить ответ на вопрос «что я есть для Другого» и, таким образом, снизить тревогу, связанную с желанием Другого: означающее, представляющее меня в Другом, разрешает проблему «что есть я как объект для Другого». Поэтому то, что я в действительности опережаю посредством символической идентификации, есть объект а во мне самом. Формальная структура символической идентификации такова, что она всегда есть «бегство вперед» – прочь от объекта, которым я являюсь. Например, говоря «ты – моя жена», я ускользаю прочь и уничтожаю мою крайнюю неуверенность относительно того, что же ты есть в самой сути своего существа как Вещь. Это то, что ускользнуло от Альтюссера в его анализе интерпелляции: он отдает должное моменту ретроактивности, иллюзии «всегда уже», но оставляет без внимания упреждающий жест как неотъемлемую обратную сторону все той же ретроактивности.
Недавно в Исландии произошел такой случай. Сообщалось, что 25 августа 2012 года иностранная туристка потерялась в вулканическом каньоне Элдгья, не сумев вернуться к своему автобусу. Поиски по спасению начались незамедлительно. Однако спустя пару часов они прекратились, поскольку оказалось, что пропавшая женщина все это время была в автобусе и даже участвовала в поисках самой себя. Объяснялось это недоразумение очень просто: во время остановки в Элдгья женщина переоделась и освежила макияж; в результате, когда она вернулась к автобусу, другие пассажиры ее не узнали. Она не была виновата в этом недоразумении: после ее возвращения в автобус гид ошибся в подсчете пассажиров, поэтому показалось, что кто-то потерялся; кроме того, из-за небрежного описания пропавшей женщины она не узнала в ней саму себя и – как замечательно было сказано в полицейском отчете об этом инциденте – «не имела ни малейшего представления о том, что она потерялась»13. Причина странного очарования этой истории в том, что она одновременно отражает и высмеивает нью-эйджевскую спиритуалистическую тему «потери себя», утраты связи со своим внутренним «я» и его отчаянных поисков, попытки обнаружить, «кто же он (она) на самом деле» – но не следует поддаваться этому искушению. Гораздо продуктивнее сформулировать проблему в терминах напряжения между означающей репрезентацией и идентичностью: поскольку означающие репрезентации обозначают наши свойства, на что «похож» субъект, напрашивается вопрос, напоминающий о старом парадоксе братьев Маркс: похож ли я на самого себя? Другими словами, не «кто», но «что» я (за объект)?
Не все знают, что истоки этой загадки/парадокса восходят к французскому либертинажу XVIII века с его смесью секса и холодной логики (достигшей кульминации у маркиза де Сада)14. В этой сексуализированной версии директор женской тюрьмы принял решение, что он предоставит амнистию одной из трех заключенных. Победительница будет определена посредством тестирования интеллекта. Три женщины – заметьте, как в этой истории женщины сменяют мужчин – будут рассажены в форме треугольника вокруг большого круглого стола, обнаженные ниже пояса и наклонившиеся вперед к столу, давая возможность к проникновению a tergo. В каждую женщину сзади будет проникать или черный, или белый мужчина, так что она сможет увидеть цвет кожи мужчин, которые вошли в двух других женщин напротив ее. Кроме того, ей будет известно, что у директора тюрьмы есть только пять мужчин для проведения этого эксперимента: три белых и два черных. Учитывая эти условия, победительницей станет женщина, которая первая установит цвет кожи мужчины, который трахает ее, оттолкнет его и выйдет из комнаты. Вот три возможных варианта в порядке возрастающей сложности:
– В первом случае женщин трахают два черных и один белый мужчина. Поскольку женщина, которую трахает белый мужчина, знает, что в игре участвуют только два черных мужчины, она сразу же встает и покидает комнату.
– Во втором случае участвуют один черный и два белых мужчины. Две женщины, которых трахают белые мужчины, могут, соответственно, видеть одного белого и одного черного мужчину. Женщина, которую трахает черный мужчина, может видеть двух белых мужчин, но, поскольку в игре участвуют трое белых мужчин, она не может сразу же встать. В этом втором случае единственная возможность выявить победительницу представится тогда, когда одна из двух женщин, которую трахает белый мужчина, рассуждает следующим образом: «Я вижу одного белого и одного черного мужчину, поэтому парень, который трахает меня, может быть белым или черным. Однако если тот, кто трахает меня, черный, женщина напротив меня, которую трахает белый мужчина, увидела бы двух черных мужчин и сразу же поняла бы, что тот, кто трахает ее, – белый; она могла бы немедленно встать и уйти. Но она этого не сделала, значит, меня трахает белый».
– В третьем случае каждую из трех женщин трахает белый мужчина, поэтому каждая из них видит двух других белых мужчин. Каждая может рассуждать таким же образом, как победительница во втором случае: «Я могу видеть двух белых мужчин, поэтому мужчина, который трахает меня, может быть белым или черным. Но если бы мой мужчина был черным, каждая из этих двух могла бы рассуждать (как победительница во втором случае): “Я вижу черного и белого мужчину. Значит, если мой мужчина черный, женщина, которую трахает белый, могла бы видеть двух черных мужчин и сразу же поняла бы, что тот, кто трахает ее, белый, и ушла бы. Но она этого не сделала. Значит, тот, кто трахает меня, должен быть белым”. Но поскольку никто из двух других не встал, значит, тот, кто трахает меня, не черный, а тоже белый».
Но здесь вступает в силу собственно логическое время. Если все три женщины обладают равным интеллектом и действительно встанут одновременно, это ввергнет каждую из них в крайнюю неопределенность в отношении того, кто же их трахает, – почему? Каждая из них не знала бы, встали ли две другие женщины из-за того, что пришли к тому же умозаключению, что и она, и, значит, ее трахает белый мужчина; или каждая из них рассуждала, как победительница во втором случае, и, значит, ее трахал черный мужчина. Победительницей станет та женщина, которая первой сможет правильно проинтерпретировать это колебание и прийти к заключению, что оно указывает на то, что всех троих трахают белые мужчины.
Утешительным призом для двух других женщин станет то, что они по крайней мере будут дотраханы до конца. Этот факт обретает значение в тот момент, когда мы обратим внимание на политическую сверхдетерминированность такого выбора мужчин: среди дам высшего класса во Франции середины XVIII века черные мужчины в качестве сексуальных партнеров были, конечно, социально неприемлемыми, но желанными как тайные любовники благодаря своей предполагаемой более высокой потенции и огромным пенисам.
Следовательно, быть оттраханной белым мужчиной означало социально приемлемый, но в интимном смысле неудовлетворительный секс, тогда как быть оттраханной черным мужчиной означало социально недопустимый, но гораздо более удовлетворительный секс. Однако этот выбор гораздо более сложный, чем может показаться, поскольку в сексуальной активности фантазия неотступно следует за нами: самая элементарная фантазматическая сцена – не та, которую вы с увлечением рассматриваете, но идея, что «есть кто-то там, кто смотрит за нами». Это не греза, но понимание, что «мы являемся объектами еще чьей-то фантазии». Милан Кундера в романе «Неспешность» показывает в качестве крайнего проявления современного ложного, асептического, псевдо-чувственного секса, как пара симулирует анальный половой акт вблизи бассейна отеля, на виду гостей из верхних комнат, издавая стоны удовлетворения, но в действительности даже не совершая проникновения. Этому Кундера противопоставляет медленные галантные эротические игры во Франции XVIII века (той эпохи, когда как раз появляется та самая загадка/парадокс). Послание логической загадки, таким образом, становится еще более двойственным: три женщины наблюдают друг за другом в процессе занятия сексом, и им нужно установить не только «Кто трахает меня, черный или белый парень?», но также «Что есть я в глазах Другого в то время, когда меня трахают?», как если бы сама моя идентичность устанавливалась через этот взгляд.
Не соответствуют ли эти три случая логике отношений Воображаемого, Символического и Реального? Если я вижу двух черных мужчин, я непосредственно «вижу» в своем воображении, что мой – белый. Если я вижу одного белого и одного черного и если нет никакой реакции со стороны женщины, которую трахает белый мужчина, я заключаю, что мой также должен быть белым, – ход мышления здесь чисто символический. Если я вижу двух белых, то рассуждение во временном отношении становится более сложным, оно уже не может основываться только на чисто логической структуре. Непредвиденное Реальное порывистого решения, которое следует за размышлением (если один ждет слишком долго, то другой действует слишком рано), заявляет здесь о себе.
Но ключевым моментом этой нелепой истории является вмешательство знания: сексуальность человека не может обойтись без знания. Нельзя не вспомнить здесь вульгарную сербскую поговорку Koji kurac te jebe? («Что за хрен тебя трахает?»), которая в более вольном переводе означает нечто вроде: «Что так беспокоит тебя, что ты ведешь себя как надоедливый кретин?» В приведенной истории этот вопрос поставлен напрямую: каждой женщине необходимо установить, что за хрен ее трахает. Решение может оказаться простым (белый или черный, то есть респектабельность (статус) против непосредственного реального наслаждения («черные трахаются лучше»), но лежащая в основании проблема гораздо сложнее.
История начинается со странного случая инфантильной сексуальности, одного из ключевых открытий Фрейда. Как проницательно заметил Жерар Важман[9], в нашу эпоху, провозгласившую себя вседозволенной, отменившую все сексуальные табу и подавления и сделавшую, таким образом, психоанализ устаревшим, фундаментальное открытие Фрейда детской сексуальности странным образом игнорируется: «Единственный сохраняющийся запрет, единственная уцелевшая священная ценность в нашем обществе имеет отношение к детям. Нам запрещено даже дотрагиваться до их маленьких светловолосых голов, как будто в детях вновь открылась ангельская чистота, которую Фрейд поставил под сомнение. В явно демоническом образе Фрейда, которого мы сегодня подвергаем осуждению, мы видим того, кто, раскрыв связь детства с сексуальностью, просто растлил наше невинное детство. В эпоху, когда сексуальность выставлена на углу каждой улицы, образ невинного ребенка странным образом вновь возвращается, обретая новую силу»15.
Что скандального в детской сексуальности? Нет ничего особенного в том факте, что даже дети, считавшиеся невинными, уже сексуализированы. Постыдность состоит в двух свойствах (двух сторонах одной медали). Во-первых, детская сексуальность – это странная сущность: она биологически не детерминирована, но вместе с тем она не является частью символических/культурных норм. Однако такая чрезмерность не устраняется взрослой «нормальной» сексуальностью, поскольку последняя всегда является искаженной и вытесненной: «В том, что касается сексуальности, человек испытывает на себе силу величайшего парадокса: то, что приобретается посредством влечений, предшествует тому, что дано от природы и благодаря инстинкту, так что в момент своего возникновения инстинктивная сексуальность, которая является адаптивной, обнаруживает, что ее место уже занято своего рода инфантильными влечениями, уже и всегда присутствующими в бессознательном»16.
Причиной этого странного эксцесса является связь между сексуальностью и познанием. Против стандартного понимания сексуальности как некой формы инстинктивной витальной силы, которая потом подавляется/сублимируется работой культуры, поскольку в своем сыром виде она представляет угрозу культуре, следует настаивать на связи между сексуальностью и познанием, которая также бросает новый свет на отношения сексуальности и политики. Старый лозунг 1960-х «сексуальное является политическим» должен быть полностью переосмыслен17. Больше не должно быть так, чтобы интимная сфера сексуальных отношений была пронизана властными отношениями порабощения, господства и эксплуатации. Необходимо по-новому посмотреть на самые элементарные свойства политического: вселенная политики по определению онтологически открыта, политические решения по определению выносятся «без достаточного основания», или, более точно, в политике мы всегда движемся по наименее порочному кругу, где решение ретроактивно выдвигает свои собственные основания. Именно поэтому политические диспуты никогда не могут быть урегулированы путем рационального обсуждения и сопоставления аргументов: один и тот же аргумент означает разное в разных ситуациях. В типичном политическом диспуте один из спорщиков высказывает аргумент, который с точки зрения оппонента содержит фатальный изъян («Разве ты не видишь, что твое заявление означает…»), но он отвечает: «Вот почему я выступаю за это!» В политике неприменима предшествующая нейтральная информация; здесь любое знание уже предвзято, «окрашено» чьей-то вовлеченностью. Здесь нет высшей нейтральной Нормы, на которую могут ссылаться обе стороны («права человека», «свободы»…), поскольку сражаются именно за то, в чем именно должна заключаться эта Норма (для консервативных либералов свобода и равенство антагонистичны, тогда как для левых это две грани единой свободы-равенства (egaliberte)[10]). Иначе говоря, политика структурируется вокруг «недостающего звена», она предполагает своего рода онтологическую открытость, разрыв, антагонизм, и тот же самый разрыв или онтологическая открытость также задействованы в сексуальности – в обоих случаях отношения никогда не гарантированы всеохватным универсальным Означающим. Именно поэтому там, где нет политических отношений (между разными партиями, вовлеченными в борьбу), там также нет и сексуальных отношений.
Именно поиск «недостающего звена» поддерживает связь между сексуальностью и знанием, делает когнитивное зондирование нередуцируемым компонентом человеческой сексуальности. Такое когнитивное зондирование и вопрошание идет вразрез с преобладающим сегодня отношением, которое одновременно редуцирует сексуальность до частной проблемы функционального удовлетворения (может ли мужчина достичь полной эрекции? может ли женщина расслабиться в достаточной степени, чтобы достичь полного оргазма?) или – снова в редукционистском ключе – трактует ее как проявление глубоких эмоциональных/экзистенциальных проблем (секс семейной пары является неудовлетворительным, поскольку супруги живут отчужденной жизнью, они стали жертвами потребительского перфекционизма, прибежищем подавленных эмоциональных травм и т. д.)
Однако здесь необходимо сделать следующий шаг, чтобы избежать последней и, возможно, самой опасной ловушки. Недостаточно просто утвердить инфантильную сексуальность среди бесчисленного множества разнообразных извращенных влечений, которые затем суммируются эдипальной генитальной нормой. Инфантильная сексуальность не является истиной или основой (или каким-либо оригинальным продуктивным проявлением) сексуальности, которая была бы впоследствии подавлена/суммирована/упорядочена генитальной нормой. Другими словами, необходимо полностью отказаться от применения к сексуальности известного делёзианского топоса продуктивной молекулярной множественности, на которой паразитирует высший молярный порядок. Сексуальность определяется фактом отсутствия сексуальных отношений. Полиморфно-извращенная игра частных влечений происходит на фоне этой невозможности/антагонизма. Сексуальный акт (копуляция) имеет, таким образом, две стороны: оборотная сторона оргазмического кульминационного момента сексуальности – это предел невозможного. Совершая акт копуляции, субъект переживает опыт невозможности, имманентную блокаду, которая подрывает сексуальность, поэтому копуляция не может существовать сама по себе, но нуждается в поддержке частных влечений (от ласки и поцелуев до других «малых» эротических практик вроде шлепков и сдавливания), так же как и в хитросплетениях фантазии. Акт копуляции – это что-то вроде Замка из одноименного романа Кафки: вблизи он оказывается лишь нагромождением старых грязных сараев, так что нужно отойти на определенное расстояние, чтобы увидеть его во всем великолепии. Увиденный в своей непосредственной материальности, акт копуляции представляет собой лишь вульгарную совокупность глупых повторяющихся движений; увиденный через дымку фантазии, он становится вершиной сильного наслаждения. В терминологии Лакана, если лицевая сторона акта копуляции – это S1, господствующее означающее, которое суммирует все серии сексуальной активности, то ее оборотная сторона – это S (исключенный а), означающее «исключенного Другого», антагонистического, заблокированного порядка сексуальности.
Изначальная фантазия возникает, когда маленький ребенок подслушал или стал свидетелем родительского коитуса, будучи не в состоянии понять, что это такое: что все это значит, громкий шепот, странные звуки из спальни и т. д.? Так ребенок начинает придумывать сцену, которая объяснила бы эти странные впечатления – вспомните хорошо известную сцену из фильма Дэвида Линча «Синий бархат», когда Кайл Маклахлен, спрятавшись в туалете, становится свидетелем странного сексуального взаимодействия между Изабеллой Росселлини и Деннисом Хоппером. То, что он видит, – это чистое фантазматическое дополнение, призванное объяснить то, что он слышит: когда Хоппер надевает маску, через которую он дышит, не является ли это игрой воображения, учитывая, что интенсивное дыхание сопровождает сексуальную активность? Фундаментальный парадокс фантазии состоит в том, что субъект никогда в действительности не «взрослеет». Она никогда не является в тот момент, когда можно сказать: «ОК, теперь я все про это знаю, мои родители занимались сексом, мне больше не нужны фантазии!» Помимо прочего, именно это имеет в виду Лакан, говоря, что «нет никаких сексуальных отношений» (il ny a pas de rapport sexuel). Комический эффект фантазирования возникает, когда знание о роли копуляции соединяется с инфантильными спекуляциями, – так, один друг рассказал мне, что, когда он узнал, что копуляция нужна для появления детей, он сочинил миф, объединивший эти сведения с его верой в то, что детей приносят аисты: когда пара занимается сексом, за ними втайне наблюдает аист, и, если аисту понравится, как их тела танцуют и двигаются, он приносит им ребенка в качестве награды.
Расхожая мудрость в полном соответствии с психоанализом гласит: чем бы мы ни занимались, мы всегда втайне «думаем об Этом» – сексуальность является универсальной скрытой подоплекой любой активности. Однако вот истинный фрейдистский вопрос: о чем мы на самом деле думаем, когда мы «делаем это»? Настоящий секс, чтобы быть по-настоящему приятным, должен поддерживаться какой-то фантазией. Здесь работает та же логика, что и в одном племени американских индейцев, где обнаружили, что все сны имеют скрытое сексуальное значение, – все, за исключением собственно сексуальных: здесь как раз нужно искать другое значение. Любой контакт с «реальным» человеком из крови и плоти, любое сексуальное удовольствие, которое мы получаем, прикасаясь к другому человеческому существу, является не чем-то очевидным, но по сути своей травматичным и может продолжаться только до тех пор, пока этот другой находится в пределах фантазийной рамки субъекта. Согласно Лакану, эта роль фантазии основывается на том факте, «что нет никаких сексуальных отношений», никакой универсальной формулы или матрицы, гарантирующей гармоничные сексуальные отношения с партнером: каждый субъект должен изобрести собственную фантазию, «приватную» формулу сексуальных отношений – для мужчины отношения с женщиной возможны, только если она соответствует его формуле. Именно поэтому взрослым также необходимо сексуальное образование, может быть, даже в большей степени, чем детям. Им нужно учиться не технике акта, но тому, как фантазировать в его процессе. Каждой паре нужно придумать собственную особенную формулу. В сущности, если перефразировать совет Догберри сторожу Сиколю из шекспировской пьесы «Много шума из ничего», как это уже сделал Маркс в «Капитале»[11], можно сказать, что «надо радоваться сексу как подарку судьбы, но чтение и письмо дается от природы».
Это означает также, что нужно отказаться от преобладающей точки зрения, согласно которой руководящая (hegemonic) идеология во всех своих аспектах (социальных, правовых, экономических, этических, религиозных) приветствует «естественную» сексуальность (обычную репродуктивную копуляцию) и пытается запретить или подавить полиморфно-извращенную сексуальность частных влечений, считая ее асоциальной и опасной и терпимой только в качестве подчиненного предварительного момента «нормальной» сексуальности (ласки и поцелуи как прелюдия и т. д.). Лучшим аргументом против этого доминирующего взгляда является история его величайшего адвоката – христианства: «Во Христе, даже воскресшем, главное – это его тело: то, благодаря чему общение с Ним принимает форму инкорпорации, поедания – Церковь, невеста Христова, довольствуется, как видим, оральным влечением, нисколько не нуждаясь в совокуплении.
Здесь нужно иметь в виду, что эти размышления Лакана представляют собой выпад с сторону Леви-Стросса. Клод Леви-Стросс понимал символический порядок как внесубъективную структуру, некоторое объективное пространство, в котором каждый индивид занимает, заполняя его, определенное место. Но Лакан обращается к «генезису» этой объективной социально-символической идентичности: если мы просто ожидаем выделенного нам места, мы никогда его не увидим. С точки зрения символических полномочий это означает, что мы никогда не выясняем, чем мы являемся; мы «становимся тем, кто мы есть», посредством резкого субъективного жеста. Эта стремительная идентификация приводит к переключению от объекта к означающему: шляпа (белая или черная) – это объект «я», ее невидимость для меня связана с фактом, что я никогда не смогу понять, «что есть я как объект» (то есть $ и а топологически несовместимы). Когда я говорю «я белый», я принимаю символическую идентичность, которая заполняет пустоту неопределенности моего бытия. Этот упреждающий жест объясняется незавершенным характером причинной цепочки: символический порядок управляется «принципом недостаточного основания»: в пространстве символической интерсубъективности я никогда не могу просто установить, чем я являюсь, поэтому моя «объективная» социальная идентичность устанавливается посредством «субъективной» антиципации. В тексте Лакана о логическом времени есть одна существенная деталь, которую обычно обходят молчанием. Показательным политическим примером такой коллективной идентификации в нем выступает присяга на верность сталинской ортодоксии: я спешу обнародовать свои истинные коммунистические убеждения из страха, что другие решат изгнать меня как предателя-ревизиониста.
Упреждающая идентификация здесь является чем-то вроде предупредительной забастовки, попыткой заранее обеспечить ответ на вопрос «что я есть для Другого» и, таким образом, снизить тревогу, связанную с желанием Другого: означающее, представляющее меня в Другом, разрешает проблему «что есть я как объект для Другого». Поэтому то, что я в действительности опережаю посредством символической идентификации, есть объект а во мне самом. Формальная структура символической идентификации такова, что она всегда есть «бегство вперед» – прочь от объекта, которым я являюсь. Например, говоря «ты – моя жена», я ускользаю прочь и уничтожаю мою крайнюю неуверенность относительно того, что же ты есть в самой сути своего существа как Вещь. Это то, что ускользнуло от Альтюссера в его анализе интерпелляции: он отдает должное моменту ретроактивности, иллюзии «всегда уже», но оставляет без внимания упреждающий жест как неотъемлемую обратную сторону все той же ретроактивности.
Недавно в Исландии произошел такой случай. Сообщалось, что 25 августа 2012 года иностранная туристка потерялась в вулканическом каньоне Элдгья, не сумев вернуться к своему автобусу. Поиски по спасению начались незамедлительно. Однако спустя пару часов они прекратились, поскольку оказалось, что пропавшая женщина все это время была в автобусе и даже участвовала в поисках самой себя. Объяснялось это недоразумение очень просто: во время остановки в Элдгья женщина переоделась и освежила макияж; в результате, когда она вернулась к автобусу, другие пассажиры ее не узнали. Она не была виновата в этом недоразумении: после ее возвращения в автобус гид ошибся в подсчете пассажиров, поэтому показалось, что кто-то потерялся; кроме того, из-за небрежного описания пропавшей женщины она не узнала в ней саму себя и – как замечательно было сказано в полицейском отчете об этом инциденте – «не имела ни малейшего представления о том, что она потерялась»13. Причина странного очарования этой истории в том, что она одновременно отражает и высмеивает нью-эйджевскую спиритуалистическую тему «потери себя», утраты связи со своим внутренним «я» и его отчаянных поисков, попытки обнаружить, «кто же он (она) на самом деле» – но не следует поддаваться этому искушению. Гораздо продуктивнее сформулировать проблему в терминах напряжения между означающей репрезентацией и идентичностью: поскольку означающие репрезентации обозначают наши свойства, на что «похож» субъект, напрашивается вопрос, напоминающий о старом парадоксе братьев Маркс: похож ли я на самого себя? Другими словами, не «кто», но «что» я (за объект)?
Не все знают, что истоки этой загадки/парадокса восходят к французскому либертинажу XVIII века с его смесью секса и холодной логики (достигшей кульминации у маркиза де Сада)14. В этой сексуализированной версии директор женской тюрьмы принял решение, что он предоставит амнистию одной из трех заключенных. Победительница будет определена посредством тестирования интеллекта. Три женщины – заметьте, как в этой истории женщины сменяют мужчин – будут рассажены в форме треугольника вокруг большого круглого стола, обнаженные ниже пояса и наклонившиеся вперед к столу, давая возможность к проникновению a tergo. В каждую женщину сзади будет проникать или черный, или белый мужчина, так что она сможет увидеть цвет кожи мужчин, которые вошли в двух других женщин напротив ее. Кроме того, ей будет известно, что у директора тюрьмы есть только пять мужчин для проведения этого эксперимента: три белых и два черных. Учитывая эти условия, победительницей станет женщина, которая первая установит цвет кожи мужчины, который трахает ее, оттолкнет его и выйдет из комнаты. Вот три возможных варианта в порядке возрастающей сложности:
– В первом случае женщин трахают два черных и один белый мужчина. Поскольку женщина, которую трахает белый мужчина, знает, что в игре участвуют только два черных мужчины, она сразу же встает и покидает комнату.
– Во втором случае участвуют один черный и два белых мужчины. Две женщины, которых трахают белые мужчины, могут, соответственно, видеть одного белого и одного черного мужчину. Женщина, которую трахает черный мужчина, может видеть двух белых мужчин, но, поскольку в игре участвуют трое белых мужчин, она не может сразу же встать. В этом втором случае единственная возможность выявить победительницу представится тогда, когда одна из двух женщин, которую трахает белый мужчина, рассуждает следующим образом: «Я вижу одного белого и одного черного мужчину, поэтому парень, который трахает меня, может быть белым или черным. Однако если тот, кто трахает меня, черный, женщина напротив меня, которую трахает белый мужчина, увидела бы двух черных мужчин и сразу же поняла бы, что тот, кто трахает ее, – белый; она могла бы немедленно встать и уйти. Но она этого не сделала, значит, меня трахает белый».
– В третьем случае каждую из трех женщин трахает белый мужчина, поэтому каждая из них видит двух других белых мужчин. Каждая может рассуждать таким же образом, как победительница во втором случае: «Я могу видеть двух белых мужчин, поэтому мужчина, который трахает меня, может быть белым или черным. Но если бы мой мужчина был черным, каждая из этих двух могла бы рассуждать (как победительница во втором случае): “Я вижу черного и белого мужчину. Значит, если мой мужчина черный, женщина, которую трахает белый, могла бы видеть двух черных мужчин и сразу же поняла бы, что тот, кто трахает ее, белый, и ушла бы. Но она этого не сделала. Значит, тот, кто трахает меня, должен быть белым”. Но поскольку никто из двух других не встал, значит, тот, кто трахает меня, не черный, а тоже белый».
Но здесь вступает в силу собственно логическое время. Если все три женщины обладают равным интеллектом и действительно встанут одновременно, это ввергнет каждую из них в крайнюю неопределенность в отношении того, кто же их трахает, – почему? Каждая из них не знала бы, встали ли две другие женщины из-за того, что пришли к тому же умозаключению, что и она, и, значит, ее трахает белый мужчина; или каждая из них рассуждала, как победительница во втором случае, и, значит, ее трахал черный мужчина. Победительницей станет та женщина, которая первой сможет правильно проинтерпретировать это колебание и прийти к заключению, что оно указывает на то, что всех троих трахают белые мужчины.
Утешительным призом для двух других женщин станет то, что они по крайней мере будут дотраханы до конца. Этот факт обретает значение в тот момент, когда мы обратим внимание на политическую сверхдетерминированность такого выбора мужчин: среди дам высшего класса во Франции середины XVIII века черные мужчины в качестве сексуальных партнеров были, конечно, социально неприемлемыми, но желанными как тайные любовники благодаря своей предполагаемой более высокой потенции и огромным пенисам.
Следовательно, быть оттраханной белым мужчиной означало социально приемлемый, но в интимном смысле неудовлетворительный секс, тогда как быть оттраханной черным мужчиной означало социально недопустимый, но гораздо более удовлетворительный секс. Однако этот выбор гораздо более сложный, чем может показаться, поскольку в сексуальной активности фантазия неотступно следует за нами: самая элементарная фантазматическая сцена – не та, которую вы с увлечением рассматриваете, но идея, что «есть кто-то там, кто смотрит за нами». Это не греза, но понимание, что «мы являемся объектами еще чьей-то фантазии». Милан Кундера в романе «Неспешность» показывает в качестве крайнего проявления современного ложного, асептического, псевдо-чувственного секса, как пара симулирует анальный половой акт вблизи бассейна отеля, на виду гостей из верхних комнат, издавая стоны удовлетворения, но в действительности даже не совершая проникновения. Этому Кундера противопоставляет медленные галантные эротические игры во Франции XVIII века (той эпохи, когда как раз появляется та самая загадка/парадокс). Послание логической загадки, таким образом, становится еще более двойственным: три женщины наблюдают друг за другом в процессе занятия сексом, и им нужно установить не только «Кто трахает меня, черный или белый парень?», но также «Что есть я в глазах Другого в то время, когда меня трахают?», как если бы сама моя идентичность устанавливалась через этот взгляд.
Не соответствуют ли эти три случая логике отношений Воображаемого, Символического и Реального? Если я вижу двух черных мужчин, я непосредственно «вижу» в своем воображении, что мой – белый. Если я вижу одного белого и одного черного и если нет никакой реакции со стороны женщины, которую трахает белый мужчина, я заключаю, что мой также должен быть белым, – ход мышления здесь чисто символический. Если я вижу двух белых, то рассуждение во временном отношении становится более сложным, оно уже не может основываться только на чисто логической структуре. Непредвиденное Реальное порывистого решения, которое следует за размышлением (если один ждет слишком долго, то другой действует слишком рано), заявляет здесь о себе.
Но ключевым моментом этой нелепой истории является вмешательство знания: сексуальность человека не может обойтись без знания. Нельзя не вспомнить здесь вульгарную сербскую поговорку Koji kurac te jebe? («Что за хрен тебя трахает?»), которая в более вольном переводе означает нечто вроде: «Что так беспокоит тебя, что ты ведешь себя как надоедливый кретин?» В приведенной истории этот вопрос поставлен напрямую: каждой женщине необходимо установить, что за хрен ее трахает. Решение может оказаться простым (белый или черный, то есть респектабельность (статус) против непосредственного реального наслаждения («черные трахаются лучше»), но лежащая в основании проблема гораздо сложнее.
История начинается со странного случая инфантильной сексуальности, одного из ключевых открытий Фрейда. Как проницательно заметил Жерар Важман[9], в нашу эпоху, провозгласившую себя вседозволенной, отменившую все сексуальные табу и подавления и сделавшую, таким образом, психоанализ устаревшим, фундаментальное открытие Фрейда детской сексуальности странным образом игнорируется: «Единственный сохраняющийся запрет, единственная уцелевшая священная ценность в нашем обществе имеет отношение к детям. Нам запрещено даже дотрагиваться до их маленьких светловолосых голов, как будто в детях вновь открылась ангельская чистота, которую Фрейд поставил под сомнение. В явно демоническом образе Фрейда, которого мы сегодня подвергаем осуждению, мы видим того, кто, раскрыв связь детства с сексуальностью, просто растлил наше невинное детство. В эпоху, когда сексуальность выставлена на углу каждой улицы, образ невинного ребенка странным образом вновь возвращается, обретая новую силу»15.
Что скандального в детской сексуальности? Нет ничего особенного в том факте, что даже дети, считавшиеся невинными, уже сексуализированы. Постыдность состоит в двух свойствах (двух сторонах одной медали). Во-первых, детская сексуальность – это странная сущность: она биологически не детерминирована, но вместе с тем она не является частью символических/культурных норм. Однако такая чрезмерность не устраняется взрослой «нормальной» сексуальностью, поскольку последняя всегда является искаженной и вытесненной: «В том, что касается сексуальности, человек испытывает на себе силу величайшего парадокса: то, что приобретается посредством влечений, предшествует тому, что дано от природы и благодаря инстинкту, так что в момент своего возникновения инстинктивная сексуальность, которая является адаптивной, обнаруживает, что ее место уже занято своего рода инфантильными влечениями, уже и всегда присутствующими в бессознательном»16.
Причиной этого странного эксцесса является связь между сексуальностью и познанием. Против стандартного понимания сексуальности как некой формы инстинктивной витальной силы, которая потом подавляется/сублимируется работой культуры, поскольку в своем сыром виде она представляет угрозу культуре, следует настаивать на связи между сексуальностью и познанием, которая также бросает новый свет на отношения сексуальности и политики. Старый лозунг 1960-х «сексуальное является политическим» должен быть полностью переосмыслен17. Больше не должно быть так, чтобы интимная сфера сексуальных отношений была пронизана властными отношениями порабощения, господства и эксплуатации. Необходимо по-новому посмотреть на самые элементарные свойства политического: вселенная политики по определению онтологически открыта, политические решения по определению выносятся «без достаточного основания», или, более точно, в политике мы всегда движемся по наименее порочному кругу, где решение ретроактивно выдвигает свои собственные основания. Именно поэтому политические диспуты никогда не могут быть урегулированы путем рационального обсуждения и сопоставления аргументов: один и тот же аргумент означает разное в разных ситуациях. В типичном политическом диспуте один из спорщиков высказывает аргумент, который с точки зрения оппонента содержит фатальный изъян («Разве ты не видишь, что твое заявление означает…»), но он отвечает: «Вот почему я выступаю за это!» В политике неприменима предшествующая нейтральная информация; здесь любое знание уже предвзято, «окрашено» чьей-то вовлеченностью. Здесь нет высшей нейтральной Нормы, на которую могут ссылаться обе стороны («права человека», «свободы»…), поскольку сражаются именно за то, в чем именно должна заключаться эта Норма (для консервативных либералов свобода и равенство антагонистичны, тогда как для левых это две грани единой свободы-равенства (egaliberte)[10]). Иначе говоря, политика структурируется вокруг «недостающего звена», она предполагает своего рода онтологическую открытость, разрыв, антагонизм, и тот же самый разрыв или онтологическая открытость также задействованы в сексуальности – в обоих случаях отношения никогда не гарантированы всеохватным универсальным Означающим. Именно поэтому там, где нет политических отношений (между разными партиями, вовлеченными в борьбу), там также нет и сексуальных отношений.
Именно поиск «недостающего звена» поддерживает связь между сексуальностью и знанием, делает когнитивное зондирование нередуцируемым компонентом человеческой сексуальности. Такое когнитивное зондирование и вопрошание идет вразрез с преобладающим сегодня отношением, которое одновременно редуцирует сексуальность до частной проблемы функционального удовлетворения (может ли мужчина достичь полной эрекции? может ли женщина расслабиться в достаточной степени, чтобы достичь полного оргазма?) или – снова в редукционистском ключе – трактует ее как проявление глубоких эмоциональных/экзистенциальных проблем (секс семейной пары является неудовлетворительным, поскольку супруги живут отчужденной жизнью, они стали жертвами потребительского перфекционизма, прибежищем подавленных эмоциональных травм и т. д.)
Однако здесь необходимо сделать следующий шаг, чтобы избежать последней и, возможно, самой опасной ловушки. Недостаточно просто утвердить инфантильную сексуальность среди бесчисленного множества разнообразных извращенных влечений, которые затем суммируются эдипальной генитальной нормой. Инфантильная сексуальность не является истиной или основой (или каким-либо оригинальным продуктивным проявлением) сексуальности, которая была бы впоследствии подавлена/суммирована/упорядочена генитальной нормой. Другими словами, необходимо полностью отказаться от применения к сексуальности известного делёзианского топоса продуктивной молекулярной множественности, на которой паразитирует высший молярный порядок. Сексуальность определяется фактом отсутствия сексуальных отношений. Полиморфно-извращенная игра частных влечений происходит на фоне этой невозможности/антагонизма. Сексуальный акт (копуляция) имеет, таким образом, две стороны: оборотная сторона оргазмического кульминационного момента сексуальности – это предел невозможного. Совершая акт копуляции, субъект переживает опыт невозможности, имманентную блокаду, которая подрывает сексуальность, поэтому копуляция не может существовать сама по себе, но нуждается в поддержке частных влечений (от ласки и поцелуев до других «малых» эротических практик вроде шлепков и сдавливания), так же как и в хитросплетениях фантазии. Акт копуляции – это что-то вроде Замка из одноименного романа Кафки: вблизи он оказывается лишь нагромождением старых грязных сараев, так что нужно отойти на определенное расстояние, чтобы увидеть его во всем великолепии. Увиденный в своей непосредственной материальности, акт копуляции представляет собой лишь вульгарную совокупность глупых повторяющихся движений; увиденный через дымку фантазии, он становится вершиной сильного наслаждения. В терминологии Лакана, если лицевая сторона акта копуляции – это S1, господствующее означающее, которое суммирует все серии сексуальной активности, то ее оборотная сторона – это S (исключенный а), означающее «исключенного Другого», антагонистического, заблокированного порядка сексуальности.
Изначальная фантазия возникает, когда маленький ребенок подслушал или стал свидетелем родительского коитуса, будучи не в состоянии понять, что это такое: что все это значит, громкий шепот, странные звуки из спальни и т. д.? Так ребенок начинает придумывать сцену, которая объяснила бы эти странные впечатления – вспомните хорошо известную сцену из фильма Дэвида Линча «Синий бархат», когда Кайл Маклахлен, спрятавшись в туалете, становится свидетелем странного сексуального взаимодействия между Изабеллой Росселлини и Деннисом Хоппером. То, что он видит, – это чистое фантазматическое дополнение, призванное объяснить то, что он слышит: когда Хоппер надевает маску, через которую он дышит, не является ли это игрой воображения, учитывая, что интенсивное дыхание сопровождает сексуальную активность? Фундаментальный парадокс фантазии состоит в том, что субъект никогда в действительности не «взрослеет». Она никогда не является в тот момент, когда можно сказать: «ОК, теперь я все про это знаю, мои родители занимались сексом, мне больше не нужны фантазии!» Помимо прочего, именно это имеет в виду Лакан, говоря, что «нет никаких сексуальных отношений» (il ny a pas de rapport sexuel). Комический эффект фантазирования возникает, когда знание о роли копуляции соединяется с инфантильными спекуляциями, – так, один друг рассказал мне, что, когда он узнал, что копуляция нужна для появления детей, он сочинил миф, объединивший эти сведения с его верой в то, что детей приносят аисты: когда пара занимается сексом, за ними втайне наблюдает аист, и, если аисту понравится, как их тела танцуют и двигаются, он приносит им ребенка в качестве награды.
Расхожая мудрость в полном соответствии с психоанализом гласит: чем бы мы ни занимались, мы всегда втайне «думаем об Этом» – сексуальность является универсальной скрытой подоплекой любой активности. Однако вот истинный фрейдистский вопрос: о чем мы на самом деле думаем, когда мы «делаем это»? Настоящий секс, чтобы быть по-настоящему приятным, должен поддерживаться какой-то фантазией. Здесь работает та же логика, что и в одном племени американских индейцев, где обнаружили, что все сны имеют скрытое сексуальное значение, – все, за исключением собственно сексуальных: здесь как раз нужно искать другое значение. Любой контакт с «реальным» человеком из крови и плоти, любое сексуальное удовольствие, которое мы получаем, прикасаясь к другому человеческому существу, является не чем-то очевидным, но по сути своей травматичным и может продолжаться только до тех пор, пока этот другой находится в пределах фантазийной рамки субъекта. Согласно Лакану, эта роль фантазии основывается на том факте, «что нет никаких сексуальных отношений», никакой универсальной формулы или матрицы, гарантирующей гармоничные сексуальные отношения с партнером: каждый субъект должен изобрести собственную фантазию, «приватную» формулу сексуальных отношений – для мужчины отношения с женщиной возможны, только если она соответствует его формуле. Именно поэтому взрослым также необходимо сексуальное образование, может быть, даже в большей степени, чем детям. Им нужно учиться не технике акта, но тому, как фантазировать в его процессе. Каждой паре нужно придумать собственную особенную формулу. В сущности, если перефразировать совет Догберри сторожу Сиколю из шекспировской пьесы «Много шума из ничего», как это уже сделал Маркс в «Капитале»[11], можно сказать, что «надо радоваться сексу как подарку судьбы, но чтение и письмо дается от природы».
Это означает также, что нужно отказаться от преобладающей точки зрения, согласно которой руководящая (hegemonic) идеология во всех своих аспектах (социальных, правовых, экономических, этических, религиозных) приветствует «естественную» сексуальность (обычную репродуктивную копуляцию) и пытается запретить или подавить полиморфно-извращенную сексуальность частных влечений, считая ее асоциальной и опасной и терпимой только в качестве подчиненного предварительного момента «нормальной» сексуальности (ласки и поцелуи как прелюдия и т. д.). Лучшим аргументом против этого доминирующего взгляда является история его величайшего адвоката – христианства: «Во Христе, даже воскресшем, главное – это его тело: то, благодаря чему общение с Ним принимает форму инкорпорации, поедания – Церковь, невеста Христова, довольствуется, как видим, оральным влечением, нисколько не нуждаясь в совокуплении.