Страница:
– Поднимайтесь на борт, капитан, и удостоверьтесь – но прежде зачехлите орудия. Только сами, а не кто-нибудь из младших офицеров.
Мунго Сент-Джон не мог упустить случая вдоволь поиздеваться над англичанами, все еще злясь на прихоть погоды, позволившую чужакам догнать его.
С «Черной шутки», демонстрируя безукоризненную выучку, спустили на волны шлюпку, которая быстро подошла к «Гурону». Капитан вскарабкался по штормтрапу, а гребцы отвели суденышко от борта и застыли в ожидании.
Британский офицер оказался столь гибким и ловким, что Мунго Сент-Джон сразу понял свою ошибку – молодому человеку явно не исполнилось и тридцати. Поскольку корабль готовился к бою, он не надел мундир, а облачился в белую льняную рубаху, брюки и мягкие сапоги. За поясом торчали два пистолета, в ножнах у бедра висела абордажная сабля.
– Кодрингтон, капитан вспомогательного крейсера ее величества «Черная шутка», – чопорно представился визитер.
Его темные волосы, выбеленные морской солью и солнцем, были стянуты на затылке в короткую косичку кожаным шнурком. На фоне золотисто-медового загара ярко выделялись серо-голубые глаза.
– Сент-Джон, владелец и капитан судна.
Ни тот ни другой не сделали ни малейшей попытки обменяться рукопожатием, ощетинившись подобно двум волкам, наткнувшимся друг на друга в лесу.
– Надеюсь, – продолжал Мунго, – вы не намерены задерживать меня дольше, чем необходимо. Не сомневайтесь, мое правительство будет поставлено в известность о данном инциденте.
– Разрешите ознакомиться с вашими бумагами, капитан?
Молодой офицер, не обратив внимания на угрозу, проследовал за Сент-Джоном на ют. Кодрингтон смутился, завидев Робин и ее брата, которые стояли у борта, отвесил им легкий поклон и поспешно углубился в изучение пакета с документами, приготовленного на штурманском столике. Просмотрев стопку бумаг, он вдруг резко выпрямился.
– Черт возьми – Мунго Сент-Джон! Ваша слава обгоняет вас, сэр! – Лицо англичанина исказилось от волнения, в голосе звучали горькие нотки. – Благородная у вас репутация, нечего сказать! Первый, кому удалось за год переправить через океан больше трех тысяч душ – неудивительно, что у вас такой великолепный корабль.
– Не слишком ли много вы на себя берете, сэр? – предостерег его Сент-Джон с ленивой усмешкой. – Мне хорошо известно, на что способны чиновники вашей службы ради лишней гинеи призовых денег…
– Где вы собираетесь взять на борт следующий груз людского горя, капитан Сент-Джон? – грубо прервал его англичанин с побелевшим от гнева лицом. – На таком прекрасном судне поместится тысячи две.
– Если вы закончили дознание… – С лица Мунго не сходила улыбка, но офицер продолжал:
– Нашими стараниями здесь, на западном берегу, вам стало жарковато даже под этим раскрашенным лоскутком шелка. – Он кивнул в сторону флага на грот-рее. – Собираетесь трудиться на восточном побережье? Говорят, хорошего раба можно купить за два доллара, а за десятишиллинговое ружье – двух…
– Я вынужден попросить вас покинуть мой корабль.
Сент-Джон забрал у офицера документы. Англичанин брезгливо вытер руку о брюки.
– Я бы отдал жалованье за пять лет, чтобы заглянуть в ваш трюм, – мрачно проговорил он, впиваясь в Сент-Джона яростными светлыми глазами.
– Капитан Кодрингтон! – Зуга Баллантайн шагнул вперед. – Я британский подданный и офицер армии ее величества. Смею заверить вас, на борту этого судна нет рабов.
Говорил он сухо и отрывисто.
– Англичанину должно быть стыдно путешествовать в такой компании. – Кодрингтон взглянул поверх собеседника. – К вам это также относится, мадам.
– Вы забываетесь, сэр, – нахмурился Зуга. – Мои заверения остаются в силе.
Офицер снова бросил взгляд на Робин Баллантайн. Вид у нее был непритворно несчастный. Брошенное обвинение потрясло девушку до глубины души. Она, полномочный посланник Общества борьбы с работорговлей, дочь знаменитого Фуллера Баллантайна, поборника свободы и врага работорговцев, путешествует на невольничьем судне вместе с самым отъявленным охотником за головами!
Робин побледнела, широко распахнутые зеленые глаза наполнились слезами.
– Капитан Кодрингтон, – произнесла она низким хрипловатым голосом, – мой брат прав. Я заверяю вас, что на борту нет никаких рабов.
Лицо британского офицера смягчилось. Девушку нельзя было назвать красавицей, однако ее свежесть и искренность невольно трогали сердце.
– Я приму ваши заверения, мадам, – поклонился он. – И в самом деле, только сумасшедший повез бы негров в Африку… однако, – тон его снова стал жестким, – если бы я спустился в трюм, то нашел бы там достаточно, чтобы отправить судно в Столовую бухту под конвоем и без всяких затруднений вынести обвинительный приговор на следующей сессии Смешанной комиссии.
Кодрингтон резко повернулся к Сент-Джону.
– О да, сейчас невольничьи палубы, разумеется, убраны, чтобы дать место торговым грузам, но доски наверняка на борту, и вы меньше чем за день установите их на место! – почти прорычал он. – Могу поклясться, что под теми люками, – он показал на верхнюю палубу, не отрывая взгляда от лица Мунго, – спрятаны решетки, а на нижних палубах вбиты скобы для цепей и кандалов…
– Капитан Кодрингтон, – лениво процедил Сент-Джон, – ваше общество утомительно. У вас есть шестьдесят секунд, чтобы покинуть корабль, или я прикажу помощнику выкинуть вас за борт.
Типпу шагнул вперед, громадный и безволосый, как чудовищная жаба, и встал за плечом хозяина.
С видимым усилием сдерживая гнев, английский капитан отвесил поклон.
– Даст Бог, еще увидимся, сэр. – Он повернулся к Робин и коротко отдал честь. – Желаю приятного путешествия, мадам.
– Капитан Кодрингтон, вы ошибаетесь! – воскликнула она почти с мольбой.
Он задержал на ней взгляд, прямой и тревожащий душу – такие глаза бывают у пророков или фанатиков – и размашистой мальчишеской походкой направился к трапу.
Типпу скинул рубаху с высоким воротом и натерся маслом до пояса, пока темная кожа не заблестела металлическим блеском, словно у экзотической рептилии. Он стоял босиком, с легкостью держа равновесие на качающейся палубе «Гурона», спокойно опустив толстые ручищи. В ногах свернулся кольцами длинный кнут.
На прикрепленной к борту решетке висел распятый матрос, тот самый, что проворонил африканский берег. Бедняга напоминал морскую звезду, застывшую на скале во время отлива. Неуклюже вывернув шею, с побелевшим от ужаса лицом он смотрел на своего палача.
– Вам позволено не присутствовать, доктор Баллантайн, – заметил Мунго.
Робин с вызовом взглянула на капитана.
– Считаю своим долгом присутствовать на этой варварской…
– Что ж, как угодно, – кивком оборвал ее Сент-Джон и отвернулся. – Двадцать, мистер Типпу.
– Есть двадцать, капитан.
С бесстрастным выражением на лице великан шагнул к осужденному, зацепил согнутым пальцем ворот рубашки и одним движением разорвал ее до пояса. Спина матроса, белая, как нутряное сало, была усеяна багровыми нарывами – обычное следствие мокрой просоленной одежды и плохого питания.
Типпу отступил назад и щелчком вытянул кнут во всю длину вдоль дубового настила палубы.
– Внимание! – провозгласил Мунго Сент-Джон. – Этот человек обвиняется в халатности, которая поставила под угрозу безопасность корабля.
Матросы, не осмеливаясь поднять взгляд, переступали с ноги на ногу.
– Приговор – двадцать плетей! – продолжал капитан. Человек на решетке отвернулся, втянул голову в плечи и зажмурился. – Начинайте, мистер Типпу.
Помощник прищурился, оглядывая белую спину с отчетливо выступающими позвонками, и отступил, высоко взметнув мощную мускулистую руку. Кнут взвился в воздух со свистом, как рассерженная кобра. Типпу шагнул вперед, вкладывая в удар всю силу могучих плеч.
Осужденный вскрикнул, содрогаясь всем телом. Грубые пеньковые узлы ободрали запястья. Белая кожа лопнула, поперек спины прошла тонкая ярко-алая полоса. Один из воспаленных багровых нарывов между лопатками прорвался, извергнув струйку темно-желтой жидкости, которая поползла по спине.
– Один! – объявил Мунго Сент-Джон.
Человек на решетке тихонько всхлипывал.
Типпу снова отступил, встряхнул, расправляя, кнут, прищурился, глядя на кровавую полосу на дрожавшем от боли теле, и с рычанием качнулся вперед для следующего удара.
– Два!
У Робин к горлу подступил комок. Подавив тошноту, она заставила себя смотреть. Он не должен заметить ее слабость.
На десятом ударе тело на решетке внезапно обвисло, голова свесилась набок, кулаки медленно разжались, открыв взгляду кровавые полумесяцы там, где ногти впивались в ладони. Вплоть до окончания размеренного ритуала осужденный не выказывал признаков жизни.
После двадцатого удара Робин стрелой метнулась вниз на палубу, нащупывая пульс несчастного, которого снимали с решетки.
– Слава Богу! – прошептала она, ощутив под пальцами слабое биение, и повернулась к матросам, опускавшим искалеченное тело на палубу. Мунго Сент-Джон добился своего: сквозь искромсанные спинные мышцы проступали белые, словно фарфоровые, позвонки.
Перевязочный материал Робин уже приготовила. Пока матросы перекладывали своего товарища на дубовую доску и несли в носовой кубрик, она успела прикрыть хлопковой ватой его изувеченную спину.
В тесном переполненном помещении клубился дым дешевого трубочного табака, стояла вонь от трюмной воды, сырой одежды, отбросов и немытых человеческих тел. Раненого положили на общий стол, и Робин принялась помогать ему, насколько могла, в неверном свете масляной лампы, подвешенной к потолку. Она соединила порванные лоскуты плоти, наложила швы из конского волоса и обработала раны слабым раствором фенола, новейшим средством от гангрены, которое с успехом ввел во врачебную практику Джозеф Листер.
Матрос пришел в себя и тут же взвыл от боли. Робин дала ему пять капель опийной настойки и пообещала наведаться на следующий день, повязку сменить. Она сложила инструменты в черный докторский саквояж, который тут же подхватил коренастый боцман с обезображенным оспой лицом. Робин благодарно кивнула, на что он смущенно пробормотал:
– Весьма признательны, миссус.
Они далеко не сразу привыкли принимать ее помощь. Началось все с обычного вскрытия нарывов и доз каломели от поноса и дизентерии, но позже, когда Робин вылечила десяток больных, в том числе с переломом плеча, разорванной барабанной перепонкой и венерическим шанкром, она стала всеобщей любимицей, и врачебный обход прочно вошел в общий распорядок жизни на борту.
Боцман поднимался следом по трапу с саквояжем в руке. На полпути Робин остановилась и положила руку ему на плечо.
– Натаниэль, – торопливо шепнула она, – можно как-нибудь попасть в трюм в обход палубных люков?
Боцман испуганно взглянул на нее. Робин настойчиво встряхнула его руку.
– Так можно или нет?
– Да, мэм, – промямлил он.
– Как, откуда?
– Через лазарет под офицерской кают-компанией, там люк в передней переборке.
– Он запирается?
– Да, мэм… капитан Сент-Джон держит ключ на поясе.
– Никому не говори, что я спрашивала, – предупредила она и поспешила на верхнюю палубу.
Пристроившись у грот-мачты, Типпу отмывал кнут – морская вода в ведре окрасилась в бледно-розовый цвет. Он сидел на корточках, развернув мощные бедра, и набедренная повязка туго обтягивала пах. Выжимая воду из промокшей кожи толстыми пальцами, великан с ухмылкой взглянул на Робин снизу вверх, повернув ей вслед круглую бритую голову на бычьей шее.
Задыхаясь от страха и отвращения, Робин подобрала юбки и проскользнула мимо. В дверях каюты она, поблагодарив, взяла из рук Натаниэля докторский саквояж и без сил опустилась на койку.
В голове царил полный сумбур. Лавина событий, нарушившая неспешный ход плавания, полностью выбила девушку из колеи. Визит на корабль капитана Королевского военно-морского флота затмил собой и негодование, вызванное бесчеловечным избиением матроса, и радость от встречи с Африкой после двадцатилетней разлуки. Обвинения Кодрингтона – вот что терзало и мучило Робин.
Передохнув, Робин откинула крышку дорожного сундука, занимавшего почти все пространство крошечной каюты, и принялась выкладывать вещи. Брошюры Общества борьбы с работорговлей, полученные в Лондоне, нашлись на самом дне. Они содержали историю вопроса начиная с истоков и до самого последнего времени. Робин перелистывала страницы, ощущая бессильный гнев от рассказа о невыполнимых международных соглашениях, изобилующих удобными оговорками, о законах, запрещавших торговлю живым товаром к северу от экватора и позволявших ей процветать в Южном полушарии, о договорах, подписанных всеми государствами, кроме тех, кто активнее других наживался на рабстве – Португалии, Бразилии, Испании. Прочие великие державы – например, Франция – беззастенчиво использовали стремление своего исконного врага, Великобритании, искоренить эту позорную практику, и выторговывали политические преимущества в обмен на туманные обещания.
Соединенные Штаты, подписав Брюссельский договор, подготовленный британцами, согласились на запрещение работорговли, но не на отмену самого института рабства. Перевозка невольников приравнивалась к открытому пиратству – такие суда подлежали аресту в качестве приза, и их судьбу решал адмиралтейский суд или Смешанная судебная комиссия. Корабли, специально оборудованные для перевозки рабов, разрешалось конфисковывать даже в отсутствие живого груза на борту. Все это Америка признала, но отказалась дать право военно-морскому флоту Великобритании обыскивать свои суда. Британским офицерам позволялось лишь убедиться в государственной принадлежности американского корабля, но не более того – даже если вонь из трюмов поднималась до небес, а звон кандалов и нечеловеческие вопли с нижних палуб были слышны даже глухому.
Робин захлопнула брошюру, бросила в сундук и взяла другую.
В прошлом, 1859 году с побережья Африки в шахты Бразилии, на плантации Кубы и в южные штаты Америки было перевезено около ста шестидесяти девяти тысяч рабов. Торговые операции оманских арабов в Занзибаре оценивались лишь приблизительно, по наблюдениям за невольничьими рынками острова. Несмотря на договор с султаном, заключенный еще в 1822 году, британский консул в Занзибаре насчитал за последний год почти двести тысяч рабов, доставленных на остров. Мертвых, больных и умирающих на берег не выгружали, чтобы не платить лишних налогов – пошлины султан брал с каждой головы, живой или мертвой. Поэтому трупы, а также больных и истощенных, не имевших шансов выжить, просто сбрасывали за борт на глубине за коралловым рифом, где днем и ночью кружили стаи огромных акул-людоедов. Едва первое тело, живое или мертвое, падало в воду, море превращалось в бурлящий котел. По оценкам британского консула, смертность среди рабов, переправляемых с материка на Занзибар, достигала сорока процентов.
Отложив брошюру, Робин задумалась над ужасающим размахом этого отвратительного промысла. Пять миллионов человек с начала столетия, пять миллионов душ! Неудивительно, что работорговлю называли величайшим в мировой истории преступлением против человечества.
Порывшись в сундуке, она раскрыла книжицу с прикидкой доходов удачливого работорговца. Во внутренних районах Африки, вплоть до озерного края, куда проникал мало кто из белых, Фуллер Баллантайн обнаружил – напечатанное имя отца вызвало прилив гордости, смешанной с печалью, – что первоклассный раб переходит из рук в руки всего за горсть фарфоровых бусин. Двоих можно было получить за допотопный мушкет, который в Лондоне стоил тринадцать шиллингов, или за двухдолларовое кремневое ружье. На побережье тот же раб продавался за десять долларов, а на невольничьем рынке в Бразилии за него давали уже пятьсот. К северу от экватора риск перевозки возрастал, и цены били все рекорды: тысяча долларов на Кубе, полторы тысячи – в штате Луизиана.
Робин быстро прикинула: английский капитан отметил, что «Гурон» может перевезти за рейс две тысячи рабов. В Америке такой груз стоил невероятных денег, три миллиона долларов – пятнадцать таких кораблей, как «Гурон»! Одно-единственное плавание удовлетворит самые алчные мечты, и ради этого работорговцы пойдут на любой риск.
И все же насколько справедливы обвинения капитана Кодрингтона? Насчет офицеров Королевского военно-морского флота упорно поговаривали, что их усердие подогревают вовсе не гуманизм и отвращение к работорговле, а обещанные призовые деньги. Любой корабль они готовы считать невольничьим, а пункт о специальном оборудовании трактуют в самом широком смысле.
Брошюра с подробным разъяснением лежала как раз следующей. Согласно правилам, корабль считался невольничьим при наличии одного из следующих признаков: открытых решеток для проветривания трюмов, переборок в трюмах для установки дополнительных палуб, запасных досок для настила таких палуб, несоразмерно большого количества бочонков для воды или слишком больших котлов для варки риса, а также избыточных запасов риса или муки.
Даже если корабль всего лишь вез туземные циновки, которые могли служить подстилками для рабов, его можно было арестовать и конвоировать в порт – и такую власть имели люди, получавшие от ареста кораблей финансовую выгоду! Может, и капитан Кодрингтон из них, а фанатизм, сверкавший в его светлых глазах, служил лишь удобной маской для обыкновенной алчности?
Может быть, все дело в этом. Может быть, английский капитан ошибался… Но почему тогда Мунго Сент-Джон развернулся и стал удирать на всех парусах, едва заметив британское военное судно?
Робин не знала, что и думать, ее мучило чувство вины. Не в силах успокоиться, она вышла на палубу, укутав голову и плечи в теплую кружевную накидку. Ветер превратился в ледяной шквал, и «Гурон», мчавшийся на юг, тяжело кренился в ответ на каждый его порыв, выбрасывая в густеющий сумрак фонтаны брызг.
Зуга сидел в каюте, сняв сюртук, и с сигарой в зубах просматривал списки снаряжения для экспедиции, которое предстояло пополнить по прибытии к мысу Доброй Надежды. Ответив на стук Робин, он с улыбкой поднялся ей навстречу.
– Как себя чувствуешь, сестренка? Зрелище было, конечно, малоприятное, хоть и неизбежное. Надеюсь, оно не слишком выбило тебя из колеи.
– Он поправится, – с надеждой сказала девушка.
Зуга, усадив ее на койку, единственное подходящее для этого место, кроме его стула, сменил тему разговора.
– Иногда мне кажется, что у нас многовато денег на экспедицию, – вздохнул он. – Слишком велик соблазн переборщить со снаряжением. Отец пересек континент всего с пятью носильщиками, а нам потребуется по меньшей мере сотня, по восемьдесят фунтов груза на каждого.
– Зуга, мне надо с тобой поговорить, – перебила Робин, – раз уж наконец появилась возможность.
На грубом волевом лице брата мелькнуло отвращение, словно он догадался, о чем пойдет разговор. Не дожидаясь ответа, Робин выпалила:
– Скажи, на этом корабле перевозят рабов?
Он вынул сигару изо рта и внимательно рассмотрел кончик.
– Знаешь, сестренка, вонь от невольничьего транспорта легко учуять за пятьдесят лиг, и ее не вытравить никаким щелоком даже после того, как рабов выгрузят. На «Гуроне» ничего подобного не ощущается.
– Корабль идет в первый рейс с новым владельцем, – напомнила Робин. – Кодрингтон сказал, что Сент-Джон купил клипер на доходы от прошлых перевозок – потому он и чистый.
– Мунго Сент-Джон – настоящий джентльмен, – нетерпеливо возразил Зуга. – Я в нем уверен.
– Хозяева плантаций на Кубе и в Луизиане – самые элегантные джентльмены, каких только можно встретить за пределами Сент-Джеймсского дворца.
– Я предпочитаю верить его слову, – сердито бросил брат.
– Не слишком ли торопишься? – вкрадчиво произнесла Робин, хотя в глазах ее уже вспыхнули изумрудные искры. – Если окажется, что мы путешествуем на невольничьем корабле, это повредит твоей карьере.
– Черт побери, он дал мне слово! – Зуга не на шутку сердился. – Сент-Джон занят законной торговлей, он собирается принять на борт слоновую кость и пальмовое масло.
– Ты просил разрешения осмотреть трюмы?
– Он дал мне слово! – упрямо мотнул головой брат.
– Так, может быть, попросишь?
Заколебавшись, Зуга отвел взгляд, потом решительно ответил:
– Нет, не попрошу. Такая просьба оскорбительна, и он вправе возмутиться.
– Ну да, – кивнула она, – а если мы обнаружим то, чего ты так боишься, это дискредитирует цель нашей экспедиции…
– Руководитель экспедиции – я, и мое решение твердо!
Робин пристально взглянула на него.
– Отец тоже никому не позволил бы встать у него на пути, даже маме и семье.
– Послушай, сестренка, если до прибытия в Кейптаун ты не успокоишься, я найму до Келимане другой корабль. Согласна?
Она не сводила с него обвиняющего взгляда.
– Даже если найдутся доказательства, – Зуга в ярости махнул рукой, – что мы можем предпринять?
– В Кейптауне сделаем заявление под присягой в адмиралтействе.
– Сестренка, – вздохнул он в отчаянии от ее непримиримости, – ну как ты не понимаешь… Что я выиграю, обвиняя Сент-Джона? Даже если корабль и оборудован для работорговли (что маловероятно), мы окажемся в опасности, которую не стоит недооценивать, Робин. Капитан Сент-Джон пойдет до конца, такой уж он человек. Нет, – Зуга решительно мотнул головой, растрепав завитые по моде волосы, – я не собираюсь подвергать риску ни нас с тобой, ни нашу экспедицию. Таково мое решение, и я требую, чтобы ты подчинилась.
Последовала долгая пауза. Робин медленно опустила взгляд, сложив руки на коленях.
– Хорошо, Зуга.
Брат вздохнул с явным облегчением.
– Благодарю тебя за понимание, дорогая. – Он наклонился, целуя ее в лоб. – Позволь проводить тебя к ужину.
Робин уже готова была отказаться, сославшись на усталость, и отужинать одна в своей каюте, однако, повинуясь внезапному наитию, кивнула:
– Спасибо, Зуга. – Она взглянула на брата с нечастой для нее сияющей улыбкой, чем окончательно его обезоружила. – Я счастлива иметь за столом такого прекрасного спутника.
Робин сидела между Сент-Джоном и братом, и не знай ее Зуга так хорошо, то мог бы заподозрить в откровенном заигрывании с капитаном. Она расточала улыбки, внимательно подаваясь вперед, стоило ему заговорить, то и дело подливала в его бокал вина, радостно смеялась колким остротам. Зугу изумило и слегка встревожило такое преображение, да и Сент-Джон никогда прежде не видел свою пассажирку в таком свете. Он прятал удивление за вежливой полуулыбкой, однако Робин Баллантайн и впрямь оказалась приятной собеседницей. Ее резковатые черты смягчились, делая лицо почти хорошеньким, а роскошные волосы, безупречная кожа и белоснежные зубы сияли и искрились в свете ламп. Мунго Сент-Джон невольно и сам развеселился, смеялся все чаще, начиная проявлять явный интерес. Робин усердно наполняла его бокал, и капитан в этот вечер выпил больше, чем обычно позволял себе прежде, а когда стюард подал пудинг с коринкой, приказал подать к нему бутылку бренди.
На Зугу также подействовала странная праздничная атмосфера ужина. Когда Робин объявила, что устала, и встала из-за стола, он горячо поддержал протесты Сент-Джона, но девушка была непреклонна.
Вернувшись к себе, она заперла дверь каюты на засов и принялась тихонько собираться. Из кают-компании доносились взрывы хохота. Встав на колени у сундука, Робин просунула руку на самое его дно и достала мужские молескиновые брюки, фланелевую блузу и шейный платок. Куртка с глухой застежкой и поношенные ботинки дополняли костюм – студенческая форма, под которой Робин скрывала свой пол, учась в больнице Сент-Мэтью. Она скинула с себя одежду, наслаждаясь греховным ощущением свободы, и взглянула вниз, на свою наготу. Наверное, грешно любоваться собственным телом… но она не отвела глаза.
Прямые стройные ноги, изящный изгиб бедер, резко переходящий в узкую талию, почти плоский живот с пикантной выпуклостью ниже пупка. Здесь несомненно начинались владения греха, но Робин не устояла перед искушением и на мгновение задержала взгляд. Она прекрасно разбиралась в устройстве и назначении всех частей сложного механизма своего тела, как видимых, так и скрытых, но ощущения, исходившие оттуда, снизу, все-таки смущали и беспокоили ее, потому что про это на занятиях в Сент-Мэтью ничего не говорилось. Робин торопливо перевела взгляд на более безопасную территорию, собрала распущенные волосы на макушке и заправила их в шерстяной берет.
Груди были круглые и упругие, как яблоки, такие твердые, что почти не меняли формы, когда она поднимала руки. Сравнение со спелыми плодами доставляло удовольствие, и девушка нарочно повозилась с беретом чуть дольше, разглядывая грудь. Однако сколько можно потакать своим слабостям – она решительно натянула через голову рубашку, расправила ее полы и надела брюки, наслаждаясь после долгого хождения в неудобных юбках. Присев на койку, она обулась, поправила штрипки брюк и встала, затягивая ремень на талии.
Из черного саквояжа Робин достала сверток с хирургическими инструментами и выбрала самый прочный скальпель. Раскрыв его, она проверила лезвие большим пальцем – острое как бритва – и спрятала скальпель в карман брюк. Другого оружия не было.
Мунго Сент-Джон не мог упустить случая вдоволь поиздеваться над англичанами, все еще злясь на прихоть погоды, позволившую чужакам догнать его.
С «Черной шутки», демонстрируя безукоризненную выучку, спустили на волны шлюпку, которая быстро подошла к «Гурону». Капитан вскарабкался по штормтрапу, а гребцы отвели суденышко от борта и застыли в ожидании.
Британский офицер оказался столь гибким и ловким, что Мунго Сент-Джон сразу понял свою ошибку – молодому человеку явно не исполнилось и тридцати. Поскольку корабль готовился к бою, он не надел мундир, а облачился в белую льняную рубаху, брюки и мягкие сапоги. За поясом торчали два пистолета, в ножнах у бедра висела абордажная сабля.
– Кодрингтон, капитан вспомогательного крейсера ее величества «Черная шутка», – чопорно представился визитер.
Его темные волосы, выбеленные морской солью и солнцем, были стянуты на затылке в короткую косичку кожаным шнурком. На фоне золотисто-медового загара ярко выделялись серо-голубые глаза.
– Сент-Джон, владелец и капитан судна.
Ни тот ни другой не сделали ни малейшей попытки обменяться рукопожатием, ощетинившись подобно двум волкам, наткнувшимся друг на друга в лесу.
– Надеюсь, – продолжал Мунго, – вы не намерены задерживать меня дольше, чем необходимо. Не сомневайтесь, мое правительство будет поставлено в известность о данном инциденте.
– Разрешите ознакомиться с вашими бумагами, капитан?
Молодой офицер, не обратив внимания на угрозу, проследовал за Сент-Джоном на ют. Кодрингтон смутился, завидев Робин и ее брата, которые стояли у борта, отвесил им легкий поклон и поспешно углубился в изучение пакета с документами, приготовленного на штурманском столике. Просмотрев стопку бумаг, он вдруг резко выпрямился.
– Черт возьми – Мунго Сент-Джон! Ваша слава обгоняет вас, сэр! – Лицо англичанина исказилось от волнения, в голосе звучали горькие нотки. – Благородная у вас репутация, нечего сказать! Первый, кому удалось за год переправить через океан больше трех тысяч душ – неудивительно, что у вас такой великолепный корабль.
– Не слишком ли много вы на себя берете, сэр? – предостерег его Сент-Джон с ленивой усмешкой. – Мне хорошо известно, на что способны чиновники вашей службы ради лишней гинеи призовых денег…
– Где вы собираетесь взять на борт следующий груз людского горя, капитан Сент-Джон? – грубо прервал его англичанин с побелевшим от гнева лицом. – На таком прекрасном судне поместится тысячи две.
– Если вы закончили дознание… – С лица Мунго не сходила улыбка, но офицер продолжал:
– Нашими стараниями здесь, на западном берегу, вам стало жарковато даже под этим раскрашенным лоскутком шелка. – Он кивнул в сторону флага на грот-рее. – Собираетесь трудиться на восточном побережье? Говорят, хорошего раба можно купить за два доллара, а за десятишиллинговое ружье – двух…
– Я вынужден попросить вас покинуть мой корабль.
Сент-Джон забрал у офицера документы. Англичанин брезгливо вытер руку о брюки.
– Я бы отдал жалованье за пять лет, чтобы заглянуть в ваш трюм, – мрачно проговорил он, впиваясь в Сент-Джона яростными светлыми глазами.
– Капитан Кодрингтон! – Зуга Баллантайн шагнул вперед. – Я британский подданный и офицер армии ее величества. Смею заверить вас, на борту этого судна нет рабов.
Говорил он сухо и отрывисто.
– Англичанину должно быть стыдно путешествовать в такой компании. – Кодрингтон взглянул поверх собеседника. – К вам это также относится, мадам.
– Вы забываетесь, сэр, – нахмурился Зуга. – Мои заверения остаются в силе.
Офицер снова бросил взгляд на Робин Баллантайн. Вид у нее был непритворно несчастный. Брошенное обвинение потрясло девушку до глубины души. Она, полномочный посланник Общества борьбы с работорговлей, дочь знаменитого Фуллера Баллантайна, поборника свободы и врага работорговцев, путешествует на невольничьем судне вместе с самым отъявленным охотником за головами!
Робин побледнела, широко распахнутые зеленые глаза наполнились слезами.
– Капитан Кодрингтон, – произнесла она низким хрипловатым голосом, – мой брат прав. Я заверяю вас, что на борту нет никаких рабов.
Лицо британского офицера смягчилось. Девушку нельзя было назвать красавицей, однако ее свежесть и искренность невольно трогали сердце.
– Я приму ваши заверения, мадам, – поклонился он. – И в самом деле, только сумасшедший повез бы негров в Африку… однако, – тон его снова стал жестким, – если бы я спустился в трюм, то нашел бы там достаточно, чтобы отправить судно в Столовую бухту под конвоем и без всяких затруднений вынести обвинительный приговор на следующей сессии Смешанной комиссии.
Кодрингтон резко повернулся к Сент-Джону.
– О да, сейчас невольничьи палубы, разумеется, убраны, чтобы дать место торговым грузам, но доски наверняка на борту, и вы меньше чем за день установите их на место! – почти прорычал он. – Могу поклясться, что под теми люками, – он показал на верхнюю палубу, не отрывая взгляда от лица Мунго, – спрятаны решетки, а на нижних палубах вбиты скобы для цепей и кандалов…
– Капитан Кодрингтон, – лениво процедил Сент-Джон, – ваше общество утомительно. У вас есть шестьдесят секунд, чтобы покинуть корабль, или я прикажу помощнику выкинуть вас за борт.
Типпу шагнул вперед, громадный и безволосый, как чудовищная жаба, и встал за плечом хозяина.
С видимым усилием сдерживая гнев, английский капитан отвесил поклон.
– Даст Бог, еще увидимся, сэр. – Он повернулся к Робин и коротко отдал честь. – Желаю приятного путешествия, мадам.
– Капитан Кодрингтон, вы ошибаетесь! – воскликнула она почти с мольбой.
Он задержал на ней взгляд, прямой и тревожащий душу – такие глаза бывают у пророков или фанатиков – и размашистой мальчишеской походкой направился к трапу.
Типпу скинул рубаху с высоким воротом и натерся маслом до пояса, пока темная кожа не заблестела металлическим блеском, словно у экзотической рептилии. Он стоял босиком, с легкостью держа равновесие на качающейся палубе «Гурона», спокойно опустив толстые ручищи. В ногах свернулся кольцами длинный кнут.
На прикрепленной к борту решетке висел распятый матрос, тот самый, что проворонил африканский берег. Бедняга напоминал морскую звезду, застывшую на скале во время отлива. Неуклюже вывернув шею, с побелевшим от ужаса лицом он смотрел на своего палача.
– Вам позволено не присутствовать, доктор Баллантайн, – заметил Мунго.
Робин с вызовом взглянула на капитана.
– Считаю своим долгом присутствовать на этой варварской…
– Что ж, как угодно, – кивком оборвал ее Сент-Джон и отвернулся. – Двадцать, мистер Типпу.
– Есть двадцать, капитан.
С бесстрастным выражением на лице великан шагнул к осужденному, зацепил согнутым пальцем ворот рубашки и одним движением разорвал ее до пояса. Спина матроса, белая, как нутряное сало, была усеяна багровыми нарывами – обычное следствие мокрой просоленной одежды и плохого питания.
Типпу отступил назад и щелчком вытянул кнут во всю длину вдоль дубового настила палубы.
– Внимание! – провозгласил Мунго Сент-Джон. – Этот человек обвиняется в халатности, которая поставила под угрозу безопасность корабля.
Матросы, не осмеливаясь поднять взгляд, переступали с ноги на ногу.
– Приговор – двадцать плетей! – продолжал капитан. Человек на решетке отвернулся, втянул голову в плечи и зажмурился. – Начинайте, мистер Типпу.
Помощник прищурился, оглядывая белую спину с отчетливо выступающими позвонками, и отступил, высоко взметнув мощную мускулистую руку. Кнут взвился в воздух со свистом, как рассерженная кобра. Типпу шагнул вперед, вкладывая в удар всю силу могучих плеч.
Осужденный вскрикнул, содрогаясь всем телом. Грубые пеньковые узлы ободрали запястья. Белая кожа лопнула, поперек спины прошла тонкая ярко-алая полоса. Один из воспаленных багровых нарывов между лопатками прорвался, извергнув струйку темно-желтой жидкости, которая поползла по спине.
– Один! – объявил Мунго Сент-Джон.
Человек на решетке тихонько всхлипывал.
Типпу снова отступил, встряхнул, расправляя, кнут, прищурился, глядя на кровавую полосу на дрожавшем от боли теле, и с рычанием качнулся вперед для следующего удара.
– Два!
У Робин к горлу подступил комок. Подавив тошноту, она заставила себя смотреть. Он не должен заметить ее слабость.
На десятом ударе тело на решетке внезапно обвисло, голова свесилась набок, кулаки медленно разжались, открыв взгляду кровавые полумесяцы там, где ногти впивались в ладони. Вплоть до окончания размеренного ритуала осужденный не выказывал признаков жизни.
После двадцатого удара Робин стрелой метнулась вниз на палубу, нащупывая пульс несчастного, которого снимали с решетки.
– Слава Богу! – прошептала она, ощутив под пальцами слабое биение, и повернулась к матросам, опускавшим искалеченное тело на палубу. Мунго Сент-Джон добился своего: сквозь искромсанные спинные мышцы проступали белые, словно фарфоровые, позвонки.
Перевязочный материал Робин уже приготовила. Пока матросы перекладывали своего товарища на дубовую доску и несли в носовой кубрик, она успела прикрыть хлопковой ватой его изувеченную спину.
В тесном переполненном помещении клубился дым дешевого трубочного табака, стояла вонь от трюмной воды, сырой одежды, отбросов и немытых человеческих тел. Раненого положили на общий стол, и Робин принялась помогать ему, насколько могла, в неверном свете масляной лампы, подвешенной к потолку. Она соединила порванные лоскуты плоти, наложила швы из конского волоса и обработала раны слабым раствором фенола, новейшим средством от гангрены, которое с успехом ввел во врачебную практику Джозеф Листер.
Матрос пришел в себя и тут же взвыл от боли. Робин дала ему пять капель опийной настойки и пообещала наведаться на следующий день, повязку сменить. Она сложила инструменты в черный докторский саквояж, который тут же подхватил коренастый боцман с обезображенным оспой лицом. Робин благодарно кивнула, на что он смущенно пробормотал:
– Весьма признательны, миссус.
Они далеко не сразу привыкли принимать ее помощь. Началось все с обычного вскрытия нарывов и доз каломели от поноса и дизентерии, но позже, когда Робин вылечила десяток больных, в том числе с переломом плеча, разорванной барабанной перепонкой и венерическим шанкром, она стала всеобщей любимицей, и врачебный обход прочно вошел в общий распорядок жизни на борту.
Боцман поднимался следом по трапу с саквояжем в руке. На полпути Робин остановилась и положила руку ему на плечо.
– Натаниэль, – торопливо шепнула она, – можно как-нибудь попасть в трюм в обход палубных люков?
Боцман испуганно взглянул на нее. Робин настойчиво встряхнула его руку.
– Так можно или нет?
– Да, мэм, – промямлил он.
– Как, откуда?
– Через лазарет под офицерской кают-компанией, там люк в передней переборке.
– Он запирается?
– Да, мэм… капитан Сент-Джон держит ключ на поясе.
– Никому не говори, что я спрашивала, – предупредила она и поспешила на верхнюю палубу.
Пристроившись у грот-мачты, Типпу отмывал кнут – морская вода в ведре окрасилась в бледно-розовый цвет. Он сидел на корточках, развернув мощные бедра, и набедренная повязка туго обтягивала пах. Выжимая воду из промокшей кожи толстыми пальцами, великан с ухмылкой взглянул на Робин снизу вверх, повернув ей вслед круглую бритую голову на бычьей шее.
Задыхаясь от страха и отвращения, Робин подобрала юбки и проскользнула мимо. В дверях каюты она, поблагодарив, взяла из рук Натаниэля докторский саквояж и без сил опустилась на койку.
В голове царил полный сумбур. Лавина событий, нарушившая неспешный ход плавания, полностью выбила девушку из колеи. Визит на корабль капитана Королевского военно-морского флота затмил собой и негодование, вызванное бесчеловечным избиением матроса, и радость от встречи с Африкой после двадцатилетней разлуки. Обвинения Кодрингтона – вот что терзало и мучило Робин.
Передохнув, Робин откинула крышку дорожного сундука, занимавшего почти все пространство крошечной каюты, и принялась выкладывать вещи. Брошюры Общества борьбы с работорговлей, полученные в Лондоне, нашлись на самом дне. Они содержали историю вопроса начиная с истоков и до самого последнего времени. Робин перелистывала страницы, ощущая бессильный гнев от рассказа о невыполнимых международных соглашениях, изобилующих удобными оговорками, о законах, запрещавших торговлю живым товаром к северу от экватора и позволявших ей процветать в Южном полушарии, о договорах, подписанных всеми государствами, кроме тех, кто активнее других наживался на рабстве – Португалии, Бразилии, Испании. Прочие великие державы – например, Франция – беззастенчиво использовали стремление своего исконного врага, Великобритании, искоренить эту позорную практику, и выторговывали политические преимущества в обмен на туманные обещания.
Соединенные Штаты, подписав Брюссельский договор, подготовленный британцами, согласились на запрещение работорговли, но не на отмену самого института рабства. Перевозка невольников приравнивалась к открытому пиратству – такие суда подлежали аресту в качестве приза, и их судьбу решал адмиралтейский суд или Смешанная судебная комиссия. Корабли, специально оборудованные для перевозки рабов, разрешалось конфисковывать даже в отсутствие живого груза на борту. Все это Америка признала, но отказалась дать право военно-морскому флоту Великобритании обыскивать свои суда. Британским офицерам позволялось лишь убедиться в государственной принадлежности американского корабля, но не более того – даже если вонь из трюмов поднималась до небес, а звон кандалов и нечеловеческие вопли с нижних палуб были слышны даже глухому.
Робин захлопнула брошюру, бросила в сундук и взяла другую.
В прошлом, 1859 году с побережья Африки в шахты Бразилии, на плантации Кубы и в южные штаты Америки было перевезено около ста шестидесяти девяти тысяч рабов. Торговые операции оманских арабов в Занзибаре оценивались лишь приблизительно, по наблюдениям за невольничьими рынками острова. Несмотря на договор с султаном, заключенный еще в 1822 году, британский консул в Занзибаре насчитал за последний год почти двести тысяч рабов, доставленных на остров. Мертвых, больных и умирающих на берег не выгружали, чтобы не платить лишних налогов – пошлины султан брал с каждой головы, живой или мертвой. Поэтому трупы, а также больных и истощенных, не имевших шансов выжить, просто сбрасывали за борт на глубине за коралловым рифом, где днем и ночью кружили стаи огромных акул-людоедов. Едва первое тело, живое или мертвое, падало в воду, море превращалось в бурлящий котел. По оценкам британского консула, смертность среди рабов, переправляемых с материка на Занзибар, достигала сорока процентов.
Отложив брошюру, Робин задумалась над ужасающим размахом этого отвратительного промысла. Пять миллионов человек с начала столетия, пять миллионов душ! Неудивительно, что работорговлю называли величайшим в мировой истории преступлением против человечества.
Порывшись в сундуке, она раскрыла книжицу с прикидкой доходов удачливого работорговца. Во внутренних районах Африки, вплоть до озерного края, куда проникал мало кто из белых, Фуллер Баллантайн обнаружил – напечатанное имя отца вызвало прилив гордости, смешанной с печалью, – что первоклассный раб переходит из рук в руки всего за горсть фарфоровых бусин. Двоих можно было получить за допотопный мушкет, который в Лондоне стоил тринадцать шиллингов, или за двухдолларовое кремневое ружье. На побережье тот же раб продавался за десять долларов, а на невольничьем рынке в Бразилии за него давали уже пятьсот. К северу от экватора риск перевозки возрастал, и цены били все рекорды: тысяча долларов на Кубе, полторы тысячи – в штате Луизиана.
Робин быстро прикинула: английский капитан отметил, что «Гурон» может перевезти за рейс две тысячи рабов. В Америке такой груз стоил невероятных денег, три миллиона долларов – пятнадцать таких кораблей, как «Гурон»! Одно-единственное плавание удовлетворит самые алчные мечты, и ради этого работорговцы пойдут на любой риск.
И все же насколько справедливы обвинения капитана Кодрингтона? Насчет офицеров Королевского военно-морского флота упорно поговаривали, что их усердие подогревают вовсе не гуманизм и отвращение к работорговле, а обещанные призовые деньги. Любой корабль они готовы считать невольничьим, а пункт о специальном оборудовании трактуют в самом широком смысле.
Брошюра с подробным разъяснением лежала как раз следующей. Согласно правилам, корабль считался невольничьим при наличии одного из следующих признаков: открытых решеток для проветривания трюмов, переборок в трюмах для установки дополнительных палуб, запасных досок для настила таких палуб, несоразмерно большого количества бочонков для воды или слишком больших котлов для варки риса, а также избыточных запасов риса или муки.
Даже если корабль всего лишь вез туземные циновки, которые могли служить подстилками для рабов, его можно было арестовать и конвоировать в порт – и такую власть имели люди, получавшие от ареста кораблей финансовую выгоду! Может, и капитан Кодрингтон из них, а фанатизм, сверкавший в его светлых глазах, служил лишь удобной маской для обыкновенной алчности?
Может быть, все дело в этом. Может быть, английский капитан ошибался… Но почему тогда Мунго Сент-Джон развернулся и стал удирать на всех парусах, едва заметив британское военное судно?
Робин не знала, что и думать, ее мучило чувство вины. Не в силах успокоиться, она вышла на палубу, укутав голову и плечи в теплую кружевную накидку. Ветер превратился в ледяной шквал, и «Гурон», мчавшийся на юг, тяжело кренился в ответ на каждый его порыв, выбрасывая в густеющий сумрак фонтаны брызг.
Зуга сидел в каюте, сняв сюртук, и с сигарой в зубах просматривал списки снаряжения для экспедиции, которое предстояло пополнить по прибытии к мысу Доброй Надежды. Ответив на стук Робин, он с улыбкой поднялся ей навстречу.
– Как себя чувствуешь, сестренка? Зрелище было, конечно, малоприятное, хоть и неизбежное. Надеюсь, оно не слишком выбило тебя из колеи.
– Он поправится, – с надеждой сказала девушка.
Зуга, усадив ее на койку, единственное подходящее для этого место, кроме его стула, сменил тему разговора.
– Иногда мне кажется, что у нас многовато денег на экспедицию, – вздохнул он. – Слишком велик соблазн переборщить со снаряжением. Отец пересек континент всего с пятью носильщиками, а нам потребуется по меньшей мере сотня, по восемьдесят фунтов груза на каждого.
– Зуга, мне надо с тобой поговорить, – перебила Робин, – раз уж наконец появилась возможность.
На грубом волевом лице брата мелькнуло отвращение, словно он догадался, о чем пойдет разговор. Не дожидаясь ответа, Робин выпалила:
– Скажи, на этом корабле перевозят рабов?
Он вынул сигару изо рта и внимательно рассмотрел кончик.
– Знаешь, сестренка, вонь от невольничьего транспорта легко учуять за пятьдесят лиг, и ее не вытравить никаким щелоком даже после того, как рабов выгрузят. На «Гуроне» ничего подобного не ощущается.
– Корабль идет в первый рейс с новым владельцем, – напомнила Робин. – Кодрингтон сказал, что Сент-Джон купил клипер на доходы от прошлых перевозок – потому он и чистый.
– Мунго Сент-Джон – настоящий джентльмен, – нетерпеливо возразил Зуга. – Я в нем уверен.
– Хозяева плантаций на Кубе и в Луизиане – самые элегантные джентльмены, каких только можно встретить за пределами Сент-Джеймсского дворца.
– Я предпочитаю верить его слову, – сердито бросил брат.
– Не слишком ли торопишься? – вкрадчиво произнесла Робин, хотя в глазах ее уже вспыхнули изумрудные искры. – Если окажется, что мы путешествуем на невольничьем корабле, это повредит твоей карьере.
– Черт побери, он дал мне слово! – Зуга не на шутку сердился. – Сент-Джон занят законной торговлей, он собирается принять на борт слоновую кость и пальмовое масло.
– Ты просил разрешения осмотреть трюмы?
– Он дал мне слово! – упрямо мотнул головой брат.
– Так, может быть, попросишь?
Заколебавшись, Зуга отвел взгляд, потом решительно ответил:
– Нет, не попрошу. Такая просьба оскорбительна, и он вправе возмутиться.
– Ну да, – кивнула она, – а если мы обнаружим то, чего ты так боишься, это дискредитирует цель нашей экспедиции…
– Руководитель экспедиции – я, и мое решение твердо!
Робин пристально взглянула на него.
– Отец тоже никому не позволил бы встать у него на пути, даже маме и семье.
– Послушай, сестренка, если до прибытия в Кейптаун ты не успокоишься, я найму до Келимане другой корабль. Согласна?
Она не сводила с него обвиняющего взгляда.
– Даже если найдутся доказательства, – Зуга в ярости махнул рукой, – что мы можем предпринять?
– В Кейптауне сделаем заявление под присягой в адмиралтействе.
– Сестренка, – вздохнул он в отчаянии от ее непримиримости, – ну как ты не понимаешь… Что я выиграю, обвиняя Сент-Джона? Даже если корабль и оборудован для работорговли (что маловероятно), мы окажемся в опасности, которую не стоит недооценивать, Робин. Капитан Сент-Джон пойдет до конца, такой уж он человек. Нет, – Зуга решительно мотнул головой, растрепав завитые по моде волосы, – я не собираюсь подвергать риску ни нас с тобой, ни нашу экспедицию. Таково мое решение, и я требую, чтобы ты подчинилась.
Последовала долгая пауза. Робин медленно опустила взгляд, сложив руки на коленях.
– Хорошо, Зуга.
Брат вздохнул с явным облегчением.
– Благодарю тебя за понимание, дорогая. – Он наклонился, целуя ее в лоб. – Позволь проводить тебя к ужину.
Робин уже готова была отказаться, сославшись на усталость, и отужинать одна в своей каюте, однако, повинуясь внезапному наитию, кивнула:
– Спасибо, Зуга. – Она взглянула на брата с нечастой для нее сияющей улыбкой, чем окончательно его обезоружила. – Я счастлива иметь за столом такого прекрасного спутника.
Робин сидела между Сент-Джоном и братом, и не знай ее Зуга так хорошо, то мог бы заподозрить в откровенном заигрывании с капитаном. Она расточала улыбки, внимательно подаваясь вперед, стоило ему заговорить, то и дело подливала в его бокал вина, радостно смеялась колким остротам. Зугу изумило и слегка встревожило такое преображение, да и Сент-Джон никогда прежде не видел свою пассажирку в таком свете. Он прятал удивление за вежливой полуулыбкой, однако Робин Баллантайн и впрямь оказалась приятной собеседницей. Ее резковатые черты смягчились, делая лицо почти хорошеньким, а роскошные волосы, безупречная кожа и белоснежные зубы сияли и искрились в свете ламп. Мунго Сент-Джон невольно и сам развеселился, смеялся все чаще, начиная проявлять явный интерес. Робин усердно наполняла его бокал, и капитан в этот вечер выпил больше, чем обычно позволял себе прежде, а когда стюард подал пудинг с коринкой, приказал подать к нему бутылку бренди.
На Зугу также подействовала странная праздничная атмосфера ужина. Когда Робин объявила, что устала, и встала из-за стола, он горячо поддержал протесты Сент-Джона, но девушка была непреклонна.
Вернувшись к себе, она заперла дверь каюты на засов и принялась тихонько собираться. Из кают-компании доносились взрывы хохота. Встав на колени у сундука, Робин просунула руку на самое его дно и достала мужские молескиновые брюки, фланелевую блузу и шейный платок. Куртка с глухой застежкой и поношенные ботинки дополняли костюм – студенческая форма, под которой Робин скрывала свой пол, учась в больнице Сент-Мэтью. Она скинула с себя одежду, наслаждаясь греховным ощущением свободы, и взглянула вниз, на свою наготу. Наверное, грешно любоваться собственным телом… но она не отвела глаза.
Прямые стройные ноги, изящный изгиб бедер, резко переходящий в узкую талию, почти плоский живот с пикантной выпуклостью ниже пупка. Здесь несомненно начинались владения греха, но Робин не устояла перед искушением и на мгновение задержала взгляд. Она прекрасно разбиралась в устройстве и назначении всех частей сложного механизма своего тела, как видимых, так и скрытых, но ощущения, исходившие оттуда, снизу, все-таки смущали и беспокоили ее, потому что про это на занятиях в Сент-Мэтью ничего не говорилось. Робин торопливо перевела взгляд на более безопасную территорию, собрала распущенные волосы на макушке и заправила их в шерстяной берет.
Груди были круглые и упругие, как яблоки, такие твердые, что почти не меняли формы, когда она поднимала руки. Сравнение со спелыми плодами доставляло удовольствие, и девушка нарочно повозилась с беретом чуть дольше, разглядывая грудь. Однако сколько можно потакать своим слабостям – она решительно натянула через голову рубашку, расправила ее полы и надела брюки, наслаждаясь после долгого хождения в неудобных юбках. Присев на койку, она обулась, поправила штрипки брюк и встала, затягивая ремень на талии.
Из черного саквояжа Робин достала сверток с хирургическими инструментами и выбрала самый прочный скальпель. Раскрыв его, она проверила лезвие большим пальцем – острое как бритва – и спрятала скальпель в карман брюк. Другого оружия не было.