Страница:
Сергей Смирнов
Плагиат Хоффмана
Сюжет для готического кинематографа
"Гений и злодейство — две вещи несовместные"
1
Этот осенний день стал днем триумфа Августа Хоффмана: он был признан первым поэтом королевства. Когда Хоффман закончил чтение поэмы "Первый на берегу", сам старик Вольферман, корифей поэзии, поднялся с кресла, горбясь, мелкими шагами подошел к Хоффману, пожал ему руку и зааплодировал сухими старческими ладошками. Его слова "Спасибо, Август!" потонули в грохоте аплодисментов. Это могло означать только одно: Вольферман признал себя побежденным. Кольцо гостей сомкнулось вокруг Хоффмана, Вольфермана оттеснили. Великолепная зала дворца Хоффмана была заполнена шумом голосов. Бесчисленные поздравления и рукоплескания оглушили Хоффмана. Он стоял, улыбаясь, в центре толпы, кивками благодаря за комплименты, в окружении самых богатых, самых знатных жителей столицы; девушки дарили ему самые ослепительные улыбки, их мамаши благосклонно щурились в лорнеты, отцы семейств — все, как один — жаждали пожать ему руку. Жан Лефевр, приближенный короля и друг наследного принца, знаток и почитатель искусств, сорвав с раскрасневшегося лица очки, кричал: "Браво, Хоффман!". Хоффман повернулся к нему и поклонился. Протестующе подняв руку, с соболезнующей улыбкой он развернулся и пошел сквозь толпу к выходу. "Браво, браво!" — кричали ему вдогонку. Еще несколько рук протянулись к Хоффману, но он пожал лишь одну, принадлежавшую впавшему в детство Альбрехту Дюссельдорфу — единственно из уважения к его деньгам. Руки других, совавшиеся к нему, он отстранял вежливо, но решительно, и наконец вышел из залы. Свернув в полуосвещенный коридор, который вел во внутренние покои, Хоффман на ходу крикнул:
— Хропп!
Из полутьмы вынырнул человек в одежде лакея, с короткой стрижкой, широкими плечами и мрачным лицом.
— Дай мне шампанского!
В кабинете Хоффман уселся на низкий диванчик. Хропп принес бутылку и наполнил бокал. Хоффман осушил его залпом.
— Осторожно, — мрачно сказал Хропп, — у вас впереди еще ужин.
— Я пьян и без того, — ответил Хоффман, бледнея от выпитого. — К тому же с гостями все равно не удастся надраться как следует.
— Да, — согласился Хропп. — В такой день…
— Выпей со мной.
Хропп выпил с видом полусонным и равнодушным и так же равнодушно проговорил:
— Она там. Я видел ее рядом с Лефевром. Между прочим, она смотрела на вас, как… — он затруднился со сравнением.
— Кто "она"? — спросил Хоффман, будто поддерживая некую игру.
— Дама. Любовница принца. Марианна Как-ее-там.
— Дурак. — Хоффман задумался. — В конце концов теперь я могу сделать предложение Анне Шоккемолле. Она старая дева, но у нее невыносимо огромное приданое.
Хропп попытался выдавить улыбку, но ничего, кроме вполне звериного ощера, не выдавил.
Явился лакей и объявил, что гости ожидают. Хоффман пошел в банкетный зал.
— Хропп!
Из полутьмы вынырнул человек в одежде лакея, с короткой стрижкой, широкими плечами и мрачным лицом.
— Дай мне шампанского!
В кабинете Хоффман уселся на низкий диванчик. Хропп принес бутылку и наполнил бокал. Хоффман осушил его залпом.
— Осторожно, — мрачно сказал Хропп, — у вас впереди еще ужин.
— Я пьян и без того, — ответил Хоффман, бледнея от выпитого. — К тому же с гостями все равно не удастся надраться как следует.
— Да, — согласился Хропп. — В такой день…
— Выпей со мной.
Хропп выпил с видом полусонным и равнодушным и так же равнодушно проговорил:
— Она там. Я видел ее рядом с Лефевром. Между прочим, она смотрела на вас, как… — он затруднился со сравнением.
— Кто "она"? — спросил Хоффман, будто поддерживая некую игру.
— Дама. Любовница принца. Марианна Как-ее-там.
— Дурак. — Хоффман задумался. — В конце концов теперь я могу сделать предложение Анне Шоккемолле. Она старая дева, но у нее невыносимо огромное приданое.
Хропп попытался выдавить улыбку, но ничего, кроме вполне звериного ощера, не выдавил.
Явился лакей и объявил, что гости ожидают. Хоффман пошел в банкетный зал.
2
Последние гости покинули дворец далеко за полночь. Проводив их, Хоффман вошел в зал. Его одинокая фигура посреди огромного, залитого светом помещения вовсе не напоминала фигуру властелина. У него кружилась голова. Ему слышался отдаленный рокот голосов, аплодисменты, — он засмеялся. Аве, Цезарь! Перед ним вырос Хропп, глядевший значительно и вопрошающе.
Хоффман кивнул ему и отправился к себе. Из каменной ниши в коридоре он вынул кенкет, зажег, и с лампой в одной руке и сигарой в другой неторопливо зашагал в глубину дворца. С каждым коридором, с каждой лестницей он уходил все дальше от центральной залы, и его одинокие шаги казались шагами призрака. Становилось все темнее и мрачнее. Звуки шагов глохли в грубо отесанных камнях, с потолка кое-где капала вода. Коридор вел все ниже, в запутанный лабиринт подземных комнат и переходов. Хоффман остановился в одном из темных проходов, постоял, прислушиваясь, повернулся к стене. Поднес лампу к камню и нащупал скрытый рычаг. Механизм издал визгливый скрежет и часть стены вдруг провалилась, открыв узкую лестницу. Хоффман ступил на нее, стены сомкнулись за ним. Лестница заканчивалась тяжелой массивной дверью. Хоффман очутился на пороге большой комнаты, залитой светом. Он погасил лампу, поставил ее на каменную полку и входа и хлопнул в ладоши. Казалось, в комнате никого не было, но через мгновенье в одном из углов, где стоял стол и несколько шкафов, послышалось сопенье и появилась мохнатая приземистая фигура. Низко пригибаясь и покачиваясь, она приблизилась к Хоффману; из покатых плеч приподнялась маленькая голова. На Хоффмана взглянул красный выкаченный глаз.
— Как дела, Ваб?
Ваб приподнял мягкую губу, обнажив желтый клык и хрюкнул. Хоффман легонько хлопнул Ваба по волосатому плечу. Ваб снова хрюкнул и поскакал в дальний конец комнаты, помогая себе руками. Там была еще одна дверь. Ваб открыл ее и Хоффман молча вошел. Комната, в которой он оказался, тоже была ярко освещена. В углу стояли письменный стол, урна для бумаг, в другом углу — кровать. Две стены были заняты высокими шкафами с книгами, третью украшали несколько пейзажей, а четвертая стена представляла собой стекло огромного аквариума: там в светло-зеленой полумгле шевелили плавниками пучеглазые рыбы, со дна тянулись вверх водоросли. Стекло аквариума было наполовину прикрыто тяжелой портьерой.
В кресле сидел худой, бледный, темноволосый человек. Хоффман встретил его взгляд, обернулся, кивнул Вабу — дверь закрылась.
— Добрый вечер, Монбризон.
— Ночь, Хоффман. Уже ночь, а не вечер.
— Тогда почему вы не спите?
— Потому что ждал вас.
— Откуда вы знали, что я приду?
— Здесь… — Монбризон обвел комнату взглядом, — если хорошо прислушиваться, бывает слышно, что творится во дворце. Это даже не звуки — вибрация камней.
— И что же вы слышали сегодня?
— Шум. У вас редко бывает так много гостей. Значит, случилось что-то важное.
— Чепуха, — после паузы сказал Хоффман. — Вы не могли ничего слышать.
Он сделал несколько шагов, искоса взглянул на письменный стол, заваленный бумагами.
— Но важное случилось, — проговорил он. — Сегодня я стал знаменитым. Первым поэтом королевства, если быть точным.
— Вы читали эту последнюю поэму?
— Да. Вольферман пожал мне руку. Присутствовали Лефевр, Дюссельдорф, семейство Шоккемолле. Вскоре я буду представлен королю.
Хоффман помолчал, сел в кресло напротив узника.
— Хотите выпить? За успех?
Монбризон покачал головой.
— Значит, — задумчиво произнес он, — теперь у вас будут не только деньги, но и влияние, связи… Вы из безродного выскочки станете важной особой. И, возможно, титулованной?
Хоффман проглотил «выскочку» и кивнул.
— И, значит, у вас появится власть.
— Да, — тихо подтвердил Хоффман. Они смотрели друг другу в глаза.
Наконец оба отвели взгляд, и Хоффман еще тише повторил:
— Да, да. И скоро.
— А сейчас… Я догадаюсь сам. Сейчас вы попросите меня сочинить…
— Да, — снова шепнул Хоффман.
— Что-то вроде оды королю. В честь его могущества, невыразимой славы и торжества, которыми он осеняет всех подданных… Ведь именно это потребуется от вас, когда вас позовут к королю.
Хоффман кивнул. За дверью завозился Ваб, хрюкнул и снова затих. Пучеглазое морское чудище ткнулась безгубым ртом в стекло. Хоффман взглянул на нее поверх головы Монбризона и едва заметно вздрогнул от отвращения.
— Хорошо, — сказал Монбризон. — Не знаю, что из этого получится. Возможно, выйдет вместо оды сатира…
Хоффман молчал.
— Во всяком случае, я постараюсь. Повыгоднее продайте рукопись издателям — в них ведь теперь нет недостатка.
Хоффман достал платок и вытер взмокший лоб. Он ожидал продолжения, но его не было. Монбризон всегда писал наспех, как бы теряя стихи на ходу, как теряют безделушки. Хоффману удавалось придать его поэзии отточенность и завершенность. В принципе, они были соавторами, но имя Монбризона нигде и никогда не упоминалось.
— Когда будет нужна ода? — спросил Монбризон.
— Чем скорее, тем лучше.
— Через неделю?
— Может быть, раньше.
Монбризон кивнул.
— Я еще отблагодарю вас… — тихо сказал Хоффман.
— Пустяки. Стихи дешевле человеческой жизни, а вы спасли мне жизнь. После той дуэли меня ожидала виселица.
— Топор, — сказал Хоффман. — Теперь по новому указу о правах дворянства…
— Значит, нам прибавили прав.
— Пока только вам, — скромно ответил Хоффман.
Монбризон посмотрел в лицо Хоффмана. Его голос стал размеренным, как голос гипнотизера:
— Вы укрыли меня в своем дворце, Хоффман. Вы снабдили меня самым необходимым. Бумагой, чернилами. И этими превосходными собеседниками — рыбами, Вабом… Вы поступили благородно, как преданный искренний друг.
Хоффман внезапно побелел.
— Я предоставлю вам полную свободу сразу же, как только найду способ вывезти за пределы королевства. Вы же знаете,
Монбризон. Королю кажется, что он в окружении врагов. Столица наводнена шпионами. Наемные убийцы свободно ходят по улицам, не скрывая своего ремесла… А Ваб — он даже под пытками никому ничего не расскажет.
— Вы — тоже, Хоффман. Потому, что я еще нужен вам. А когда стану не нужен…
Хоффман резко поднялся.
— Вы в чем-нибудь нуждаетесь?
— Только в свободе.
— Я пришлю вам шампанского и фруктов! — сказал Хоффман, и вышел.
Закрылась дверь. Хоффман выругался, сжав кулаки. Ваб испуганно втянул голову в плечи, но Хоффман быстро прошел к выходу, поднялся по лестнице, нашел рычаг механизма. Стена провалилась, Хоффман глубоко вздохнул несколько раз. В конце коридора от стены отделилась бесшумная тень и двинулась за Хоффманом по пятам. Тень растворилась, только когда Хоффман вышел в коридор, который вел в апартаменты.
Хоффман кивнул ему и отправился к себе. Из каменной ниши в коридоре он вынул кенкет, зажег, и с лампой в одной руке и сигарой в другой неторопливо зашагал в глубину дворца. С каждым коридором, с каждой лестницей он уходил все дальше от центральной залы, и его одинокие шаги казались шагами призрака. Становилось все темнее и мрачнее. Звуки шагов глохли в грубо отесанных камнях, с потолка кое-где капала вода. Коридор вел все ниже, в запутанный лабиринт подземных комнат и переходов. Хоффман остановился в одном из темных проходов, постоял, прислушиваясь, повернулся к стене. Поднес лампу к камню и нащупал скрытый рычаг. Механизм издал визгливый скрежет и часть стены вдруг провалилась, открыв узкую лестницу. Хоффман ступил на нее, стены сомкнулись за ним. Лестница заканчивалась тяжелой массивной дверью. Хоффман очутился на пороге большой комнаты, залитой светом. Он погасил лампу, поставил ее на каменную полку и входа и хлопнул в ладоши. Казалось, в комнате никого не было, но через мгновенье в одном из углов, где стоял стол и несколько шкафов, послышалось сопенье и появилась мохнатая приземистая фигура. Низко пригибаясь и покачиваясь, она приблизилась к Хоффману; из покатых плеч приподнялась маленькая голова. На Хоффмана взглянул красный выкаченный глаз.
— Как дела, Ваб?
Ваб приподнял мягкую губу, обнажив желтый клык и хрюкнул. Хоффман легонько хлопнул Ваба по волосатому плечу. Ваб снова хрюкнул и поскакал в дальний конец комнаты, помогая себе руками. Там была еще одна дверь. Ваб открыл ее и Хоффман молча вошел. Комната, в которой он оказался, тоже была ярко освещена. В углу стояли письменный стол, урна для бумаг, в другом углу — кровать. Две стены были заняты высокими шкафами с книгами, третью украшали несколько пейзажей, а четвертая стена представляла собой стекло огромного аквариума: там в светло-зеленой полумгле шевелили плавниками пучеглазые рыбы, со дна тянулись вверх водоросли. Стекло аквариума было наполовину прикрыто тяжелой портьерой.
В кресле сидел худой, бледный, темноволосый человек. Хоффман встретил его взгляд, обернулся, кивнул Вабу — дверь закрылась.
— Добрый вечер, Монбризон.
— Ночь, Хоффман. Уже ночь, а не вечер.
— Тогда почему вы не спите?
— Потому что ждал вас.
— Откуда вы знали, что я приду?
— Здесь… — Монбризон обвел комнату взглядом, — если хорошо прислушиваться, бывает слышно, что творится во дворце. Это даже не звуки — вибрация камней.
— И что же вы слышали сегодня?
— Шум. У вас редко бывает так много гостей. Значит, случилось что-то важное.
— Чепуха, — после паузы сказал Хоффман. — Вы не могли ничего слышать.
Он сделал несколько шагов, искоса взглянул на письменный стол, заваленный бумагами.
— Но важное случилось, — проговорил он. — Сегодня я стал знаменитым. Первым поэтом королевства, если быть точным.
— Вы читали эту последнюю поэму?
— Да. Вольферман пожал мне руку. Присутствовали Лефевр, Дюссельдорф, семейство Шоккемолле. Вскоре я буду представлен королю.
Хоффман помолчал, сел в кресло напротив узника.
— Хотите выпить? За успех?
Монбризон покачал головой.
— Значит, — задумчиво произнес он, — теперь у вас будут не только деньги, но и влияние, связи… Вы из безродного выскочки станете важной особой. И, возможно, титулованной?
Хоффман проглотил «выскочку» и кивнул.
— И, значит, у вас появится власть.
— Да, — тихо подтвердил Хоффман. Они смотрели друг другу в глаза.
Наконец оба отвели взгляд, и Хоффман еще тише повторил:
— Да, да. И скоро.
— А сейчас… Я догадаюсь сам. Сейчас вы попросите меня сочинить…
— Да, — снова шепнул Хоффман.
— Что-то вроде оды королю. В честь его могущества, невыразимой славы и торжества, которыми он осеняет всех подданных… Ведь именно это потребуется от вас, когда вас позовут к королю.
Хоффман кивнул. За дверью завозился Ваб, хрюкнул и снова затих. Пучеглазое морское чудище ткнулась безгубым ртом в стекло. Хоффман взглянул на нее поверх головы Монбризона и едва заметно вздрогнул от отвращения.
— Хорошо, — сказал Монбризон. — Не знаю, что из этого получится. Возможно, выйдет вместо оды сатира…
Хоффман молчал.
— Во всяком случае, я постараюсь. Повыгоднее продайте рукопись издателям — в них ведь теперь нет недостатка.
Хоффман достал платок и вытер взмокший лоб. Он ожидал продолжения, но его не было. Монбризон всегда писал наспех, как бы теряя стихи на ходу, как теряют безделушки. Хоффману удавалось придать его поэзии отточенность и завершенность. В принципе, они были соавторами, но имя Монбризона нигде и никогда не упоминалось.
— Когда будет нужна ода? — спросил Монбризон.
— Чем скорее, тем лучше.
— Через неделю?
— Может быть, раньше.
Монбризон кивнул.
— Я еще отблагодарю вас… — тихо сказал Хоффман.
— Пустяки. Стихи дешевле человеческой жизни, а вы спасли мне жизнь. После той дуэли меня ожидала виселица.
— Топор, — сказал Хоффман. — Теперь по новому указу о правах дворянства…
— Значит, нам прибавили прав.
— Пока только вам, — скромно ответил Хоффман.
Монбризон посмотрел в лицо Хоффмана. Его голос стал размеренным, как голос гипнотизера:
— Вы укрыли меня в своем дворце, Хоффман. Вы снабдили меня самым необходимым. Бумагой, чернилами. И этими превосходными собеседниками — рыбами, Вабом… Вы поступили благородно, как преданный искренний друг.
Хоффман внезапно побелел.
— Я предоставлю вам полную свободу сразу же, как только найду способ вывезти за пределы королевства. Вы же знаете,
Монбризон. Королю кажется, что он в окружении врагов. Столица наводнена шпионами. Наемные убийцы свободно ходят по улицам, не скрывая своего ремесла… А Ваб — он даже под пытками никому ничего не расскажет.
— Вы — тоже, Хоффман. Потому, что я еще нужен вам. А когда стану не нужен…
Хоффман резко поднялся.
— Вы в чем-нибудь нуждаетесь?
— Только в свободе.
— Я пришлю вам шампанского и фруктов! — сказал Хоффман, и вышел.
Закрылась дверь. Хоффман выругался, сжав кулаки. Ваб испуганно втянул голову в плечи, но Хоффман быстро прошел к выходу, поднялся по лестнице, нашел рычаг механизма. Стена провалилась, Хоффман глубоко вздохнул несколько раз. В конце коридора от стены отделилась бесшумная тень и двинулась за Хоффманом по пятам. Тень растворилась, только когда Хоффман вышел в коридор, который вел в апартаменты.
3
На следующее утро Хоффман сидел у себя в кабинете и мрачно рассматривал две пригласительные записки: одна была от семейства Шоккемолле, другая — от графа Хеллерупа. Хоффман вызвал звонком одного из секретарей и велел заготовить письмо старику Шоккемолле с извинениями.
— "Я глубоко признателен, но по причинам, от меня не зависящим, вынужден отклонить ваше приглашение…" — что-нибудь в этом роде, — проговрил он.
— Все будет в порядке, — ответил тот. — Я напишу так, что они не найдут причин для обиды.
Хоффман с интересом взглянул на него.
— Что-то мне незнакомо ваше лицо… Как вас зовут?
— Квоке, сударь. Я только вторую неделю у вас.
— Хорошо, Квоке. Я велю, чтобы Хропп почаще присылал вас ко мне. Возможно, я сделаю вас личным секретарем по переписке.
Квоке удалился с глубоким поклоном. Хоффман вызвал Хроппа.
— Кто этот новый секретарь — Квоке?
— Студент-недоучка. Его приняли по протекции от принца.
— Это значит — от Лефевра, — проговорил Хоффман. — Да, теперь я вспомнил. Пусть этот Квоке разбирает мою корреспонденцию. Слышишь?
Хропп мрачно кивнул.
— А ты последи за ним.
На этот раз кивок Хроппа был более энергичным.
— "Я глубоко признателен, но по причинам, от меня не зависящим, вынужден отклонить ваше приглашение…" — что-нибудь в этом роде, — проговрил он.
— Все будет в порядке, — ответил тот. — Я напишу так, что они не найдут причин для обиды.
Хоффман с интересом взглянул на него.
— Что-то мне незнакомо ваше лицо… Как вас зовут?
— Квоке, сударь. Я только вторую неделю у вас.
— Хорошо, Квоке. Я велю, чтобы Хропп почаще присылал вас ко мне. Возможно, я сделаю вас личным секретарем по переписке.
Квоке удалился с глубоким поклоном. Хоффман вызвал Хроппа.
— Кто этот новый секретарь — Квоке?
— Студент-недоучка. Его приняли по протекции от принца.
— Это значит — от Лефевра, — проговорил Хоффман. — Да, теперь я вспомнил. Пусть этот Квоке разбирает мою корреспонденцию. Слышишь?
Хропп мрачно кивнул.
— А ты последи за ним.
На этот раз кивок Хроппа был более энергичным.
4
Дворец Хоффмана стоял среди пустынной мрачной равнины, в нескольких милях от города. Вокруг дворца был парк. По парку протекал ручей, образовывавший пруд. Вокруг пруда были сооружены деревянные и каменные беседки, к которым вели хорошо утоптанные дорожки. Слуг во дворце немного, все они — надежные, проверенные люди. И дворец, если в нем не было гостей, всегда казался пустым и заброшенным.
Расчленяя равнину на клинья, к дому вело несколько дорог, обсаженных деревьями.
В сумерки по самой заброшенной из этих дорог ехала карета. Не доезжая мили до дворца, кучер свернул к обочине и остановил лошадей. Он слез с козел, подошел к дверце кареты. В окошке показалось женское лицо под вуалью.
— Не нравится мне это место, — сказал кучер.
— Другого здесь нет, — ответила женщина.
На дороге со стороны дворца показалась фигура всадника. Он подъехал, спешился, передал поводья кучеру.
— Я немного опоздал, — сказал он, подходя к окошку кареты.
— Пустяки, — ответила женщина, приоткрыв дверцу.
— Новостей пока нет. Я еще не успел обследовать весь дом, но теперь уверен, что он не так безобиден, как может показаться случайному гостю. По крайней мере, в доме есть потайные помещения. Хоффман ходил туда вчера поздно вечером, но проследить мне не удалось.
— Где он сейчас?
— Поехал на прием к графу Хеллерупу. Ему также было прислано приглашение от Шоккемолле, но он отказался, я сам писал ответ.
— Да? — удивилась женщина. — Не означает ли это, что он в чемто заподозрил вас и хочет проверить, вызвав на какие-то действия?
— Не думаю. Но учту ваше предположение.
— Это все?
— Все.
— Хорошо. Проследите, куда он ходит по ночам. Но будьте осторожны… — она протянула перетянутый тесьмой кошель, набитый монетами.
— До встречи, — всадник спрятал кошель, вскочил в седло и поскакал назад.
Расчленяя равнину на клинья, к дому вело несколько дорог, обсаженных деревьями.
В сумерки по самой заброшенной из этих дорог ехала карета. Не доезжая мили до дворца, кучер свернул к обочине и остановил лошадей. Он слез с козел, подошел к дверце кареты. В окошке показалось женское лицо под вуалью.
— Не нравится мне это место, — сказал кучер.
— Другого здесь нет, — ответила женщина.
На дороге со стороны дворца показалась фигура всадника. Он подъехал, спешился, передал поводья кучеру.
— Я немного опоздал, — сказал он, подходя к окошку кареты.
— Пустяки, — ответила женщина, приоткрыв дверцу.
— Новостей пока нет. Я еще не успел обследовать весь дом, но теперь уверен, что он не так безобиден, как может показаться случайному гостю. По крайней мере, в доме есть потайные помещения. Хоффман ходил туда вчера поздно вечером, но проследить мне не удалось.
— Где он сейчас?
— Поехал на прием к графу Хеллерупу. Ему также было прислано приглашение от Шоккемолле, но он отказался, я сам писал ответ.
— Да? — удивилась женщина. — Не означает ли это, что он в чемто заподозрил вас и хочет проверить, вызвав на какие-то действия?
— Не думаю. Но учту ваше предположение.
— Это все?
— Все.
— Хорошо. Проследите, куда он ходит по ночам. Но будьте осторожны… — она протянула перетянутый тесьмой кошель, набитый монетами.
— До встречи, — всадник спрятал кошель, вскочил в седло и поскакал назад.
5
У графа Хеллерупа собрался избранный кружок эстетов, меценатов, законодателей литературных мод. Единственным исключением был опустившийся, спившийся критик Лаупгейм. Когда — то известный своими острыми статьями, любимец читающей публики, он растерял всех своих бывших друзей и покровителей, и граф Хеллеруп был одним из последних, чьим расположением Лаупгейм еще пользовался. Оживление, вызванное в начале вечера появлением Августа Хоффмана, к концу сменилось тупой, бессмысленной скукой. Молодой граф нес околесицу о смысле искусства, двое-трое гостей уныло слушали его. Довольно пьяный Лаупгейм с мрачным видом подошел к Хоффману:
— Вы написали прекрасную поэму.
Хоффман кивнул с вялой улыбкой. Он давно уже искал благовидный предлог для того, чтобы уйти. Несколько слов полусумасшедшего критика, кажется, могли помочь ему в этом.
— Выбранная тема, сюжет… — пробурчал Лаупгейм, — все свидетельствует о недюжинном таланте.
Хоффман поклонился и раскрыл было рот, чтобы громко сослаться на головную боль, но следующая фраза старика поразила его.
— Что же касается стиля… То, сдается мне, вы повторяете одного малоизвестного поэта.
— Вот как?
— Да. Монбризона, если вам известно это имя.
— Нет, я не слышал о нем.
— Странно. Его история наделала тогда много шума. Он вызвал на дуэль маркиза Делакура и смертельно ранил его. Маркиз умер на руках короля.
— Я всегда был далек от суеты света… — пробормотал Хоффман.
— Возможно, эта история прошла мимо меня… Я слишком много времени и сил тратил на литературные занятия.
Лаупгейм молчал с прежней мрачностью, но под его пронзительным взглядом Хоффман слегка похолодел.
— Этого поэта, конечно, казнили? — спросил он, торопясь прервать паузу.
— Нет. Ходили слуги, что он то ли отравился, то ли тайно покинул пределы королевства. Его стихи еще долгое время ходили в списках…
Хоффман пробормотал что-то вроде "благодарю за беседу" и хотел откланяться, но появление новых лиц снова задержало его: вошли Лефевр и Марианна Леви.
— Вот и наш гений, Мари! — громко сказал Лефевр, приближаясь. Хоффман почувствовал, что может попасть сейчас в неприятную ситуацию, но отступать было поздно.
— Вы, кажется, о чем-то беседовали? — спросила фаворитка, взглянув на Лаупгейма и — с интересом — на Хоффмана.
— Мы… да, о… — начал было Хоффман.
— Мы вспоминали Монбризона, — заявил Лаупгейм очень некстати: ему, как, впрочем, и Хоффману, было хорошо известно об истинных причинах ссоры между маркизом и Монбризоном. — Представьте себе, нашему мэтру ничего не известно об этой истории.
— Неужели? — Марианна Леви повернулась к Хоффману.
— Увы, — ответил тот. — В то время мне было не до историй, точнее, не до светских ссор, а тем более сплетен.
— Вы неудачно выразились, дорогой мой, — поспешно вставил Лефевр. — Следовало просто сказать: я ничего не знал.
— А я слышала… — проговорила Марианна, глядя Хоффману в глаза, но тут же замолчала, но окончание фразы как бы передалось Хоффману без слов: "…что вы были не только знакомы с Монбирзоном, но даже дружили с ним". К счастью, опять вмешался Лефевр:
— Старая и дурацкая история! Не понимаю, почему вы ее вспомнили.
— Господин Лаупгейм заметил, что стиль моей поэмы напоминает поэзию Монбризона, — натянуто улыбнулся Хоффман.
— Очень напоминает, — мрачно подтвердил старый критик.
— Возможно, — смягчилась Марианна. — Но еще более возможно, и даже очевидно, что наш старый друг Лаупгейм — как это? — "чертовски пьян".
Лефевр воспользовался возникшей разрядкой и сказал Хоффману несколько слов, которые были как бы прелюдией к аудиенции с принцем. Принц прочел поэму. Принц очень доволен. Вольферману пора уступить свое место у трона. Хоффман немного успокоился: на Лаупгейма после слов фаворитки перестали обращать внимание. Хоффман впервые увидел Марианну Леви так близко. Она ему не понравилась. В ней не было утонченной светской красоты, не было, кажется, вообще ничего особенного, кроме, может быть, выражения лица — равнодушного и холодного; губы неуловимо меняли это выражение, придавая лицу то насмешливость, то презрительность, то — и Хоффман заметил это — беззащитность и усталость. Чем дольше Хоффман глядел на нее, тем привлекательнее и недоступнее она казалась. К концу вечера у него закружилась голова — как тогда, в день триумфа, — но не легко и приятно, а почти болезненно. Ради этой женщины, подумал он, Монбризону стоило рисковать головой. В один из моментов Марианна Леви бросила на него такой взгляд, что Хоффман почти поверил в себя, но Лефевр завладел всеобщим вниманием, заговорив о спорных вопросах поэзии. Граф Хеллеруп снова понес чепуху и Хоффман наконец раскланялся.
— Вы написали прекрасную поэму.
Хоффман кивнул с вялой улыбкой. Он давно уже искал благовидный предлог для того, чтобы уйти. Несколько слов полусумасшедшего критика, кажется, могли помочь ему в этом.
— Выбранная тема, сюжет… — пробурчал Лаупгейм, — все свидетельствует о недюжинном таланте.
Хоффман поклонился и раскрыл было рот, чтобы громко сослаться на головную боль, но следующая фраза старика поразила его.
— Что же касается стиля… То, сдается мне, вы повторяете одного малоизвестного поэта.
— Вот как?
— Да. Монбризона, если вам известно это имя.
— Нет, я не слышал о нем.
— Странно. Его история наделала тогда много шума. Он вызвал на дуэль маркиза Делакура и смертельно ранил его. Маркиз умер на руках короля.
— Я всегда был далек от суеты света… — пробормотал Хоффман.
— Возможно, эта история прошла мимо меня… Я слишком много времени и сил тратил на литературные занятия.
Лаупгейм молчал с прежней мрачностью, но под его пронзительным взглядом Хоффман слегка похолодел.
— Этого поэта, конечно, казнили? — спросил он, торопясь прервать паузу.
— Нет. Ходили слуги, что он то ли отравился, то ли тайно покинул пределы королевства. Его стихи еще долгое время ходили в списках…
Хоффман пробормотал что-то вроде "благодарю за беседу" и хотел откланяться, но появление новых лиц снова задержало его: вошли Лефевр и Марианна Леви.
— Вот и наш гений, Мари! — громко сказал Лефевр, приближаясь. Хоффман почувствовал, что может попасть сейчас в неприятную ситуацию, но отступать было поздно.
— Вы, кажется, о чем-то беседовали? — спросила фаворитка, взглянув на Лаупгейма и — с интересом — на Хоффмана.
— Мы… да, о… — начал было Хоффман.
— Мы вспоминали Монбризона, — заявил Лаупгейм очень некстати: ему, как, впрочем, и Хоффману, было хорошо известно об истинных причинах ссоры между маркизом и Монбризоном. — Представьте себе, нашему мэтру ничего не известно об этой истории.
— Неужели? — Марианна Леви повернулась к Хоффману.
— Увы, — ответил тот. — В то время мне было не до историй, точнее, не до светских ссор, а тем более сплетен.
— Вы неудачно выразились, дорогой мой, — поспешно вставил Лефевр. — Следовало просто сказать: я ничего не знал.
— А я слышала… — проговорила Марианна, глядя Хоффману в глаза, но тут же замолчала, но окончание фразы как бы передалось Хоффману без слов: "…что вы были не только знакомы с Монбирзоном, но даже дружили с ним". К счастью, опять вмешался Лефевр:
— Старая и дурацкая история! Не понимаю, почему вы ее вспомнили.
— Господин Лаупгейм заметил, что стиль моей поэмы напоминает поэзию Монбризона, — натянуто улыбнулся Хоффман.
— Очень напоминает, — мрачно подтвердил старый критик.
— Возможно, — смягчилась Марианна. — Но еще более возможно, и даже очевидно, что наш старый друг Лаупгейм — как это? — "чертовски пьян".
Лефевр воспользовался возникшей разрядкой и сказал Хоффману несколько слов, которые были как бы прелюдией к аудиенции с принцем. Принц прочел поэму. Принц очень доволен. Вольферману пора уступить свое место у трона. Хоффман немного успокоился: на Лаупгейма после слов фаворитки перестали обращать внимание. Хоффман впервые увидел Марианну Леви так близко. Она ему не понравилась. В ней не было утонченной светской красоты, не было, кажется, вообще ничего особенного, кроме, может быть, выражения лица — равнодушного и холодного; губы неуловимо меняли это выражение, придавая лицу то насмешливость, то презрительность, то — и Хоффман заметил это — беззащитность и усталость. Чем дольше Хоффман глядел на нее, тем привлекательнее и недоступнее она казалась. К концу вечера у него закружилась голова — как тогда, в день триумфа, — но не легко и приятно, а почти болезненно. Ради этой женщины, подумал он, Монбризону стоило рисковать головой. В один из моментов Марианна Леви бросила на него такой взгляд, что Хоффман почти поверил в себя, но Лефевр завладел всеобщим вниманием, заговорив о спорных вопросах поэзии. Граф Хеллеруп снова понес чепуху и Хоффман наконец раскланялся.
6
Монбризон уже не считал дни, проведенные в подземелье. Над потолоком еще тремя слоями располагались помещения дворца, и эта мысль приводила его в уныние. Каменные стены глухи и холодны. За дверью хрюкает и копошится Ваб — выродок, которого не умертвили при рождении, а заботливо вскормили и вырастили монахи странного ордена Гроба Господня — прежние хозяева дворца. Монбризон ходит вдоль стен. Хвалебная ода в честь короля — хороша ли она, или плоха — почти закончена. Монбризон не ждет вдохновения. Все, что у него еще осталось — это неугасимый огонь в груди, и только бумага и перо способны хотя бы на несколько часов увести творца из этой каменной темницы…
В коридоре темно и мрачно. Хропп держит лампу, Хоффман идет за ним. Они останавливаются одновременно.
— Итак, ты понял, — говорит Хоффман. — Передашь ему эти книги и несколько минут поговоришь с ним. Безразлично, о чем. Я буду ждать.
Хропп кивает с мрачным, обычным для него, видом, нажимает потайной рычаг и оказывается на лестнице. Огонек лампы обрисовывает его плечи и голову, освещает неровные стены. Стена смыкается, как вода. Хоффман курит сигару, роняя пепел на пол. Снова появляется Хропп.
— Ты говорил?
— Да, хозяин.
— Может быть, ты говорил недостаточно громко?
— Я едва не охрип и перепугал Ваба.
Хоффман усмехается. Монбризон лжет: там ничего не слышно, стены надежны, как Ваб.
— Хропп… Ты не боишься ада?..
Они уходят. Едва затихают звуки шагов, как из другого конца коридора появляется человек. В руках у него — потайной фонарь с задвижкой. Луч фонаря скачет по полу и стенам и замирает там, где только что беседовали Хоффман и Хропп. Человек неуверенной рукой ищет рычаг. Стена внезапно проваливается. Человек входит, добирается до металлической двери и долго осматривает ее. Прислушивается. Потом выходит. Тень его, упругая, как кошка, снова скачет вдоль стены, потом коридор снова погружается в беспросветный мрак.
В коридоре темно и мрачно. Хропп держит лампу, Хоффман идет за ним. Они останавливаются одновременно.
— Итак, ты понял, — говорит Хоффман. — Передашь ему эти книги и несколько минут поговоришь с ним. Безразлично, о чем. Я буду ждать.
Хропп кивает с мрачным, обычным для него, видом, нажимает потайной рычаг и оказывается на лестнице. Огонек лампы обрисовывает его плечи и голову, освещает неровные стены. Стена смыкается, как вода. Хоффман курит сигару, роняя пепел на пол. Снова появляется Хропп.
— Ты говорил?
— Да, хозяин.
— Может быть, ты говорил недостаточно громко?
— Я едва не охрип и перепугал Ваба.
Хоффман усмехается. Монбризон лжет: там ничего не слышно, стены надежны, как Ваб.
— Хропп… Ты не боишься ада?..
Они уходят. Едва затихают звуки шагов, как из другого конца коридора появляется человек. В руках у него — потайной фонарь с задвижкой. Луч фонаря скачет по полу и стенам и замирает там, где только что беседовали Хоффман и Хропп. Человек неуверенной рукой ищет рычаг. Стена внезапно проваливается. Человек входит, добирается до металлической двери и долго осматривает ее. Прислушивается. Потом выходит. Тень его, упругая, как кошка, снова скачет вдоль стены, потом коридор снова погружается в беспросветный мрак.
7
У Марианны Леви узкие руки, тонкие брови, темные глаза. У нее фиолетовые волосы. Марианна Леви знает себе цену: она родилась и выросла в предместье, потеряла родителей, работала служанкой и прачкой, попала в бордель, и там началось ее возвышение. Ее расположения добивались. И она поднималась все выше и выше, пока не стала второй дамой королевства. Первая дама — сама королева. Из-за Марианны Леви дрались на дуэлях студенты и офицеры, поэты и министры, из-за нее стрелялись, бросали жен и детей. Но не было среди них ни одного, кто мог бы похвастаться взаимностью. Единственный человек, которого она почти полюбила
— казнен. Или умер на чужбине. Или заточен в подземелье. Марианна Леви — жестокий ребенок, узнавший правила взрослой игры.
На приеме у принца Хоффман прочел несколько новых стихов. Стихи были хорошими, но отнюдь не гениальными. Впрочем, это позволило Хоффману не сосредоточивать внимание общества и его высочества на своей персоне. Это позволило Марианне Леви быть милостивой с ним.
— Лаупгейма, конечно, можно не слушать, но у него огромный опыт и безошибочное чутье. Конечно, он уже стар и выпивает безо всякой меры…
— С Лаупгеймом можно поспорить: то, что он принял за стиль Монбризона на самом деле является стилем эпохи. Стиль молодых поэтов отличается от стиля стариков. Возможно, Лаупгейм просто отстал от жизни.
— Конечно, это не лишено смысла. Но ведь речь, насколько я понимаю, идет об индивидуальных особенностях письма.
— Вы хотите сказать, что Лаупгейм прав?.. Но это означало бы, что я пользуюсь никому не известными стихами Монбризона. Простите, но для меня это звучит слишком оскорбительно. Разсе мои стихи не публиковались раньше?
— Я не хотела вас обидеть, — Марианна касается рукой руки Хоффмана. — Я просто хотела бы разобраться во всем. Самостоятельно.
Хоффман вздрагивает от прикосновения.
— Следовательно, вы все-таки подозреваете меня в том, что я…
— Нет, — Марианна Леви едва заметно улыбается своими выразительными губами. — Возможно, вы сами себя подозреваете… Скажите, вы действительно не были знакомы с Монбризоном?
— Конечно, мы были знакомы. Но это еще не повод обвинять меня в… в подражательстве.
— Тем не менее, Лаупгейм обвиняет. И делает это вовсеуслышание, везде, где появляется, везде, где находится хотя бы один человек, готовый его слушать.
Принц выражает неудовольствие. Ему не нравится интимный характер их беседы. Ему не нравятся также некоторые вольности в поведении этого выскочик, баловня судьбы. Марианна Леви оставляет Хоффмана на попечение графа Хеллерупа и Лефевра.
— Быть кумиром не так-то просто, дружище, — говорит Лефевр. — Сегодня от вас ожидали большего.
— Я работаю над одой, — отрывисто отвечает Хоффман. — Она дается мне нелегко.
— Желаю удачи. Помните, что угодить королю еще труднее, чем принцу. Все ждут от вас нового шедевра.
Хоффман кланяется, ощущая, как в груди поднимается глухая ненависть. Теперь он куда лучше понимает Монбризона, враждовавшего с высшим светом. Марианна Леви улыбается ему издалека — одними глазами.
— казнен. Или умер на чужбине. Или заточен в подземелье. Марианна Леви — жестокий ребенок, узнавший правила взрослой игры.
На приеме у принца Хоффман прочел несколько новых стихов. Стихи были хорошими, но отнюдь не гениальными. Впрочем, это позволило Хоффману не сосредоточивать внимание общества и его высочества на своей персоне. Это позволило Марианне Леви быть милостивой с ним.
— Лаупгейма, конечно, можно не слушать, но у него огромный опыт и безошибочное чутье. Конечно, он уже стар и выпивает безо всякой меры…
— С Лаупгеймом можно поспорить: то, что он принял за стиль Монбризона на самом деле является стилем эпохи. Стиль молодых поэтов отличается от стиля стариков. Возможно, Лаупгейм просто отстал от жизни.
— Конечно, это не лишено смысла. Но ведь речь, насколько я понимаю, идет об индивидуальных особенностях письма.
— Вы хотите сказать, что Лаупгейм прав?.. Но это означало бы, что я пользуюсь никому не известными стихами Монбризона. Простите, но для меня это звучит слишком оскорбительно. Разсе мои стихи не публиковались раньше?
— Я не хотела вас обидеть, — Марианна касается рукой руки Хоффмана. — Я просто хотела бы разобраться во всем. Самостоятельно.
Хоффман вздрагивает от прикосновения.
— Следовательно, вы все-таки подозреваете меня в том, что я…
— Нет, — Марианна Леви едва заметно улыбается своими выразительными губами. — Возможно, вы сами себя подозреваете… Скажите, вы действительно не были знакомы с Монбризоном?
— Конечно, мы были знакомы. Но это еще не повод обвинять меня в… в подражательстве.
— Тем не менее, Лаупгейм обвиняет. И делает это вовсеуслышание, везде, где появляется, везде, где находится хотя бы один человек, готовый его слушать.
Принц выражает неудовольствие. Ему не нравится интимный характер их беседы. Ему не нравятся также некоторые вольности в поведении этого выскочик, баловня судьбы. Марианна Леви оставляет Хоффмана на попечение графа Хеллерупа и Лефевра.
— Быть кумиром не так-то просто, дружище, — говорит Лефевр. — Сегодня от вас ожидали большего.
— Я работаю над одой, — отрывисто отвечает Хоффман. — Она дается мне нелегко.
— Желаю удачи. Помните, что угодить королю еще труднее, чем принцу. Все ждут от вас нового шедевра.
Хоффман кланяется, ощущая, как в груди поднимается глухая ненависть. Теперь он куда лучше понимает Монбризона, враждовавшего с высшим светом. Марианна Леви улыбается ему издалека — одними глазами.
8
Хоффман вошел к Монбризону, когда тот, лежа на кровати, в сотый или тысячный раз рассматривал потолок.
— Я хочу поговорить с вами.
— О чем?
— О Марианне Леви.
Монбризон вскочил:
— Какая сейчас погода?
— Что? Погода?.. Ах, да… Дождь.
— Самое подходящее время. Вечер — и дождь. Если бы я был свободен, я знал бы, что нужно делать.
Он помолчал, привычно шагая по комнате.
— Вы были на приеме?
— Пока — только у принца.
— И встретились там с Марианной?
— Да.
— Так. Значит, вы — ее сто первая жертва.
— Ничего подобного. Она, конечно, производит впечатление, но…
Монбризон остановился, взглянул на Хоффмана боком, склонив голову.
— Вам остается лишь тихо страдать… Вам понадобятся новые стихи. Боюсь, что их вы будете писать самостоятельно.
Монбризон постоял, ожидая ответа. Хоффман молчал.
— Может быть, — наконец проскрипел он. — Может быть, и стихи… Послушайте, я помог бы вам бежать уже в ближайшую ночь, но теперь, когда Марианна Леви…
— Да?
— Теперь я думаю, что вы, Монбризон, оказавшись на свободе, первым делом начнете разыскивать ее. И это станет началом конца. Не только вашего, но и моего.
Монбризон покачал головой.
— Я чувствовал, что для меня все кончено. Я почувствовал это еще тогда, когда впервые пошел сюда — вернее, меня ввели, поскольку на глазах была повязка. А теперь — теперь я уверен в этом.
Хоффман подошел к письменному столу, рассеянно гланул на исписанные листы. Потом тихо спросил:
— Вы любили ее?
— Точнее, ненавидел.
— Кажется, я понимаю, почему она говорила со мной так, будто ей известно гораздо больше… Вы когда-нибудь говорили с ней обо мне?
— Нет.
— И все же она подозревает меня. И вдобавок этот Лаупгейм…
— Лаупгейм? Литературный критик?
— Да. Он распускает слухи, будто я выдаю чужие стихи за свои. Ваши стихи, Монбризон.
Монбризон натянуто рассмеялся и повторил:
— Это конец.
Хоффман взял со стола несколько переписанных набело листов. И, уже уходя, сказал:
— Да, но чей конец? Неизвестно.
— Вы спятили, Хоффман! — крикнул Монбризон ему в спину. — Уж лучше выдайте меня королю!..
Хоффман опустил голову и молча закрыл за собой дверь.
— Я хочу поговорить с вами.
— О чем?
— О Марианне Леви.
Монбризон вскочил:
— Какая сейчас погода?
— Что? Погода?.. Ах, да… Дождь.
— Самое подходящее время. Вечер — и дождь. Если бы я был свободен, я знал бы, что нужно делать.
Он помолчал, привычно шагая по комнате.
— Вы были на приеме?
— Пока — только у принца.
— И встретились там с Марианной?
— Да.
— Так. Значит, вы — ее сто первая жертва.
— Ничего подобного. Она, конечно, производит впечатление, но…
Монбризон остановился, взглянул на Хоффмана боком, склонив голову.
— Вам остается лишь тихо страдать… Вам понадобятся новые стихи. Боюсь, что их вы будете писать самостоятельно.
Монбризон постоял, ожидая ответа. Хоффман молчал.
— Может быть, — наконец проскрипел он. — Может быть, и стихи… Послушайте, я помог бы вам бежать уже в ближайшую ночь, но теперь, когда Марианна Леви…
— Да?
— Теперь я думаю, что вы, Монбризон, оказавшись на свободе, первым делом начнете разыскивать ее. И это станет началом конца. Не только вашего, но и моего.
Монбризон покачал головой.
— Я чувствовал, что для меня все кончено. Я почувствовал это еще тогда, когда впервые пошел сюда — вернее, меня ввели, поскольку на глазах была повязка. А теперь — теперь я уверен в этом.
Хоффман подошел к письменному столу, рассеянно гланул на исписанные листы. Потом тихо спросил:
— Вы любили ее?
— Точнее, ненавидел.
— Кажется, я понимаю, почему она говорила со мной так, будто ей известно гораздо больше… Вы когда-нибудь говорили с ней обо мне?
— Нет.
— И все же она подозревает меня. И вдобавок этот Лаупгейм…
— Лаупгейм? Литературный критик?
— Да. Он распускает слухи, будто я выдаю чужие стихи за свои. Ваши стихи, Монбризон.
Монбризон натянуто рассмеялся и повторил:
— Это конец.
Хоффман взял со стола несколько переписанных набело листов. И, уже уходя, сказал:
— Да, но чей конец? Неизвестно.
— Вы спятили, Хоффман! — крикнул Монбризон ему в спину. — Уж лучше выдайте меня королю!..
Хоффман опустил голову и молча закрыл за собой дверь.
9
Хоффман стоял в кабинете, лицом к окну, глядя, как дождь волнами набегает на стекла.
Неслышно вошел Хропп и остановился в ожидании.
Неслышно вошел Хропп и остановился в ожидании.