Страница:
Всякая власть мудра. И чем злее - тем мудрее.
Афоризм автора (большинство умников думает иначе)
Ближе к полудню к тюрьме города Судак, основанного в 212 году под названием Согдайя и переименованного в Сурож, к тюрьме, сблокированной с милицией, основанной в 1917 году, привалило человек сорок - молодость эпохи с общероссийского проспекта энтузиастов, - то есть активные наши граждане. Вот из таких потом ковались диссиденты! А может быть, из других...
Они хотели героев трогать, обонять, ободрять. И вот она - мудрость властей: предвидела же - предвидела! - демонстрацию. Предвидела и оставила нас в тюремных пределах. Но, как и встарь, "на всякого мудреца довольно простоты" (поговорка и название комедии). Мы оказались для паломников по известному адресу, а церберы - милейшие церберятушки - обеспечили доступ к телам, то есть, простите, к нам. Выпустили к гостям на крылечко.
В нищей на триумфы моей жизни момент получился незабываемым. Ах, эти глаза девушек, полные сострадания и обожания! Да что девушек... Мой друг Димка Колесников смотрел на меня так, как смотрели Озия, Хаврий и Хармий начальники града Ветилуя - и прочие городские мужи на вдовоньку Манассия красавицу Иудифь, которая намылилась в ассирийский лагерь хорошенько пострадать за общество... И почему это из всех известных страдательных героев и борцов за народное счастье на память первой пришла женщина? Не потому ли, что в финале интриги пострадать получилось вовсе не ей, а красавцу Олоферну, а "вовсе ей" получился полный триумф, увековеченный пером и кистью? Кстати, второй, пришедшей на память для сравнения с самим собой, тоже оказалась женщина - добрая француженка по прозвищу Пышка.
Известно, все советские люди были борцами за справедливость. Когда время этих людей кончилось, кончилась и их борьба. Одновременно кончилась борьба за пятилетку, за урожай, за мир во всем мире. Началась борьба за выживание. Боруханье всех против всех. Но вернемся к "сказочной эпохе"... Инструментами борьбы за справедливость служили письма и письменные заявления. Это был ритуал. Ритуальное борение. Главная газета страны "Правда" - печатала сводки: сколько тысяч писем от обиженных получила. Ритуал предусматривал призы: триумфики закона. Про счастливчиков "кричали" газеты. Но ритуал имел также штрафы и наказания. Упорных клеймили "сутягами", "жалобщиками", а особо упорных изолировали от общества, то есть от всех прочих, играющих по правилам и поэтому не изолированных.
Но вернемся к рассказу...
Телеграммы, коллективные письма: в главную газету страны, главному прокурору, еще куда-то, еще куда-то... - Такой составлялся план. План борьбы за наше освобождение.
Стихия энтузиазма - эфир. Легкий, с высокой испаряемостью. Назавтра судакских узников навестила компания, вдвое меньшая. На следующий день - еще вдвое меньшая. На четвертый день нас на общих основаниях отправили на принудработы.
Сценографию отправления списывали с невольничьего рынка. Обставлено было так... "Пятнадцатисуточники" стояли в линейку, а "хозяйственники" прохаживались, осматривая товар, и выбирали: "Этого... этого...".
Возможно, та фруктовая база называлась овощной, но на ней (а уважая принцип стереометрии - в ней) хранилось этого самого... от латинского "фруктус", что в переводе - "плод", что в переводе на наш нынешний "фрукты"... томилось столько фруктов! Конечно, и виноград, и сливы, но главное - персики! Вы когда-нибудь ели такие персики? Нектаром полные румяные шары... нежнейшей кожицы с пушком девичьим... тут к авторитету обратимся: вдоль вогнутого позвоночника такой пушок - лишь там: вдоль голени, к примеру, - крыжовенные волоски. - Перепроверял не раз, и классик оказался точен. От персиковых девочек вернемся к персикам... Таких вы не ели. Нет. На соцрынок не выкатывали. В нынешние шопы приплывают из-за океана, и то, что приплывает, - не персики. Персики - были там, на той "овощной", на той судакской... в том полуподземном овощехранилище.
Хозяин привел нас в огромнейший погреб, указал на небольшой земляной холмик в углу, наказал перетаскать наружу. Эту кучку мы ухитрились перетаскивать неделю.
То была райская жизнь. Эдем!
Работа встречала чугунком ароматной вареной картохи - варил сам хозяин к нашему приходу. Открытая бочка с малосольными огурчиками стояла подле трапезного пятачка - как сервировочная миска. Мы запускали в нее руки. Уминали картоху, хрустели малосольными огурцами. Затем начиналось время десерта. Оно было длиной в рабочую смену. Маршрут погрузо-разгрузочных ходок петлял между ящиков с фруктами. Молодые челюсти работали без перерыва, в могучие желудки скидывалась мешанина из яблок, груш, слив, абрикосов и, конечно, персиков. Персики! Эти персики были, вероятно, товаром весьма ценным даже для такого изобильного мира и его щедрого хозяина. Щедрый хозяин скоро понял, что этот квинтет из Северной Пальмиры - страдающие авитаминозом козлы, и самолично перетаскал "ящики-персики" в дальний угол и загородил товар. Посоветовал налегать на яблоки. На базе он работал один. Уследить за нами у него практически не получалось. А мы оправдывали себя тем, что "персидские яблоки" предназначены местным бонзам и вороватое их поедание самая сладкая форма гражданской войны. В конце смены щедрый хозяин уходил в дальний закуток к персикам. Он их, похоже, пересчитывал. Возможно, он с ними разговаривал. Возвращаясь от них, он старался на нас не смотреть. Мы держались скромно, потупив глаза. Мы не могли обещать иного поведения. Прощались, уходили. Мы были расконвоированы. После работы шли на остывающий судакский пляж, купались, гуляли... Бритые наши головы привлекали внимание. Миша Бирюков "клеил" девушек. Саша Зельманов ленился. Я тоже ленился. Мы с ним были людьми практическими: через час нас ждала каталажка. Саша Глуз и Борис Гуллер - два еще невинных мальчика - прогуливались в состоянии девственной меланхолии и ежесекундно были готовы отразить любое женское домогательство. Но их не трогали.
Вечером в каталажку приезжала еда: борщ из ближайшего ресторана. Единственная тюремная еда, если не считать утреннего чая. То был наваристый украинский борщ. Вкусный. Жизнь была прекрасна! Промучившись три ночи на деревянном полу, я укладывался на газету "Правда", как на перину. Если что и портило настроение, так это наши желудки. Для милиционеров "фруктовая база наша" тоже обернулась хлопотами. Заключенных по нужде было принято выводить: вероятно, из-за перегруженности камеры ведром-парашей пользоваться не заставляли. Через пять минут после отбоя Саша Зельманов провозглашал: "Чувствую, пора издавать первый вопль!".
- Дежурный!.. Дежурный!..
За Зельмановым вскоре вопил еще кто-нибудь из нас. Затем еще кто-нибудь. Сна у ночного дежурного не получалось.
Эти пятнадцать суток не обошлись без приключенческой истории.
Однажды, вернувшись в камеру, мы обнаружили пополнение. Но пополнение для каталажки необычное, потому что, как и мы - пятеро, не из "местных". Москвич, который только сегодня прибыл к "сине-черному", снял "сарай-диван", двинул знакомить себя с курортом, и где можно отмечался "стаканчиком", налакался, заснул на пляже, а центурионы с песочка подняли и принесли в каталажку. К вечеру он очухался, осознал местонахождение, а так как "много знаний - много печали", то пребывал в унынии. Очевидная перспектива: две недели мускульного труда, "телега" на службу и прочее, и прочее - добавила долговязому мужику с лицом итээровца долю тоски в глаза, впрочем, вполне подобающей его сословию. Как всякий неудачник он был, вероятно, фаталистом. Следует вспомнить: все везунчики - тоже ФАТАЛИСТЫ. Но Господь Бог любит иногда мешать карты таро и, опустив тебя в помои, и, казалось бы, на всю оставшуюся твою жизнь, неожиданно выдернет из зловонной ямы. Нечто подобное случилось и со столичным жителем... Столица вторая помогла столице первой. Мы, пятеро, оказались инструментом в руцах Божиих. Долговязого бедолагу из-за отсутствия при нем документов не зарегистрировали, "не оформили", для милиции он был еще инкогнито. Зельманов сказал: "Надо делать ноги". "Да как?" - возразил москвич и безнадежно махнул рукой.
Известно, Москва жирует за счет России и сама ничего не может. Даже из каталажки драпануть. За это мы, Россия, ее, Москву, и не любим. Москву и москвичей. Но всегда выручаем. Такая у нас нелюбовь!
"Будет прогулка, - сказали долговязому, - маханешь через забор". Действительно, перед отбоем нас выводили в тюремный дворик. Дворик обстроен с трех сторон, а с четвертой - отгорожен каменным забором от "свободы", то есть от улицы. От улицы Клары Шота Руставели Цеткин. Дежурный присматривал за нами, за тем, как мы топчемся во дворике, поочередно ходим в дощатый сортир, потом вопросительно смотрел, спрашивал: "Ну, что?" - "Да, все. Все", - отвечали и возвращались в камеру. Кому-то надо было "взять на себя" дежурного. Нейтрализовать. Желательно без крови. На это вызвался я. Деньги мы хранили в милицейском сейфе. Брали по мере надобности. А зачем каталажнику деньги к ночи? Пришлось придумывать. Дежурный отправился со мной в помещение, к сейфу, а ребята немедля подставили "москве" спины, и долговязый маханул через трехметровую ограду, не сказав "спасибо", не пожелав "приятно оставаться"...
Не верь, не бойся, не проси.
Александр Солженицын
Полуфинал у нашей истории уже был, а финал такой...
Этот человек не был специальной "подсадной уткой" - как и все прочие: "указник" из местных. Такую "дипломатию" ему предложили, и он взялся. А по виду, по манерам - классическая "подсадная утка": тихонькая, въедливая, доверительная. Пел складно. Песню украшал соблазнами: как этот вышел раньше срока, как этот выскочил...
Зельманов возмущался: "Вы что, не понимаете - это провокация!" Мы понимали. Точнее - чувствовали. "Им только и надо, - говорил Зельманов, чтобы мы написали прошение, признали вину!" Мы понимали, что Зельманов прав, что им только этого и надо: всякие апелляции тогда обратятся в ничто и справедливость не восторжествует.
Только вот дорого ли стоит справедливость?
Лао-Цзы выстроил такую лестницу: почтительность, справедливость, гуманность, добродетель и дао. Гуманность получилась справедливости повыше. А гуманность - от латинского "хуманус", то есть - "человечный". "Гуманизм" тоже от "хумануса". Только этим понятием начальники страны пользоваться нам не велели. Наказывали пользоваться вместе со словом "социалистический". И смысл соединения получался, можно сказать, противоположный. Поэтому для себя, для внутренней жизни мы все же пользовались понятием "гуманизм", потому что стремились ко всем относиться по-человечески - даже к самим властям, к отдельным ее представителям, потому что всегда по-человечески их было жалко.
Уже знакомая нам судьиха зачла ответ на прошение наше о досрочном освобождении (а всего и делов-то - на недельку пораньше!). Прошение, конечно, с извинениями - дескать, не правы, сожалеем, простите великодушно! - все как надиктовала "подсадная утка".
В прошении нам отказали.
Судьиха держалась строго, но глазами презирала.
Мы себя тоже презирали.
Только, вот, думаю, случись, не дай Бог, опять что-то похожее, и замаячит шанс! И даже такой же фальшивый, и опять человеколюбивое отношение к себе победит гордыню и, отодвигая сомнения, подвинет тебя к гражданскому блуду, а за этим - подобный финал: ты станешь себя презирать, обзывать федроном, и опять презирать, и опять обзывать федроном. Кстати, средиземноморское слово такое длиннее на одну гласную: греки говорили "афедрон". И в боярской России, в боярской образованщине шикарное это слово произносилось так же, произносилось, да - подзабылось. И вот, надо же! номенклатурщик какой-то в служебный ввел обиход, утеряв главную букву всех времен и народов - альфу.
Вот, пожалуй, и все. И финал.
Еще не забыть сказать, что в один из дней, под конец нашего срока, пришел грузовичок и забрал "ящики-персики". Все ящики - все персики. Мы их сами грузили. И отвез эти редкие плоды, надо полагать, редким людям того края. Вот только досталась ли хотя бы пара персиков нашей судьихе? Если бы она нам срока скостила, тогда бы мы меньше съели персиков, а так, из того остатка, что в ящиках увезли, - сомневаюсь. Впрочем, сама виновата. Так что и про нее можно сказать "афедрон" или, по-местному, "федрон", только про женщину говорить так не следует.
А про себя - можно.
Афоризм автора (большинство умников думает иначе)
Ближе к полудню к тюрьме города Судак, основанного в 212 году под названием Согдайя и переименованного в Сурож, к тюрьме, сблокированной с милицией, основанной в 1917 году, привалило человек сорок - молодость эпохи с общероссийского проспекта энтузиастов, - то есть активные наши граждане. Вот из таких потом ковались диссиденты! А может быть, из других...
Они хотели героев трогать, обонять, ободрять. И вот она - мудрость властей: предвидела же - предвидела! - демонстрацию. Предвидела и оставила нас в тюремных пределах. Но, как и встарь, "на всякого мудреца довольно простоты" (поговорка и название комедии). Мы оказались для паломников по известному адресу, а церберы - милейшие церберятушки - обеспечили доступ к телам, то есть, простите, к нам. Выпустили к гостям на крылечко.
В нищей на триумфы моей жизни момент получился незабываемым. Ах, эти глаза девушек, полные сострадания и обожания! Да что девушек... Мой друг Димка Колесников смотрел на меня так, как смотрели Озия, Хаврий и Хармий начальники града Ветилуя - и прочие городские мужи на вдовоньку Манассия красавицу Иудифь, которая намылилась в ассирийский лагерь хорошенько пострадать за общество... И почему это из всех известных страдательных героев и борцов за народное счастье на память первой пришла женщина? Не потому ли, что в финале интриги пострадать получилось вовсе не ей, а красавцу Олоферну, а "вовсе ей" получился полный триумф, увековеченный пером и кистью? Кстати, второй, пришедшей на память для сравнения с самим собой, тоже оказалась женщина - добрая француженка по прозвищу Пышка.
Известно, все советские люди были борцами за справедливость. Когда время этих людей кончилось, кончилась и их борьба. Одновременно кончилась борьба за пятилетку, за урожай, за мир во всем мире. Началась борьба за выживание. Боруханье всех против всех. Но вернемся к "сказочной эпохе"... Инструментами борьбы за справедливость служили письма и письменные заявления. Это был ритуал. Ритуальное борение. Главная газета страны "Правда" - печатала сводки: сколько тысяч писем от обиженных получила. Ритуал предусматривал призы: триумфики закона. Про счастливчиков "кричали" газеты. Но ритуал имел также штрафы и наказания. Упорных клеймили "сутягами", "жалобщиками", а особо упорных изолировали от общества, то есть от всех прочих, играющих по правилам и поэтому не изолированных.
Но вернемся к рассказу...
Телеграммы, коллективные письма: в главную газету страны, главному прокурору, еще куда-то, еще куда-то... - Такой составлялся план. План борьбы за наше освобождение.
Стихия энтузиазма - эфир. Легкий, с высокой испаряемостью. Назавтра судакских узников навестила компания, вдвое меньшая. На следующий день - еще вдвое меньшая. На четвертый день нас на общих основаниях отправили на принудработы.
Сценографию отправления списывали с невольничьего рынка. Обставлено было так... "Пятнадцатисуточники" стояли в линейку, а "хозяйственники" прохаживались, осматривая товар, и выбирали: "Этого... этого...".
Возможно, та фруктовая база называлась овощной, но на ней (а уважая принцип стереометрии - в ней) хранилось этого самого... от латинского "фруктус", что в переводе - "плод", что в переводе на наш нынешний "фрукты"... томилось столько фруктов! Конечно, и виноград, и сливы, но главное - персики! Вы когда-нибудь ели такие персики? Нектаром полные румяные шары... нежнейшей кожицы с пушком девичьим... тут к авторитету обратимся: вдоль вогнутого позвоночника такой пушок - лишь там: вдоль голени, к примеру, - крыжовенные волоски. - Перепроверял не раз, и классик оказался точен. От персиковых девочек вернемся к персикам... Таких вы не ели. Нет. На соцрынок не выкатывали. В нынешние шопы приплывают из-за океана, и то, что приплывает, - не персики. Персики - были там, на той "овощной", на той судакской... в том полуподземном овощехранилище.
Хозяин привел нас в огромнейший погреб, указал на небольшой земляной холмик в углу, наказал перетаскать наружу. Эту кучку мы ухитрились перетаскивать неделю.
То была райская жизнь. Эдем!
Работа встречала чугунком ароматной вареной картохи - варил сам хозяин к нашему приходу. Открытая бочка с малосольными огурчиками стояла подле трапезного пятачка - как сервировочная миска. Мы запускали в нее руки. Уминали картоху, хрустели малосольными огурцами. Затем начиналось время десерта. Оно было длиной в рабочую смену. Маршрут погрузо-разгрузочных ходок петлял между ящиков с фруктами. Молодые челюсти работали без перерыва, в могучие желудки скидывалась мешанина из яблок, груш, слив, абрикосов и, конечно, персиков. Персики! Эти персики были, вероятно, товаром весьма ценным даже для такого изобильного мира и его щедрого хозяина. Щедрый хозяин скоро понял, что этот квинтет из Северной Пальмиры - страдающие авитаминозом козлы, и самолично перетаскал "ящики-персики" в дальний угол и загородил товар. Посоветовал налегать на яблоки. На базе он работал один. Уследить за нами у него практически не получалось. А мы оправдывали себя тем, что "персидские яблоки" предназначены местным бонзам и вороватое их поедание самая сладкая форма гражданской войны. В конце смены щедрый хозяин уходил в дальний закуток к персикам. Он их, похоже, пересчитывал. Возможно, он с ними разговаривал. Возвращаясь от них, он старался на нас не смотреть. Мы держались скромно, потупив глаза. Мы не могли обещать иного поведения. Прощались, уходили. Мы были расконвоированы. После работы шли на остывающий судакский пляж, купались, гуляли... Бритые наши головы привлекали внимание. Миша Бирюков "клеил" девушек. Саша Зельманов ленился. Я тоже ленился. Мы с ним были людьми практическими: через час нас ждала каталажка. Саша Глуз и Борис Гуллер - два еще невинных мальчика - прогуливались в состоянии девственной меланхолии и ежесекундно были готовы отразить любое женское домогательство. Но их не трогали.
Вечером в каталажку приезжала еда: борщ из ближайшего ресторана. Единственная тюремная еда, если не считать утреннего чая. То был наваристый украинский борщ. Вкусный. Жизнь была прекрасна! Промучившись три ночи на деревянном полу, я укладывался на газету "Правда", как на перину. Если что и портило настроение, так это наши желудки. Для милиционеров "фруктовая база наша" тоже обернулась хлопотами. Заключенных по нужде было принято выводить: вероятно, из-за перегруженности камеры ведром-парашей пользоваться не заставляли. Через пять минут после отбоя Саша Зельманов провозглашал: "Чувствую, пора издавать первый вопль!".
- Дежурный!.. Дежурный!..
За Зельмановым вскоре вопил еще кто-нибудь из нас. Затем еще кто-нибудь. Сна у ночного дежурного не получалось.
Эти пятнадцать суток не обошлись без приключенческой истории.
Однажды, вернувшись в камеру, мы обнаружили пополнение. Но пополнение для каталажки необычное, потому что, как и мы - пятеро, не из "местных". Москвич, который только сегодня прибыл к "сине-черному", снял "сарай-диван", двинул знакомить себя с курортом, и где можно отмечался "стаканчиком", налакался, заснул на пляже, а центурионы с песочка подняли и принесли в каталажку. К вечеру он очухался, осознал местонахождение, а так как "много знаний - много печали", то пребывал в унынии. Очевидная перспектива: две недели мускульного труда, "телега" на службу и прочее, и прочее - добавила долговязому мужику с лицом итээровца долю тоски в глаза, впрочем, вполне подобающей его сословию. Как всякий неудачник он был, вероятно, фаталистом. Следует вспомнить: все везунчики - тоже ФАТАЛИСТЫ. Но Господь Бог любит иногда мешать карты таро и, опустив тебя в помои, и, казалось бы, на всю оставшуюся твою жизнь, неожиданно выдернет из зловонной ямы. Нечто подобное случилось и со столичным жителем... Столица вторая помогла столице первой. Мы, пятеро, оказались инструментом в руцах Божиих. Долговязого бедолагу из-за отсутствия при нем документов не зарегистрировали, "не оформили", для милиции он был еще инкогнито. Зельманов сказал: "Надо делать ноги". "Да как?" - возразил москвич и безнадежно махнул рукой.
Известно, Москва жирует за счет России и сама ничего не может. Даже из каталажки драпануть. За это мы, Россия, ее, Москву, и не любим. Москву и москвичей. Но всегда выручаем. Такая у нас нелюбовь!
"Будет прогулка, - сказали долговязому, - маханешь через забор". Действительно, перед отбоем нас выводили в тюремный дворик. Дворик обстроен с трех сторон, а с четвертой - отгорожен каменным забором от "свободы", то есть от улицы. От улицы Клары Шота Руставели Цеткин. Дежурный присматривал за нами, за тем, как мы топчемся во дворике, поочередно ходим в дощатый сортир, потом вопросительно смотрел, спрашивал: "Ну, что?" - "Да, все. Все", - отвечали и возвращались в камеру. Кому-то надо было "взять на себя" дежурного. Нейтрализовать. Желательно без крови. На это вызвался я. Деньги мы хранили в милицейском сейфе. Брали по мере надобности. А зачем каталажнику деньги к ночи? Пришлось придумывать. Дежурный отправился со мной в помещение, к сейфу, а ребята немедля подставили "москве" спины, и долговязый маханул через трехметровую ограду, не сказав "спасибо", не пожелав "приятно оставаться"...
Не верь, не бойся, не проси.
Александр Солженицын
Полуфинал у нашей истории уже был, а финал такой...
Этот человек не был специальной "подсадной уткой" - как и все прочие: "указник" из местных. Такую "дипломатию" ему предложили, и он взялся. А по виду, по манерам - классическая "подсадная утка": тихонькая, въедливая, доверительная. Пел складно. Песню украшал соблазнами: как этот вышел раньше срока, как этот выскочил...
Зельманов возмущался: "Вы что, не понимаете - это провокация!" Мы понимали. Точнее - чувствовали. "Им только и надо, - говорил Зельманов, чтобы мы написали прошение, признали вину!" Мы понимали, что Зельманов прав, что им только этого и надо: всякие апелляции тогда обратятся в ничто и справедливость не восторжествует.
Только вот дорого ли стоит справедливость?
Лао-Цзы выстроил такую лестницу: почтительность, справедливость, гуманность, добродетель и дао. Гуманность получилась справедливости повыше. А гуманность - от латинского "хуманус", то есть - "человечный". "Гуманизм" тоже от "хумануса". Только этим понятием начальники страны пользоваться нам не велели. Наказывали пользоваться вместе со словом "социалистический". И смысл соединения получался, можно сказать, противоположный. Поэтому для себя, для внутренней жизни мы все же пользовались понятием "гуманизм", потому что стремились ко всем относиться по-человечески - даже к самим властям, к отдельным ее представителям, потому что всегда по-человечески их было жалко.
Уже знакомая нам судьиха зачла ответ на прошение наше о досрочном освобождении (а всего и делов-то - на недельку пораньше!). Прошение, конечно, с извинениями - дескать, не правы, сожалеем, простите великодушно! - все как надиктовала "подсадная утка".
В прошении нам отказали.
Судьиха держалась строго, но глазами презирала.
Мы себя тоже презирали.
Только, вот, думаю, случись, не дай Бог, опять что-то похожее, и замаячит шанс! И даже такой же фальшивый, и опять человеколюбивое отношение к себе победит гордыню и, отодвигая сомнения, подвинет тебя к гражданскому блуду, а за этим - подобный финал: ты станешь себя презирать, обзывать федроном, и опять презирать, и опять обзывать федроном. Кстати, средиземноморское слово такое длиннее на одну гласную: греки говорили "афедрон". И в боярской России, в боярской образованщине шикарное это слово произносилось так же, произносилось, да - подзабылось. И вот, надо же! номенклатурщик какой-то в служебный ввел обиход, утеряв главную букву всех времен и народов - альфу.
Вот, пожалуй, и все. И финал.
Еще не забыть сказать, что в один из дней, под конец нашего срока, пришел грузовичок и забрал "ящики-персики". Все ящики - все персики. Мы их сами грузили. И отвез эти редкие плоды, надо полагать, редким людям того края. Вот только досталась ли хотя бы пара персиков нашей судьихе? Если бы она нам срока скостила, тогда бы мы меньше съели персиков, а так, из того остатка, что в ящиках увезли, - сомневаюсь. Впрочем, сама виновата. Так что и про нее можно сказать "афедрон" или, по-местному, "федрон", только про женщину говорить так не следует.
А про себя - можно.