Страница:
Меня долго не покидали сомнения: в этом событии - насколько значительна доля моей вины? С одной стороны, я мог не убедить W. потому, что не сумел отказаться от примерки его горя на себя самого. Результаты примерки - один лишь намек на перспективу уступить свой главный труд наспех состряпанному фантому - оказали на меня столь угнетающее воздействие, что все мои доводы насквозь пропитались фальшью. Между прочим, мне точно известно, что почти никто из Сетевых астронавтов не отправлялся в путешествие под псевдонимом даже если до того творил исключительно под вымышленным, броским именем. Я, утверждая, что никакой трагедии не произошло, ненатуральностью голоса доказывал обратное. С другой стороны, это же обстоятельство служило мне оправданием. Удар был слишком силен для любого, даже самого закаленного автора, и это означает, что я мог делать с W. что угодно, вплоть до погружения его в гипнотический транс, - он все равно намылил бы веревку. Так или иначе, перевесила низкая радость от благополучно завершившейся прогулки по лезвию ножа. Неблагородно, да. Согласен. Бесчеловечно. Позор. Но двери передо мной не захлопнулись, и жизнь продолжалась.
Я запасся терпением и с удвоенной энергией принялся за работу. Не брезговал ничем, писал фантастику и криминальные романы, философские этюды и многозначительные притчи, не забывая о Главном Труде - собственном жизнеописании, которое, по замыслу моему, должно было содержать в себе несколько измерений. В частности, личность мою при внимательном чтении следовало переместить на задний план, на первый же выдвигалась суровая эпоха, слепком с которой и являлась история одного из многих - меня. Кое-где я позволял себе мелкие шалости с реальностью, забавные розыгрыши; я украшал свой труд мифологическими сюжетами и проводил соответствующие тонкие параллели; брал читателя за руку, вел его, зачарованного, по нитям сотканной паутины, и вдруг бросал - на самом интересном месте, заставляя бестолково крутить головой в поисках испарившегося гида и спешно разбираться: куда же меня занесло? На следующей странице я великодушно протягивал ему спасительную ладонь и возвращал в привычную повседневность, нашпигованную, однако, капканами и ловчими ямами. Я уговаривал себя не спешить, не ставить точку, ибо заявку мою в конце концов приняли: зарегистрировали, пронумеровали, выдали подателю сертификат, поставили на очередь за постановкой на очередь.
Произошло это уже после смерти отца, который скончался совершенным ребенком. Шептались, что разум покинул его с Сетевым залпом одновременно: начинка, бросив чемоданы, сбежала повергать в изумление звезды, а осиротевшая материя, вздохнув, поплелась во прах, на станцию "Младенчество". Я же, достигший зрелых лет, на сорок дней выпил водки, положил в карман драгоценный диск и вышел из дому, оставив скорбное собрание поминать батюшку (уже перешли к песням и пляскам). Почему-то меня не покидало предчувствие успеха, отчего напряженность сочеталась во мне с прохладным равнодушием. Так оно и оказалось: я вдруг беспрепятственно миновал первый, самый бездушный кордон: меня не завернули назад, направили дальше, и я пошел, а там уже все было иначе, сплошная любезность - пусть казенная, но все равно приятно. Дежурный Артиллерист вежливо поинтересовался, какого рода сообщение я предполагаю послать. Здесь мое равнодушие улетучилось, я вспотел и севшим голосом ответил, что пишу художественную прозу - так, пустячок (я мерзко хихикнул), что располагаю двумя сотнями текстов различного объема и готов представить кое-какие референции (я заранее подготовился, запасясь немногочисленными, увы, рецензиями). Дежурный уверил меня, что в референциях нет необходимости, у них своих референтов и рецензентов хоть отбавляй; все, что я принес, будет тщательно проанализировано, и через месяцок-другой я получу ответ. Я знал, что ответ будет касаться лишь самой возможности участвовать в стрельбах, что очередь огромна и нет никаких надежд получить через месяц уведомление о скором залпе - знал, но все-таки для очистки души уточнил, когда же сможет состояться - в случае благоприятного решения долгожданный выстрел. Дежурный воздел руки к небу и закатил глаза. Откуда же ему знать? Он сам, если мне угодно это слышать, давным-давно составил весьма важное сообщение и тоже был вынужден - да-да! сплетни о якобы имеющихся у сотрудников Комитета абсолютных приоритетах - зловредная болтовня! вынужден ждать годами и десятилетиями (на вид ему было лет тридцать-тридцать пять, и к этим его словам я отнесся с недоверием). Кстати, он позволит себе последний вопрос: какому жанру, если это не секрет, я отдаю предпочтение? Скрывать мне было нечего, и я сказал, что пишу, в основном, философскую псевдофантастику. Артиллерист понимающе кивнул, сделал пометку. Я спросил его еще об одной вещи: может получиться так, что к тому моменту, когда разрешение на залп будет даровано, у меня окажется в столе произведение, стоящее на голову выше тех, что представлены в заявке. Будет ли возможность его присовокупить? Дежурный, поразмыслив, ответил утвердительно. Конечно, сказал он, потребуется некоторое время для комплексной проверки, но это вопрос пяти-десяти минут. Те, кто вот-вот отправится за пределы планеты, имеют право на ускоренный машинный анализ. Поверхностный, самое основное вам понятно? И отношение, разумеется, неприлично снисходительное. Артиллерист даже улыбнулся покровительственной улыбкой: а как же вы думали? В Комитете собрались понятливые, толковые люди, они всегда учитывают вероятность рождения за годы ожидания труда более значительного, нежели тот, что много лет назад был принят к рассмотрению. Короче говоря, он до того обласкал и успокоил меня, что дальше некуда. Я понесся домой, словно на крыльях.
Дома же все к моему приходу перепились и не сумели оценить случившегося, но я им простил. Выгнал всех поскорее, улегся в постель и стал воображать мою изумрудную планету - одинокую, гордую, перенасыщенную электричеством. В ушах моих стояла канонада: каждую минуту, каждую секунду Земля посылала Сетевой залп за залпом. Вот в прицеле созвездие Лебедя... вот Южный Крест, к которому сотни тысяч лет спустя прибьют усопших философов и богословов... Ковш Большой Медведицы наполнится высокомудрыми призраками, тенями великих... Содержимое хлынет через край, прольется невидимым ливнем, что будет падать, и падать, и падать... Кто там до сих пор не слышал о нас? Кассиопея? Андромеда? Пли!.. Прямой наводкой - по пульсарам и квазарам! Получите!... Напитайтесь, черные дыры! Трепещите, белые карлики! Согнитесь под грузом нашей мудрости! Извольте ознакомиться! Сеть содрогается от перенапряжения... Нам все это уже ни к чему... Мы осточертели друг другу... Во имя жизни вечной - огонь! Огонь! Огонь!..
Придя в себя, я обнаружил, что наношу бессловесной подушке удар за ударом. Слава Богу, моему экстазу не нашлось свидетелей. Но я был просто обязан разрядиться, во мне накопилось слишком много невостребованной энергии - не той, которой созидают, а той, что, аккумулируясь в лаврах, венчающих голову творца, щедро изливается на толпы поклонников. В мире немало чудесного: судьбе угодно было зашить фанатов в многострадальную подушку - их-то я и месил, воображая далекие светила поверженными, а себя попирающим спирали галактик. Мысленно я похвалил себя за предусмотрительную честность: слово "псевдофантастика" определяло многое, автоматически перемещая мои труды в компанию им подобных опусов с грифом "так не бывает". Сей гриф освобождает от многих придирок - не бывает, и все тут, иначе наша планета - несомненно, к моменту чужеродного посещения, мертвая - подверглась бы бесплодным инопланетным раскопкам. Вдохновленные пионеры - многорукие и многоногие, в пионерских галстуках, завязанных многоопытными морскими узлами, - положили бы жизни на поиски пропавшей цивилизации хоббитов, гнорков и прочих виртуальных полтергейстов. Вообразите себя жителями космически недосягаемых, неопознанных далей, получающими отрывочные, сведения о сказочных феодалах, которые бьются за первенство среди первых... о птицах, возрождающихся из пепла, о дереве Сефирот... вообразите, что все это, не будучи снабженным специальными пометками, будет принято за чистую монету... какое, к дьяволу, представление о подлинной, давно уснувшей Земле, возникнет в удаленных носителях мышления? Так что меры предосторожности, принимаемые Комитетом, казались весьма разумными. Это была цензура, но цензура, призванная служить истине, а не скрывать ее из мелких сиюминутных соображений.
Довольно скоро я получил из Комитета хвалебный, хотя и несколько сухой, отзыв, а также красиво оформленное уведомление, где сообщалось о присвоении мне окончательного, не подлежащего пересмотру номера в очереди. Номер тот, однако, не так уж много значил: я уже знал, что очередь не одна, их много в соответствии с правами заявителей на разнообразные льготы. Никто не знал, сколько воды утечет, пока я пропущу вперед себя неизвестных первоочередников. Но тут уж ничего нельзя было поделать; конечно, обходные пути существовали всегда - были бы деньги - но денег-то у меня не было в помине. Да и разорись я на взятку, верх все равно взял бы страх быть пойманным за руку и тем бесповоротно все испортить. Я направил в Комитет официальную благодарность и постарался сделать лучшее, что оставалось в моем положении: выкинуть Пушку из головы, чтобы не манила и не мешала. Меня ждал Главный Труд. Но, когда я взялся за перо, неожиданно выяснилось, что ждал он от меня единственно лишь точки: я ни слова не мог добавить к написанному ранее. Можно было подумать, что я своим визитом в Комитет подвел под творчеством некую черту. Стоит ли выкладываться, когда неизвестно, какую оценку получит созданное? Быть или не быть - не вопрос, вопрос в другом: будешь ли ты, если выберешь первое? Доброжелательное отношение к стрелку это, конечно, здорово, однако гарантий мне никто не давал. Я ужаснулся, поняв, что принужден кое о чем вспомнить: например, об основной работе, приносившей мне заработок - все эти годы я отдавал ей много времени и сил, внутренне совершенно о ней не заботясь и витая совсем в иных мирах. Не буду говорить, что это была за работа, она не стоит того. Тем не менее, отныне я оказался повернутым к ней лицом, ибо ничего другого себе не оставил. И постепенно моя жизнь преобразилась в бесконечный, занудный сон, который чрезвычайно редко нарушался немногими часами творческого бодрствования. Тогда я бросался к столу, извлекал неоконченную рукопись и лихорадочно заносил в нее новые соображения и наблюдения. Из манускрипта понемногу улетучивался вымысел, обрывались сюжетные линии, а герои лопались, словно мыльные пузыри. Текст все больше и больше приобретал вид сухого отчета об увиденном и услышанном с лаконичными авторскими комментариями. Но он, как я считал, ничуть от этого не проигрывал: работа выходила в новое измерение, нежданное и теперь уже последнее, чем замыкался своего рода круг: я возвращался к началу начал, из точки, что венчала дело, в точку многопотентную, первичную.
С годами ожидание, которое, невзирая на мое сознательное небрежение, сидело очень глубоко и точило меня, как древесный жук, обернулось сущим мучением. Наверно, думал я, так некоторые ждут естественного конца, освобождающего от бремени жизни. Его и страшатся, и в то же время тайно желают, и даже приближают всякими излишествами и безумствами. Мои надежды на прижизненную стрельбу стремительно таяли: человечество размножалось в геометрической прогрессии, а это означало, что неизбежно умножение проклятых льготников, жуликов и проныр, трескучих виртуальных тусовщиков, которые спят и видят выплеснуть в эфир свою дешевую галиматью. Я представлял себе существ, наделенных способностью видеть радиоволны, и пытался вообразить, какой бы предстала их взгляду Земля: может быть, она будет похожа на пушистый половозрелый одуванчик, рассылающий невесомые семена, или на сыплющий искрами бенгальский огонь. А те, кто имеет уши, наверняка бы сказали, что по причине скорострельности Сетевая канонада превратилась в непрерывный, монотонный, истеричный вой многоголосого гибрида, выбравшего "быть". Возможно, наша планета сделалась даже своеобразной разновидностью Сверхновых - что нам, в конце концов, доподлинно известно о последних?
И вот, когда я счел, что ни надежд, ни желаний во мне больше нет, когда пара-другая болезней из числа самых гнусных приковали меня к постели, вызов пришел, меня пригласили в Комитет. Узнав об этом, я мигом позабыл о стариковской мудрости, и жажда бессмертия вспыхнула во мне с той же силой, что и в молодые годы. Я призвал домашних и потребовал принести мою рукопись. Она уже два года как была полностью закончена, преобразована в мегабайты и килобайты, сброшена на диск, хранившийся за семью печатями, но мне хотелось подержать в руках стопку бумаги и оценить вес прожитых лет физически. Мне принесли, я рассыпал страницы. Титульный лист спланировал в утку, наполненную доверху, и я усмехнулся, издеваясь над жалким символизмом материи. То, что оставалось в моих руках, я отправил следом и торжествующе прошамкал: "Карету мне!". Карета явилась по первому зову; меня вынесли из дома, и я вдохнул наполненный электричеством воздух. Когда машина тронулась, в моей голове мелькнула мысль, что вышло бы в духе моих историй доставить меня по ошибке не в Комитет, а в желтый, скажем, дом.
Ехать было недалеко, через пять-семь минут мы прибыли, куда хотели. Как и в прошлое посещение, меня окружала благожелательная атмосфера. Сотрудники вели себя предупредительно и заботливо, я же потерял терпение и походил на пятилетнего ребенка, попавшего в театр и ожидающего третьего звонка. Срывающимся голосом я напомнил им о Главном Труде, одновременно шаря под собой в поисках диска. Мне ответили, что наше соглашение остается, вне всяких сомнений, в силе - придется лишь чуть-чуть повременить с выстрелом. Я понимающе кивнул, стараясь не выдать волнения. Поверхностная проверка все-таки остается проверкой, и я чувствовал себя, как на самом важном в жизни экзамене. Наконец, ко мне вышел старший офицер и сообщил, что дело улажено. По мнению экспертов, в Главном Труде не содержится ничего предосудительного, и его с чистым сердцем можно присовокупить к уже заявленным работам - под двумя грифами: авторским, "Философская псевдофантастика", и Сетевым - "Так не бывает".
Сперва я решил, что ослышался, но мне возразили, что нет. Я попытался втолковать им, что Главный Труд не может идти в одной связке с трудами неглавными - во всяком случае, под тем же грифом. "Как же "не бывает"? - у меня закружилась голова, задрожали руки. - Это же моя жизнь!" Старший офицер встревожился и попросил меня не волноваться. Затем, прищурясь, он внимательно посмотрел на меня, что-то прикинул, нагнулся и на ухо шепнул, что гриф "Так не бывает" - универсальный. Подобным сопровождением обеспечивается практически любая информация, отправляемая за пределы Земли. Конечно, существует гриф "А бывает вот как", но в тайне от общественности им снабжается лишь узкий поток особых сообщений, которые в качестве абсолютной истины передаются специальной компетентной службой - с разрешения и одобрения правительственных и международных структур. В противном случае офицер пожал плечами - пакет даже вполне достоверных сообщений предоставляет адресатам чересчур неоднородную картину происходящего на планете.
Я сразу вспомнил об отце, готовом лопнуть от счастья, и понял, что спорить не о чем и не с кем. "У меня есть последнее желание", - сказал я решительно, поскольку слишком многое обесценилось в мгновение ока. Офицер улыбнулся дежурной улыбкой и взглянул на часы; времени у него было в обрез и он не желал тратить его на беседы с дряхлой развалиной. Но отменная выучка не позволила ему проявить грубость, и он с легким вздохом молвил, что находится в полном моем распоряжении. Сам не зная, зачем, я поманил его пальцем, и артиллерист вторично склонился надо мной. "Я хочу воспользоваться правом на псевдоним", - прошептал я, прерывисто дыша, и тот невольно скривился, ибо у меня отвратительно пахло изо рта. Но даже гадливость не смогла замаскировать гримасу подлинного удивления на лице комитетчика. Оно и понятно - с подобными просьбами к нему обращались исключительно редко. Жестом я остановил его, не желая, чтобы с губ офицера срывался встречный вопрос. В просьбе моей, несмотря на ее причудливость, не было ничего ужасного, и он решил побыстрее покончить с этой канителью. "Как же вам будет угодно назваться? " - осведомился артиллерист. Я назвал ему фамилию W. Мистификация должна быть мистификацией. Офицер запросил справочную службу, выслушал ответ и некоторое время размышлял, гадая, не принесет ли ему вреда опрометчиво принятое решение. В конце концов он решил, что не принесет, попросил меня расписаться и подкатил коляску к Пушке. "Стреляйте сами", - я махнул рукой и отвернулся.
Артиллерист скомандовал залп, подчиненные метнулись к орудию.
Слабый слух не дал мне по достоинству оценить победный грохот.
Возвращаясь домой, я подумал, что под фамилией W. Главный Труд, униженный оскорбительным ярлыком, таит в себе больше правды, чем я предполагал изначально. По крайней мере, между жизнями авторов - реального и мнимого - не виделось существенной разницы. Разве что последнему больше повезло, стервецу такому.
апрель 2000
Я запасся терпением и с удвоенной энергией принялся за работу. Не брезговал ничем, писал фантастику и криминальные романы, философские этюды и многозначительные притчи, не забывая о Главном Труде - собственном жизнеописании, которое, по замыслу моему, должно было содержать в себе несколько измерений. В частности, личность мою при внимательном чтении следовало переместить на задний план, на первый же выдвигалась суровая эпоха, слепком с которой и являлась история одного из многих - меня. Кое-где я позволял себе мелкие шалости с реальностью, забавные розыгрыши; я украшал свой труд мифологическими сюжетами и проводил соответствующие тонкие параллели; брал читателя за руку, вел его, зачарованного, по нитям сотканной паутины, и вдруг бросал - на самом интересном месте, заставляя бестолково крутить головой в поисках испарившегося гида и спешно разбираться: куда же меня занесло? На следующей странице я великодушно протягивал ему спасительную ладонь и возвращал в привычную повседневность, нашпигованную, однако, капканами и ловчими ямами. Я уговаривал себя не спешить, не ставить точку, ибо заявку мою в конце концов приняли: зарегистрировали, пронумеровали, выдали подателю сертификат, поставили на очередь за постановкой на очередь.
Произошло это уже после смерти отца, который скончался совершенным ребенком. Шептались, что разум покинул его с Сетевым залпом одновременно: начинка, бросив чемоданы, сбежала повергать в изумление звезды, а осиротевшая материя, вздохнув, поплелась во прах, на станцию "Младенчество". Я же, достигший зрелых лет, на сорок дней выпил водки, положил в карман драгоценный диск и вышел из дому, оставив скорбное собрание поминать батюшку (уже перешли к песням и пляскам). Почему-то меня не покидало предчувствие успеха, отчего напряженность сочеталась во мне с прохладным равнодушием. Так оно и оказалось: я вдруг беспрепятственно миновал первый, самый бездушный кордон: меня не завернули назад, направили дальше, и я пошел, а там уже все было иначе, сплошная любезность - пусть казенная, но все равно приятно. Дежурный Артиллерист вежливо поинтересовался, какого рода сообщение я предполагаю послать. Здесь мое равнодушие улетучилось, я вспотел и севшим голосом ответил, что пишу художественную прозу - так, пустячок (я мерзко хихикнул), что располагаю двумя сотнями текстов различного объема и готов представить кое-какие референции (я заранее подготовился, запасясь немногочисленными, увы, рецензиями). Дежурный уверил меня, что в референциях нет необходимости, у них своих референтов и рецензентов хоть отбавляй; все, что я принес, будет тщательно проанализировано, и через месяцок-другой я получу ответ. Я знал, что ответ будет касаться лишь самой возможности участвовать в стрельбах, что очередь огромна и нет никаких надежд получить через месяц уведомление о скором залпе - знал, но все-таки для очистки души уточнил, когда же сможет состояться - в случае благоприятного решения долгожданный выстрел. Дежурный воздел руки к небу и закатил глаза. Откуда же ему знать? Он сам, если мне угодно это слышать, давным-давно составил весьма важное сообщение и тоже был вынужден - да-да! сплетни о якобы имеющихся у сотрудников Комитета абсолютных приоритетах - зловредная болтовня! вынужден ждать годами и десятилетиями (на вид ему было лет тридцать-тридцать пять, и к этим его словам я отнесся с недоверием). Кстати, он позволит себе последний вопрос: какому жанру, если это не секрет, я отдаю предпочтение? Скрывать мне было нечего, и я сказал, что пишу, в основном, философскую псевдофантастику. Артиллерист понимающе кивнул, сделал пометку. Я спросил его еще об одной вещи: может получиться так, что к тому моменту, когда разрешение на залп будет даровано, у меня окажется в столе произведение, стоящее на голову выше тех, что представлены в заявке. Будет ли возможность его присовокупить? Дежурный, поразмыслив, ответил утвердительно. Конечно, сказал он, потребуется некоторое время для комплексной проверки, но это вопрос пяти-десяти минут. Те, кто вот-вот отправится за пределы планеты, имеют право на ускоренный машинный анализ. Поверхностный, самое основное вам понятно? И отношение, разумеется, неприлично снисходительное. Артиллерист даже улыбнулся покровительственной улыбкой: а как же вы думали? В Комитете собрались понятливые, толковые люди, они всегда учитывают вероятность рождения за годы ожидания труда более значительного, нежели тот, что много лет назад был принят к рассмотрению. Короче говоря, он до того обласкал и успокоил меня, что дальше некуда. Я понесся домой, словно на крыльях.
Дома же все к моему приходу перепились и не сумели оценить случившегося, но я им простил. Выгнал всех поскорее, улегся в постель и стал воображать мою изумрудную планету - одинокую, гордую, перенасыщенную электричеством. В ушах моих стояла канонада: каждую минуту, каждую секунду Земля посылала Сетевой залп за залпом. Вот в прицеле созвездие Лебедя... вот Южный Крест, к которому сотни тысяч лет спустя прибьют усопших философов и богословов... Ковш Большой Медведицы наполнится высокомудрыми призраками, тенями великих... Содержимое хлынет через край, прольется невидимым ливнем, что будет падать, и падать, и падать... Кто там до сих пор не слышал о нас? Кассиопея? Андромеда? Пли!.. Прямой наводкой - по пульсарам и квазарам! Получите!... Напитайтесь, черные дыры! Трепещите, белые карлики! Согнитесь под грузом нашей мудрости! Извольте ознакомиться! Сеть содрогается от перенапряжения... Нам все это уже ни к чему... Мы осточертели друг другу... Во имя жизни вечной - огонь! Огонь! Огонь!..
Придя в себя, я обнаружил, что наношу бессловесной подушке удар за ударом. Слава Богу, моему экстазу не нашлось свидетелей. Но я был просто обязан разрядиться, во мне накопилось слишком много невостребованной энергии - не той, которой созидают, а той, что, аккумулируясь в лаврах, венчающих голову творца, щедро изливается на толпы поклонников. В мире немало чудесного: судьбе угодно было зашить фанатов в многострадальную подушку - их-то я и месил, воображая далекие светила поверженными, а себя попирающим спирали галактик. Мысленно я похвалил себя за предусмотрительную честность: слово "псевдофантастика" определяло многое, автоматически перемещая мои труды в компанию им подобных опусов с грифом "так не бывает". Сей гриф освобождает от многих придирок - не бывает, и все тут, иначе наша планета - несомненно, к моменту чужеродного посещения, мертвая - подверглась бы бесплодным инопланетным раскопкам. Вдохновленные пионеры - многорукие и многоногие, в пионерских галстуках, завязанных многоопытными морскими узлами, - положили бы жизни на поиски пропавшей цивилизации хоббитов, гнорков и прочих виртуальных полтергейстов. Вообразите себя жителями космически недосягаемых, неопознанных далей, получающими отрывочные, сведения о сказочных феодалах, которые бьются за первенство среди первых... о птицах, возрождающихся из пепла, о дереве Сефирот... вообразите, что все это, не будучи снабженным специальными пометками, будет принято за чистую монету... какое, к дьяволу, представление о подлинной, давно уснувшей Земле, возникнет в удаленных носителях мышления? Так что меры предосторожности, принимаемые Комитетом, казались весьма разумными. Это была цензура, но цензура, призванная служить истине, а не скрывать ее из мелких сиюминутных соображений.
Довольно скоро я получил из Комитета хвалебный, хотя и несколько сухой, отзыв, а также красиво оформленное уведомление, где сообщалось о присвоении мне окончательного, не подлежащего пересмотру номера в очереди. Номер тот, однако, не так уж много значил: я уже знал, что очередь не одна, их много в соответствии с правами заявителей на разнообразные льготы. Никто не знал, сколько воды утечет, пока я пропущу вперед себя неизвестных первоочередников. Но тут уж ничего нельзя было поделать; конечно, обходные пути существовали всегда - были бы деньги - но денег-то у меня не было в помине. Да и разорись я на взятку, верх все равно взял бы страх быть пойманным за руку и тем бесповоротно все испортить. Я направил в Комитет официальную благодарность и постарался сделать лучшее, что оставалось в моем положении: выкинуть Пушку из головы, чтобы не манила и не мешала. Меня ждал Главный Труд. Но, когда я взялся за перо, неожиданно выяснилось, что ждал он от меня единственно лишь точки: я ни слова не мог добавить к написанному ранее. Можно было подумать, что я своим визитом в Комитет подвел под творчеством некую черту. Стоит ли выкладываться, когда неизвестно, какую оценку получит созданное? Быть или не быть - не вопрос, вопрос в другом: будешь ли ты, если выберешь первое? Доброжелательное отношение к стрелку это, конечно, здорово, однако гарантий мне никто не давал. Я ужаснулся, поняв, что принужден кое о чем вспомнить: например, об основной работе, приносившей мне заработок - все эти годы я отдавал ей много времени и сил, внутренне совершенно о ней не заботясь и витая совсем в иных мирах. Не буду говорить, что это была за работа, она не стоит того. Тем не менее, отныне я оказался повернутым к ней лицом, ибо ничего другого себе не оставил. И постепенно моя жизнь преобразилась в бесконечный, занудный сон, который чрезвычайно редко нарушался немногими часами творческого бодрствования. Тогда я бросался к столу, извлекал неоконченную рукопись и лихорадочно заносил в нее новые соображения и наблюдения. Из манускрипта понемногу улетучивался вымысел, обрывались сюжетные линии, а герои лопались, словно мыльные пузыри. Текст все больше и больше приобретал вид сухого отчета об увиденном и услышанном с лаконичными авторскими комментариями. Но он, как я считал, ничуть от этого не проигрывал: работа выходила в новое измерение, нежданное и теперь уже последнее, чем замыкался своего рода круг: я возвращался к началу начал, из точки, что венчала дело, в точку многопотентную, первичную.
С годами ожидание, которое, невзирая на мое сознательное небрежение, сидело очень глубоко и точило меня, как древесный жук, обернулось сущим мучением. Наверно, думал я, так некоторые ждут естественного конца, освобождающего от бремени жизни. Его и страшатся, и в то же время тайно желают, и даже приближают всякими излишествами и безумствами. Мои надежды на прижизненную стрельбу стремительно таяли: человечество размножалось в геометрической прогрессии, а это означало, что неизбежно умножение проклятых льготников, жуликов и проныр, трескучих виртуальных тусовщиков, которые спят и видят выплеснуть в эфир свою дешевую галиматью. Я представлял себе существ, наделенных способностью видеть радиоволны, и пытался вообразить, какой бы предстала их взгляду Земля: может быть, она будет похожа на пушистый половозрелый одуванчик, рассылающий невесомые семена, или на сыплющий искрами бенгальский огонь. А те, кто имеет уши, наверняка бы сказали, что по причине скорострельности Сетевая канонада превратилась в непрерывный, монотонный, истеричный вой многоголосого гибрида, выбравшего "быть". Возможно, наша планета сделалась даже своеобразной разновидностью Сверхновых - что нам, в конце концов, доподлинно известно о последних?
И вот, когда я счел, что ни надежд, ни желаний во мне больше нет, когда пара-другая болезней из числа самых гнусных приковали меня к постели, вызов пришел, меня пригласили в Комитет. Узнав об этом, я мигом позабыл о стариковской мудрости, и жажда бессмертия вспыхнула во мне с той же силой, что и в молодые годы. Я призвал домашних и потребовал принести мою рукопись. Она уже два года как была полностью закончена, преобразована в мегабайты и килобайты, сброшена на диск, хранившийся за семью печатями, но мне хотелось подержать в руках стопку бумаги и оценить вес прожитых лет физически. Мне принесли, я рассыпал страницы. Титульный лист спланировал в утку, наполненную доверху, и я усмехнулся, издеваясь над жалким символизмом материи. То, что оставалось в моих руках, я отправил следом и торжествующе прошамкал: "Карету мне!". Карета явилась по первому зову; меня вынесли из дома, и я вдохнул наполненный электричеством воздух. Когда машина тронулась, в моей голове мелькнула мысль, что вышло бы в духе моих историй доставить меня по ошибке не в Комитет, а в желтый, скажем, дом.
Ехать было недалеко, через пять-семь минут мы прибыли, куда хотели. Как и в прошлое посещение, меня окружала благожелательная атмосфера. Сотрудники вели себя предупредительно и заботливо, я же потерял терпение и походил на пятилетнего ребенка, попавшего в театр и ожидающего третьего звонка. Срывающимся голосом я напомнил им о Главном Труде, одновременно шаря под собой в поисках диска. Мне ответили, что наше соглашение остается, вне всяких сомнений, в силе - придется лишь чуть-чуть повременить с выстрелом. Я понимающе кивнул, стараясь не выдать волнения. Поверхностная проверка все-таки остается проверкой, и я чувствовал себя, как на самом важном в жизни экзамене. Наконец, ко мне вышел старший офицер и сообщил, что дело улажено. По мнению экспертов, в Главном Труде не содержится ничего предосудительного, и его с чистым сердцем можно присовокупить к уже заявленным работам - под двумя грифами: авторским, "Философская псевдофантастика", и Сетевым - "Так не бывает".
Сперва я решил, что ослышался, но мне возразили, что нет. Я попытался втолковать им, что Главный Труд не может идти в одной связке с трудами неглавными - во всяком случае, под тем же грифом. "Как же "не бывает"? - у меня закружилась голова, задрожали руки. - Это же моя жизнь!" Старший офицер встревожился и попросил меня не волноваться. Затем, прищурясь, он внимательно посмотрел на меня, что-то прикинул, нагнулся и на ухо шепнул, что гриф "Так не бывает" - универсальный. Подобным сопровождением обеспечивается практически любая информация, отправляемая за пределы Земли. Конечно, существует гриф "А бывает вот как", но в тайне от общественности им снабжается лишь узкий поток особых сообщений, которые в качестве абсолютной истины передаются специальной компетентной службой - с разрешения и одобрения правительственных и международных структур. В противном случае офицер пожал плечами - пакет даже вполне достоверных сообщений предоставляет адресатам чересчур неоднородную картину происходящего на планете.
Я сразу вспомнил об отце, готовом лопнуть от счастья, и понял, что спорить не о чем и не с кем. "У меня есть последнее желание", - сказал я решительно, поскольку слишком многое обесценилось в мгновение ока. Офицер улыбнулся дежурной улыбкой и взглянул на часы; времени у него было в обрез и он не желал тратить его на беседы с дряхлой развалиной. Но отменная выучка не позволила ему проявить грубость, и он с легким вздохом молвил, что находится в полном моем распоряжении. Сам не зная, зачем, я поманил его пальцем, и артиллерист вторично склонился надо мной. "Я хочу воспользоваться правом на псевдоним", - прошептал я, прерывисто дыша, и тот невольно скривился, ибо у меня отвратительно пахло изо рта. Но даже гадливость не смогла замаскировать гримасу подлинного удивления на лице комитетчика. Оно и понятно - с подобными просьбами к нему обращались исключительно редко. Жестом я остановил его, не желая, чтобы с губ офицера срывался встречный вопрос. В просьбе моей, несмотря на ее причудливость, не было ничего ужасного, и он решил побыстрее покончить с этой канителью. "Как же вам будет угодно назваться? " - осведомился артиллерист. Я назвал ему фамилию W. Мистификация должна быть мистификацией. Офицер запросил справочную службу, выслушал ответ и некоторое время размышлял, гадая, не принесет ли ему вреда опрометчиво принятое решение. В конце концов он решил, что не принесет, попросил меня расписаться и подкатил коляску к Пушке. "Стреляйте сами", - я махнул рукой и отвернулся.
Артиллерист скомандовал залп, подчиненные метнулись к орудию.
Слабый слух не дал мне по достоинству оценить победный грохот.
Возвращаясь домой, я подумал, что под фамилией W. Главный Труд, униженный оскорбительным ярлыком, таит в себе больше правды, чем я предполагал изначально. По крайней мере, между жизнями авторов - реального и мнимого - не виделось существенной разницы. Разве что последнему больше повезло, стервецу такому.
апрель 2000