15 марта 1996 года оперативные работники Управления по борьбе с экономическими преступлениями в Санкт-Петербурге, входившие в состав следственной бригады, увезя меня в машине с работы, предложили сотрудничать с ними и, как они выражались, "сдать" Собчака А. А.
Выбор пал на меня не случайно. Я профессионально занималась жилищными вопросами в городских властных структурах с 1979 года, то есть еще за 12 лет до выборов Собчака А. А. мэром Санкт-Петербурга на первый срок. С момента же избрания Собчака А. А. мэром города в 1991 году я работала в секретариате и позднее - в аппарате мэра, в должности помощника и консультанта по жилищным вопросам.
Все воздействия на меня в нарушение моих гражданских прав происходили тайно, в автомашине работников Управления по борьбе с экономическими преступлениями, без протоколов и свидетелей.
Убеждали меня в скором аресте Собчака и препровождении его в Лефортовскую тюрьму в Москве, назывались сроки ареста - через 5-10 дней.
После моего категорического отказа участвовать в этом спектакле меня несколько раз предупредили об ужасной участи моей в случае отказа дать показания против Собчака А. А. Предупредили о предстоящем через два дня допросе в качестве свидетеля руководителем следственной бригады генералом Прошкиным.
Все угрозы оперативных работников в мой адрес подтверждались действиями. За отказ дать показания против Собчака А. А. я получила возможность испытать весь ужас следствия на себе. Меня допрашивали в качестве свидетеля по 8-12 часов подряд. Я теряла сознание прямо на допросах и попала в больницу с диагнозом "мозговой криз". Это состояние продолжалось до сентября 1996 года, и казалось, что предела нарушениям моих человеческих прав нет.
Меня допрашивали без протокола прямо в больнице в июле 1996 года. Обманывали врачей, пугали медперсонал, доводя до абсурдности ситуацию, при которой я не могла находиться в той или иной больнице. Мне не позволяли лечиться ни в больнице, ни дома, где я находилась после выписки из больницы и могла продолжать лечиться вне стационара. Психологический прессинг переходил все дозволенные рамки.
Меня, больную, забрали на даче в конце августа 1996 года и в сопровождении оперативных работников насильно увезли на очную ставку с Евглевской А. А. в Лефортовскую тюрьму в Москве, чтобы, учитывая мое крайне тяжелое состояние здоровья, попытаться все-таки добиться от меня подтверждения своих лживых, выстроенных на домыслах и обмане предположений против Собчака А. А. И когда очередной молниеносный акт оперативников не сработал, группа работников Управления по борьбе с экономическими преступлениями Санкт-Петербурга, руководимая местной коммунистической организацией, составила мерзкий и ложный по содержанию донос в Государственную Думу своим "духовным отцам" в лице Иванова и Гдляна, умеющим фабриковать подобные дела еще с коммунистического прошлого, когда сажали всех, на кого пальцем показал сосед. В этом обращении к Думе, используя абсолютную ложь, эти оперативные работники, а именно Данилов Николай Николаевич и Меньшиков Константин Николаевич, добились продления срока для издевательств и создали новую следственную бригаду в усиленном депутатами составе. Учитывая, что против Собчака А. А. не удалось в течение года доказать ничего - не получилось уговорить, запугать и устрашить привлеченных к делу людей, - последовало продолжение. Были затрачены огромные деньги из коммунистических источников, и, следовательно, нужен был любой результат любой ценой.
Новая группа получила новое задание: раскрыть коррупцию чиновников, работавших с Собчаком А. А., а точнее, сфабриковать дело или же против Собчака, или против его приближенных.
И начиная с апреля 1997-го все следственные действия снова возобновились. Компроматы как снежный ком собираются на меня, мою семью и родственников. Положение усугубляется еще и тем, что в России продолжается политическая борьба и в методах этой борьбы нет предела "совершенству". Обвиняются в коррупции, и прокурор города Санкт-Петербурга, и руководители многих некоммунистических газет.
В этой ситуации ни о каком правовом поле рассмотрения дела, фабрикуемого против меня или еще кого-нибудь, связанного с громким политическим именем Собчака А. А., не приходится говорить. Все вне закона.
Не будучи уверенной ни в одном своем дне после возвращения из США, я оставляю это письмо для использования и огласки через международные организации в защиту прав человека.
Да поможет мне БОГ!
Харченко Лариса Ивановна".
К моменту, когда я пишу эти строки, многие участники следственной группы были уволены из органов прокуратуры и МВД. Почти все организаторы этого дела потеряли свои посты. Коржаков, Сосковец, Барсуков, Куликов, Скуратов - все они уже не у дел, в отставке, но их дело живет. Сказывается инерция, да и просто профессиональное нежелание признать, что "дело" надуманное, пустое, провокационное.
Сегодня руководители следствия утверждают, что для его завершения им необходимы мои показания. Хочу напомнить им о существовании статей 49 и 51 Конституции РФ, признающих за обвиняемым право не давать каких-либо показаний по своему делу. Но весь фокус состоит в том, что за четыре года следствия по "делу" Собчака я фигурирую в нем как свидетель. Нынешние следователи Генпрокуратуры, верные принципу Вышинского - Ежова о признании обвиняемого как главном доказательстве, хотели бы сначала выбить у свидетеля нужные им показания, а потом уже решать вопрос о передаче дела в суд.
Кстати сказать, я сам неоднократно пытался помочь следствию и дать показания. Свидетельство тому - два, увы, безответных письма, посланных мной генеральному прокурору - одно еще будучи в Петербурге, другое - из Парижа. Вот они.
Генеральному прокурору РФ Скуратову Ю. И.
от Собчака А. А., проживающего по адресу:
Санкт-Петербург, Мойка, 31, кв. 8.
Заявление
Уважаемый Юрий Ильич!
Как Вам известно, 3 октября с.г. работники следственной группы Генпрокуратуры совершили попытку моего фактического задержания с целью "допросить в качестве свидетеля", как они объяснили это потом в своих интервью СМИ.
Я говорил Вашим сотрудникам о своем плохом самочувствии, о том, что у меня была предварительная договоренность о встрече с врачом, о том, что я не отказываюсь от допроса, но прошу перенести его на более позднее время - после посещения врача, но мне в этом было отказано.
Дальнейшие события Вам известны - сейчас я нахожусь в кардиореанимации с диагнозом острый инфаркт миокарда. Сейчас, спустя три недели, мое состояние стабилизировалось. Поскольку сотрудники следственной группы продолжают в СМИ распускать слухи о том, что я якобы "испугался допроса" или что моя болезнь уловка, чтобы уйти от дачи показаний, я заявляю, что мне нечего скрывать и я готов ответить на вопросы следователей.
Учитывая, что, по-видимому, мне вскоре предстоит операция, я хотел бы, по понятным причинам, чтобы моя встреча со следователями состоялась до операции.
Думаю, что состояние здоровья и разрешение врачей позволят мне это. Надеюсь, что Вы понимаете, что травля, продолжающаяся в СМИ с подачи "источников, близких к следственной группе", не прибавила мне здоровья, но тем более я не хочу давать повод для новых инсинуаций.
Прошу Вас выделить для моего допроса любого следователя, но не из тех, кто своими грубейшими процессуальными нарушениями и бесцеремонным обращением с законом уже довел меня однажды до больничной койки.
А. А. Собчак.
23. X. 97 г.
И второе:
Генеральному прокурору РФ Скуратову Ю. И.
от Собчака Анатолия Александровича,
проживающего по адресу:
Санкт-Петербург, Мойка, 31, кв. 8.
Уважаемый господин Генеральный прокурор!
Мне стало известно о заявлении руководителя следственной группы Генпрокуратуры г-на Лысейко о том, что группа не может завершить расследование по делу фирмы "Ренессанс" из-за невозможности получить мои свидетельские показания по данному делу. Это очередная ложь, которой за три года ведения следствия накопилось более чем достаточно. Напомню, что 23 октября 1997 года я из больницы написал на Ваше имя заявление о своей готовности дать свидетельские показания следователям и о том, что врачи разрешили сделать это. Однако ответа (реакции) на мое заявление не последовало.
2 февраля 1998 года в телефонном разговоре с Лысейко я вновь подтвердил свою готовность дать свидетельские показания в официальной обстановке в Российском посольстве во Франции. Лысейко обещал в течение 1-2 недель сформулировать вопросы и направить их по официальным каналам в Париж. Но и этого не произошло.
Считаю, что попытка сфабриковать против меня уголовное дело и расправиться со мной имеет явную политическую подоплеку и ничего, кроме вреда, ни Вашему ведомству, ни России не принесет.
Я по-прежнему готов ответить на любые вопросы следователей, так как мне нечего скрывать и бояться - я никогда не совершал каких-либо действий, противоречащих закону. Опасаюсь я только одного - недобросовестности следствия и грубых нарушений законности со стороны Ваших подчиненных, как это уже имело место 3 октября 1997 года при незаконной попытке моего задержания.
С уважением и готовностью ответить
на любые Ваши вопросы
Анатолий Александрович Собчак.
9 марта 1998 года.
О подробностях самой этой истории с моим задержанием я расскажу чуть позже, а здесь хочу только напомнить, что суд и только суд может признать кого-либо виновным в совершении преступления. Но именно суда боятся организаторы данного "дела" - ведь суду им предъявить нечего. Газетными статьями доказательств не заменишь! Поэтому они будут затягивать следствие как можно дольше, на годы. По старому принципу Ходжи Насреддина: либо шах помрет, либо ишак сдохнет.
И еще они надеются на то, что годы проходят и все в конце концов забудут и Собчака, и его злополучное "дело".
Об этом "деле" лучше всего написал Е. Евтушенко, который навестил меня в Париже:
У киллеров нет перекура.
Счастливцы, кто недоубит,
И бывший мэр Санкт-Петербурга
В Париже вроде бы забыт.
Но он, вдали от всех рогатин
Здесь наблюдаемый врачом,
Непоправимо элегантен,
Неумолимо обречен.
Есть обреченные на зависть.
Порода эта такова,
Что в ребра им всегда вгрызались
И рвали в клочья рукава.
И не пошел он с остальными
Ни в паханы, ни в холуи.
Глаза старались быть стальными,
Не вышло. Теплые. Свои.
Такие в них блестят грустинки,
И в самой-самой глубине
Лежат, как девочки-грузинки,
Надежды мертвые на дне.
Ни от кого не ждет поблажки,
Ни на кого не держит зла.
Подделать можно все бумажки,
Но не подделаешь глаза.
И не беглец - скорей изгнанник,
Герой еще вчерашних битв,
Он подозреньями изранен
И обвиненьями обвит.
Смакуя слухи-однодневки,
Злорадствуют кому не лень,
Но бродит где-нибудь у Невки
Его оболганная тень.
Есть перья на любые вкусы
Сейчас их просто взять внаем,
Мы, как безропотные трусы,
Героев собственных "сдаем".
Нам пошлость изменила гены.
Да на какого ей рожна
Политики-интеллигенты?
Россия-дура ей нужна.
Залечь героям неуместно,
Как уголовникам, на дно.
Россия - это наше место,
Хотя и проклято оно.
Когда-нибудь, кто чист, кто урка,
Мы разберемся навсегда,
И бывший мэр Санкт-Петербурга
Дождется правого суда.
Глава 2
ПАРИЖСКАЯ ЖИЗНЬ
ОПАЛЬНОГО МЭРА
В первую же ночь после прибытия в Париж в изгнание мне в Американском госпитале, где я тогда находился, привиделся необычный сон. Его необычность была особенно остра, если учесть, в какой ситуации этот сон появился: начало мучительной эмиграции, постельный режим, ожидание консилиума врачей и угроза проведения рискованной операции шунтирования. В ту ночь я заснул поздно около часа ночи. В предыдущую ночь, в Военно-медицинской академии Петербурга, я спал не более четырех часов, тревожно и беспокойно, - одолевали мысли о предстоящем отъезде. Тогда я поднялся в 6 утра, пережил мучительный отлет с Родины, а вечером уже лежал в этом чужом госпитале на окраине Парижа.
Мне снился сон о похоронах Ленина. 21 января 1999 года - 75-я годовщина со дня его смерти. Москва. Красная площадь. 9.50 утра. Рота почетного караула Кремлевского полка под траурный марш величественно выносит из мавзолея гроб из красного дерева с телом вождя мирового пролетариата и устанавливает его на временный постамент. Метрах в пятидесяти от гроба стоят высшие руководители государства - президент Ельцин, Черномырдин, Немцов, Чубайс, Лужков и почему-то Хрущев. Чуть в стороне стоит Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, заметна его некоторая отстраненность от церемонии и углубленность в свои сокровенные мысли. Раздается бой кремлевских курантов. Начинается митинг. Вся страна прильнула к телеэкранам: в связи с церемонией захоронения ленинских останков и учитывая его историческую роль в судьбе нашего государства, этот день был объявлен президентом общероссийским выходным днем и назван "Днем проводов Ленина", а российское государственное телевидение вело прямую телевизионную и радиотрансляцию с Красной площади. Как только стихли куранты, с Манежной площади стали доноситься истошные выкрики пенсионеров и коммунистических фанатиков - десятки тысяч почитателей Ленина с его портретами и красными флагами в руках заполонили в это утро подступы к Красной площади. Они хотели во что бы то ни стало сорвать захоронение своего кумира. В этот морозный, солнечный день они производили впечатление самой отвратительной и тупой черни, в их рядах было немало бывших служителей сталинско-бериевского ГУЛАГа.
Тысячи милиционеров и курсантов школ милиции едва сдерживают ожесточенный натиск ленинистов. А тем временем тысячи заранее подобранных участников траурного митинга на Красной площади (в основном чиновники, военные и студенты) внимают президенту Ельцину. Едва стоя на ногах, он с явно выраженной брежневской дикцией объясняет, почему решил захоронить Ленина. Мол, все беды нашей страны проистекают из-за того, что тело Ленина до сих пор не предано земле, а его душа - не нашла успокоения. Речь закончилась, и послышались жидкие аплодисменты. Вслед за Ельциным слово берет Святейший Патриарх. Вспомнив все страдания, выпавшие на долю Церкви от режима Ленина, он затем поддерживает решение Кремля по-человечески и по-христиански упокоить в земле его останки. "Это святейший долг всех нас перед любым усопшим!" - завершает Патриарх. Дрожащий от холода Борис Немцов нежданно-негаданно для себя получает слово - "царским" жестом Ельцин указывает ему на микрофон. "Может, не надо, Леонид Ильич?" - пытается отпереться ошеломленный Немцов, уже делая, правда, робкие шаги к микрофону. "Ты обязан сказать слово, Борис Ефимыч. А я скажу потом слово о твоей судьбе", - отвечает президент. Неуверенным голосом Немцов говорит о великой значимости этого события для всей мировой истории, намекает на более счастливое будущее страны, а в конце слегка славословит в адрес президента: дескать, без вас, Борис Николаевич, никто не решился бы на такой отважный поступок. Решительным движением Ельцин отодвигает Немцова от микрофона. По программе митинга, после выступления Патриарха должен был выступать премьер-министр, а не вице-премьер. Затем симфонический оркестр под управлением Ростроповича должен был сыграть отрывки из "Реквиема" Моцарта. Однако президент нарушил весь ход церемонии. Он снова взял слово. На этот раз его речь была четкой и сильной, чувствовалось, что она будоражит его самого и он скажет что-то действительно важное и для себя самого, и для страны. Поблагодарив Немцова за выступление, похвалив организаторов церемонии, он вдруг сказал: "Вот здесь и сейчас хочу объявить об отставке Правительства России. Назначаю новым премьером всем вам хорошо известного и очень умного Бориса Ефимовича Немцова. Второе. Объявляю Немцова своим официальным преемником на посту главы нашего государства. После утверждения в Думе его кандидатуры (а иначе я ее распущу и сам назначу Немцова) я ухожу в отставку и передаю Борису Ефимовичу бразды правления страной как исполняющему обязанности президента! От этих решений не отступлю ни на шаг. Я хороню Ленина, освобождаю тем самым народ от бремени прошлой эпохи. Теперь могу с чистой совестью уйти на покой, пожить спокойной жизнью вместе со своими близкими!" - с этими словами президент завершил свой внеплановый и судьбоносный спич. Не преминул сразу же обратиться и к сотням журналистов со словами: "Вот и думайте, понимаешь, о чем первым делом сообщать - о похоронах Ленина или о моих кадровых решениях!"
На площади воцаряется гробовое молчание, которое длится минуту-другую. Тишину нарушают лишь отдаленные вопли фанатиков с разных концов Красной площади - они ничего не слышали и потому страстно требуют отставки Ельцина и сохранения Ленина в мавзолее. Звучит музыка Моцарта. Озадаченные происшедшим Черномырдин и другие члены правительства смотрят на гроб Ленина. Немцов уже рядом с президентом. Через несколько минут, как только отзвучала музыка, митинг объявляется закрытым. Солдаты почетного караула умело подхватили гроб и под бой барабанов направляются к стоящему в центре площади вертолету. Вертолет по такому случаю перекрашен в черный цвет. Рядом еще два вертолета из президентского авиаотряда - для сопровождающих лиц. Четверо гвардейцев аккуратно вносят гроб в вертолет. Президент (опять же в нарушение программы) предлагает почтить минутой молчания память Ленина. Площадь вновь затихает. "К вылету готовы, товарищ Верховный Главнокомандующий!" - рапортует Ельцину офицер вертолетной эскадрильи. "Летите с богом!" - напутствует глава государства.
В следующую минуту площадь наполняется ревом моторов этих трех вертолетов, правительственные и президентские чиновники забираются в вертолеты сопровождения, а мэр Москвы - незаметно куда-то исчезает. Крики протестующей толпы, услышавшей моторы вертолетов, заглушает их рев...
И все это мне виделось ярко и в малейших деталях. Потом было "Шереметьево-2", перенос гроба из вертолета в зафрахтованный Ту-154. И тут на поле толпа распоясавшихся фанатиков, ор, драки с милицией, сжигание портретов Ельцина...
Санкт-Петербург. Роскошный "Кадиллак" с гробом до Волковского кладбища. И снова толпа, в которой мелькают лица Анпилова и Нины Андреевой, грозящих новой революцией. Под барабанную дробь гроб опускается в могилу...
Из сна меня вывело теплое прикосновение руки - медсестра госпиталя принесла завтрак. Взглянул на часы - 7.30 утра. Значит, сон длился более 6 часов. Удивительный сон, отголосок реальных переживаний! Но где они сейчас герои этого сна? Все поменялось. Другие люди, другое время!
Было время, когда Кремль мог безболезненно исполнить волю усопшего быть захороненным по-человечески - сразу после крушения ГКЧП в 91-м. Тогда, в сентябре, на последнем заседании союзного Съезда депутатов именно я выступил с энергичным и аргументированным призывом принять специальное решение съезда по вопросу о погребении останков Владимира Ленина в Петербурге. По реакции зала я ощутил тогда моральную готовность многих парламентариев принять это историческое решение - и этим достойно завершить жизнь самого союзного съезда (постановление о самороспуске депутаты в тот момент уже одобрили), подвести последнюю черту под большевистским этапом истории нашей страны. Но Михаила Горбачева проблема с захоронением Ленина в ту пору ничуть не волновала, на кону стояло его собственное политическое будущее. Он даже не поставил мое предложение на голосование, а просто-напросто закрыл заседание, попрощался с депутатским корпусом и отправил съезд в историю. Этим, кстати, лишил и самого себя важной опоры в виде легитимного парламента СССР, что, в свою очередь, ускорило и его уход спустя несколько месяцев.
Впоследствии я неоднократно убеждал Бориса Ельцина издать указ о захоронении тела Ленина. "Вам необходимо лишь выпустить такой указ - все остальные хлопоты я беру на себя. Причем сделаю похороны торжественными и открытыми, то есть достойными места Ленина в нашей истории", - уговаривал я Президента России. Но в ответ всякий раз слышал одно и то же: "Я не могу сейчас пойти на это". Вероятно, коммунистический менталитет Ельцина тормозил давно назревшее решение о предании земле основателя советского государства.
Не ограничиваясь Ельциным, я говорил об этом и со Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Алексием II - все же авторитет Русской Церкви и ее главы сослужил бы хорошую службу в пользу захоронения. Патриарх саму идею поддержал, но дело не двигалось с места. Все мои усилия по погребению Ленина оказались заблокированными. Многие из политиков и государственных деятелей, с которыми я говорил на эту тему, отвечали, что нужно подождать, пока не вымрет все поколение заядлых коммунистов, тогда наконец и Ленин найдет свое успокоение. При внешней логичности такого подхода он все же весьма отдает абсурдом, поскольку обрекает останки Ленина на дальнейшее публичное глумление, - может быть, еще не на одно десятилетие.
Ну а тогда, на следующий день после моего обращения к Съезду народных депутатов СССР, все коммунистические газеты напечатали язвительные карикатуры на Собчака и поместили злобные комментарии, назвав меня главным могильщиком из стана демократов. Редакторы этих изданий даже не задумывались над тем, что сами же снова втаптывают в грязь и последнюю волю Ленина о своем погребении, которая во все времена непременно исполнялась. И неоднократную мольбу об этом Н. К. Крупской, грубо пресеченную Сталиным, для которого мавзолей с телом вождя был гробницей живого бога и который нужен ему был для собственного самоутверждения. Известны его слова, сказанные Крупской: "Если не уйметесь, мы найдем другую вдову!" Я уже не говорю о том, что в традициях нашего народа не было практики мумифицирования трупов и тем более выставления их напоказ. Едва ли можно сыскать в мировой истории пример большего глумления над усопшим, чем в случае с Владимиром Ульяновым!
После завтрака я вновь мысленно углубился в ленинскую тему. Подумалось о судьбе мавзолея после неминуемого захоронения вождя. На ум пришел пример Израиля, в котором есть потрясающий по силе впечатления музей мировой катастрофы еврейского народа.
Мавзолей Ленина - уникальное архитектурное и технологическое сооружение: помимо наземной конфигурации он простирается в глубь земли еще примерно метров на 80, там несколько подземных этажей, на которых в бронированных комнатах ныне гнездится обслуживающий аппарат - и медики со своими лабораториями, и охрана, и всякого рода технический персонал. Поэтому демонтировать мавзолей было бы не только крайне сложно без ущерба для Красной площади, но и просто неразумно. Мавзолей с его уникальностью мог бы пригодиться как памятник злодеяниям большевистского режима. В мавзолее можно было бы открыть музей большевистского террора. Экспозицию начать с Ленина - автора и практика первой волны террора большевиков. Один этаж - "ленинский террор и военный коммунизм". Второй этаж - "сталинский террор, коллективизация, послевоенные репрессии". Третий этаж - "постсталинский ГУЛАГ". Четвертая секция - "политические репрессии последнего периода большевизма". Наши архивы буквально забиты документальными свидетельствами о зверствах режима - а у Александра Солженицына целая "стена плача" жертв коммунизма. Если этим очертить сюжет музейной экспозиции с соответствующим музыкальным сопровождением, то у посетителей будет леденеть кровь в жилах, а душа будет содрогаться от ужаса и сострадания. Только так можно сотворить из мавзолея обитель нравственного чистилища вместо культового храма большевистской тирании. И тем наглядно опровергнуть замысел Сталина, стремившегося утвердить марксизм-ленинизм как государственную религию и давшего народу возможность созерцать мумию Ленина вместо отвергнутого Бога и разрушенных храмов с расстрелянными священнослужителями.
Когда я, спустя неделю, покидал Американский госпиталь с прописанной рецептурой дальнейшего лечения, меня одолевала мысль, а где, собственно, я буду жить в Париже. Никакой собственности, к моему великому сожалению, здесь у меня не было. Не было даже арендованных апартаментов. В час выписки я все еще не знал моего нового места жительства. Но позаботились знакомые, заказавшие мне номер в дешевом двухзвездочном отеле в относительно спокойном районе города. Хотя раньше мне не доводилось жить в Париже в гостиницах такой низкой категории (в бытность мэром Петербурга мне любезно открывали свои двери лучшие отели французской столицы), я, будучи человеком неприхотливым в житейских делах, спокойно поселился в своем номере. Все там было предельно просто старенький телефон, полутораспальная деревянная кровать, затертый пылесосом палас, обветшавшая утварь и мини-телевизор. Тесная душевая без ванны, унитаз и раковина. Одним словом, все здесь было не новым, потрепанным - и в то же время все необходимое для жизни имелось. "Моли Бога, что дал тебе шанс жить здесь, а не в тюремной камере!" - думалось мне при осмотре нового пристанища. Моими соседями по гостинице оказались в основном мелкие торговцы: турки, югославы, поляки, заезжающие в Париж на пару-тройку недель для сбыта своего дешевого товара на местных распродажах и блошиных рынках. Возвращались они в гостиницу обычно далеко за полночь. Нередко пьяный шум и гомон мешали мне спать, но конфликтовать с соседями из-за этого не хотелось. Поэтому в такие часы я брал книгу и читал, пока все не затихало. По утрам мои соседи завтракали с помятыми физиономиями и виноватым видом. Иногда извинялись и спрашивали - не помешали ли они мне отдыхать.
Выбор пал на меня не случайно. Я профессионально занималась жилищными вопросами в городских властных структурах с 1979 года, то есть еще за 12 лет до выборов Собчака А. А. мэром Санкт-Петербурга на первый срок. С момента же избрания Собчака А. А. мэром города в 1991 году я работала в секретариате и позднее - в аппарате мэра, в должности помощника и консультанта по жилищным вопросам.
Все воздействия на меня в нарушение моих гражданских прав происходили тайно, в автомашине работников Управления по борьбе с экономическими преступлениями, без протоколов и свидетелей.
Убеждали меня в скором аресте Собчака и препровождении его в Лефортовскую тюрьму в Москве, назывались сроки ареста - через 5-10 дней.
После моего категорического отказа участвовать в этом спектакле меня несколько раз предупредили об ужасной участи моей в случае отказа дать показания против Собчака А. А. Предупредили о предстоящем через два дня допросе в качестве свидетеля руководителем следственной бригады генералом Прошкиным.
Все угрозы оперативных работников в мой адрес подтверждались действиями. За отказ дать показания против Собчака А. А. я получила возможность испытать весь ужас следствия на себе. Меня допрашивали в качестве свидетеля по 8-12 часов подряд. Я теряла сознание прямо на допросах и попала в больницу с диагнозом "мозговой криз". Это состояние продолжалось до сентября 1996 года, и казалось, что предела нарушениям моих человеческих прав нет.
Меня допрашивали без протокола прямо в больнице в июле 1996 года. Обманывали врачей, пугали медперсонал, доводя до абсурдности ситуацию, при которой я не могла находиться в той или иной больнице. Мне не позволяли лечиться ни в больнице, ни дома, где я находилась после выписки из больницы и могла продолжать лечиться вне стационара. Психологический прессинг переходил все дозволенные рамки.
Меня, больную, забрали на даче в конце августа 1996 года и в сопровождении оперативных работников насильно увезли на очную ставку с Евглевской А. А. в Лефортовскую тюрьму в Москве, чтобы, учитывая мое крайне тяжелое состояние здоровья, попытаться все-таки добиться от меня подтверждения своих лживых, выстроенных на домыслах и обмане предположений против Собчака А. А. И когда очередной молниеносный акт оперативников не сработал, группа работников Управления по борьбе с экономическими преступлениями Санкт-Петербурга, руководимая местной коммунистической организацией, составила мерзкий и ложный по содержанию донос в Государственную Думу своим "духовным отцам" в лице Иванова и Гдляна, умеющим фабриковать подобные дела еще с коммунистического прошлого, когда сажали всех, на кого пальцем показал сосед. В этом обращении к Думе, используя абсолютную ложь, эти оперативные работники, а именно Данилов Николай Николаевич и Меньшиков Константин Николаевич, добились продления срока для издевательств и создали новую следственную бригаду в усиленном депутатами составе. Учитывая, что против Собчака А. А. не удалось в течение года доказать ничего - не получилось уговорить, запугать и устрашить привлеченных к делу людей, - последовало продолжение. Были затрачены огромные деньги из коммунистических источников, и, следовательно, нужен был любой результат любой ценой.
Новая группа получила новое задание: раскрыть коррупцию чиновников, работавших с Собчаком А. А., а точнее, сфабриковать дело или же против Собчака, или против его приближенных.
И начиная с апреля 1997-го все следственные действия снова возобновились. Компроматы как снежный ком собираются на меня, мою семью и родственников. Положение усугубляется еще и тем, что в России продолжается политическая борьба и в методах этой борьбы нет предела "совершенству". Обвиняются в коррупции, и прокурор города Санкт-Петербурга, и руководители многих некоммунистических газет.
В этой ситуации ни о каком правовом поле рассмотрения дела, фабрикуемого против меня или еще кого-нибудь, связанного с громким политическим именем Собчака А. А., не приходится говорить. Все вне закона.
Не будучи уверенной ни в одном своем дне после возвращения из США, я оставляю это письмо для использования и огласки через международные организации в защиту прав человека.
Да поможет мне БОГ!
Харченко Лариса Ивановна".
К моменту, когда я пишу эти строки, многие участники следственной группы были уволены из органов прокуратуры и МВД. Почти все организаторы этого дела потеряли свои посты. Коржаков, Сосковец, Барсуков, Куликов, Скуратов - все они уже не у дел, в отставке, но их дело живет. Сказывается инерция, да и просто профессиональное нежелание признать, что "дело" надуманное, пустое, провокационное.
Сегодня руководители следствия утверждают, что для его завершения им необходимы мои показания. Хочу напомнить им о существовании статей 49 и 51 Конституции РФ, признающих за обвиняемым право не давать каких-либо показаний по своему делу. Но весь фокус состоит в том, что за четыре года следствия по "делу" Собчака я фигурирую в нем как свидетель. Нынешние следователи Генпрокуратуры, верные принципу Вышинского - Ежова о признании обвиняемого как главном доказательстве, хотели бы сначала выбить у свидетеля нужные им показания, а потом уже решать вопрос о передаче дела в суд.
Кстати сказать, я сам неоднократно пытался помочь следствию и дать показания. Свидетельство тому - два, увы, безответных письма, посланных мной генеральному прокурору - одно еще будучи в Петербурге, другое - из Парижа. Вот они.
Генеральному прокурору РФ Скуратову Ю. И.
от Собчака А. А., проживающего по адресу:
Санкт-Петербург, Мойка, 31, кв. 8.
Заявление
Уважаемый Юрий Ильич!
Как Вам известно, 3 октября с.г. работники следственной группы Генпрокуратуры совершили попытку моего фактического задержания с целью "допросить в качестве свидетеля", как они объяснили это потом в своих интервью СМИ.
Я говорил Вашим сотрудникам о своем плохом самочувствии, о том, что у меня была предварительная договоренность о встрече с врачом, о том, что я не отказываюсь от допроса, но прошу перенести его на более позднее время - после посещения врача, но мне в этом было отказано.
Дальнейшие события Вам известны - сейчас я нахожусь в кардиореанимации с диагнозом острый инфаркт миокарда. Сейчас, спустя три недели, мое состояние стабилизировалось. Поскольку сотрудники следственной группы продолжают в СМИ распускать слухи о том, что я якобы "испугался допроса" или что моя болезнь уловка, чтобы уйти от дачи показаний, я заявляю, что мне нечего скрывать и я готов ответить на вопросы следователей.
Учитывая, что, по-видимому, мне вскоре предстоит операция, я хотел бы, по понятным причинам, чтобы моя встреча со следователями состоялась до операции.
Думаю, что состояние здоровья и разрешение врачей позволят мне это. Надеюсь, что Вы понимаете, что травля, продолжающаяся в СМИ с подачи "источников, близких к следственной группе", не прибавила мне здоровья, но тем более я не хочу давать повод для новых инсинуаций.
Прошу Вас выделить для моего допроса любого следователя, но не из тех, кто своими грубейшими процессуальными нарушениями и бесцеремонным обращением с законом уже довел меня однажды до больничной койки.
А. А. Собчак.
23. X. 97 г.
И второе:
Генеральному прокурору РФ Скуратову Ю. И.
от Собчака Анатолия Александровича,
проживающего по адресу:
Санкт-Петербург, Мойка, 31, кв. 8.
Уважаемый господин Генеральный прокурор!
Мне стало известно о заявлении руководителя следственной группы Генпрокуратуры г-на Лысейко о том, что группа не может завершить расследование по делу фирмы "Ренессанс" из-за невозможности получить мои свидетельские показания по данному делу. Это очередная ложь, которой за три года ведения следствия накопилось более чем достаточно. Напомню, что 23 октября 1997 года я из больницы написал на Ваше имя заявление о своей готовности дать свидетельские показания следователям и о том, что врачи разрешили сделать это. Однако ответа (реакции) на мое заявление не последовало.
2 февраля 1998 года в телефонном разговоре с Лысейко я вновь подтвердил свою готовность дать свидетельские показания в официальной обстановке в Российском посольстве во Франции. Лысейко обещал в течение 1-2 недель сформулировать вопросы и направить их по официальным каналам в Париж. Но и этого не произошло.
Считаю, что попытка сфабриковать против меня уголовное дело и расправиться со мной имеет явную политическую подоплеку и ничего, кроме вреда, ни Вашему ведомству, ни России не принесет.
Я по-прежнему готов ответить на любые вопросы следователей, так как мне нечего скрывать и бояться - я никогда не совершал каких-либо действий, противоречащих закону. Опасаюсь я только одного - недобросовестности следствия и грубых нарушений законности со стороны Ваших подчиненных, как это уже имело место 3 октября 1997 года при незаконной попытке моего задержания.
С уважением и готовностью ответить
на любые Ваши вопросы
Анатолий Александрович Собчак.
9 марта 1998 года.
О подробностях самой этой истории с моим задержанием я расскажу чуть позже, а здесь хочу только напомнить, что суд и только суд может признать кого-либо виновным в совершении преступления. Но именно суда боятся организаторы данного "дела" - ведь суду им предъявить нечего. Газетными статьями доказательств не заменишь! Поэтому они будут затягивать следствие как можно дольше, на годы. По старому принципу Ходжи Насреддина: либо шах помрет, либо ишак сдохнет.
И еще они надеются на то, что годы проходят и все в конце концов забудут и Собчака, и его злополучное "дело".
Об этом "деле" лучше всего написал Е. Евтушенко, который навестил меня в Париже:
У киллеров нет перекура.
Счастливцы, кто недоубит,
И бывший мэр Санкт-Петербурга
В Париже вроде бы забыт.
Но он, вдали от всех рогатин
Здесь наблюдаемый врачом,
Непоправимо элегантен,
Неумолимо обречен.
Есть обреченные на зависть.
Порода эта такова,
Что в ребра им всегда вгрызались
И рвали в клочья рукава.
И не пошел он с остальными
Ни в паханы, ни в холуи.
Глаза старались быть стальными,
Не вышло. Теплые. Свои.
Такие в них блестят грустинки,
И в самой-самой глубине
Лежат, как девочки-грузинки,
Надежды мертвые на дне.
Ни от кого не ждет поблажки,
Ни на кого не держит зла.
Подделать можно все бумажки,
Но не подделаешь глаза.
И не беглец - скорей изгнанник,
Герой еще вчерашних битв,
Он подозреньями изранен
И обвиненьями обвит.
Смакуя слухи-однодневки,
Злорадствуют кому не лень,
Но бродит где-нибудь у Невки
Его оболганная тень.
Есть перья на любые вкусы
Сейчас их просто взять внаем,
Мы, как безропотные трусы,
Героев собственных "сдаем".
Нам пошлость изменила гены.
Да на какого ей рожна
Политики-интеллигенты?
Россия-дура ей нужна.
Залечь героям неуместно,
Как уголовникам, на дно.
Россия - это наше место,
Хотя и проклято оно.
Когда-нибудь, кто чист, кто урка,
Мы разберемся навсегда,
И бывший мэр Санкт-Петербурга
Дождется правого суда.
Глава 2
ПАРИЖСКАЯ ЖИЗНЬ
ОПАЛЬНОГО МЭРА
В первую же ночь после прибытия в Париж в изгнание мне в Американском госпитале, где я тогда находился, привиделся необычный сон. Его необычность была особенно остра, если учесть, в какой ситуации этот сон появился: начало мучительной эмиграции, постельный режим, ожидание консилиума врачей и угроза проведения рискованной операции шунтирования. В ту ночь я заснул поздно около часа ночи. В предыдущую ночь, в Военно-медицинской академии Петербурга, я спал не более четырех часов, тревожно и беспокойно, - одолевали мысли о предстоящем отъезде. Тогда я поднялся в 6 утра, пережил мучительный отлет с Родины, а вечером уже лежал в этом чужом госпитале на окраине Парижа.
Мне снился сон о похоронах Ленина. 21 января 1999 года - 75-я годовщина со дня его смерти. Москва. Красная площадь. 9.50 утра. Рота почетного караула Кремлевского полка под траурный марш величественно выносит из мавзолея гроб из красного дерева с телом вождя мирового пролетариата и устанавливает его на временный постамент. Метрах в пятидесяти от гроба стоят высшие руководители государства - президент Ельцин, Черномырдин, Немцов, Чубайс, Лужков и почему-то Хрущев. Чуть в стороне стоит Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, заметна его некоторая отстраненность от церемонии и углубленность в свои сокровенные мысли. Раздается бой кремлевских курантов. Начинается митинг. Вся страна прильнула к телеэкранам: в связи с церемонией захоронения ленинских останков и учитывая его историческую роль в судьбе нашего государства, этот день был объявлен президентом общероссийским выходным днем и назван "Днем проводов Ленина", а российское государственное телевидение вело прямую телевизионную и радиотрансляцию с Красной площади. Как только стихли куранты, с Манежной площади стали доноситься истошные выкрики пенсионеров и коммунистических фанатиков - десятки тысяч почитателей Ленина с его портретами и красными флагами в руках заполонили в это утро подступы к Красной площади. Они хотели во что бы то ни стало сорвать захоронение своего кумира. В этот морозный, солнечный день они производили впечатление самой отвратительной и тупой черни, в их рядах было немало бывших служителей сталинско-бериевского ГУЛАГа.
Тысячи милиционеров и курсантов школ милиции едва сдерживают ожесточенный натиск ленинистов. А тем временем тысячи заранее подобранных участников траурного митинга на Красной площади (в основном чиновники, военные и студенты) внимают президенту Ельцину. Едва стоя на ногах, он с явно выраженной брежневской дикцией объясняет, почему решил захоронить Ленина. Мол, все беды нашей страны проистекают из-за того, что тело Ленина до сих пор не предано земле, а его душа - не нашла успокоения. Речь закончилась, и послышались жидкие аплодисменты. Вслед за Ельциным слово берет Святейший Патриарх. Вспомнив все страдания, выпавшие на долю Церкви от режима Ленина, он затем поддерживает решение Кремля по-человечески и по-христиански упокоить в земле его останки. "Это святейший долг всех нас перед любым усопшим!" - завершает Патриарх. Дрожащий от холода Борис Немцов нежданно-негаданно для себя получает слово - "царским" жестом Ельцин указывает ему на микрофон. "Может, не надо, Леонид Ильич?" - пытается отпереться ошеломленный Немцов, уже делая, правда, робкие шаги к микрофону. "Ты обязан сказать слово, Борис Ефимыч. А я скажу потом слово о твоей судьбе", - отвечает президент. Неуверенным голосом Немцов говорит о великой значимости этого события для всей мировой истории, намекает на более счастливое будущее страны, а в конце слегка славословит в адрес президента: дескать, без вас, Борис Николаевич, никто не решился бы на такой отважный поступок. Решительным движением Ельцин отодвигает Немцова от микрофона. По программе митинга, после выступления Патриарха должен был выступать премьер-министр, а не вице-премьер. Затем симфонический оркестр под управлением Ростроповича должен был сыграть отрывки из "Реквиема" Моцарта. Однако президент нарушил весь ход церемонии. Он снова взял слово. На этот раз его речь была четкой и сильной, чувствовалось, что она будоражит его самого и он скажет что-то действительно важное и для себя самого, и для страны. Поблагодарив Немцова за выступление, похвалив организаторов церемонии, он вдруг сказал: "Вот здесь и сейчас хочу объявить об отставке Правительства России. Назначаю новым премьером всем вам хорошо известного и очень умного Бориса Ефимовича Немцова. Второе. Объявляю Немцова своим официальным преемником на посту главы нашего государства. После утверждения в Думе его кандидатуры (а иначе я ее распущу и сам назначу Немцова) я ухожу в отставку и передаю Борису Ефимовичу бразды правления страной как исполняющему обязанности президента! От этих решений не отступлю ни на шаг. Я хороню Ленина, освобождаю тем самым народ от бремени прошлой эпохи. Теперь могу с чистой совестью уйти на покой, пожить спокойной жизнью вместе со своими близкими!" - с этими словами президент завершил свой внеплановый и судьбоносный спич. Не преминул сразу же обратиться и к сотням журналистов со словами: "Вот и думайте, понимаешь, о чем первым делом сообщать - о похоронах Ленина или о моих кадровых решениях!"
На площади воцаряется гробовое молчание, которое длится минуту-другую. Тишину нарушают лишь отдаленные вопли фанатиков с разных концов Красной площади - они ничего не слышали и потому страстно требуют отставки Ельцина и сохранения Ленина в мавзолее. Звучит музыка Моцарта. Озадаченные происшедшим Черномырдин и другие члены правительства смотрят на гроб Ленина. Немцов уже рядом с президентом. Через несколько минут, как только отзвучала музыка, митинг объявляется закрытым. Солдаты почетного караула умело подхватили гроб и под бой барабанов направляются к стоящему в центре площади вертолету. Вертолет по такому случаю перекрашен в черный цвет. Рядом еще два вертолета из президентского авиаотряда - для сопровождающих лиц. Четверо гвардейцев аккуратно вносят гроб в вертолет. Президент (опять же в нарушение программы) предлагает почтить минутой молчания память Ленина. Площадь вновь затихает. "К вылету готовы, товарищ Верховный Главнокомандующий!" - рапортует Ельцину офицер вертолетной эскадрильи. "Летите с богом!" - напутствует глава государства.
В следующую минуту площадь наполняется ревом моторов этих трех вертолетов, правительственные и президентские чиновники забираются в вертолеты сопровождения, а мэр Москвы - незаметно куда-то исчезает. Крики протестующей толпы, услышавшей моторы вертолетов, заглушает их рев...
И все это мне виделось ярко и в малейших деталях. Потом было "Шереметьево-2", перенос гроба из вертолета в зафрахтованный Ту-154. И тут на поле толпа распоясавшихся фанатиков, ор, драки с милицией, сжигание портретов Ельцина...
Санкт-Петербург. Роскошный "Кадиллак" с гробом до Волковского кладбища. И снова толпа, в которой мелькают лица Анпилова и Нины Андреевой, грозящих новой революцией. Под барабанную дробь гроб опускается в могилу...
Из сна меня вывело теплое прикосновение руки - медсестра госпиталя принесла завтрак. Взглянул на часы - 7.30 утра. Значит, сон длился более 6 часов. Удивительный сон, отголосок реальных переживаний! Но где они сейчас герои этого сна? Все поменялось. Другие люди, другое время!
Было время, когда Кремль мог безболезненно исполнить волю усопшего быть захороненным по-человечески - сразу после крушения ГКЧП в 91-м. Тогда, в сентябре, на последнем заседании союзного Съезда депутатов именно я выступил с энергичным и аргументированным призывом принять специальное решение съезда по вопросу о погребении останков Владимира Ленина в Петербурге. По реакции зала я ощутил тогда моральную готовность многих парламентариев принять это историческое решение - и этим достойно завершить жизнь самого союзного съезда (постановление о самороспуске депутаты в тот момент уже одобрили), подвести последнюю черту под большевистским этапом истории нашей страны. Но Михаила Горбачева проблема с захоронением Ленина в ту пору ничуть не волновала, на кону стояло его собственное политическое будущее. Он даже не поставил мое предложение на голосование, а просто-напросто закрыл заседание, попрощался с депутатским корпусом и отправил съезд в историю. Этим, кстати, лишил и самого себя важной опоры в виде легитимного парламента СССР, что, в свою очередь, ускорило и его уход спустя несколько месяцев.
Впоследствии я неоднократно убеждал Бориса Ельцина издать указ о захоронении тела Ленина. "Вам необходимо лишь выпустить такой указ - все остальные хлопоты я беру на себя. Причем сделаю похороны торжественными и открытыми, то есть достойными места Ленина в нашей истории", - уговаривал я Президента России. Но в ответ всякий раз слышал одно и то же: "Я не могу сейчас пойти на это". Вероятно, коммунистический менталитет Ельцина тормозил давно назревшее решение о предании земле основателя советского государства.
Не ограничиваясь Ельциным, я говорил об этом и со Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Алексием II - все же авторитет Русской Церкви и ее главы сослужил бы хорошую службу в пользу захоронения. Патриарх саму идею поддержал, но дело не двигалось с места. Все мои усилия по погребению Ленина оказались заблокированными. Многие из политиков и государственных деятелей, с которыми я говорил на эту тему, отвечали, что нужно подождать, пока не вымрет все поколение заядлых коммунистов, тогда наконец и Ленин найдет свое успокоение. При внешней логичности такого подхода он все же весьма отдает абсурдом, поскольку обрекает останки Ленина на дальнейшее публичное глумление, - может быть, еще не на одно десятилетие.
Ну а тогда, на следующий день после моего обращения к Съезду народных депутатов СССР, все коммунистические газеты напечатали язвительные карикатуры на Собчака и поместили злобные комментарии, назвав меня главным могильщиком из стана демократов. Редакторы этих изданий даже не задумывались над тем, что сами же снова втаптывают в грязь и последнюю волю Ленина о своем погребении, которая во все времена непременно исполнялась. И неоднократную мольбу об этом Н. К. Крупской, грубо пресеченную Сталиным, для которого мавзолей с телом вождя был гробницей живого бога и который нужен ему был для собственного самоутверждения. Известны его слова, сказанные Крупской: "Если не уйметесь, мы найдем другую вдову!" Я уже не говорю о том, что в традициях нашего народа не было практики мумифицирования трупов и тем более выставления их напоказ. Едва ли можно сыскать в мировой истории пример большего глумления над усопшим, чем в случае с Владимиром Ульяновым!
После завтрака я вновь мысленно углубился в ленинскую тему. Подумалось о судьбе мавзолея после неминуемого захоронения вождя. На ум пришел пример Израиля, в котором есть потрясающий по силе впечатления музей мировой катастрофы еврейского народа.
Мавзолей Ленина - уникальное архитектурное и технологическое сооружение: помимо наземной конфигурации он простирается в глубь земли еще примерно метров на 80, там несколько подземных этажей, на которых в бронированных комнатах ныне гнездится обслуживающий аппарат - и медики со своими лабораториями, и охрана, и всякого рода технический персонал. Поэтому демонтировать мавзолей было бы не только крайне сложно без ущерба для Красной площади, но и просто неразумно. Мавзолей с его уникальностью мог бы пригодиться как памятник злодеяниям большевистского режима. В мавзолее можно было бы открыть музей большевистского террора. Экспозицию начать с Ленина - автора и практика первой волны террора большевиков. Один этаж - "ленинский террор и военный коммунизм". Второй этаж - "сталинский террор, коллективизация, послевоенные репрессии". Третий этаж - "постсталинский ГУЛАГ". Четвертая секция - "политические репрессии последнего периода большевизма". Наши архивы буквально забиты документальными свидетельствами о зверствах режима - а у Александра Солженицына целая "стена плача" жертв коммунизма. Если этим очертить сюжет музейной экспозиции с соответствующим музыкальным сопровождением, то у посетителей будет леденеть кровь в жилах, а душа будет содрогаться от ужаса и сострадания. Только так можно сотворить из мавзолея обитель нравственного чистилища вместо культового храма большевистской тирании. И тем наглядно опровергнуть замысел Сталина, стремившегося утвердить марксизм-ленинизм как государственную религию и давшего народу возможность созерцать мумию Ленина вместо отвергнутого Бога и разрушенных храмов с расстрелянными священнослужителями.
Когда я, спустя неделю, покидал Американский госпиталь с прописанной рецептурой дальнейшего лечения, меня одолевала мысль, а где, собственно, я буду жить в Париже. Никакой собственности, к моему великому сожалению, здесь у меня не было. Не было даже арендованных апартаментов. В час выписки я все еще не знал моего нового места жительства. Но позаботились знакомые, заказавшие мне номер в дешевом двухзвездочном отеле в относительно спокойном районе города. Хотя раньше мне не доводилось жить в Париже в гостиницах такой низкой категории (в бытность мэром Петербурга мне любезно открывали свои двери лучшие отели французской столицы), я, будучи человеком неприхотливым в житейских делах, спокойно поселился в своем номере. Все там было предельно просто старенький телефон, полутораспальная деревянная кровать, затертый пылесосом палас, обветшавшая утварь и мини-телевизор. Тесная душевая без ванны, унитаз и раковина. Одним словом, все здесь было не новым, потрепанным - и в то же время все необходимое для жизни имелось. "Моли Бога, что дал тебе шанс жить здесь, а не в тюремной камере!" - думалось мне при осмотре нового пристанища. Моими соседями по гостинице оказались в основном мелкие торговцы: турки, югославы, поляки, заезжающие в Париж на пару-тройку недель для сбыта своего дешевого товара на местных распродажах и блошиных рынках. Возвращались они в гостиницу обычно далеко за полночь. Нередко пьяный шум и гомон мешали мне спать, но конфликтовать с соседями из-за этого не хотелось. Поэтому в такие часы я брал книгу и читал, пока все не затихало. По утрам мои соседи завтракали с помятыми физиономиями и виноватым видом. Иногда извинялись и спрашивали - не помешали ли они мне отдыхать.