Была, конечно, и борьба в своей среде. Перед войной начали определяться партии, обозначались крылья движения. А во время войны снова поднялась волна слепой веры в царскую Россию: казаки были тогда символом свободы, и в деревушках на Ораве все ждали, что с горных перевалов спустятся полки и эскадроны, и русские пики и нагайки возвестят об избавлении.
   Потом пришла революция, переворот, австро-венгерская монархия треснула по швам, и с неожиданностью и быстротой исполнились самые невероятные мечты: республика чехов и словаков.
   Заволновалась политическая жизнь, десятки партий занялись набором сторонников и борьбой друг против друга. Началось внедрение в промышленность, торговлю, школу.
   Но еще не вышла Словакия на большую дорогу. Это там, в городах "шумят витии". А в деревнях еще неизжитые навыки забитости и страха, упорный труд и скудные плоды земли, бесхитростная вера полуграмотного люда, на которой строят свою карьеру католические священники и политические честолюбцы. Здесь еще живут по дедовским обычаям, и то, что называют цивилизацией - начиная от удобных домов и кончая смелыми идеями - это маленькие островки в зеленом море Словакии. Их все больше и больше на запад, к Мораве. Они бледнеют и уменьшаются на дорогах к Прикарпатской Руси.
   Конечно, Словакия начала новую жизнь. Через два {56} десятка лет она будет неузнаваема; но она еще не отогнала от себя дрему, и тень сна лежит на ее чуть ленивом, но молодом лице.
   А любовь к России не исчезла. Как прежде патриоты были монархистами и консерваторами и молились на икону самодержавного образца, так теперь они стали коммунистами, потому что официальная Россия поклоняется Ленинской мумии. Они рождены панславянским недугом, эти национальные коммунисты, верящие, что красная московская звезда светит над словацкими селами.
   Но есть и другие. Встречаются старики, помнящие с обожанием ту Россию, которой уже давно нет. Как о первой любви говорят они о празднествах коронации Николая II. Они не знают ни Ходынки, ни Распутина - сияние трона и блеск штыков сливаются для них в какое то лучезарное видение мощи и славы.
   Интеллигенты и средние люди попросту любят Россию, не слишком разбираясь в политических событиях и революционных превращениях. В них говорит "нутро", чувствительность, воображение. В них говорит тоска по славянскому величию.
   В дымной корчме Дольнего Кубина, городка, где жили словацкие поэты, я встретил проезжего торговца с реденькой бородкой и живыми глазами. Конечно, торговля его шла дурно: он любил книги и охоту, пел песни хрипловатым голосом, оглядывался, когда входила женщина. Он рассказал мне народную повесть о том, как император помиловал Яношика, но приказ об освобождении пришел слишком поздно. Он знал о Стеньке Разине из песни "Волга, Волга." Но он знал и имена и сочинения Пушкина, Толстого, Чирикова и Немировича-Данченко. Он одинаково ценил и почитал всех четверых.
   "Что наши разбойники, говорил он, жалобно качая {57} головой, у нас не было героев. Ваши революционеры! Ваши подвиги! А мы - маленький народ".
   Россия казалась ему легендарной, русские - исполинами, в рост с теми Высокими Татрами, которые неясно вставали в дали.
   А я говорил ему, что во многом Словакия схожа с Россией. Быть может поэтому так тянутся словаки к Москве, а русскому человеку Словакия мила точно вновь видит он родные поля, и мужицкое лапотное царство, и посиделки, и девичьи хороводы.
   Но он не верил мне, обижался за Россию. Как можно сравнивать! И когда он произносил "Россия", - он невольно смотрел в раскрытое окно корчмы, точно за Татрами и Карпатами он видел благословенный и великий край.
   {58}
   СЛОВАЦКАЯ ИДИЛЛИЯ
   Поезд останавливается только на минуту, человек в форменной фуражке трубит в рожок и уже щеголеватый начальник станции с наполеоновским видом пропускает мимо себя лязгающие и стонущие вагоны.
   Оборванный мальчишка в грязно белых брюках тащит мой чемодан. Но дороге, усаженной елями, мы идем в Любохню.
   Утро. Ранняя сладкая осень - жаркое солнце, и в мгновенном ветре острый холодок. Сосны очень черны, небо очень сине, серо-лиловые горы Низких Татр особенно отчетливы и близки.
   Любохня в ущельи. С трех сторон ее замыкают невысокие горы в темных, хвойных лесах. И только к востоку долина, по которой течет мелководная река, неожиданно расширяется к светлеющим холмам.
   Крепконогие бабы в платках проходят, сверкая босыми пятками. На возах сена, запряженных волами, мужики сосредоточенно курят длинные трубки. У домиков, закрытых садами, добродушные собаки приветствуют новоприбывшего вежливым вилянием хвоста.
   В комнате маленькой деревянной гостиницы пахнет солнцем и смолой. По-словацки комната - "изба" - И деревенская простота и тишина стразу усыпляют меня. {59} Это не величавое молчание вершин. Это покой и мир горной долины. Леса и горы закрыли, охранили Любохню, - убежище для тех, кто хочет только слушать, как шумят ели и как поет, перескакивая с камня на камень, ручей Низких Татр.
   Когда идешь в лесу по тропинкам, устланным хвоей, или по дороге, обегающей всю долину - все дружественно и приветливо: и эти нетрудные подъемы, и кивающие тополя в веселом парке, разбитом перед отельными домиками, и неподвижные, но не мрачные сосны. И даже когда узкая тропа упирается в стену гор и деревьев, отделяющую Любохню от мира, - покорно раскрывается ущелье, между двух сосен, точно колонны портика ведущих вдаль, белеет дорога - и есть выход для путника.
   На склонах холма - тенистый парк Ирасека. Через него бежит поток. В одном месте запруда, на воде качается лодка, над беседкой из березового дерева надпись - "Русалка". Внизу - гостиницы, кофейня. Но их не видно за толстыми стволами. В беседке - и солнце и тень. Едва поскрипывает лодка. Сосна пахнет радостно и сонно. Чуть слышен шорох птицы в кустарнике. Музыкой гор шумит поток. Если лежать на траве - сквозь сучья и иглы глубокой голубизной сияет небо. Это и есть идиллия, мудрость полудня, часа, когда струится земная сила и в камне, и в человеке, и в этой хвое, и в этом потоке. Идиллия, потому что покой безмятежен, и благостно растворение в миротворном лоне Любохни.
   Быть может это к лучшему, что Любохню еще мало знают, и она не успела превратиться в модный курорт, несмотря на свои гостиницы и поле для тенниса. В ее прекрасном парке не встретишь лысых и одутловатых промышленников и дам с перстнями, въевшимися в толстые пальцы-коротышки. И даже неизбежные {60} "курортные гости" как то расползаются, разбредаются по окрестностям, и легко остаться одному на лесных склонах. Сверху, сквозь ветви, смотришь на дорогу, по которой изредка, позванивая медными бляхами, проедет телега с парнем в белой рубахе. Порою старик в шляпе с отогнутыми полями, в безрукавке, отороченной бараньим мехом, стуча клюкой, пройдет по тропинке у потока и скажет, не выпуская трубки изо рта: "dobre odpoledne prajeme". И опять в лесу, как в пустыне - только слышен хруст ветки, шорох муравьиной возни и скудеющий лепет воды, истомленной зноем.
   У выхода из Любохни, по дороге к Вагу - кладбище. Оно приютилось под каменистой горой, и над могилами нависают скалы. Среди почернелых крестов и ржавых распятий, между венков и увядших трав вдруг белизной сверкает мрамор - и потом опять одинаковые ряды и смиренные холмики - для простых покойников. Под такими холмиками лягут и те, что идут сейчас по дороге: и эта старуха с черной шалью, и парень в белой рубахе с развевающимися рукавами и расшитой цветными узорами жилетке, и пастух, подпоясанный шалью, с огромной палкой, на которой вырезаны слова, цветы и даты.
   За кладбищем цыган бьет камень при дороге. У него заросшее лицо, одного цвета с бородой. Такими детей пугают. Вприпрыжку за прохожими бежит девочка - обезьянка в отрепье. А в стороне, под елью - на трех палках котел, смуглая женщина в красной юбке перебирает труху и тряпки.
   По берегу Вага - приземистые мазанки, бедное жилье бедных людей. У овинов, обитых из глины, поднимается пар навоза. Тотчас же за плетнями сосны: к самой вершине взбегают их ровные ряды. Девочки в {61} платках, в длинных юбках сборками, бегут к реке, перекликаясь звонко.
   Солнце закатывается внезапно и прекрасно, точно в тропиках. Еще там, за лесистыми зубцами гор - яркий день, а здесь гряда Татр обвела небо темной межой. За ней садится солнце, нестерпимо черными делая оголенные сосны на вершинах. За серые скалы все ниже катится огненный круг. Разом в долине Любохни все пустеет. В последний раз по вершинам пробегает ярко радостная полоса, зелень деревьев еще блестит празднично. Но полоса сужается, пропадает - и горы мертвеют. Одна из них - спящий двугорбый верблюд.
   Мрамор на кладбище так же темен, что и железные кресты. Обтесанные деревья лежат у дороги, без коры, голые, как покойники перед обмыванием. И страшен цыган, в сумерках бьющий камень огромным молотом.
   Сразу темно, ночь. Ласковая долина - точно тюрьма, мы взаперти в ней, и от темных сосен еще светлей, еще желанней это сияющее небо над нами.
   Вечером туристы и приезжие собираются в гостиных и бильярдных. Шуршат газетные листы в кофейном зале.
   В маленьком прокуренном кабачке возле корчмы, где в садике коза с колокольчиком - свое общество. Жандарм, с тугим воротником, режущим толстую шею, сидит неподвижно и говорит басом. Еврей торговец с пролысью и белобрысый солдат с пухлым и открытым ртом слушают рассказ приезжего коммивояжера. Двое парней любезничают с Маргитой. У нее широкое лицо, румянец, как нарисованный, и голые руки и ноги. Крепким ударом кулака отваживает она назойливых поклонников. Коммивояжер описывает чудеса пражских гостиниц. Маргита мурлычет песню. Старуха в темном платке вдовицы, в {62} черном платье до пят, подставляет кружки под тонкую струю пива, льющегося из медного крана. Человек в рубашке с распахнутым воротом из плетеных бутылей наливает молодое, мутноватое вино.
   На дворе тихо, тепло. Голоса из корчмы - неясный дальний отзвук. Ночь пахнет травами и спящей хвоей, лесом, легкой влагой. Звезды такие блестящие - точно влажные. Облака то закрывают луну, то мимо светлой ее короны плывут за черную границу гор. Последние огоньки мечутся и потухают на селе. И такая тишина лежит над мирною, безмолвною Любохнею, что собственное дыханье кажется ненужным вторжением в этот покой земли. {63}
   ГОРОД БЕЛОЙ ДАМЫ
   Семьсот лет тому назад выходцы из Саксонии решили основать свой город у подножья Татр. Вокруг бушевали войны, через Карпатские ворота авары и татары врывались в долины Угорья и Словакии, - и поселенцы окружили холм валами, стеной, рвом и бастионами. Так в 1245г. возник укрепленный город Левоча.
   За его неприступными башнями, пользуясь привилегиями, полученными от императоров и князей, жители Левочи стали развивать торговлю, ремесла и искусства. Ее живописцы и скульпторы славились по всему краю. В эпоху Возрождения Левоча сделалась центром наук и искусств для Восточной Словакии. Ее посещали польские и венгерские короли. Ее купцы говорили по латыни, а в ратуше кописты переписывали книги и отмечали события в летописи. Искусные ювелиры и резчики по дереву, часовщики и строители жили в XVI веке в кругу ее стен. Вольным городом, на подобие Гамбурга, была тогда Левоча, не признававшая ничьей власти, кроме Сената, выбранного из местных купцов и патрициев. И даже в начале XVIII века, когда Левоча втянулась в распри религий и властителей и была завоевана войсками австрийской короны, она все еще держалась независимо и гордо. Она торговала со Смирной и Дамаском, с Генуей и Триестом, {64} лила пушки для Вены и принимала посольства московского царя. Ее правители входили в договоры c арабскими шейхами и гайдамацкими атаманами, и левочские караваны шли под охраной сарацинских воинов и карпатских разбойников.
   Но в XVIII веке пришло падение. Опустели после чумы и пожаров левочские дома, заросли травой ее разрушившиеся стены. Новые люди начали селиться вне крепостной черты. Захирели торговля, искусство резьбы и плавки чугуна.
   И когда дожила Левоча до того времени, что флаг чехословацкой республики заменил на ее башнях желтого орла Габсбургов, она оказалась маленьким, забытым городком, лежащим в стороне от словацких центров.
   Но и сейчас, за той чертой, которой обвели пределы города саксонские выходцы, сохранилась Левоча такой, какой была века назад.
   Тропинка среди полей ведет в Левочу с железнодорожной станции.
   Нижний, новый город - на склонах холма. Верхний - со всех сторон окружен оградой. Крепостные стены обегают его кольцом, и на востоке и на западе башни с узкими проходами - ворота. Стены осыпались, частью обрушились. Под ними, у вала из дерева и глины, - бульвар, по которому гуляют парочки. Внизу - ров. Там теперь буйно разрослись деревья и травы. А вокруг лежат цветными полосами поля, разбегаются невысокие холмы.
   К северу - Мариинская гора. Белый костел с острой колокольней светлеет на ее вершине, в зеленой роще. Еще в средние века приходили сюда тысячи паломников. И теперь, ежегодно, в июле на Мариинской горе - "pout". По обеим сторонам крутой дороги стоят {65} продавцы лимонада и пива, торговки грушами и леденцами. На ларьках лежат пряники, булки, свечи. Уроды и нищие однозвучно просят милостыни.
   Отирая пот с бронзовых лиц, идут старики в тулупах, наброшенных на плечи. Старухи в длинных черных платьях сгибаются под тяжестью белых узлов. Девочки и мальчишки, одетые, как взрослые, бегут, подымая пыль. Поскрипывая высокими сапогами, взявшись за руки, цветным рядом идут девки в ярких платках, из под которых спускаются косы с огромными бантами, хлопающими по пояснице. Их бока неестественно широки от десятка юбок - этого деревенского пережитка кринолина. Идут и парубки в свитках и белых штанах в обтяжку: на них, по бедрам и ляжкам, вышиты узоры черною тесьмой. Кое где играет гармошка, раздается песня, все говорят разом, кричат и бранятся, и гнусавый стон слепца пронизывает весь этот гомон.
   Но сейчас дорога к Мариинской горе пуста, а расфранченные девицы, виляя десятками юбок, ходят по бульвару, грызя конфеты и орехи.
   Одним боком прислонился к бастиону францисканский монастырь После полудня в его часовне монахи играют на органе. Если слушать его под темными сводами башенных ворот, ведущих к убогим уличкам, кажется, будто нездешние эти звуки, будто в пустом костеле Мариинской горы невидимые персты касаются старинных клавиш.
   По гористым уличкам с такими ухабами и ямами, что благословляю небо, пославшее меня в Левому не зимой и не осенью, пересекаю городок - к восточным воротам.
   Дома - одноэтажные, с оконцами, пробитыми так низко, что они по колено прохожему. Большинство зданий не очень ветхо, но они построены на том же месте и по тому же плану, что и их древние праотцы. Один {66} выступает боком, у другого фасад свернут на сторону, у третьего два окна под фронтоном, а два на аршин от земли. Все они по разному неправильны. Только занавески и цветы на окнах одинаковые.
   У ворот - в черное одетые старухи ворчат на играющих детей. Проходят венгерки с монгольскими разрезом темных глаз. Грохоча сапогами, мужики ищут вывески адвоката.
   Порою из занавешенных окон раздается восклицание, звуки песни или два аккорда на пианино - и опять на горбатых улицах тишина и легкий запах пыли и полей.
   В одной из улиц, подле францисканского монастыря живет психографолог и ведун. На розовеньких бумажках, налепленных на заборы, объявляется, что он каждому расскажет прошлое и откроет будущее.
   Млеющие девицы в платьях, удлиняемых или укорачиваемых согласно последней книжке братиславского модного журнала, приказчики в галстухах с крапинками и длинноногие семинаристы, пугливо оглядываясь, мышью юркают в домик с железными ставнями. Кудлатый пес и надменный петух охраняют в сенях обиталище Судьбы. Черноволосые еврейки и пухлые немочки узнают там, выйдут ли они замуж за сына торговца углем или же сам посланец Фортуны, фабрикант из Ружомберка, прельстится их многотрудной добродетелью и наливающейся грудью.
   А молоденькие словачки с ясными глазами, хихикая и подталкивая друг друга, узнают от прорицателя, что унтер-офицер уедет, обманув. И даже пожилые крестьянки, стуча чоботами и закрывая белыми, развевающимися рукавами сухие, иконные лица, идут советоваться о мужьях и недугах к колдуну со звучным и старинным именем Корнелий. {67} Но те же звезды, какие светили над вольным и богатым городом Левочой, когда в него приезжали астрологи в остроконечных колпаках, знавшие кабалу и книгу Раймонда Луллия, - те же звезды мерцают над площадью, на которую вечерами выходит население города.
   Взад и вперед, долгими часами, ходит густая толпа. Снизу, из казарм, подымаются солдаты и офицеры в кушаках. Щеголеватые фельдфебеля гуляют по двое. Навстречу им, взявшись за руки, проходят парами городские барышни, кидая убийственные взгляды. Из единственной кофейни, где заседает местная аристократия - нотариус, учителя, доктор и адвокаты - доносится писк оркестра. Кучка молодых людей и девушек стоит под окнами, восхищаясь музыкой, жадно глядя на тусклые лампочки - воображая все радости этого блестящего мира за мутным стеклом. Приезжие студенты рассказывают подросткам со стриженными волосами о театрах, о великих людях, о замечательных нарядах: до утра не будут спать взволнованные девочки, мечтая о великолепии столицы.
   В полночь - пустота и безмолвие. В колотушку бьет сторож. Он и летом и зимой в таком же полушубке, как и страж XVII века: тот ходил, постукивая алебардой, и когда на колокольне церкви св. Иакова били часы, выкликал перед ратушей: "lasst euch sagen, hat's zwolf geschlagen". (на нем. - "разрешите вам сообщить - уже 12 пробило"; ldn-knigi)
   В восточной части города лучше сохранилась крепостная стена. Зияют ее бойницы, темен неправильный проход ворот. За ними - пыльная дорога, по которой, огибая Левочу, бешенно летят мотоциклетки. Внизу сады, окруженные забором с двускатным, точно скворешник, верхом, хибарки, мазанки, избы. Куры и поросята рыщут в лужах и рытвинах. А дальше - казармы, школы, склады.
   Достойный старичок с сизым носом показал мне {68} монастырь миноритов и лютеранское кладбище, а потом повел меня к изображению Белой Дамы.
   Под самой крепостной стеной - сады. По каменным ступеням, осененным густой листвой, входишь в запущенную аллею. Темно от переплетенных, перепутанных сучьев. Томит медвяный запах сливы и летних цветов. В стене, перед расчищенной лужайкой - ниша с деревянной дверью. И на двери картина неизвестного художника. На коричневом фоне стоит белокурая женщина с прекрасным и страшным лицом. Белая рубашка с буфами прикрывает ее тело. Малиновый плащ едва наброшен на плечо. Повернув голову, в кого то устремив упорный, пронзительный взгляд, она манит одной рукой, в другой у нее ключ и она отпирает дверь. В нише полутьма. Ниша забрана проволочной сеткой. Иссечено временем лицо и руки женщины. В саду душно и тихо.
   Это портрет Белой Дамы, той самой, которая погубила Левочу и потом сама погибла страшной смертью.
   В 1710 году протестантская Левоча, державшая сторону венгерского князя Ракочи в его борьбе против Австрии, была осаждена императорскими войсками. Мадьярский генерал Стефан Андраши защищал город. Три месяца держалась Левоча, и продержалась бы долгое время, если бы не предала ее Белая Дама. Жена одного из офицеров Андраши, Юлиана Корпонаи свела с ума генерала. Она была хороша недоброй, обольстительной красотой. Ее нрав был резок, изменчив, и Андраши никогда не был уверен в своей лукавой и мстительной любовнице. Тщеславие сжигало ее. Она мечтала о славе и богатстве для своего маленького сына. Считая, что победа останется за императором, она решила сдать город неприятелю. Обманом и хитростью она вступила в переговоры с австрийскими военачальниками и те, за Левочу, обещали поместья {69} и титул ее сыну.
   Потайным ходом, ведшим в ее дом и обеспечивавшим осажденным воду, провела она ночью императорские войска. Левоча пала, Андраши принужден был склониться перед Веной. Но игра Юлианы Корпонаи не окончилась победой. После смерти австрийского императора Иосифа I, вновь разгорелась борьба партий, обещание не было выполнено, и сын Юлианы ничего не получил. Тогда с необычайной энергией и страстностью она стала действовать в пользу Ракочи, с которым оставался покинутый ею и проклявший ее муж. Она повела отчаянную борьбу против Вены. Ее схватили, когда она бесстрашно разъезжала по Словакии, готовя восстание. В Рабе палач раздробил щипцами ее нежные и сильные руки; на ее светло-золотистые кудри надели адскую корону: обруч с шипами, стягивавший голову в кровавых тисках; на дыбе растянули ее прекрасное тело - но она ни словом не выдала сообщников по заговору, которым сама руководила. На другой день ей отрубили голову - предательнице и мученице, Белой Даме из Левочи.
   На чудесной четырехугольной площади Левочи, окруженной домами эпохи Возрождения и барокко, стоит дом, похожий на генуэзскую крепость в миниатюре. Он увенчан десятками маленьких башенок, на которых поворачиваются разноцветные флюгера. Во втором этаже - нет окон, только дверь, выходящая на балкон кованного железа: с него можно показываться народу или смотреть на празднества и процессии. Это дом венгерских графов Турзо. Здесь жила Юлиана Корпонаи, блистая красотой и тонкостью ума. И тут же помещался ненавидевший ее судья и глава города - суровый Фабрициус.
   По середине площади, в ряд, евангелический храм. Ратуша, церковь св. Якова.
   Первый этаж ратуши - галерея с низкими сводами. {70} Над ней - широкие окна. Вверху треугольные фронтоны в духе Ренессанса с барочными завитушками и украшениями. Над входом - фрески: женские фигуры в хитонах, умеренность и сила, терпение и справедливость. Латинская надпись хвалит тишину: расе reflorescunt oppida, marte сadunt (в мире расцветают, в войне погибают города). Любили левочские горожане мудрость латинских изречений, рассудительность почтенного Сената, собственную значительность и толщину.
   На этой площади прошла вся жизнь Левочи. В галерее приезжие купцы, под наблюдением городских приставов, продавали товары по ценам, установленным Сенатом. Все тут было предусмотрено и определено, - вплоть до одежды, какую полагалось носить патрициям и мещанам, вплоть до меча, которым была опоясана городская стража.
   Иностранцы во множестве съезжались в Левочу, венгерские полковники постоянно были во главе ее войска - но никому, кроме уроженцев города, не разрешалось иметь дом внутри крепостных стен. Особые законы управляли жизнью Левочи. Каждый гражданин обязан был защищать свою родину с оружием в руках, у бойниц и амбразур. Когда наступали тревожные времена (а таким был весь XVII век) на площадь, по набату, вызывали представителей всех цехов: портным надлежало идти на один бастион, мясникам и мелким торговцам - на другой, кузнецов и плотников посылали к монастырской башне. Из ратуши к валам везли пушки, в литье которых были особенно искусны жители Левочи.
   Небольшая лестница ведет к просторной лоджии над галереей; сюда подымались сенаторы, окидывая взглядом подвластный им город, его 15 бастионов и четыре сторожевых башни, его укрепленные стены. Через {71} сводчатую переднюю входили они в Зал Совета, с его деревянными лавками по стенам и портретами именитых бюрг-мейстеров. Сейчас висит в нем картина, помеченная 1677 годом: вокруг зеленого стола, на котором лежат меч и евангелие, собрались для присяги городские советники. Рыжебородый Фабрициус в отороченном мехом кафтане, поднял руку, произнося священную формулу. Писарь, в голубом кафтанчике, склонив на бок лисье личико, строчит протокол, бородатые важные купцы в плащах - со знаком сенаторского достоинства присягают с каменными липами. Страшная судьба грозит изменнику: О ней говорит надпись под картиной: "не соблюдшего клятвы поглотит ад, уготовив ему тяжкий путь к вечной гибели".
   Летописцы рассказывают, что тяжела была рука Фабрициуса. Когда Левочу осаждали враги, никто не смел показаться на улицах в ночной час. Девушек, схваченных стражей после сумерек, сажали в железную клетку, которую выставляли на позор и посмеяние у крепостных ворот. Нерадивых воинов и ослушных офицеров ждали пытки в каменном мешке, раскаленные щипцы палача и виселица или обезглавление.
   В верхнем этаже ратуши сейчас музей. Старичок сторож достает огромный ключ и отпирает дверь редкому посетителю.
   Между пищалей, арбалетов и рапир, в комнате, где стоит шкаф с раскрашенными желтым и красным ящиками - регистратура XVI века с надписью "корень правды", висят портреты рыцарей и ландскнехтов. Им поручали левочские граждане защиту своих товаров и жизни. Эти воины с алебардами, рогатыми шлемами и разбойничьими усами, вероятно, не слишком считались с той правдой, корень которой находился на дне запыленных ящиков {72} регистратуры. Крепкий кулак и меч были им милее бумаг с печатями и желтого пергамента.