Смит Кордвейнер. Бульвар Альфа Ральфа

Смит Кордвейнер
Бульвар Альфа Ральфа

   Кордвейнер СМИТ
   БУЛЬВАР АЛЬФА РАЛЬФА
   Все мы упивались счастьем в те годы. Все - и особенно молодые. Это были первые годы Возрождения человечества, когда Содействие начало щедро тратить деньги на реконструкцию старых культур, старых языков и даже треволнений тех старых времен, когда неизбывное вечное стремление к совершенству доводило наших предков до самоубийства. А теперь под руководством Повелителя Джестокоста и Повелительницы Элис Мор начали воскрешать древние цивилизации: они поднимались со дна Реки Времени, постепенно всплывая и показываясь частично, как огромные айсберги.
   Мне очень хотелось отправиться на один из таких айсбергов. Вместе с Вирджинией мы заглядывали в глазок машины времени и наблюдали победу над холерой в Тасмании: тасманийцы танцевали на улицах своих городов, потому что им уже не от чего было прятаться и нечего бояться.
   Все вокруг нас было наполнено удивительной жизненной силой. Мужчины и женщины много и упорно трудились, чтобы вернуться в менее совершенный мир своих предков.
   Я немедля лег в медицинский центр, чтобы стать французом. Конечно, я не забыл свою прошлую жизнь, но это уже не имело значения. Вирджиния тоже стала француженкой, и оба мы предвкушали радость совместной жизни, которая представлялась нам прекрасным спелым фруктом в саду вечного лета. Теперь мы понятия не имели о том, когда умрем.
   В прошлой жизни я мог ложиться спать с мыслью о том, что правительство отпустило мне четыреста лет, из которых осталось еще триста семьдесят четыре, потом инъекции струна прекратятся, и я умру. Содействие зорко следило за благополучием Человечества. Мы доверяли Повелителю Джестокосту и Повелительнице Мор, зная, что не станем жертвами чьей-то игры и чьих-то интриг. Теперь же могло случиться все что угодно. Все устройства, оберегавшие нас на каждом шагу, были отключены. На волю были выпущены болезни. Любя, надеясь и веря в свою удачу, я мог прожить и тысячу лет. А мог умереть и завтра. Я был теперь совершенно свободен.
   Мы наслаждались каждым мгновением жизни. Вирджиния принесла первую со времен падения Старого мира французскую газету. Мы сразу же нашли в ней много приятного, даже в объявлениях. Правда, кое-какие области культуры было трудно реконструировать. Например, о еде ничего не было известно, кроме некоторых названий блюд. Но работавшие в движении Возрождения постоянно сообщали новые факты истории, что вселяло в нас надежду. Мы понимали, что у нас теперь все стало иначе.
   Возьмем, к примеру, Вирджинию. Раньше ее звали Менерима, это имя было кодовым звуковым сигналом ее места и времени рождения. Она была маленькой, почти круглолицей, плотной, вся голова в каштановых завитках, глаза такие карие, что в них тонул солнечный свет. Я раньше знал ее хорошо, но теперь мне казалось, что недостаточно. Я много раз виделся с ней, но то, какой она мне представлялась, не шло из глубины моего сердца, как теперь, когда мы встретились с ней после своего превращения.
   Я рад был встрече с подругой, мы говорили на старом простом языке, но слова застревали у меня в горле, потому что это была уже не Менерима, а какая-то древняя красавица, странная и неповторимая, которая как будто заблудилась в нашем мире.
   - Как тебя теперь зовут? - Я сказал эту фразу на чистом старом французском языке.
   - Меня зовут Вирджиния, - ответила она на том же языке.
   Я посмотрел на нее и сразу же влюбился раз и навсегда. В ней было что-то сильное, дикое, спрятанное в глубине ее нежного и молодого женского тела. Как будто сама судьба говорила со мной этими лучистыми карими глазами, которые вопрошали меня уверенно и в то же время удивленно. Точно так мы оба вопрошали окружавший нас новый мир.
   - Можно? - спросил я, предлагая ей руку, чему меня научили уроки под гипнозом.
   Она взяла меня за руку и мы пошли прочь от больницы. Я весело мурлыкал себе под нос первую пришедшую на ум мелодию. Вирджиния нежно прижалась ко мне, улыбнулась и спросила:
   - Это что? Ты знаешь, что это?
   Слова легко слетали с моих уст, я пел очень доверительно, пряча лицо в ее кудрявых волосах, французскую песенку, подаренную мне Возрождением. В ней пелось о девушке, которую герой встретил на Мартинике. Она не была ни богатой, ни элегантной, но зато обладала удивительными лучистыми глазами.
   Вдруг слова иссякли:
   - Мне кажется, я забыл, как дальше. Помню только, что песня называется "Макуба", и это слово связано с прекрасным островом, который французы называли Мартиникой.
   - Я знаю, где это! - воскликнула Вирджиния. В нее были вложены те же воспоминания, что и в меня. - Мартинику можно было бы увидеть из Космопорта!
   И неожиданно для себя мы вернулись в нашу прежнюю жизнь. Мы знали, что Космопорт возвышается на двенадцать миль над самой крайней восточной точкой нашего маленького континента. Там, на самом верху, трудились наши правители, управляя машинами, которые теперь уже для нас с Вирджинией не имели значения. Там же стояли на приколе и шептались о своем славном прошлом космические корабли. Я видел фотографии Космопорта, но никогда не был там. Я даже никогда не видел людей, которые там побывали. И зачем нам туда идти? Нас, может, и не ждут. К тому же, все можно увидеть через глазок машины пространства. Со стороны Менеримы - такой родной маленькой Менеримы - было совершеннейшей глупостью желание увидеть Космопорт. Я подумал, что в том мире, куда мы с ней решили вернуться, все было не так уж безоблачно и безопасно.
   Вирджиния, новая Менерима, заговорила на нашем общечеловеческом языке, но тут же перешла на французский:
   - Моя тетя, - сказала она, имея в виду любую из своих родственниц, потому что понятие "тетя" не существовало уже несколько тысячелетий, была верующей. Она водила меня к Абба-динго. Она считала, что получив его благословение, я обрету удачу.
   Я был удивлен, и обеспокоен: оказывается, эта девушка была иной по сравнению с другими людьми еще до того, как началось Возрождение. Абба-динго был устаревшим компьютером, находившимся на одной из колонн, которые поддерживали Космопорт, и гомункулы считали, что это не что иное, как Бог, которому нужно поклоняться. Люди ходили к Абба-динго очень редко: это считалось утомительным, скучным и даже вульгарным.
   Или это было раньше? Теперь ведь все изменилось. Стараясь не проявить раздражение в голосе, я спросил ее:
   - А какой он?
   Она засмеялась, и в ее смехе было что-то такое, что заставило меня вздрогнуть. Если у Менеримы были секреты, то что же теперь можно сказать о Вирджинии? Я чуть не возненавидел судьбу, которая бросила нас в объятия друг друга, и заставила меня почувствовать, что прикосновение ее руки к моей - единственная связь с вечностью.
   Она улыбнулась, вместо того, чтобы ответить на мой вопрос. Дороги туда ремонтировали, и мы последовали на аппарель, опустившую нас на верхний ярус "подземки", где разрешалось ходить всем: и людям, и гоминидам, и гомункулам.
   Мне не нравилось все это: я никогда не уезжал на расстояние более двадцати минут езды от дома. Вокруг нас толпилось много гоминидов, которые хоть и были людьми, давно изменились, чтобы приспособиться к условиям жизни тех планет, которые стали их домом. Гомункулы же казались нам, людям, особенно омерзительными, хотя среди них часто встречались и очень красивые; превращенные из животных в людей, они, как и машины, работали там, где не согласился бы работать ни один человек. Ходили слухи, что некоторые из них были созданы из настоящих людей, но мне не хотелось вникать в это, просто у меня не было ни малейшего желания видеть себя и Вирджинию в их обществе.
   Она держала меня за руку. Когда мы опустились туда, где было полным-полно этих существ, я высвободил свою руку и обнял ее за плечи, прижимая к себе. Было светло, даже светлее, чем днем, но отовсюду веяло опасностью, а может, мне это казалось из-за ужасных существ, окружавших нас. В этот момент я не мог расстаться со своей вновь обретенной любовью, мне казалось, что вернувшись в свою квартиру, я потеряю ее навсегда. Новая жизнь имела привкус опасности.
   На самом же деле все вокруг было вполне обыденным: множество машин в облике человека и просто машин - а также совсем не опасные, державшиеся поодаль от нас гоминиды и гомункулы, внешне совсем не отличавшиеся от людей. Очень красивая девушка бросила на меня дерзкий, умный, провоцирующий взгляд, который мне совсем не понравился. Она флиртовала со мной совершенно открыто. Я подозревал, что раньше она была собачонкой. Среди гомункулов есть такие, которые претендуют на всякого рода человеческие свободы. У них даже есть свой философ (бывшая собака), который разработал концепцию, заключающуюся в том, что собаки - самые древние существа, живущие бок о бок с людьми, и поэтому обязательно должны иметь право на особые привилегии. Когда я услышал это, мне стало ужасно смешно: я представил себе собаку, которая приняла облик Сократа. Здесь же, на верхнем ярусе "подземки", мне уже не было смешно. Что, если вот такая бывшая собака начнет здесь вести себя вызывающе? Убить ее? Но тогда неприятности с законом, встреча с субкомиссаром Содействия.
   Вирджиния же ничего не замечала. Она забросала меня вопросами о верхнем ярусе "подземки". Я был здесь раньше только один раз в весьма юном возрасте и мало что помнил, но как лестно было слышать ее изумленные возгласы!
   И тут что-то произошло.
   Сначала я подумал, что это человек, облик которого изменила игра светотени в "подземке", но когда он подошел ближе, понял, что это не так. Плечи у него были шириной в пять футов, лоб изуродован красными шрамами, на месте которых когда-то торчали рога. Это был гомункул, происходивший от одного из видов крупного рогатого скота. Честно говоря, я никогда не думал, что превращенное существо можно оставлять в таком виде.
   Мало того, он был явно пьян.
   Когда он подошел совсем близко, я поймал его мысль: "Это не люди, не гоминиды, и не мы. Что же это такое? Их язык действует мне на нервы". Он раньше никогда не воспринимал французскую речь.
   Ситуация прескверная. Все гомункулы умеют говорить, но телепатируют только немногие - в основном те, кто занят на особых работах, там, где сигналы нужно передавать телепатически.
   Вирджиния прижалась ко мне.
   Я начал думать на общечеловеческом языке: "Мы настоящие люди. Пропусти нас".
   В ответ раздалось рычание. Не знаю, где он пил и что, но моего сигнала он не принял. Я почувствовал, как на него накатывается паника, беспомощность, страх. А потом он пошел на нас, как будто хотел раздавить.
   Я сфокусировался на мысли, приказывающей ему остановиться. Это не сработало.
   Охваченный ужасом, я вдруг понял, что думаю на французском. Вирджиния закричала. Он уже был совсем рядом, но в последний момент свернул в сторону и, словно слепой, прошел мимо, наполняя все вокруг своим ужасным ревом.
   Все еще прижимая к себе Вирджинию, я обернулся, чтобы понять, почему этот бык-гомункул оставил нас в покое. То, что я увидел, поразило меня: наши фигуры отбрасывали тени, причем моя была черно-красной, а Вирджинии золотой, обе очень четкие - точная копия нас самих. На них он и пошел.
   Я в смятении огляделся. Ведь нам говорили, что теперь нас никто не будет защищать и оберегать. У стены стояла девушка. Я чуть не принял ее за статую. Она заговорила:
   - Ближе не подходите. Я кошка. Обмануть его было легко. Но лучше возвращайтесь наверх.
   - Спасибо, - сказал я. - Как вас зовут?
   - Какое это имеет значение? Я не человек.
   Задетый ее словами, я настаивал:
   - Я только хотел поблагодарить вас.
   Она была очень красивой и яркой, как пламя. Кожа ее была гладкая, цвета сливок, а волосы красивей, чем у самой прекрасной женщины, рыже-золотые, как у персидской кошки.
   - Меня зовут К'Мелла, - сказала она. - Я работаю в Космопорту.
   Это поразило и меня, и Вирджинию. Люди-кошки были ниже нас, и их следовало избегать, но Космопорт был чем-то большим в нашем понимании, и о нем уважительно говорили все. Кем же работала там К'Мелла?
   Она улыбнулась, и ее улыбка предназначалась скорее мне, чем Вирджинии. В ней сосредоточилась чувственность всего мира. Но я знал, что К'Мелла не пыталась соблазнить меня: весь ее вид и все поведение говорили об этом. Может, она просто не умела иначе улыбаться.
   - Однако сейчас не до этикета, - сказала она. - Лучше быстрее поднимайтесь. Я слышу, что он возвращается.
   Я оглянулся: пьяного быка-гомункула не было видно.
   - Быстрее, - настаивала К'Мелла. - Это ступеньки для экстренных случаев, вы очень скоро окажетесь наверху. Я задержу его. А вы говорили по-французски?
   - Да. Но как вы?..
   - Быстрее! Извините, что я спросила. Поторопитесь!
   Я вошел в маленькую дверь, за которой спиралью извивалась вверх лестница. Конечно, было ниже нашего достоинства пользоваться ею, но К'Мелла настаивала, и ничего не оставалось делать. Я кивнул ей на прощание и потащил за собой Вирджинию.
   Наверху мы остановились.
   - Боже, это был кошмар, - проговорила Вирджиния.
   - Но теперь мы в безопасности.
   - Нет, это не безопасность. Это гадость и мерзость. То, что мы разговаривали с ней!
   Она почувствовала, что я не хочу отвечать, и добавила:
   - Самое печальное то, что ты увидишься с ней снова.
   - Что? Откуда ты это взяла?
   - Не знаю. Я чувствую. А интуиция у меня хорошая, очень хорошая. Ведь я ходила к Абба-динго.
   - Я спрашивал тебя, дорогая, что там произошло с тобой.
   Но она только покачала головой и пошла вперед. Мне ничего не оставалось, как последовать за ней, хоть я и чувствовал себя слегка раздраженным. Я спросил еще раз, более настойчиво:
   - Что же там произошло?
   С чувством оскорбленного женского достоинства Вирджиния ответила:
   - Ничего, ничего. Мы долго поднимались туда. Тетя настояла на том, чтобы я пошла с ней. Но оказалось, что машина в этот день не предсказывает. Нам пришлось брать разрешение, чтобы спуститься вниз, в шахту, и вернуться по "подземке". День пропал зря.
   Вирджиния говорила так, как будто обращалась не ко мне, а к кому-то впереди себя, как будто воспоминания ее об этом дне были не из приятных. Потом она посмотрела на меня: карие глаза пытались заглянуть в мою душу. (Душа! Это слово есть во французском, но ничего подобного нет в современном общечеловеческом языке). Она вдруг встрепенулась и попросила меня:
   - Давай не будем сегодня грустить. Давай с радостью принимать все новое, Поль. Давай вести себя по-французски, раз уж мы французы.
   - Пошли в кафе. Нам нужно кафе. И я даже знаю, где есть то, что нам нужно.
   - Где же?
   - Двумя ярусами выше. Где разрешают находиться машинам, а гомункулам - заглядывать в окна. Мысль о том, что за нами в окна будут подглядывать гомункулы, была для меня просто забавной, хотя раньше я даже не вспомнил бы об этих существах, как будто это столы или стулья. Прежде я вообще с гомункулами не встречался, хоть и знал, что они люди, созданы из животных, но выглядят, как люди и умеют говорить. И только сейчас я задумался над тем, что они могут быть и уродливыми, и красивыми, и оригинальными. Даже более чем оригинальными: романтичными. Наверное, сейчас Вирджиния думала о том же, потому что сказала:
   - А они могут быть совершенно восхитительными. Так как же называется кафе?
   - "Жирная кошка".
   "Жирная кошка". Откуда мне было знать тогда, что это начало нашего пути к кошмару, к дождевым потокам и завывающим ветрам? Откуда я знал, что это как-то связано с бульваром Альфа Ральфа? Никакая сила не заставила бы меня пойти туда, если бы я знал. Какие-то другие свежеиспеченные французы вошли перед нами в кафе.
   Официант с длинными каштановыми усами принял у нас заказ. Я пригляделся к нему: не гомункул ли это, получивший лицензию на работу среди людей? Но нет. Это была машина, хоть в голосе ее и звучала сердечность парижанина. Те, кто создавал ее, даже сумели сделать так, что официант ежеминутно нервно проводил рукой по усам, а на лбу у него сверкали настоящие капельки пота.
   - Мадемуазель? Месье? Пиво? Кофе? Красное вино только в следующем месяце. Солнце засветит в четверть первого, а потом еще раз в половине первого. Без двадцати час на пять минут пойдет дождь, чтобы вы могли насладиться своими зонтиками. Я уроженец Эльзаса. Вы можете со мной говорить и на французском, и на немецком.
   - Что-нибудь, - сказала Вирджиния. - Решай сам, Поль.
   - Пива, пожалуйста. Светлого. Обоим.
   - Сию минуту, месье, - сказал официант и исчез, развевая фалдами своего фрака.
   Вирджиния, не отрываясь, смотрела на небо:
   - Как бы я хотела, чтобы сейчас пошел дождь! Я никогда не видела настоящего дождя.
   - Потерпи, дорогая.
   - А что такое "немецкий", Поль?
   - Другой язык, другая культура. Я читал, что новых немцев будут создавать в следующем году. А тебе разве не нравится быть француженкой?
   - Очень нравится. Намного больше, чем быть просто номером. Но, Поль... - внезапно она запнулась, а в глазах появилось смущение.
   - Да, дорогая?
   - Поль, - сказала она, и в этом звуке моего имени был крик, молящий о помощи. Он шел из глубины ее души прямо ко мне, к сердцу того, кем я стал, и кем я был, вопреки всему тому, что было заложено в меня моими создателями.
   Я взял ее руку.
   - Скажи мне, дорогая.
   - Поль, - сказала она, чуть не плача, - ну почему все так быстро происходит? Это наш первый день, и мы оба чувствуем, что сможем прожить вместе всю оставшуюся жизнь. Но что-то не то в нашем дуэте... Нам нужно найти священника. Я не понимаю, что происходит и почему так быстро. Я хочу любить тебя, и я люблю тебя. Но я не хочу любить тебя так, как будто кто-то заставляет меня это делать. Я хочу быть сама собой. Из ее глаз полились слезы, но голос оставался твердым.
   А потом я сказал то, чего мне не нужно было говорить:
   - Ты не должна волноваться, любимая. Я уверен, что Содействие все продумало.
   Услышав мои слова, она расплакалась громко и безудержно. Я никогда раньше не видел, чтобы взрослый человек плакал. Это было очень странно и пугающе.
   Человек, сидевший за соседним столиком, встал и подошел к нам, но я не обратил на него внимания.
   - Дорогая, - пытался я успокоить Вирджинию, - дорогая, мы справимся.
   - Поль, позволь мне уйти от тебя, только так я смогу быть твоей. Всего на несколько дней или недель, а может, и лет. Тогда, если... если... если я все же вернусь, ты будешь знать, что это я, а не запрограммированная машина. Ради Бога, Поль, ради Бога! - и уже совсем другим голосом прибавила: - А что такое Бог, Поль? Они заложили в наше сознание множество новых слов, и я не знаю, что они значат.
   Человек, стоявший возле нашего столика, сказал:
   - Я могу отвести вас к Богу.
   - Кто вы? - спросил я. - И кто вас просит вмешиваться?
   Мои слова были произнесены очень обидным тоном, чего в нашем прежнем языке - общечеловеческом - не было совсем. Но незнакомец вежливо продолжал (он хоть и был французом, но умел держать себя в руках):
   - Меня зовут Максимилиан Макт. Я когда-то был верующим.
   Глаза Вирджинии загорелись. Она быстро вытерла слезы и уставилась на незнакомца. Он был высокий, худой, загоревший (и как ему удалось так быстро загореть?). У него были огненно-рыжие волосы и усы почти как у нашего официанта.
   - Вы спросили о Боге, мадемуазель. Бог там, где всегда был, есть и будет. Он вокруг нас, возле нас, в нас.
   Очень странно звучали эти слова в устах человека вполне мирской наружности. Я поднялся, чтобы попрощаться с ним, но Вирджиния, поняв мои намерения, поспешила предотвратить мои слова:
   - Совершенно верно, Поль. Дай месье стул, - голос у нее был очень теплым.
   Подошел официант с двумя конусообразными бокалами, наполненными золотой пенистой жидкостью. Я никогда раньше не видел пива, но знал, какое оно на вкус. Я положил на поднос мнимые деньги, получил мнимую сдачу и заплатил официанту мнимые чаевые. Содействие еще не придумало, как снабдить каждую воскресшую нацию своими собственными деньгами, поэтому мы не могли пока расплачиваться настоящими купюрами. Еда и напитки были бесплатными.
   Официант-машина вытер усы, провел салфеткой по вспотевшему лбу и вопросительно посмотрел на месье Макта:
   - Вы будете здесь сидеть, месье?
   - Конечно, - сказал Макт.
   - Вас можно обслуживать за этим столиком?
   - Почему бы и нет? Если эти милые люди позволят.
   - Очень хорошо, - кивнул робот, снова вытирая рукой усы и тут же устремился в темноту бара.
   Вирджиния не отрывала глаз от Макта.
   - Вы верующий? - спросила она. - И вы до сих пор верите, хоть и стали, как и мы французом? А почему вы считаете, что вы - это вы? Почему я, например, люблю Поля? Неужели Содействие контролирует и наш внутренний мир? Я хочу быть самой собой. Вы знаете как этого можно достичь?
   - Не знаю, что делать в вашем случае, но в моем - знаю. Я учусь быть самим собой. Подумайте, - и он повернулся ко мне. - Я стал французом две недели назад, но уже знаю, что во мне осталось от прежнего, а что добавилось от нового.
   Официант вернулся с бокалом, ножка которого придавала ему вид маленькой злобной фигурки, изображавшей Космопорт. Жидкость в бокале была молочно-белого цвета.
   Макт поднял бокал и сказал:
   - Ваше здоровье!
   Вирджиния смотрела на него во все глаза: казалось, она вот-вот опять расплачется. Пока мы с ним попивали из бокалов, она высморкалась и спрятала платок. Я впервые увидел, как сморкаются, но мне казалось, что это вполне соответствует уровню нашей новой культуры.
   Макт улыбнулся нам обоим, как будто собирался вещать вновь. В точно назначенное время вышло солнце. Макт произнес "хэлло" и стал похож или на дьявола, или на святого.
   Вирджиния заговорила первой:
   - А вы были там?
   Макт поднял брови, нахмурился и очень тихо сказал:
   - Да.
   - И вы что-нибудь узнали?
   - Да, - и он стал мрачным и угрюмым.
   - И что же это?
   В ответ он только покачал головой, как бы говоря, что есть вещи, которые не обсуждают на людях. Я хотел прервать их спросить, о чем они... Но Вирджиния не обратила на меня внимания и продолжала:
   - Но он же что-то сказал?
   - Да.
   - Это важно?
   - Мадемуазель, давайте не будем говорить об этом.
   - Нет, мы должны! - закричала она. - Потому что это вопрос жизни и смерти.
   Вирджиния сжала кулачки так сильно, что побелели костяшки пальцев. До пива она не дотронулась, и оно, похоже, уже потеплело от солнечных лучей.
   - Ну, хорошо, - согласился Макт, - вы можете спрашивать... Но я не гарантирую, что отвечу.
   Я больше не мог себя сдерживать:
   - О чем это вы твердите?
   Вирджиния глянула на меня с раздражением, но даже в ее раздражении присутствовала любовь; отчужденности не чувствовалось.
   - Поль, пожалуйста, не вмешивайся. Подожди немного, ты еще все узнаешь. Так что же он вам сказал, месье Макт?
   - Что я или умру, или буду жить с темноволосой девушкой, которая была обручена с другим, - и он добавил, криво улыбаясь: - А я даже не знаю, что значит слово "обручена".
   - Ничего, мы узнаем, - пообещала Вирджиния, - а когда это было?
   - Да о чем это вы?! - закричал я. - Ради Бога, скажите мне!
   Макт посмотрел на меня и тихо произнес:
   - Абба-динго. На прошлой неделе.
   Вирджиния побелела:
   - Значит, он продолжает предсказывать, продолжает, продолжает! Поль, милый, мне он ничего не сказал, но моей тетке... Он сказал ей такое, чего я никак не могу забыть.
   Я решительно взял ее за руку и нежно заглянул в глаза, но она отвернулась.
   - Что же он сказал, дорогая?
   - "Поль и Вирджиния".
   - Ну и что?
   Я ее не узнавал. Губы ее были стиснуты, хоть она и не злилась. Но мне казалось, что так даже хуже. Она была очень напряжена. Такого все мы, люди, наверняка не видели тысячи лет.
   - Поль, пойми простую вещь, если, конечно, ты можешь понять. Компьютер назвал два наших имени... И это было двенадцать лет назад.
   Макт так резко встал, что стул под ним упал, и к нам тут же бросился официант.
   - Теперь все понятно, - сказал Макт. - Нам нужно пойти туда.
   - Куда? - спросил я.
   - К Абба-динго.
   - Но почему именно сейчас?! - вскричал я.
   - А он будет предсказывать? - одновременно со мной произнесла Вирджиния.
   - Он всегда предсказывает, если подойти к нему с северной стороны.
   - А как мы туда доберемся?
   Макт нахмурился:
   - Есть только один путь. По бульвару Альфа Ральфа.
   Вирджиния встала. Я встал тоже, и тут вспомнил: бульвар Альфа Ральфа - это разрушенная улица, висящая в небе.
   Когда-то это была обширная магистраль, по которой проходили процессии. По ней шли завоеватели, здесь собирали дань. Но улица была разрушена и потерялась в небе. Она была закрыта для человечества уже сотни лет.
   - Я знаю этот бульвар. Но он давно разрушен, - заметил я.
   Макт не ответил, но посмотрел на меня, как на чужака. Вирджиния, очень спокойная и с побелевшим лицом, произнесла:
   - Пойдемте.
   - Но зачем? Зачем? - спросил я.
   - Ты дурак, - сказала она. - Если у нас нет Бога, то пусть будет хоть этот компьютер. Это единственное, что осталось от мира, которого Содействие не хочет понять. Может, он предскажет нам будущее. Может, это и не машина вовсе. Он же совсем из другого времени. Разве ты не хочешь испытать себя, дорогой? Он скажет нам, мы это или не мы.
   - А если не скажет?
   - Тогда мы не мы, - и лицо ее помрачнело от предчувствия горя.
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Если мы не мы, то мы просто игрушки, куклы, марионетки, которых создало Содействие. Я не я, а ты не ты. Но если Абба-динго скажет, что мы это мы, то мне все равно, машина это, бог или черт. Мне все равно. Главное - знать правду.
   Что я мог ей ответить? Макт пошел вперед, она - за ним, а я замыкал процессию. Позади осталась "Жирная кошка" со своим солнцем, а как только мы вышли, пошел маленький дождик. Мы вошли в "подземку" и начали спускаться по движущейся ленте.