Самое же неприятное - это когда к доктору приходит коллега. Такой, как выражаются, не рыба и не мясо. Денег с него не возьмешь, но и случайным прохожим язык не поворачивается назвать. Одновременно доктора начинают распирать разные чувства: искреннее участие, готовность проявить себя с наилучшей стороны, стремление поспоспешествовать захворавшему товарищу по цеху. И он начинает стараться. Он принимается просчитывать возможности, которые, будь перед ним кто другой, не пришли бы ему на ум в кошмарном сне.
   А я, разумеется, решил сэкономить. Я рассудил, что глупо платить, если варишься в той же системе. Мой белый халат представлялся мне чрезвычайно выгодной штукой.
   Поэтому я небрежной, расхлябанной походочкой приблизился к местному стоматологу и в нарочито беспечной манере пожаловался на легкую, вполне еще терпимую зубную боль.
   Я был еще совсем молодым доктором и только начинал работать в огромной больнице, где было все, чего только мог пожелать занедуживший человек.
   Докторша, к которой я обратился, решила блеснуть. Она даже не позвала меня в кресло и не удосужилась заглянуть в рот - ведь перед ней стоял младший брат, и долг, которым она себя связывала, был не профессиональным, не финансовым, а только нравственным. Она повела соболиной бровью и развязно поделилась со мной своим диагностическим соображением. По ее словам выходило, что зуб здесь не при чем. Я, дескать, попросту застудил себе веточку тройничного нерва. Мне следует сходить на физиотерапию, погреться, и все пройдет.
   Я же, повторяю, был очень молод и в придачу - невропатолог. Мне стало до боли стыдно за свою неграмотность и неумение распознать заболевание собственного нерва. Поэтому я и не подумал возразить - я просто отправился, куда послали, и сделал, что велели.
   К вечеру моя щека слегка раздулась: так, что левая половина лица оказалась раза в три больше правой.
   Ночью я не спал, и соседи тоже не спали.
   Утро же выпало на воскресенье, и я, забывая от боли о правилах обращения с граблями, наступать на которые полагается не чаще одного раза, отправился обратно в больницу, но уже не к умной докторше, а прямо в отделение челюстно-лицевой хирургии.
   Там я наше еще одного благонамеренного человека.
   Этот развил бурную деятельность, решив поставить мне на службу всю мощь современного зуболечебного дела. Он усадил меня в кресло, известив о намерении вырвать несчастный зуб. Но прежде, пообещал мой радетель, он постарается хорошенько его обезболить.
   И он постарался на славу. За первым уколом последовал второй, за вторым - третий. За третьим уколом были четвертый, пятый и шестой. Потом был седьмой. Седьмым уколом доктору удалось обезболить весь череп - все, кроме зуба, который торжествовал, и его гнилое ликование отзывалось в сознании медленными убийственными волнами.
   Тогда доктор развел руками и вырвал мерзавца. Я подался вперед и впервые за много лет слезы хлынули у меня из глаз.
   К вечеру опухоль так и не спала, потребовался компресс, а для компресса мне понадобилась водка, которой тогда, в 1988 году, не сыскать было днем с огнем.
   И здесь состоялось мучительное унижение, которое я испытал, останавливая одно такси за другим и спрашивая бутылку. Голос мой сочился елеем, взгляд стал заискивающим, а щека уподобилась документу с семью печатями, дающему право на приобретение запретных товаров. Но мне не верили. Не верили голосу, не верили глазам, не верили флюсу. И, покачав головой, нажимали на газ. Конечно - я же не был их собратом по цеху, потомственным таксистом, которому бы они, конечно, от полноты чувств дали бесплатную бутылку с метиловым спиртом. Они боялись подвоха и провокации.
   А в ресторане мне предложили коньяк за 25 рублей, от которого я принципиально отказался, потому что не мыслил себе коньячного компресса пусть его ставят себе саудовские шахи и шейхи, с клизмой того же состава попеременно.
   Алкогольный Мемуар
   Когда я сидел на даче с ребенком, произошла цепочка алкогольных событий, которыми, несомненно, кто-то управлял. Может быть, это был ангел, а может быть - не совсем ангел. Сразу оговорюсь: ребенок не пострадал, он был сыт, ухожен, умыт, искупан и снабжен большим количеством фантастических историй моего личного розлива. Так вот.
   Меня занесло на веранду, я собирался найти рюкзак, сапоги и прочие вещи для похода. Я был сильно урезан в средствах, потягивал легкое пиво и ни на что исключительное не надеялся. И тут же нашел полиэтиленовый мешок, в котором была початая бутылка водки. Ее забыл там мой отчим-невропатолог, который до того оборзел, что стал разбрасывать свои припасы в местах детского пребывания. Естественно, я ее выпил. Утром, проснувшись, я ощутил не то что бодун, а легкий дискомфорт. И подумал: "А была бы еще одна!"
   Мечтать не вредно. И я решил проверить чердак. У нас там есть маленькая кухонька с четырехугольным проемом в потолке, а там - искомый чердак, со всяким хламом. Я не однажды там рылся, раз двадцать, но ничего не находил. Но вот: подставил табуреточку, пошарил: ЕСТЬ!
   Бутылка коньяка. Я баюкал ее, качал, лелеял, любил ее, я вступил с ней в предосудительную связь, я отпивал из нее по чуть-чуть. В ней осталось две трети, когда я пошел на пляж, заботливо ПОЛОЖИВ ее в холодильник. Когда мы вернулись (а я, когда шел, экстазничал, что вот, коньячок у меня есть), возле холодильника была огромная лужа. Он вылился весь, мой коньяк.
   Я сел на табуретку, обхватил голову руками и спросил небо, за что оно так со мною поступает. Ну не последний же я гад, в конце-то концов?
   Так я сидел.
   Потом я подумал: а не заглянуть ли мне еще на чердак? Вдруг?
   Я встал на табуретку и пошарил, точно зная, что там пусто.
   ЕСТЬ!
   Salut!
   Как-то раз, прогулявшись по Петроградской стороне, я вспомнил зачем-то про свою комсомольскую юность - как я в нее вступил. Это тем более странно, что не имеет ничего общего с Петроградской стороной.
   Я не советую читать эту историю женщинам, хотя понимаю, что на советы мои плюнуть и растереть. Ну, мое дело предупредить.
   Это было в 1978 году, в канун 60-летия ВЛКСМ. Я учился в восьмом классе, и время, стало быть, приспело: пора.
   Нас было трое на челне.
   Мы прибыли в райком, немного волнуясь. Нет - мы, конечно, не отличались особой идейностью, но и не каждый же день случается сменить агрегатное состояние. В общем, налицо была некоторая торжественность.
   В райкоме к нашему появлению уже начали отмечать славное 60-летие. На столе стоял деревянный макет "Авроры", из-под стола несло коньяком. Шумел не то камыш, не то мыслящий тростник.
   Нам задали вопрос про какой-то орден и тут же приняли в ряды, не дождавшись ответа.
   И мы, как это ни грустно, воодушевились.
   Мы вышли в осеннюю морось с распахнутой грудью, не без гордости выставляя на всеобщее обозрение оскверненные лацканы.
   На троллейбусной остановке к нам приблизился мелкий, гаденький мужичок.
   - Ребята, - сказал он хитро. - У меня для вас привет от трех лиц.
   В нашей памяти еще были живы пионерские приветствия. Теперь, повзрослев, мы приготовились воспринимать приветствия в сомнительном свете комсомольского существования.
   - От каких трех лиц? - спросили мы.
   - От хуя и двух яиц, - ответил мужичок.
   Тут романтика выветрилась и больше не возвращалась.
   Проруха
   Никогда не знаешь, как отзовется твое слово.
   И не подстелишь соломки.
   Несколько лет тому назад мне дали адрес одного литературного критика, в прошлом - сотрудника журнала "Нева", по имени-отчеству "Олег Палыч". Он, якобы, мог посмотреть мои труды и сказать о них что-нибудь вразумительное, а то и порекомендовать солидным людям.
   Я, конечно, не возражал.
   Олегу Палычу передали несколько рассказов, с которыми он ознакомился весьма оперативно и предложил мне зайти к нему - побеседовать.
   Сидя за столом и мягко улыбаясь, он прихлопнул стопку листов ладонью и обратился ко мне так:
   - Надеюсь, вы понимаете, что это не для печати.
   Я не понимал, но не стал спорить - не стану и теперь, хотя все, что я ему дал, напечатали через пару лет после нашей с ним встречи.
   - Вот это, например, - и Олег Палыч ткнул пальцем в мой рассказ "Убьем насекомых". - Как это нужно воспринимать?
   Фраза, привлекшая его внимание, звучала так: "Мечта всей жизни скреститься с каким-нибудь котом кастратом, сразу выйти на инвалидность и спать".
   - Почему инвалидность? - с детским и строгим недоумением спросил Олег Палыч.
   В этот момент о мою ногу потерся его кот, которого расперло сверх всяких приличий.
   - Кастрат? - осведомился я.
   - Кастрат.
   ... Мы посидели еще, потом я стал прощаться. На пороге Олег Палыч замялся и с явной неловкостью задал вопрос:
   - Простите... ведь вы, как мне говорили, врач?
   Получив утвердительный ответ, он зарделся и робко спросил:
   - А вот я хотел узнать... инвалидность... как бы ее оформить? я давно хочу.
   Дядя и честные правила
   Наконец-то я съездил за грибами! И вовсе не важно, что лесное положение заставляло радоваться каждой горькушке. Просто нахлынули грибные воспоминания.
   Никто и никогда не обставлял грибные сборы с такими выдумкой и вкусом, как мой дядя и мой же отчим.
   По части выпивки это были виртуозы, дорасти до которых мне так и не пришлось. На протяжении десяти лет дядя исправно приезжал из Москвы провести отпуск с нами на даче.
   Все начиналось с шахмат и пинг-понга. В шахматы играли на диване, часами. Под подушкой лежала литровая бутыль, заткнутая пластмассовой пробочкой.
   Дядюшкин ход.
   - Давай, давай! - торопит отчим.
   - Был в Москве один Давай, - рассеянно цедит дядя. - Хером подавился одно погоди осталось.
   - А есть ли в Москве невесты? - продолжает отчим.
   - Рука твоя невеста, - отвечает дядя. - Она же жена. И радуйся, что все так хорошо.
   Мать засекала их аккурат в тот момент, когда оба тупо раскачивались над доской, неспособные протянуть руку и взять фигуру.
   Матушку мою обмануть ничего не строило, но они и здесь ухитрялись достучаться до небес, взобраться на вершины мастерства. Однажды они, выйдя из озерка, приложились, еще продолжая стоять в воде, к бутылке, и вдруг увидели мать, которая была от них уже метрах в тридцати. Я так и не понял, куда они дели бутылку. Они были в одних плавках, и я специально смотрел вокруг - в воде, в осоке, в кустах: пусто! Мистические были способности, паранормальные просто.
   На следующее утро наступала очередь пинг-понга. Дядя до сих пор стоит у меня перед глазами. Нетвердо отскакивая и заводя за спину руку с ракеткой, он, сверкая очками, натаскивал меня на случай поимки:
   - Три правила, если поймали! Первое - урок на всю жизнь! Второе - в последний раз! Третье - честным трудом!
   И дядя гипертрофированным размахом отбивал неуклюжую подачу.
   Что до грибов, то в лесном контексте привычное дело шло просто на-ура.
   Однажды я приехал на дачу и угодил в самое пекло. Шел разбор полетов. Дядя и отчим перетаптывались на пороге и хором повторяли волшебную формулу:
   - Такой урок! Урок на всю жизнь! ...
   - В последний раз.
   - Честным трудом! ...
   - Никогда больше! - дядюшка на ходу развивал доктрину.
   Мать, красная и в полном исступлении, продолжала орать.
   Наконец, их отпустили.
   - Ну, ты взял? - шепнул, нахмурившись, мой дядя.
   В ответ отчим молча задрал рубаху, показывая бутылочное горлышко, торчавшее из штанов.
   Через полчаса они разговорились, и я узнал, в чем там было дело.
   Оказывается, накануне они отправились за грибами в отдаленную местность, с редкими поездами. Там, набравши полные корзины, испросили позволения выпить бутылочку вина. Что и требовалось - но только в качестве алиби, для оправдания запаха. Потому что потом они выпили восемь. И мать тащила их на себе, а грибы они потеряли. И сломали друг другу ребра в скоротечной потасовке, потому что дядя обвинил отчима в том, что тот лично бомбил Западный Бейрут.
   Венерический Мемуар
   Мне, откровенно говоря, немного жалко Венеру. Когда я смотрю на культяшки, оставшиеся от ее шаловливых рук, когда я вижу ее надтреснутый нос, то лишний раз убеждаюсь в правильности названия одноименных болезней.
   С ними я сталкивался мало - не знаю уж, увы или не увы. Слегка увы, потому как это же целый пласт общественного сознания. Сколько там можно услышать, сколько порассказать! Я же в своей практике ограничился мычащими парализованными бедолагами, истероидными нимфоманками, алкашами и откровенными психами.
   Впрочем, кое-что я все-таки могу рассказать. Это истории из пасмурных студенческих времен, в которые мне, как не знавшему сифилиса, влепили на экзамене двойку.
   Это, конечно, к делу не относится - просто обидно до сих пор.
   Люди, попавшие к венерологам, имеют свою специфику.
   Один, например, утверждал, будто "все у него случилось после того, как он помочился на ржавый трактор".
   Другой, челаэк васточный, пошел в глухую несознанку. У него была классическая первая стадия сифилиса, как по учебнику, но он, бедовая голова, все отрицал. И - ай, молодца! - выиграл процесс. Оказалось, что у него что-то очень редкое, но другое. Выписываясь через две недели, он запахнулся в кожаный плащ и гордо каркнул: "Нада знать, с кэм спать!"
   Третий явился по собственному почину. Он клялся и божился, что распознал у себя твердый шанкр. Его, конечно, стали осматривать и ровным счетом ничего не нашли. Клиент был чист, как новорожденный младенец. "Нет, есть! - упирался он. - Несите лупу!"Принесли лупу, стали смотреть. И, что поразительнее всего, нашли!
   Изучение такой веселой науки рождает множество недоразумений. Венерологи очень любят разные образные выражения: "ожерелье Венеры", "трамвайный симптом", и так далее. Вот показательный пример: при первичном сифилисе в паху увеличивается лимфоузел. Он становится здоровенным, как доброе яйцо, а вокруг проступают другие, помельче. Так вот французские венерологи называют этот главный узел "мэром города", а остальные - его "горожанами". Однажды на экзамене некий субчик слегка запамятовал, как надо говорить, и на вкрадчивый, сладкий вопрос профессора "Ну, а как это образование именуют французы?" ответил, что главный лимфоузел - это Председатель Ленгорисполкома.
   И был еще случай, за который не ручаюсь, но мне клялись, что это чистая правда. Шел экзамен; на экзамене бывает так называемая практическая часть. Приводят больного, студент его внимательно осматривает и после рассказывает о том, что увидел. Один экзаменуемый завел пациента в темный угол, велел расстегнуть штаны и принялся изучать. Профессор раздраженно одернул его: что вы, дескать, в закутке корячитесь - ведите больного сюда. Взволнованный экзаменуемый кивнул, схватил клиента за орган, представлявший клинический интерес, и спешно повел к столу, за что и получил почему-то два балла; почему - не пойму до сих пор.
   Воцерковление
   Оно не состоялось.
   Вопреки моим усилиям, пускай и скромным.
   Наверно, это плохо, и мне потом здорово достанется.
   Правда, я крестился в православную веру в зрелом возрасте, в 1987 году - на волне неофитства, когда потрепанный задник, являвший собой затасканную картину мира, начал медленно оползать, являя ошеломленному взору всевозможные откровения.
   Но очень скоро я понял, что совсем не гожусь в аскеты. Однажды, помнится, готовясь к завтрашней литургии, я попытался соблюсти пост: не ел мясного-молочного, не пил вина и держался молодцом, но молодечество давалось мне ценой неимоверных страданий. На беду, жена купила коробку пирожных-картошек, двенадцать штук. И вот она пришла домой и увидела, что я, недвижимый, возлежу на диване и гляжу в потолок, а коробка пуста. Или почти пуста, сейчас уже не помню. Я оправдывался, говоря, что в картошках нет ничего ни молочного, ни мясного, и буква соблюдена. Но червячок сомнения не спал, делая свое черное землеройное дело.
   В 1990 году наши искания привели нас в экуменическую общину брата Роже, что в Тезе, во Франции, близ аббатства Клюни.
   Стараниями товарища мы свели знакомство с братом Армином, симпатичным экуменистом из лютеран, который как раз приехал в тогдашний еще Ленинград вербовать себе сторонников. Он худо-бедно говорил по-русски и даже оплатил нам дорогу в их трогательный религиозный лагерь - до того им, монахам, хотелось заполучить к себе ортодоксов.
   У нас собралась компания, я купил бутылку коньяка, отвергая всякие возражения и увещевания. Коньяк никто не пил, кроме хозяина дома, и я к концу вечери ощущал себя очень недурственно. Однако надо было что-нибудь и сказать, а то я молчал все время. О чем говорить с братом Армином я, естественно, не имел представления и мучительно подыскивал тему, способную его захватить.
   Момент наступил.
   Пролетел тихий ангел, повисла тишина - повисла неосторожно и опрометчиво.
   Я если и не икнул, то солидно откашлялся, подпер щеку кулаком и заинтересованно осведомился, не делая никаких предисловий:
   - М-м, брат Армин... ну, а как там мать Тереза?
   Но даже этот вопрос не отвратил его от намерения принять нас в Тезе.
   И мы поехали - мы с женой и наш приятель.
   Мы очутились в молодежном лагере, среди раскованной и шумной европейской молодежи. На нас таращились, но не слишком. Нам предложили на выбор четыре группы, в которых мы могли бы наилучшим образом проявить свою сущность: группы Углубления ("углюбления" - значительно выговаривал брат Армин), Молчания, Дискуссий и Работы.
   От работы мы отказались мгновенно. нам хотелось дискуссий, но Армин поостерегся и записал нас в Углюбление. И мы углюблялись - до тех пор, пока однажды, сидючи в кружке, не услышали от толстущей немки со злыми глазами слова про "Маленький Свет", который она любит в своей персоне.
   На этом углюбление благополучно закончилось, и мы с товарищем приступили к дискуссиям.
   Впрочем, мы не были спорщиками и охотно соглашались со всем, что говорили наши оппоненты. В конце концов мы вызвали бурный восторг у компании итальянцев, которые спросили, признаем ли мы верховенство Римского Папы. Я не слишком разобрался в вопросе и проявил покладистость, сказав им, что почему бы и нет.
   В результате случился прорыв в отношениях между Востоком и Западом. "Ура! - вопили итальянцы. - Ортодоксы признали Папу!"
   Мы вежливо улыбались и не спешили их разочаровывать.
   А большую часть свободного времени, равно как и молитвенного, мы проводили в созерцании двух ослов, которых югославы зачем-то подарили брату Роже, отцу-основателю общины. Под доморощенные гимны, представлявшие собой окрошку из песнопений всех времен и народностей, под кукующую "Аллилуйю" мы наблюдали за этими тихими, безгрешными животными, печалясь о собственной суетности.
   Дальше, когда уехали из Тезе, все как-то вообще пошло на убыль и почти прекратилось. Грех, что и говорить.
   апрель-сентябрь 2002