Смирнов Алексей Константинович. Кузница милосердия

   На экзамене мне достался вопрос про какую-то интерференцию и опять же про микроскоп. Благодаря этой загадочной интерференции можно было рассматривать болезнетворное простейшее, протозою, без всякого для него ущерба. И я полчаса жалел эту протозою космодемьянскую, и радовался ее счастливому избавлению, пока меня не перебили и не спросили:
   - Тройки за наглость хватит?
   - Да, - сказал я.
   Теперь я думаю, что не такой уж я был наглый. Я, во всяком случае, не кидался бутылками в сына Мухиной. А те, кто кидались, сейчас кого-нибудь лечат, ни уха и ни рыла не смысля в физике.

Интерлюдия-довесок

   Утро. Больница. Клизменная, она же курилка, она же клуб, она же Гайд-парк. Медсестры, уролог, я.
   Уролог, пригнувшись, перетаптывается и приплясывает, будто ему давно невтерпеж. Наконец, интересуется офф-топик:
   - Света, когда же я тебя трахну?
   Света, зарумянившись, радостным тоном:
   - Скоро! Скоро!

Коммерческая топология

   В нашем отделении разворачивались топологические процессы, которым позавидовал бы сам Мёбиус.
   Когда я пришел работать в больницу, власть в отделении уже захватила сестринская верхушка во главе с Казначеем. Это была бархатная революция, потому что низы еще, может быть, и хотели по-старому, как все хотят, но вот верхи уже не могли по причине маразма.
   Начался передел собственности - вернее, ее создание из пустоты.
   Привезли камни, краску; привели рабочих. Выписали больных из двух палат и построили стенки: было две палаты, а стало четыре, и все - платные, потому что маленькие. Чудо!
   Чтобы процесс пристойно выглядел на бумаге, его назвали вот как: РАЗУКРУПНЕНИЕ.
   У Казначейши проснулся аппетит, и она принялась разукрупнять все новые и новые палаты.
   В мудрой Вселенной устроено так, что если где-то убавится, то где-то прибавиться. Раз палаты разукрупнились, то что-то должно разуменьшиться: например, кабинет заведующей.
   Потом, действуя совсем уже иррационально, эту заведующую выгнали из кабинета в ординаторскую, маленькую и тесную, но с сортиром. Объяснили неправдоподобной заботой о докторах, хотя мы с коллегой в этой революции были, скорее, случайными попутчиками. Мне было все равно, разве что в сортир не хотелось ходить к заведующей, а коллега металась между левым и правым уклоном. Так что векторы породили ноль.
   Да нас и не особенно спрашивали, когда еще раньше сдавали нашу маленькую, теплую, благоустроенную ординаторскую новому русскому инвалиду, и мы, как погорельцы, ютились в хоромах заведующей, а та язвила: "Что, отдали ординаторскую? Теперь сидите!"
   Хотя мы ни пяди родной земли не уступали.
   Мы же и виноваты оказались; это нас заведующая, отправляясь из просторного, нового кабинета в сортирную ординаторскую, послала "к ебене матери".

Джингл-Белл

   Приехала одна скорая помощь в подвальчик к свечному мастеру.
   С этим мастером было, разбираться особо не стали, на то есть больница. И он был так благодарен, что подарил скорой помощи целую охапку свечей.
   Стали думать, на что их употребить.
   Медсестра говорит:
   - Давайте каждому жмуру в руку вкладывать.
   - Нет, - говорит доктор, - это ж сколько работать придется, даже если каждого чехлить.
   Наконец, придумали. Уставили этими свечками желоб для стока воды, который поверх машины пущен. Подобрали заболевшее на улице чудовище. Зажгли свечи. И медленно-медленно подъехали к больнице.

Доктор Томсон

   В медицине меня часто спрашивали, когда же я начну заниматься наукой.
   Больничный профессор выжидающе рассматривал меня, думая, что я вот-вот созрею и начну возить его пробирки в Институт Экспериментальной Медицины.
   Но он не дождался.
   Я насмотрелся на разную науку, когда учился на нервной кафедре. Там мне открыли глаза. В частности, на большие старинные шкафы, набитые уродливыми позвонками и пробитыми черепами вперемежку с авоськами, полными бутылок. Я в жизни не видел столько пустой посуды - разве что в пунктах ее приема.
   Мне объяснили, что на кафедре царит групповщина, и пьют узкими группами по два-три-четыре человека, причем эти группы никогда не пересекаются. А шеф жрет в одиночестве.
   Такие обычаи, может быть, меня бы не остановили. Но я уже носил в себе первый кирпич нелюбви к науке, заложенный доктором Томсоном, когда я на третьем курсе учился у него патологической анатомии.
   Доктор Томсон слыл извергом; как-то получилось, что мне повезло, меня он не тронул. Но в душу запал.
   Он был молод, высокомерен, со злым голливудским лицом.
   - Моя фамилия Томсон, - подчеркивал он. - Не Томпсон.
   Как будто это что-то объясняло.
   Доктор Томсон без передыху сыпал избитыми гадостями: "стервоидные гормоны", "введение - неприличное слово".
   Он на дух не переносил практическую медицину и намекал, что близок к важному открытию.
   На каждом занятии он возбужденно прищуривался и заводил разговор о лейкоцитах:
   - Что это за функция такая - прибежать по сигналу тревоги и превратиться в гной? Примчаться, чтобы погибнуть? Не значит ли это, что они - функциональные импотенты?
   И делал паузу, чтобы мы успели оценить глубину его догадки. Мне было наплевать на потенцию лейкоцитов, потому что я уже заранее предвидел, что дело закончится тасканием пробирок. К тому же на войне, как на войне, а палец - он поболит и пройдет, несмотря на половую несостоятельность всякой мелочи.
   - Мне вот это интересно, - доктор Томсон все сильнее и сильнее себя взвинчивал. - А вы, если вам это не интересно, можете отправляться в деревню Яблоницы Волосовского района и щупать старушек.
   Он угадал наполовину, старушек мне хватило и в Питере.
   Нынешняя наука не по мне, не та эпоха.
   Если бы мне выдали астролябию с чучелом замученного крокодила, да поселили в кирпичной башенке, то там я, укутанный в мантию звездочета и его же колпак, открыл бы, наверное, планету Хирон, ошибившись по средневековому невежеству в букве.
   А без колпака - извините.

Горнило

   Люди делятся на деликатных и не деликатных.
   Деликатным жить трудно, остальным - легко.
   Помню, был у меня больной, которому, хоть он и больной был, было легко, а мне, здоровому, с ним было плохо. Потому что я ставил ему банки.
   Я был студент и подрабатывал медбратом. А эта туша отдыхала ничком, на рыболовецком пузе: румяная, многосочная, с легким бронхитом. Я ставил банки, а туша хакала-крякала: "Эх! Эх!" Потом с удовольствием испортила воздух, сама того не заметив. Вернее, не придав значения. И снова закрякала.
   Скольких проблем не стало бы, если б так уметь.
   У меня есть приятель, очень робкий и тревожный на людях. В студенческие годы у него тоже случился похожий Урок Мужества - правда, чуть иного рода. В колхозе.
   Один студент сгонял на выходные в город и вернулся с банкой ветчины.
   Выставил людям, те быстренько сомкнулись в круг, а мой приятель остался за его пределами. И там подскакивал, за магическою чертою, заглядывая через плечо.
   Наконец, умирая от неудобства, осведомился у хозяина ветчины, под дружные звуки большой коллективной ротоглотки:
   - А можно мне взять один кусочек?
   Один едок, сидевший ближе других не сдержался. Его мой приятель уже достал своими аристократическими вывертами.
   - Чтоооо?!.... Кусочек?!........ Сожри всё!... и еще пизды ему дай!.....

Бутон

   Оперативная медицинская сводка.
   Дежурная новогодняя бригада приехала на синий труп. Мужчина лет тридцати без следов закуски; в комнате пустовато, на полу (как выразился рассказчик) "лужа любви".
   Гражданская вдова с диким воем бросается на покойного:
   - Юра!!... Юра!....
   Мой друг доктор придержал ее за локоть:
   - Погоди, ты не очень бросайся: у тебя же заячья губа, разобьешь...
   - Это не заячья губа! Это он меня пиздил!...

Унтер-антидепрессант

   Сколько я перевел всякой всячины про депрессию и как ее лечить - уму непостижимо.
   И вот блиц-сеанс из жизни.
   Есть одна воинская часть, под Питером, и прибыло в нее пополнение. Молоко там, не молоко - черт его разберет, что у них; короче, не обсохло еще. Ходят ошалелые, форма мешком болтается. Вчера писали диктанты, а сегодня уже служат.
   И вкалывают с ночи до ночи: копают, носят, перетаскивают, складируют.
   Через несколько дней на утренней поверке одного недосчитались: нету.
   Старшина, или кто там распоряжается, пошел искать.
   Завернул в сортир, начал проверять кабинки. Заглядывает в одну и видит: нашелся боец. Сидит, заливается слезами и пилит себе вены.
   - Ты чего это? Ты что тут делаешь?
   Солдат, всхлипывая:
   - Я... я... никому, никому здесь не нужен...
   Старшина изумился так, что на минуту лишился речи. Он совершенно искренне поразился и даже обрадованно всплеснул руками:
   - Как? Почему? Как это не нужен? Работы сколько! Быстро пошел, быстро бери лопату!...

Ренессанс

   Немного неприлично, так ведь и жить неприлично, при наших-то обстоятельствах зарождения. Получается, что помирать - гораздо пристойнее.
   Приехала скорая помощь к одной бабушке.
   Бабушка блатная была, с горздравом обрученная, но в тот момент ей это не особенно помогало. Совсем она стала плохая и, пожалуй что, помирала.
   Доктор затеял ее лечить; бригада суетится, бегает. Доктор лечит, а сам по привычке вокруг поглядывает. И замечает, что в бабушкиной квартире больно много разных картин: репродукции, конечно, зато сплошные великие мастера. Однако тематика почему-то все эротическая: обнаженная Маха, Даная, какие-то плодородные совокупительные мотивы, и так далее.
   Стали бабушку одевать-раздевать: смотрят - белье. Ну, не бабушкино белье совершенно: модное, розовенькое, узенькое в полоску, кружевное.
   Бабушке все лучше и лучше.
   "Экая ты бабушка", - думает доктор.
   Ежели прозвучал горздрав, то и больницу дали хорошую, современную. Привезли, бабушка оживает, везут ее в реанимацию, завозят. И видит доктор, что бабушка усиленно косит глазом на соседнюю койку, просто не отрывается. А там лежит синий, в пятнах, человек, уже не вполне в реанимации и даже не в нашем мире, где-то на перепутье. Очевиднейший посиневший бомж. И ожесточенно дрочит.
   - Ну, бабушка, ты правильно попала, - гадко просиял доктор.

Ступенчатая терапия

   Привез один знающий доктор в больницу инфаркт.
   Вернее, он понимал, что инфаркта нет, но в приемном покое были уверены в обратном.
   - Нет-нет! - закричали два приемных доктора. - Везите в реанимацию. В шестнадцатый павильон.
   - На ВДНХ, что ли? - мрачно обронил доктор.
   - Нет, в наш шестнадцатый павильон.
   - Тогда давайте проводника, я сам не найду.
   Жалко, но все-таки пожертвовали пьяного санитара.
   Доехали, а в шестнадцатом павильоне - четыре ступеньки вверх. Доктор растерялся: не самому же заносить носилки, никак! А больше никто не понесет.
   - Сам дойдешь четыре ступеньки? - спрашивает у больного без инфаркта.
   - Дойду, - трубит больной без инфаркта.
   И дошел.
   Вернулся доктор в приемное отделение, отдал санитара и говорит:
   - Знаете, а я к вам больше инфаркты не повезу, раз у вас четыре ступеньки.
   Приемные возмутились:
   - Зато у нас очень хорошая реанимация. В ней еще НИКОГДА НИКТО НЕ УМЕР.
   - Конечно, не умер. Раз на четыре ступеньки поднимается.

Непристойное предложение

   Ночь. Ординаторская. Я дежурю.
   Спать неудобно, лежать приходится на смотровой кушетке. Она узкая и жесткая. За стеной - сестринская, в сестринской - Галя и Оля.
   В стене есть дырочка, сквозь которую просачиваются разговоры и прочие звуки с запахами. Заснуть невозможно, приходится слушать. В сестринскую пришел квадратный мужчина, больной.
   - Оль. Оль, пошли в процедурную. Слышь, Оль?
   - Идите спать.
   - Оль. Оль, пошли в процедурную. Слышь, Оль?................
   Через сорок минут:
   - Оль. Оль, пошли в процедурную. Слышь, Оль?
   ...............
   Через двадцать минут:
   - Оль. Оль, пошли в процедурную. Слышь, Оль?
   ...............
   Через тридцать минут:
   - Оль. Оль, пошли в процедурную. Слышь, Оль?
   ...............
   Через сколько-то времени: вздох. Одинокое тело уходит. Шаркает в коридоре, харкает.
   Смешки, звон посуды.
   - Чего ему надо-то, а?
   Галя:
   - Ты скажи мне, скажи, чё те надо, чё те надо...
   Оля (подхватывает):
   - Я те дам, я те дам, што ты хошь, что ты хошь...
   Зловещий ведьминский хохот. Свет гаснет. Бормочет телевизор.
   .............
   Энергия, не нашедшая выхода в квадратном мужчине, направилась в уголовное русло. Через два дня его выгнали: немного выпил и ударил соседа отверткой, а потом еще гонялся за ним, с нею.

Баня

   В нашей больнице случалось мероприятие, в котором мне так и не довелось поучаствовать: Баня. В эту развратную Баню ходил помыться наш приемный покой, когда возникало настроение.
   По этому поводу можно сказать, что совершенство всегда требует некоторой незавершенности. Так, например, мои дядя и отчим изъездили - якобы, за грибами - всю Приозерскую ветку и везде отметились, выпили. Кроме далекой станции Мюллюпельто. Там они не были ни разу. Я, помню, спрашивал дядю: отчего бы вам туда не поехать? А он мне задумчиво и тоскливо рассказывал про художественную незавершенность. Они туда, дескать, из принципа не поедут.
   Так вышло и с баней, хотя не совсем.
   Что в ней творилось, я представить себе не могу. Но ужасы - обязательно. Один мой всеядный приятель-уролог стоил целого гусарского эскадрона. И не то чтобы, заметьте, он был бисексуал какой: чтобы быть моно-, би-, стерео там, квадро, нужно прежде всего осознать себя таковым, а он не осознавал, он просто подминал под себя все, что попадалось. И вот! неразрешенная загадка: в эту баню ходила одна дородная терапевтиха, ягодка опять. Всех, по словам уролога, было можно, а вот ее - нельзя, хотя и ходила. Потому что у нее была крыша: мужчина-хирург, который не ходил, но если что, бил насмерть. И я все думаю: как же они там управлялись, при ней, если с нею нельзя?
   Ну, ладно.
   Однажды я уж было пошел в эту баню. Сберечься мне помогла ссора с одной медсестрой.
   Эта медсестра приемного покоя пила до постоянного изменения в лице. И в баню, конечно, не упускала сходить. Как-то раз я дежурил, и она дежурила, внизу, и нажралась, как собака. Составили акт и позвали меня расписаться. Такой был порядок: если какая сволочь нажрется, все под этим подписываются: дежурные терапевт, хирург и невропатолог. Вижу - сидит, ноги свесила, курит, нагло глядит. Деваться некуда, я расписался. Ей-то, понятно, ничего не сделали, зато меня невзлюбили всем приемным покоем. Я и сам был не рад, что ввязался - подумаешь, принципиальный какой.
   Приблизительно через годик вышел случай, что больные подарили нам с урологом чего-то прохладительного, которое на поверку оказалось горячительным. Сначала друг повел меня в общежитие, пообещав, что там мне мало не покажется. К какой-то мрачной девушке. И не обманул: нас выставили вон, потому что он уже там напаскудничал, но то ли забыл, то ли не придал значения.
   И мы пошли в приемный покой готовить Баню.
   А там - та самая медсестра.
   Пришлось нам с ней мириться. Церемония вышла сложная: много там было всего - я, вроде, на что-то забрался, пил из какой-то туфельки, преклонял колено. Или преломлял его.
   Наконец терапевтиха решительно сказала: идем! иначе вообще не попадем никуда.
   И мы все потянулись в Баню, а впереди, поигрывая замочком на поясе целомудрия, размашисто шагала терапевтша. Но, как выяснилось, мирились мы слишком долго и вдумчиво, а потому все постепенно растерялись в сугробах. Остались в них буквально. Некоторые так и лежали, думая, что уже Баня.

Дрянная зависимость

   Иногда загрустишь, как задумаешься, от какой дряни зависит твоя благополучная жизнь.
   Я, конечно, не про людей говорю, про обстоятельства.
   В институте, например, у меня была тройка по ЛОР-болезням. И мне, по-моему, не дали из-за нее стипендию. А может быть, дали, но все равно обидно.
   И кто же приложил к этому руку?
   Один, в частности, тип. Мне его выдали для курации. Я должен был внимательно его изучить и написать про него самодельную историю болезни с оригинальными мыслями.
   Этого типа, как выяснилось, ужалила в ухо какая-то мошка-молодец. Ухо разнесло в целое блюдце диаметром. Ну, и что тут выяснять? Он сидит и не соображает ни хрена, да и соображать нечего. Цедит что-то сквозь зубы, рассматривает свои шерстяные носки, а те уже не шерстяные, а керамические. И такая от них двинулась ударная волна, что у меня, как и положено в ЛОР-болезнях, перехватило и горло, и нос, и ухо заложило.
   Понятно, что за мои соображения по поводу уха и мошки влепили нечто нехорошее.
   И на экзамене припомнили, потому что я уже, получилось, себя плохо зарекомендовал.
   Вообще, лютая была кафедра. Мелкая и злая. Их профессор, молодой еще совсем, настоящее удовольствие получал от своих темных дел. Сидит за столиком один негр, готовится отвечать по билету. Надеется попасть к кому-нибудь подобрее. Ему, негру, что горло было, что нос - все едино, одинаковый занзибар.
   Тут входит профессор, только что с операции, распаренный и хищный.
   - Так! Давайте-ка мне кого-нибудь!...
   - А вот... (указывают на съежившегося негра).
   - А ну, пошли!
   Схватил за шиворот (я не вру), поволок к себе.
   Потом, уже насобачившись в поликлиниках-больницах, я этому профессору не то тетку его лечил, не то бабку. Так он мне бутылку подарил, которую не жалко. У него их, понятно, много было, как у любого профессора.

Профессор Козьмин-Соколов

   Раз уж я снова взялся рассказывать про учителей, не грех припомнить приятных. Были же такие? Были.
   Натаскивал нас один профессор-микробиолог по фамилии Козьмин-Соколов. Настоящий профессор, давней выделки. Пожилой, крепкий, с огоньком; чепчик какой-то нелепый, словно из задницы вынутый, но это не в ругательном смысле. Очки. Брови сведены, лицо серьезное и чуточку удивленное.
   Он хорошо знал цену нам и нашей учебе. Никогда не упускал случая сделать какую-нибудь ремарку:
   - Та-ак. Прекрасно. - Поднимает палец, поворачивается ко всем: - Смирнов - опытный дежурный...
   Таким тоном, будто ему это и в голову не приходило. А я молча разношу гнилостные пробирки: знаю, куда ставить, потому что второй раз уже.
   Но главное - главными были его ботинки-долгожители. Мой приятель даже рот себе зажимал обеими руками. Глаза, казалось, вывалятся от натуги, а поймать нечем.
   Это были сверхботинки, им не хватало только веревочки, перевязать. Описывать их незачем. Каждый и без меня хорошо знаком с этим шаблонным образом. Знаете, на удочке такой ботинок достают из пруда, вместо рыбы? Ну вот. Такой же.
   В них-то профессор и расхаживал меж столами, шлепая ботинками.
   Уже ползанятия прошло, я сижу, отдыхаю. Вдруг он резко останавливается, замирает на полуслове, оборачивается ко мне. С тревогой:
   - Как вы себя чувствуете?
   Я вжался в сиденье, потому что сидел с подбитым глазом и радовался, что никто меня за это не трогает.

Эмблема печали

   Интересный случай, который я сунул в один старый рассказ, но его мало, кто читал.
   Случай и без рассказа славный.
   Принимает специальный доктор человека. У того вдруг ни с того, ни с сего началась белая горячка и расстроила все его планы. И этот человек, вместо того, чтобы ловить классических и давно надоевших чертей, просит бумагу и ручку. Начинает рисовать, но поминутно прерывается, перегибается через стул и с кем-то сумбурно беседует. В командной манере.
   - А с кем же вы разговариваете?
   - А с товарищем моим, Васей (Борей, Петей, Колей). Он превратился в жучка, залез мне в жопу и не выходит, подает оттуда сигналы.
   - Теперь все понятно. Так. А это что? - Доктор тычет в рисунок. На рисунке - пышная, вполне толково изображенная роза.
   - А это я сам.

Folie a deux

   В психиатрии считается, что бывает такая штука: folie a deux, как они пишут для непонятности. Но я-то люблю разглашать врачебные тайны: читайте - "безумие на двоих".
   То есть вот это что: если жена рехнулась, то и супруг не отстает. Обратное тоже верно. И в итоге доктор не знает, кто начал первым.
   Но я, на заре моей практики, открыл, что поделиться можно и другими болезнями.
   Знал я одну пожилую пару. Условная родня.
   У супруги, проворной и радостной бабулечки, имелся чудовищный зоб. Огромных размеров. Он ей, конечно, совершенно не мешал. Она ела, пила, плясала и шутила с этим зобом.
   Познакомился я с ними, как сейчас помню, посидел, попил чаю. Жена толкает меня: пошли, мол. Ну, мы пошли. А на пороге хозяин дома вдруг говорит:
   - А у меня тоже зоб.
   Пытаясь оскалиться сколь можно вежливее, я недоверчиво смерил его, грузного, взглядом и усомнился.
   - Ну, как же, - сказал он.
   Полез в пинжак и вынул инвалидную сиреневую справку.
   - Вот, - тычет пальцем, - видите, написано: зоб.
   Смотрю я в бумажку. А там, в разделе "причина инвалидности", проставлено "заб". То есть заболевание. Писать же слово целиком - долго, неприятно, чайник собесовский выкипает, селедка портится. Вот и сокращают. Таких "забов" пруд пруди.
   - Это не зоб, - объясняю я мягко. - Это от слова заболевание. Означает, что вы инвалид потому, что чем-то болеете.
   Но он мне не поверил и мрачно спрятал бумажку обратно в пинжак же. Он до того сжился с супружеским зобом, что не видел возможности уклониться от этой уважительной редкости. Он думал, будто вполне заслужил себе право иметь зоб.
   А говорят - безумие на двоих. Какое тут безумие, когда обобществляется материальный нарост. Это не безумие. Впрочем, оно там тоже было.

Еще один довесок

   Ночь. Тело без паспорта. Вынуто из сугроба. Доставлено без комментариев, почти не дышит, не говорит даже, пахнет химией, мелкие ссадины. На снимке - непонятно.
   Звать нейрохирурга всегда стыдно. Он добрый человек, пожилой, спит дома, в больнице не дежурит. А вдруг напрасно позовешь? Машину зря гонять, будить, операционную готовить. Брить бесчувственное тело.
   Тем более, что доктор безотказный, поедет.
   У него, правда, на выходе результаты не очень. Ничего не попишешь, тяжелые очень больные.
   - Здравствуйте... У нас тут, знаете ли... Я не могу исключить...
   - Ну хорошо, я приеду, насверлю ему дырок, а дальше - как бог решит.
   - Видите ли, я не уверен, что там что-то будет такое, чтобы сверлить...
   - Ну, напиши, что есть подозрения, я приеду, зачеркну.

Ноу Хау

   Когда у нас была Империя Зла, это были не пустые слова.
   Рейган знал, про кого говорил.
   На четвертом курсе я учился оперативной хирургии. Дело это было дохлое, потому что какой из меня хирург. Там учить приходилось много, наизусть, да еще руками резать, трупов. И собак живых. Они потом бегали и плодились по всему институту, кое-как сшитые.
   Однажды я даже порезался и радостно стоял в сторонке, следил за скучным потрошением. "Самострел!" - обозвал меня доктор. Но помиловал. Начал рассказывать про интересную операцию трахеостомию, которую должен уметь делать любой доктор, даже какой-нибудь захудалый физиотерапевт из поликлиники, который только и понимает, что нажимать кнопку "пуск", да переворачивать песочные часы.
   Потому что такая грубая дырка в горле может спасти чью-нибудь неосторожную жизнь.
   Эту трахеостому - под одноименный учебный фильм - нам провертели во всех местах по закону созвучия. Рассказывали, как мама сделала ее ребятенку столовым ножиком, и тот задышал. Еще одному везунчику прокрутили в туалете, штопором. Гвоздем делали, шилом, еще чем-то. Может быть, пальцем. Да мне-то что, я все равно не умею. Сделаешь - и не отпишешься.
   Но вернемся к Империи Зла и Рейгану.
   Берет наш доктор хитрую железяку с острым концом, трубку. На дворе - 1984 год.
   - Вот так, - показывает. - Вбиваете в горло, разворачиваются лепестки, для фиксации. И пациент дышит. Это у нас такую придумали! Ни у кого нет. Даже у американцев. Их полицейские, между прочим, обучены делать трахеостомию, в рамках неотложной помощи. Для спасения мирных граждан. И дыроколы у них есть, но только у нас теперь намного лучше.
   - А надо им продать, - прошелестел вкрадчивый голос одного нашего товарища, который, как я уже рассказывал, украл аппарат "Электросон".
   У доктора запотели очки. Он покачал головой и недоуменно расхохотался:
   - Вы что? Во дает!... Нашли друзей!...

Голубой вагон

   Доцент-фтизиатр был милейший субъект, имел фамилию Афанасьев.
   Учил нас, если можно так выразиться, туберкулезу. Предмет был такой: Туберкулез. Мы все вздрагивали: вдруг научимся? Тем более, что завкафедрой нам намекала на лекции: "При этом заболевании бывает покашливание... вот точно такое, как сейчас покашляли, на заднем ряду".
   Хочется что-нибудь про доцента Афанасьева рассказать хорошее - и вроде как нечего, а жаль. Плохое-то всегда тут как тут.
   Все ему было по светлому и солнечному сараю. Учил он нас очень добросовестно, все объяснял легко и просто, никого не тиранил, отметок не ставил. Объясняя какое-нибудь лечение, заканчивал с неизменной улыбкой и поднятым пальцем: "И... санитарно-гигиенический режим".
   Повторяя это в пятый раз, торжествующе вставлял слово "конечно".
   После чего расплывался еще радостнее, совсем сыто. Он знал, что нам до этого режима. И какой вокруг режим.
   И, конечно, на отвлеченные темы любил порассуждать.
   В апреле 1985 года Генеральный Горби учинил пленум, где поставил задачи. Туберкулез каким-то образом стал поводом их обсудить.
   - Они собираются сделать революцию, - ласково улыбался Афанасьев. Ему было видно нечто покойное и тихое, далекое от всех революций. - Революцию. Вы знаете, что у нас в 17-м году была революция? Ну вот.
   Потом, после очередной политинформации, сказал еще так:
   - Я не понимаю, зачем важных деятелей провожают в аэропорту. Вот я, например, поехал бы на вокзал - вы меня станете провожать? Да мне и не надо. Ну, может быть, чемодан донести, кому-то одному.
   И удивленно пожал плечами, зато улыбался хитро.
   Это был человек, обогнавший время. Или, наоборот, пропустивший его вперед.
   Да, он пропустил время вперед.
   Довел до вокзала, поднес чемодан. И время поехало в голубом вагоне. А он остался. И без особых сожалений пошел домой.
    май 2003 - январь 2004