Страница:
Они как раз шли по такому коридору с комнатами справа и слева. «Особняк с коридорной системой, типа общаги, так их, кажется, называли», — окончательно определил Генрих архитектуру здания. Он был не очень силен в древних терминах.
Около двери, ничем не выделявшейся среди других, Дженнисон остановился.
— Здесь. Прошу.
В глубине комнаты сидел за столом невысокий человек лет сорока. Он знаком показал вошедшим на кресла и кивнул Дженнисону:
— Вы свободны, Джеймс. Я доволен вами, отличная работа.
— Рад стараться! — гаркнул Дженнисон и прикрыл за собой дверь. Домье обратился к пленникам:
— У меня к вам вопросов нет. С вами все ясно — пытались без разрешения проникнуть на охраняемую территорию, вас задержали. Но, вероятно, у вас имеются вопросы ко мне? Наверно, вас интересует, почему наша территория охраняется? Почему мы вынуждены задержать вас? И какова ваша дальнейшая судьба? Я правильно сформулировал ваши вопросы?
Прохоров сухо сказал:
— Добавьте еще один: почему мы вообще должны были проникать к вам таким путем?
Домье высоко поднял брови.
— Вероятно, вам лучше известно, почему вы избрали такой способ.
— Нет! — сердито сказал Прохоров. — Почему мы выбрали именно этот способ, нам ясно. Но почему мы были должны выбрать его? — Он подчеркнул голосом слово «должны». — Почему не оказалось иного пути проникнуть к вам?
— Это все тот же вопрос: почему территория охраняется? — возразил Домье. — На все вопросы я дам исчерпывающие ответы. Но должен начать издалека — с работ, которые в нашем институте были начаты ровно два года назад. Эти работы…
Следователь упрямо прервал его:
— Может быть, начнем с событий более близких, чем позапрошлогодние работы? Снова формулирую основной вопрос: какие обстоятельства вынудили нас тайно проникать к вам?
— Сколько я понимаю, — учтиво сказал Домье, — вас интересует Джок Вагнер, астрозоолог с Марса?
— Совершенно верно! Этот человек пропал при загадочных обстоятельствах. Мы хотим знать, где он и что с ним произошло. И мы подозреваем, что если он не погиб, то находится где-то у вас! Вот на этот главный вопрос, пожалуйста, и отвечайте.
Генрих, не вклиниваясь в перепалку между директором института и следователем, молча рассматривал Домье. Давно ему не приходилось встречать столь красочно уродливого человека, именно такими словами Генрих охарактеризовал про себя внешность директора. Домье был из тех, кто в ширину захватывает больше пространства, чем в высоту. На тонких ногах — что они болезненно тощи, стало видно, когда Домье привстал, приветствуя вошедших, — массивно покоилось трапецеобразное туловище; ширине плеч директора мог позавидовать сам Дженнисон, хотя сторож был выше по крайней мере на полметра. А на гигантских плечах взметывалась крохотная лохматая голова с такими огромными глазами и таким исполинским, хищно изогнутым носом, что казалось, будто голова состоит из этих трех частей: копны жестких седых волос, пронзительных, черно сияющих глаз и носа, похожего на небольшой хобот, — кончик его почти доходил до нижней губы.
Домье посмеивался, слушая раздраженные требования следователя. Смеялся он столь же удивительно — не раскрывающимся ртом, не суживающимися глазами, не расплывающимися щеками, как другие люди, а изменением блеска глаз и тем, что нос, вдруг становясь подвижным, начинал шевелиться. Улыбка и смех директора не порождали ответного веселья. «Когда он хохочет, собеседников, наверно, пронзает ужас», — с любопытством подумал Генрих. Он любил своеобразие, даже если оно исчерпывалось одним безобразием. Директор ему нравился. От человека с такой незаурядной внешностью можно было ожидать необыкновенных поступков. Генрих вспомнил, что президент Академии высоко ценит Домье. Альберт Боячек посредственностей не жаловал.
— Нет ничего проще, чем удовлетворить ваше любопытство, — сказал Домье. — Вы не ошиблись, друг Александр… так, кажется, вас зовут? Джок у нас.
— Он здоров?
— Абсолютно. Никогда еще Джок Вагнер не был в таком отличном физическом состоянии.
— Как он попал к вам?
— Мы его похитили. Собственно, не мы, а я. Операция похищения Джока была поручена мне одному.
Следователь долго смотрел на Домье. Директор института спокойно вынес его взгляд. Кончик носа Домье шевелился.
«Улыбается носом», — констатировал Генрих. Прохоров снова заговорил:
— Вы похитили Вагнера? Я не ослышался?
— Нет, не ослышались. Именно так мы и назвали операцию: насильственное похищение Джока.
— Лишнее словечко «насильственное», — тоном эксперта возразил Прохоров, — добровольных похищений не бывает. Но сама операция похищения — в двадцать пятом веке?
— Вы считаете, что в этом смысле наш двадцать пятый век хуже пятнадцатого, когда похищения были повседневностью? — язвительно поинтересовался Домье.
— Я считаю наш век лучше пятнадцатого! — Прохоров еще усилил свою гневную отповедь. — И потому для меня формула «похищение» — нелепость, анахронизм, дикая чушь.
— Тем не менее мы его похитили, — вежливо сказал директор. — К сожалению, только эта формула точно определяет совершившееся событие. Вероятно, мы просто не знали, что она считается анахронизмом и дикой чушью.
Мысли следователя пошли по иному направлению. Он явственно примирился с анахронической формулой.
— Вы сказали: «Мне поручили операцию похищения». Кто поручал вам операцию? Итак, ваше преступление является плодом коллективного замысла, хотя непосредственным исполнителем и были вы один. Я верно вас понял?
— Послушайте, друзья, — ласково сказал директор, — вы не знаете сути проблемы, поэтому все ваши вопросы — вокруг да около, а две трети их вообще излишни. Дайте наконец рассказать, что у нас происходит. Раз уж пропажа Джока породила волнение и вы применили типичные для древности методы проникновения в чужие дома, что я тоже считаю анахронизмом, если и не дикой чушью, то скрывать, чем мы занимаемся и почему нам понадобился Джок, нет решительно никакого смысла.
Прохоров вопросительно посмотрел на Генриха. Генрих молча кивнул. Домье одобрительно улыбнулся Генриху — в своей манере: изменением блеска глаз и пошевеливанием кончика носа.
— Итак, наши позапрошлогодние работы, — лекторским тоном начал Домье.
— Мы тогда решали астронавигационную задачу, связанную с прохождением звездолета около коллапсирующего светила… Впрочем, тематика той работы значения не имеет. Нас было тогда в лаборатории всего восемнадцать человек, в основном математики, и кого-то поразило, что когда мы сидим в старом здании, вот в этом самом, то расчеты идут быстрей, чем в новых корпусах Института космических проблем. Мы захотели проверить наблюдение. Оно подтвердилось при решении следующей задачи. Задача сводилась к разработке логики нелогичностей с математическим обоснованием возможности невозможного и достоверности невероятного. Как вы сами понимаете, проблема не из простых. И то, что она в старом здании шла легче, чем в новом, уже не могло не стать объектом нашего внимания. Мы поставили себе вопрос, и я ставлю тот же вопрос вам: чем помещения нового корпуса отличаются от наших здешних комнат?
Он смотрел на Генриха, и ему ответил Генрих:
— Я тоже работаю в Институте космических проблем. — Домье кивком подтвердил, что этот факт ему известен. — В наших помещениях предусмотрены все удобства для научного исследования. В частности, каждый кабинет и лаборатория экранированы, чтобы соседи не мешали друг другу ни шумом, ни излучением своих механизмов.
— Вот-вот — экранирование! — воскликнул Домье. — Вы уловили суть загадки, друг Генрих! Кабинеты Института космических проблем обеспечивают каждому полный покой — чересчур полный, как мы установили. Вы хорошо знаете, что существуют методы определения творческих способностей, вы сами проверялись этими методами и получали оценки. Но все это для индивидуальных исследований. А мы разработали метод определения творческих способностей коллектива, такой же точный, как и для индивидуума. И оценили наш коллективный творческий потенциал числом 9,4. Вам это что-нибудь говорит, друзья?
— Четвертая степень таланта большого, — со смесью уважения и удивления сказал Генрих. Ему еще не доводилось слышать, чтобы творческая способность, явление сугубо индивидуальное, рассматривалась в качестве коллективного свойства.
— Верно! Теперь заметьте две поразившие нас особенности. Первая такова. Среди нас имелось трое людей с индивидуальными оценками выше 9,4. В частности, ваш покорный слуга, как говаривали в старину, оценен баллом 9,8. Но среднеарифметическая оценка коллектива — я имею в виду простое сложение наших творческих баллов — давала лишь цифру 8,9. Иначе говоря, в целом мы вроде бы не должны были выходить за пределы высшей степени таланта простого, а мы вышли из простого таланта в талант большой. Нас это удивило.
— Очевидно, коллектив ваш подобрался так, что вы одухотворяете один другого, — заметил Генрих, все с большим интересом следивший за объяснением Домье.
— И мы так считали. И специальным экспериментом подтвердили эту гипотезу. Мы пригласили к себе известного… впрочем, называть его не буду, дело не в личности, а в явлении. Короче, этот ученый был оценен баллом 10,6 — гигантская величина, не правда ли?
— Шестая степень таланта уникального! На всей Земле имеется едва ли десяток ученых, характеризуемых такими баллами. Мне кажется, я догадываюсь, кто это.
— Не сомневаюсь, что он хорошо вам известен. Важно другое. С его приходом творческий потенциал нашего коллектива должен был, казалось бы, повыситься, а не понизиться, а он понизился. Теперь выше 9,1 мы не вытягивали. Человек этот был талант уникальный, о чем свидетельствует его балл, а нас он не зажигал, а тушил. Он подавлял нас. Он был вреден для коллектива. И когда мы избавились от него, отпустив в прежнее индивидульное существование, наш творческий потенциал снова поднялся до 9,4.
— Не понимаю, зачем вы нам рассказываете все это! — воскликнул следователь. — Речь о Вагнере, которого вы насильственно…
— Именно о Вагнере! Все, что я говорю, имеет к Джоку непосредственное отношение. Итак, вторая поразившая нас особенность. Она вам известна: различие экранированного и неэкранированного корпусов. В новом здании наш творческий потенциал был 9,4, а в старом, вот в этом самом, но еще не перестроенном, — 10,1. Мы становились здесь почему-то из таланта большого талантом уникальным. Здесь взаимное одухотворение делалось интенсивней. Мы объяснили это так. Не только наши беседы и споры, но и само наше соприсутствие увеличивает творческий потенциал. Мы воздействуем друг на друга мозговыми излучениями. Мы составляем в целом единое умственное поле, каждый непроизвольно генерирует в него свои лучи. Мы экспериментально проверили и этот вывод. Мы, перестроив, экранировали здание — не кабинеты, отгораживающие каждого сотрудника от других, а всех нас в целом — от остального мира. И что же? Творческий потенциал подскочил до 10,7.
— Приближение к гениальности! — заметил Генрих, усмехнувшись.
— Да, если принять, как обычно, что степени гениальности лежат между одиннадцатью и двенадцатью баллами. Еще мы открыли, что выпадение одного из работников во время разработки какой-либо проблемы — скажем, прогулка его в город, уход в отпуск — болезненно отзывается на величине творческого потенциала. Мы добровольно согласились на время работы над особо важными проблемами ввести для себя также и особый режим жизни.
— Перевели институт на казарменное положение, — насмешливо уточнил следователь.
— В словаре имелось древнее слово «казарма», мы воспользовались им. Думаем, впрочем, что придали и ему иной смысл. У нас оно означает интенсивное духовное общение, не прерываемое внешними факторами. Защита от внешнего воздействия — посещений, встреч с другими людьми и прочего — становится для нас в период формирования коллектива абсолютно необходимой. Это и вызвало тот режим, который характеризуется древним термином «система секретности». Кстати, могу порадовать вас, друг Александр: вскоре мы закончим создание полноценного творческого коллектива и откажемся от секретности. У нас, так сказать, пусковой период, он не может длиться долго. Смешно было бы засекречивать содержание наших научных работ, не правда ли? Сама по себе тематика наша открыта, как и во всех других институтах… Но я отвлекся от рассказа о подборе сотрудников. Продолжая само исследование, мы установили, что наш творческий потенциал — величина векторная. Он был разным при решении разных проблем. Мы — почти гениальность при решении одной задачи, но лишь собрание способностей при переходе к другой. Мы вычислили общую формулу творческого потенциала и назвали ее матрицей гениальности. И вскоре обнаружили, что для решения любых проблем, если не хотим понижения творческого потенциала, нужно выводить из коллектива те или иные умы и вводить новые. И ум, порождающий в одном случае особую остроту коллективной мысли, то есть гениальность, в случае другом искусственно отупляет коллектив, как я вам показал на примере того знаменитого ученого, фамилию которого не называю. У нас имеется один сотрудник. Он доводит свою группу до инженерной гениальности, но стимулирует у нее в целом поэтическую бездарность. Матрица гениальности требовала частой перестановки членов при перемене изучаемых задач.
— Вот мы и переходим к бедному Джоку, — заметил Генрих. — Он, сколько понимаю, оказался полезным членом для вашей матрицы?
— Еще несколько слов, перед тем как займемся Джоком Вагнером. Мы обследовали многих ученых на предмет их пригодности для нашего коллектива. Разумеется, обследование шло негласно, результаты, если они неудачны, способны ударить по самолюбию… Необходимость щадить спокойствие талантливых ученых тоже явилась одной из причин, почему мы выхлопотали для себя «особую секретность». Между прочим, среди проверенных были и вы с братом, друг Генрих. Не краснейте, мы вас не попросили к себе не потому, что вы понижали наш потенциал. Просто вы с братом и своими сотрудниками составляете такое гармоничное целое, что прибыль от перевода вас к нам не покрывала ущерба от развала ваших собственных работ. Сам Боячек рекомендовал мне обследовать вас и брата и утвердил наш вывод, что вас можно оставить в покое.
— Я очень рад, что он утвердил такой вывод, — с облегчением сказал Генрих. — Мне, знаете ли, почему-то совсем не улыбается перспектива дополнять кого-то до гениальности.
— Не кого-то, а также и себя как члена коллектива, ставшего гениальным. Теперь о Джоке. Мы натолкнулись на него случайно. У нас в лаборатории имеется прибор, суммирующий отдельные мозговые излучения и рассчитывающий степень их совместимости с коллективными. Прибор показал гигантскую пригодность Джока для нас и нас для Джока. Мы, так сказать, созданы друг для друга. Но убедить в этом Джока мы не сумели. Он был, наоборот, убежден, что создан для астрозоологии. Он объявил нам, что мечтал о Марсе с детства и не собирается менять милые марсианские пустыни на осточертевшие ему земные сады. Он послал нас к дьяволу и пригрозил размозжить голову каждому, кто станет уверять, что его голова годится еще на что-нибудь, кроме наблюдения за хлевами марсианских свиней. Вы знаете Джока и можете вообразить себе, какие он подбирал выражения.
— И тогда вы решили похитить Вагнера? — деловито осведомился следователь.
Домье пожал плечами.
— Что нам оставалось делать? Он улетал на Марс. Это была последняя возможность приобщить его к коллективу. Боюсь, вы неясно представляете себе, чем дорог для нас Джок Вагнер. Он весь как бы струя внимания к неизвестному. Там, где для других — тусклый шум неопределенностей, для него — арена остро звучащих загадок. Шум обычно усыпляет пытливость, у Джока же обостряет ее. Введение его творческих способностей в нашу коллективную матрицу повысило наш потенциал до 11,3. Сам он, как вы, вероятно, знаете, выше 8,9 никогда не поднимался. Как член нашего коллектива он почти равновелик Ньютону, вот что мы, в свою очередь, значим для него.
— Это не оправдание. Он сам, добровольным решением, должен присоединиться к вам. Никакая софистика не может оправдать такого возмутительного самоуправства: свободного человека схватывают, возможно, и связывают, отрывают от близких, друзей, насильно и навсегда переводят на какое-то выдуманное казарменное положение.
— Не навсегда, друг Прохоров, отнюдь не навсегда. На определенный, точно оговоренный срок, достаточный для его самопроверки.
— Когда кончится оговоренный срок? Мы хотим увидеть похищенного Джока Вагнера.
— Срок самопроверки уже кончился. — Домье вскочил. — Идите за мной. Вы будете разговаривать с самим Джоком.
5
Около двери, ничем не выделявшейся среди других, Дженнисон остановился.
— Здесь. Прошу.
В глубине комнаты сидел за столом невысокий человек лет сорока. Он знаком показал вошедшим на кресла и кивнул Дженнисону:
— Вы свободны, Джеймс. Я доволен вами, отличная работа.
— Рад стараться! — гаркнул Дженнисон и прикрыл за собой дверь. Домье обратился к пленникам:
— У меня к вам вопросов нет. С вами все ясно — пытались без разрешения проникнуть на охраняемую территорию, вас задержали. Но, вероятно, у вас имеются вопросы ко мне? Наверно, вас интересует, почему наша территория охраняется? Почему мы вынуждены задержать вас? И какова ваша дальнейшая судьба? Я правильно сформулировал ваши вопросы?
Прохоров сухо сказал:
— Добавьте еще один: почему мы вообще должны были проникать к вам таким путем?
Домье высоко поднял брови.
— Вероятно, вам лучше известно, почему вы избрали такой способ.
— Нет! — сердито сказал Прохоров. — Почему мы выбрали именно этот способ, нам ясно. Но почему мы были должны выбрать его? — Он подчеркнул голосом слово «должны». — Почему не оказалось иного пути проникнуть к вам?
— Это все тот же вопрос: почему территория охраняется? — возразил Домье. — На все вопросы я дам исчерпывающие ответы. Но должен начать издалека — с работ, которые в нашем институте были начаты ровно два года назад. Эти работы…
Следователь упрямо прервал его:
— Может быть, начнем с событий более близких, чем позапрошлогодние работы? Снова формулирую основной вопрос: какие обстоятельства вынудили нас тайно проникать к вам?
— Сколько я понимаю, — учтиво сказал Домье, — вас интересует Джок Вагнер, астрозоолог с Марса?
— Совершенно верно! Этот человек пропал при загадочных обстоятельствах. Мы хотим знать, где он и что с ним произошло. И мы подозреваем, что если он не погиб, то находится где-то у вас! Вот на этот главный вопрос, пожалуйста, и отвечайте.
Генрих, не вклиниваясь в перепалку между директором института и следователем, молча рассматривал Домье. Давно ему не приходилось встречать столь красочно уродливого человека, именно такими словами Генрих охарактеризовал про себя внешность директора. Домье был из тех, кто в ширину захватывает больше пространства, чем в высоту. На тонких ногах — что они болезненно тощи, стало видно, когда Домье привстал, приветствуя вошедших, — массивно покоилось трапецеобразное туловище; ширине плеч директора мог позавидовать сам Дженнисон, хотя сторож был выше по крайней мере на полметра. А на гигантских плечах взметывалась крохотная лохматая голова с такими огромными глазами и таким исполинским, хищно изогнутым носом, что казалось, будто голова состоит из этих трех частей: копны жестких седых волос, пронзительных, черно сияющих глаз и носа, похожего на небольшой хобот, — кончик его почти доходил до нижней губы.
Домье посмеивался, слушая раздраженные требования следователя. Смеялся он столь же удивительно — не раскрывающимся ртом, не суживающимися глазами, не расплывающимися щеками, как другие люди, а изменением блеска глаз и тем, что нос, вдруг становясь подвижным, начинал шевелиться. Улыбка и смех директора не порождали ответного веселья. «Когда он хохочет, собеседников, наверно, пронзает ужас», — с любопытством подумал Генрих. Он любил своеобразие, даже если оно исчерпывалось одним безобразием. Директор ему нравился. От человека с такой незаурядной внешностью можно было ожидать необыкновенных поступков. Генрих вспомнил, что президент Академии высоко ценит Домье. Альберт Боячек посредственностей не жаловал.
— Нет ничего проще, чем удовлетворить ваше любопытство, — сказал Домье. — Вы не ошиблись, друг Александр… так, кажется, вас зовут? Джок у нас.
— Он здоров?
— Абсолютно. Никогда еще Джок Вагнер не был в таком отличном физическом состоянии.
— Как он попал к вам?
— Мы его похитили. Собственно, не мы, а я. Операция похищения Джока была поручена мне одному.
Следователь долго смотрел на Домье. Директор института спокойно вынес его взгляд. Кончик носа Домье шевелился.
«Улыбается носом», — констатировал Генрих. Прохоров снова заговорил:
— Вы похитили Вагнера? Я не ослышался?
— Нет, не ослышались. Именно так мы и назвали операцию: насильственное похищение Джока.
— Лишнее словечко «насильственное», — тоном эксперта возразил Прохоров, — добровольных похищений не бывает. Но сама операция похищения — в двадцать пятом веке?
— Вы считаете, что в этом смысле наш двадцать пятый век хуже пятнадцатого, когда похищения были повседневностью? — язвительно поинтересовался Домье.
— Я считаю наш век лучше пятнадцатого! — Прохоров еще усилил свою гневную отповедь. — И потому для меня формула «похищение» — нелепость, анахронизм, дикая чушь.
— Тем не менее мы его похитили, — вежливо сказал директор. — К сожалению, только эта формула точно определяет совершившееся событие. Вероятно, мы просто не знали, что она считается анахронизмом и дикой чушью.
Мысли следователя пошли по иному направлению. Он явственно примирился с анахронической формулой.
— Вы сказали: «Мне поручили операцию похищения». Кто поручал вам операцию? Итак, ваше преступление является плодом коллективного замысла, хотя непосредственным исполнителем и были вы один. Я верно вас понял?
— Послушайте, друзья, — ласково сказал директор, — вы не знаете сути проблемы, поэтому все ваши вопросы — вокруг да около, а две трети их вообще излишни. Дайте наконец рассказать, что у нас происходит. Раз уж пропажа Джока породила волнение и вы применили типичные для древности методы проникновения в чужие дома, что я тоже считаю анахронизмом, если и не дикой чушью, то скрывать, чем мы занимаемся и почему нам понадобился Джок, нет решительно никакого смысла.
Прохоров вопросительно посмотрел на Генриха. Генрих молча кивнул. Домье одобрительно улыбнулся Генриху — в своей манере: изменением блеска глаз и пошевеливанием кончика носа.
— Итак, наши позапрошлогодние работы, — лекторским тоном начал Домье.
— Мы тогда решали астронавигационную задачу, связанную с прохождением звездолета около коллапсирующего светила… Впрочем, тематика той работы значения не имеет. Нас было тогда в лаборатории всего восемнадцать человек, в основном математики, и кого-то поразило, что когда мы сидим в старом здании, вот в этом самом, то расчеты идут быстрей, чем в новых корпусах Института космических проблем. Мы захотели проверить наблюдение. Оно подтвердилось при решении следующей задачи. Задача сводилась к разработке логики нелогичностей с математическим обоснованием возможности невозможного и достоверности невероятного. Как вы сами понимаете, проблема не из простых. И то, что она в старом здании шла легче, чем в новом, уже не могло не стать объектом нашего внимания. Мы поставили себе вопрос, и я ставлю тот же вопрос вам: чем помещения нового корпуса отличаются от наших здешних комнат?
Он смотрел на Генриха, и ему ответил Генрих:
— Я тоже работаю в Институте космических проблем. — Домье кивком подтвердил, что этот факт ему известен. — В наших помещениях предусмотрены все удобства для научного исследования. В частности, каждый кабинет и лаборатория экранированы, чтобы соседи не мешали друг другу ни шумом, ни излучением своих механизмов.
— Вот-вот — экранирование! — воскликнул Домье. — Вы уловили суть загадки, друг Генрих! Кабинеты Института космических проблем обеспечивают каждому полный покой — чересчур полный, как мы установили. Вы хорошо знаете, что существуют методы определения творческих способностей, вы сами проверялись этими методами и получали оценки. Но все это для индивидуальных исследований. А мы разработали метод определения творческих способностей коллектива, такой же точный, как и для индивидуума. И оценили наш коллективный творческий потенциал числом 9,4. Вам это что-нибудь говорит, друзья?
— Четвертая степень таланта большого, — со смесью уважения и удивления сказал Генрих. Ему еще не доводилось слышать, чтобы творческая способность, явление сугубо индивидуальное, рассматривалась в качестве коллективного свойства.
— Верно! Теперь заметьте две поразившие нас особенности. Первая такова. Среди нас имелось трое людей с индивидуальными оценками выше 9,4. В частности, ваш покорный слуга, как говаривали в старину, оценен баллом 9,8. Но среднеарифметическая оценка коллектива — я имею в виду простое сложение наших творческих баллов — давала лишь цифру 8,9. Иначе говоря, в целом мы вроде бы не должны были выходить за пределы высшей степени таланта простого, а мы вышли из простого таланта в талант большой. Нас это удивило.
— Очевидно, коллектив ваш подобрался так, что вы одухотворяете один другого, — заметил Генрих, все с большим интересом следивший за объяснением Домье.
— И мы так считали. И специальным экспериментом подтвердили эту гипотезу. Мы пригласили к себе известного… впрочем, называть его не буду, дело не в личности, а в явлении. Короче, этот ученый был оценен баллом 10,6 — гигантская величина, не правда ли?
— Шестая степень таланта уникального! На всей Земле имеется едва ли десяток ученых, характеризуемых такими баллами. Мне кажется, я догадываюсь, кто это.
— Не сомневаюсь, что он хорошо вам известен. Важно другое. С его приходом творческий потенциал нашего коллектива должен был, казалось бы, повыситься, а не понизиться, а он понизился. Теперь выше 9,1 мы не вытягивали. Человек этот был талант уникальный, о чем свидетельствует его балл, а нас он не зажигал, а тушил. Он подавлял нас. Он был вреден для коллектива. И когда мы избавились от него, отпустив в прежнее индивидульное существование, наш творческий потенциал снова поднялся до 9,4.
— Не понимаю, зачем вы нам рассказываете все это! — воскликнул следователь. — Речь о Вагнере, которого вы насильственно…
— Именно о Вагнере! Все, что я говорю, имеет к Джоку непосредственное отношение. Итак, вторая поразившая нас особенность. Она вам известна: различие экранированного и неэкранированного корпусов. В новом здании наш творческий потенциал был 9,4, а в старом, вот в этом самом, но еще не перестроенном, — 10,1. Мы становились здесь почему-то из таланта большого талантом уникальным. Здесь взаимное одухотворение делалось интенсивней. Мы объяснили это так. Не только наши беседы и споры, но и само наше соприсутствие увеличивает творческий потенциал. Мы воздействуем друг на друга мозговыми излучениями. Мы составляем в целом единое умственное поле, каждый непроизвольно генерирует в него свои лучи. Мы экспериментально проверили и этот вывод. Мы, перестроив, экранировали здание — не кабинеты, отгораживающие каждого сотрудника от других, а всех нас в целом — от остального мира. И что же? Творческий потенциал подскочил до 10,7.
— Приближение к гениальности! — заметил Генрих, усмехнувшись.
— Да, если принять, как обычно, что степени гениальности лежат между одиннадцатью и двенадцатью баллами. Еще мы открыли, что выпадение одного из работников во время разработки какой-либо проблемы — скажем, прогулка его в город, уход в отпуск — болезненно отзывается на величине творческого потенциала. Мы добровольно согласились на время работы над особо важными проблемами ввести для себя также и особый режим жизни.
— Перевели институт на казарменное положение, — насмешливо уточнил следователь.
— В словаре имелось древнее слово «казарма», мы воспользовались им. Думаем, впрочем, что придали и ему иной смысл. У нас оно означает интенсивное духовное общение, не прерываемое внешними факторами. Защита от внешнего воздействия — посещений, встреч с другими людьми и прочего — становится для нас в период формирования коллектива абсолютно необходимой. Это и вызвало тот режим, который характеризуется древним термином «система секретности». Кстати, могу порадовать вас, друг Александр: вскоре мы закончим создание полноценного творческого коллектива и откажемся от секретности. У нас, так сказать, пусковой период, он не может длиться долго. Смешно было бы засекречивать содержание наших научных работ, не правда ли? Сама по себе тематика наша открыта, как и во всех других институтах… Но я отвлекся от рассказа о подборе сотрудников. Продолжая само исследование, мы установили, что наш творческий потенциал — величина векторная. Он был разным при решении разных проблем. Мы — почти гениальность при решении одной задачи, но лишь собрание способностей при переходе к другой. Мы вычислили общую формулу творческого потенциала и назвали ее матрицей гениальности. И вскоре обнаружили, что для решения любых проблем, если не хотим понижения творческого потенциала, нужно выводить из коллектива те или иные умы и вводить новые. И ум, порождающий в одном случае особую остроту коллективной мысли, то есть гениальность, в случае другом искусственно отупляет коллектив, как я вам показал на примере того знаменитого ученого, фамилию которого не называю. У нас имеется один сотрудник. Он доводит свою группу до инженерной гениальности, но стимулирует у нее в целом поэтическую бездарность. Матрица гениальности требовала частой перестановки членов при перемене изучаемых задач.
— Вот мы и переходим к бедному Джоку, — заметил Генрих. — Он, сколько понимаю, оказался полезным членом для вашей матрицы?
— Еще несколько слов, перед тем как займемся Джоком Вагнером. Мы обследовали многих ученых на предмет их пригодности для нашего коллектива. Разумеется, обследование шло негласно, результаты, если они неудачны, способны ударить по самолюбию… Необходимость щадить спокойствие талантливых ученых тоже явилась одной из причин, почему мы выхлопотали для себя «особую секретность». Между прочим, среди проверенных были и вы с братом, друг Генрих. Не краснейте, мы вас не попросили к себе не потому, что вы понижали наш потенциал. Просто вы с братом и своими сотрудниками составляете такое гармоничное целое, что прибыль от перевода вас к нам не покрывала ущерба от развала ваших собственных работ. Сам Боячек рекомендовал мне обследовать вас и брата и утвердил наш вывод, что вас можно оставить в покое.
— Я очень рад, что он утвердил такой вывод, — с облегчением сказал Генрих. — Мне, знаете ли, почему-то совсем не улыбается перспектива дополнять кого-то до гениальности.
— Не кого-то, а также и себя как члена коллектива, ставшего гениальным. Теперь о Джоке. Мы натолкнулись на него случайно. У нас в лаборатории имеется прибор, суммирующий отдельные мозговые излучения и рассчитывающий степень их совместимости с коллективными. Прибор показал гигантскую пригодность Джока для нас и нас для Джока. Мы, так сказать, созданы друг для друга. Но убедить в этом Джока мы не сумели. Он был, наоборот, убежден, что создан для астрозоологии. Он объявил нам, что мечтал о Марсе с детства и не собирается менять милые марсианские пустыни на осточертевшие ему земные сады. Он послал нас к дьяволу и пригрозил размозжить голову каждому, кто станет уверять, что его голова годится еще на что-нибудь, кроме наблюдения за хлевами марсианских свиней. Вы знаете Джока и можете вообразить себе, какие он подбирал выражения.
— И тогда вы решили похитить Вагнера? — деловито осведомился следователь.
Домье пожал плечами.
— Что нам оставалось делать? Он улетал на Марс. Это была последняя возможность приобщить его к коллективу. Боюсь, вы неясно представляете себе, чем дорог для нас Джок Вагнер. Он весь как бы струя внимания к неизвестному. Там, где для других — тусклый шум неопределенностей, для него — арена остро звучащих загадок. Шум обычно усыпляет пытливость, у Джока же обостряет ее. Введение его творческих способностей в нашу коллективную матрицу повысило наш потенциал до 11,3. Сам он, как вы, вероятно, знаете, выше 8,9 никогда не поднимался. Как член нашего коллектива он почти равновелик Ньютону, вот что мы, в свою очередь, значим для него.
— Это не оправдание. Он сам, добровольным решением, должен присоединиться к вам. Никакая софистика не может оправдать такого возмутительного самоуправства: свободного человека схватывают, возможно, и связывают, отрывают от близких, друзей, насильно и навсегда переводят на какое-то выдуманное казарменное положение.
— Не навсегда, друг Прохоров, отнюдь не навсегда. На определенный, точно оговоренный срок, достаточный для его самопроверки.
— Когда кончится оговоренный срок? Мы хотим увидеть похищенного Джока Вагнера.
— Срок самопроверки уже кончился. — Домье вскочил. — Идите за мной. Вы будете разговаривать с самим Джоком.
5
Домье так проворно уносил на тонких ногах свое массивное тело, что следователь и Генрих отстали. У одной из дверей Домье подождал их, затем пригласил внутрь.
В комнате, заставленной аппаратами, сидел Джок Вагнер.
Он вскочил при виде вошедших, шагнул к Генриху, восторженно обнял его.
— Я знал, что ты придешь вызволять меня! — воскликнул он с благодарностью. — Только вы с братом могли!.. Тебе Риччи сообщил о моем исчезновении?
Домье сидел в сторонке и со странной своей улыбкой — оживленно пошевеливая носом — наблюдал за встречей друзей. Прохоров церемонно протянул руку Вагнеру:
— Следователь экспедиционного отдела Управления космоса Александр Платон Прохоров. Можете звать меня просто Александром, Джок. Дело о вашем похищении веду я, поскольку Марс в компетенции моего отдела. У нас только что был весьма тяжелый разговор с директором Института специальных проблем другом Павлом…
Джок нетерпеливым нервным жестом прервал следователя:
— Ваша беседа транслировалась во все лаборатории. Можете представить себе, как сотрудники в других комнатах надрывали животики от смеха. Они сплошь негодяи, им дай только повод посмеяться!
— Рад, что вижу тебя в добром здравии и хорошем настроении, Джок, — сердечно сказал Генрих.
Следователь проговорил с предостерегающей холодностью:
— Могу ли я толковать ваше высказывание, что сотрудники института — все сплошь негодяи, в том смысле…
— Именно в том! Отличнейшие ребята, Генрих, я был такой идиот, что отказывался от работы в институте! Теперь я отсюда никогда не уйду. Такие проблемы, такие поиски! Жаль, что ты не подошел при тайном обследовании, ты был бы так рад — самым нахальным образом счастлив! А Риччи я передам, чтобы он со своим Марсом убирался ко всем чертям! Ко всем чертям!
— Негодяи — и отличнейшие ребята! — Прохоров пожал плечами. — Надо сказать, у вас своеобразный способ доносить до других правдивую информацию.
— Она в характере Джока, — весело возразил Домье. — Зато к тем, кого недолюбливает, он относится с изысканной вежливостью. Можно ли считать наши разногласия исчерпанными, друг Александр?
— Если не возражаете, я сделаю официальную запись, мы скрепим ее нашими голосами и поставим точку на деле о похищении астрозоолога Джока Вагнера.
Джок вдруг схватил следователя за руку и объявил, охваченный внезапным вдохновением:
— Павел, нужно испытать Александра! Вы не смотрите, что он держится дурачком, я угадываю в нем такого умницу!.. И потом, нам нужен железный тормоз против сумятицы, эдакий ледяной пресекатель пустого взлета! Короче, мыслитель с горячим внутренним накалом педантизма. Столько хаоса в наших озарениях! Ставлю свою голову против кочана капусты, что Сашка именно тот, кого нам сегодня не хватает.
Домье вопросительно посмотрел на следователя. Тот сказал, колеблясь:
— Если я и вправду окажусь полезным… Работа следователя, по-честному, мне приелась, такая все однообразица!.. В общем — пожалуйста, я согласен обследоваться!
В комнате, заставленной аппаратами, сидел Джок Вагнер.
Он вскочил при виде вошедших, шагнул к Генриху, восторженно обнял его.
— Я знал, что ты придешь вызволять меня! — воскликнул он с благодарностью. — Только вы с братом могли!.. Тебе Риччи сообщил о моем исчезновении?
Домье сидел в сторонке и со странной своей улыбкой — оживленно пошевеливая носом — наблюдал за встречей друзей. Прохоров церемонно протянул руку Вагнеру:
— Следователь экспедиционного отдела Управления космоса Александр Платон Прохоров. Можете звать меня просто Александром, Джок. Дело о вашем похищении веду я, поскольку Марс в компетенции моего отдела. У нас только что был весьма тяжелый разговор с директором Института специальных проблем другом Павлом…
Джок нетерпеливым нервным жестом прервал следователя:
— Ваша беседа транслировалась во все лаборатории. Можете представить себе, как сотрудники в других комнатах надрывали животики от смеха. Они сплошь негодяи, им дай только повод посмеяться!
— Рад, что вижу тебя в добром здравии и хорошем настроении, Джок, — сердечно сказал Генрих.
Следователь проговорил с предостерегающей холодностью:
— Могу ли я толковать ваше высказывание, что сотрудники института — все сплошь негодяи, в том смысле…
— Именно в том! Отличнейшие ребята, Генрих, я был такой идиот, что отказывался от работы в институте! Теперь я отсюда никогда не уйду. Такие проблемы, такие поиски! Жаль, что ты не подошел при тайном обследовании, ты был бы так рад — самым нахальным образом счастлив! А Риччи я передам, чтобы он со своим Марсом убирался ко всем чертям! Ко всем чертям!
— Негодяи — и отличнейшие ребята! — Прохоров пожал плечами. — Надо сказать, у вас своеобразный способ доносить до других правдивую информацию.
— Она в характере Джока, — весело возразил Домье. — Зато к тем, кого недолюбливает, он относится с изысканной вежливостью. Можно ли считать наши разногласия исчерпанными, друг Александр?
— Если не возражаете, я сделаю официальную запись, мы скрепим ее нашими голосами и поставим точку на деле о похищении астрозоолога Джока Вагнера.
Джок вдруг схватил следователя за руку и объявил, охваченный внезапным вдохновением:
— Павел, нужно испытать Александра! Вы не смотрите, что он держится дурачком, я угадываю в нем такого умницу!.. И потом, нам нужен железный тормоз против сумятицы, эдакий ледяной пресекатель пустого взлета! Короче, мыслитель с горячим внутренним накалом педантизма. Столько хаоса в наших озарениях! Ставлю свою голову против кочана капусты, что Сашка именно тот, кого нам сегодня не хватает.
Домье вопросительно посмотрел на следователя. Тот сказал, колеблясь:
— Если я и вправду окажусь полезным… Работа следователя, по-честному, мне приелась, такая все однообразица!.. В общем — пожалуйста, я согласен обследоваться!