Страница:
Соболев Леонид Сергеевич
Моря и океаны
Леонид Сергеевич Соболев
Моря и океаны
I
Степь уходила вдаль, обширная и ровная, как море. Желто-зеленая и плоская ее гладь упиралась в синее жаркое небо, отмечая горизонт безупречной линией, которая присуща только морю.
Но воздух был сух, и море было далеко.
Мы были в северо-восточном углу Казахстана, у самой китайской границы, почти в центре Европейско-Азиатского материка. Степи, пустыни, горы, поля, холмы, джунгли, тундры - невообразимые пространства земли, поросшей зеленью, лесами или просто голой, - отделяли нас от какого-либо моря: три с половиной тысячи километров было до Балтийского моря, столько же - до Черного и до Японского, две с половиной тысячи - до Карского на севере и до Индийского океана на юге. Даже Каспий - это внутреннее, родное степям море - и тот плескался где-то в двух с половиной тысячах километров. Самой обширной акваторией была здесь запруда арыка у мельницы. В ней мы только что выкупались, соблюдая очередь: водное это пространство могло одновременно вместить не более пяти пионеров (или трех пионеров и одного писателя).
Тем удивительнее, казалось, была тема нашего разговора. Здесь, в равновеликом удалении от морей, мы разговаривали о Военно-Морском Флоте, о типах кораблей, о войне на море, а также о расцветке сигнальных флагов.
Беседа началась, конечно, с метрополитена, потом по ассоциации с большим городом свернула на Ленинград, и тут рассудительный Миша, сын пограничника, взглянул в корень.
- А у вас ведь тоже близко граница. Она по морю идет, да? Как вы ее там защищаете?
Пионер, выросший у границы, не мог не задать этого конкретного и беспокойного вопроса, услышав про город, находящийся вблизи границы. Сын пограничника, он угадал ту настороженность, в которой непрерывно пребывал долгие годы весь Краснознаменный Балтийский флот. Граница была тогда действительно близко. Слишком близко...
Неподалеку от огромного города Советской страны граница бежала в тревожных шорохах кустов, в невнятной тени деревьев, по непроходимым как будто финским болотам - и обрывалась в воду... Море! Как оно манит всех, кто боится шороха кустов, кто за каждым деревом чует пристальный взгляд пограничника и черный кружок трехлинейного дула, останавливающий всякое движение. Море - бесшумная, не сохраняющая следов, удобная, гладкая вода, в которой исчезает граница!..
Но в этой воде, как большой восклицательный знак, возникает длинный и узкий остров. Молчаливое многоточие фортов возле него выразительно подтверждает это немое предостережение. Невидимые на воде, четко очерчены на картах круги обстрела орудий, и стыки их тонких линий проводят по морю ту же непроходимую черту, которая на земле зовется границей. Верно и твердо они ведут ее до другого берега и передают опять в шорох кустов, в тень деревьев, в обрывы и в болота - и в пристальный взгляд пограничников.
Если вечером смотреть из Кронштадта в сторону Ленинграда, там дрожит в небе непрекращающимся северным сиянием огромное зарево огней. Синие молнии двух тысяч трамвайных дуг, непрестанно выключаемый и зажигаемый свет в сотнях тысяч квартир, огненные отблески цехов вечерней смены, мчащиеся лучи автомобильных фар, окна театров и Домов культуры, вспыхивающие в антрактах, - все эти незаметные в отдельности изменения света, сливаясь, заставляют зарево работающего и одновременно отдыхающего города действительно дрожать в ночном небе живым дыханием сильного и счастливого гиганта.
Взглянешь в сторону моря - там тихо и черно. Только неустанно и равномерно мигают маяки, а зимой - смутная белая гладь. И что в этой черноте или за невнятной этой белесоватостью - неизвестно. Но внезапно резким, как взмах хлыста (и, кажется, даже свистящим), световым ударом прорезает черноту неба и моря голубой узкий конус прожектора. Прорежет, задрожит, замрет - и поползет, ощупывая ясным своим взором каждую волну, каждую льдину, каждый сугроб... И тогда, обернувшись опять на трепетное зарево города Ленина, всем сердцем ощутишь благодарность к нашим военным огням, узким, быстрым и разящим, как дальние и верные мечи.
Граница была слишком близко.
Сколько-то лет назад в белесоватой мгле бежала по льду обыкновенная собака. Голубой меч прожектора ударил ее в бок. Люди от такого удара обычно падают в снег ничком, ожидая спасительной темноты. Собака же бежала дальше, помахивая хвостом, - веселое, милое и невинное существо. Но часовой на форту вскинул винтовку и выстрелил.
Собачку сволокли на форт и внимательно осмотрели, ибо часовой-краснофлотец сообщил, что собачку эту он давно заприметил: то в Ленинград бежит, то на тот берег. И нашли в ошейнике собачки письма содержания отнюдь не любовного. Разводящий не поленился после этой находки смотаться на пост к часовому и подтвердить, что догадки его оказались справедливыми... И продолжал краснофлотец маленького форта стоять на посту, лицом к белесой мгле, а за спиной его продолжал гореть живым заревом, полнеба озаряя, богатый и сильный советский город.
Через много лет, в декабре 1939 года, на уютной даче в Райволе мы нашли следы этой собачки: протоколы, документы и копии писем диверсантам и шпионам в Ленинграде и их донесения оттуда. Здесь был центр контрреволюционной антисоветской организации - под боком у второй столицы Советского Союза, в расстоянии двух часов собачьего бега.
Граница была слишком близко. Из невинных "дачных мест" - Териоки, Оллила, Куоккала - можно было наблюдать всю жизнь и боевую учебу Балтийского флота. Отсюда можно было подготовлять новый удар в самое сердце Красного флота - удар по Кронштадту, подобный тому, какой был нанесен 18 августа 1919 года.
В то лето обыкновенный календарь, висевший в моей каюте на "Андрее Первозванном" и с трогательной во время гражданской войны педантичностью сообщавший дни поминовения святых и данные о фазах луны, имел еще особую кронштадтскую рубрику. Вот записи на его листках:
"Июнь, 18. 5 самолетов, разведка.
22. На рассвете - налет. Бомба за "Андреем" на стенке и несколько в городе. Пожар сторожки.
Июль, 7. Была разведка. Без бомб.
23. Бросали по гавани. Мимо.
29. Несколько гидропланов. Бомбы на пароходном заводе и в гавани у кораблей.
30. Летали, очевидно, разведка.
31. То же.
Август, 1 (воскресенье). На рассвете тревога. Бомбы легли в гавани и на улицах. К вечеру - повторение, в Летнем саду убито 11 и ранено 12 - было гулянье с музыкой.
2. Бросали по гавани. Все мимо.
3. Разбудили утром бомбами. Теперь новость - к вечеру вылетают из заката, в лучах солнца, но бомбят плохо - все в воду.
4. Бомбы в гавани и у доков.
5. Опять бенефис: утром и вечером. Бросали по кораблям, по докам и заводу.
6. Удивительно: чудесная погода, а самолетов не было.
7. Отработали вчерашнее: три налета. Много бомб, опять у завода и доков. Наверное, целят в подлодки.
8. Мотались на вельботе на южный берег за картошкой. Обменял штаны на три пуда. На обратном пути - шторм, едва дошли. Огромный дым над Кронштадтом, оказалось - горит Лесная биржа. Горела всю ночь. Самолетов не было - шторм; биржу, очевидно, подожгли.
9. Дежурил на зенитной батарее. Два налета, бомбы падали в гавань, а на нас сыпались стаканы шрапнели эсминцев.
10. Кидались. В гавань и в город.
11. Гавань и город - 9 бомб.
12. То же - 8.
14. Два налета. Гавань и доки. Попадание в пневматическую трубу у Алексеевского дока - свист и смерч песка, пока не выключили воздух.
15. Кидали по гавани и докам. Смотрел пробоину в палубе "Зари Свободы", - вероятно, полупудовая бомба..."
Такая тренировка могла приучить самую боязливую кронштадтскую старушку, торгующую семечками и подозрительными лепешками, оставаться на насиженном пеньке в Петровском парке и не срываться с него с причитаниями и воплем при басистом гуде в синей выси над головой. Так оно и стало в действительности.
Шестнадцатого и семнадцатого августа налетов не было, хотя солнечные дни особенно настораживали внимание сигнальщиков. Впрочем, на "Андрее" воздушную тревогу сыграли. Но причиной ее оказался крохотный паучок, прельстившийся полдневной тишиной и повисший на паутинке в двух дюймах от стекол подзорной трубы, направленной на запад. Случай, может быть, пустяковый. Но он ясно показывает, как были напряжены ожиданием неминуемого налета нервы сигнальщиков. Днем сигнальщикам приходилось до слез напрягать зрение, на рассвете - до боли в ушах напрягать слух: в рассветной мгле самолеты обнаруживались по гудению в высоте (звукоуловителей тогда еще не было).
Такое гуденье в бледном небе и разбудило Кронштадт в три часа сорок пять минут 18 августа. Небо гудело от края до края. Прерывистые линии светящихся пуль пронизывали его во всех направлениях. Лучи прожекторов, бесполезные уже в рассветном сумраке, лихорадочно метались в облаках.
Бледная неясность рассвета, томительное гуденье скрытых в небе самолетов, звонкое тявканье орудий, перебивающих друг друга, огненные столбы свистящих бомб, разрывающихся в городе, в гавани, на воде и на стенках, самая внезапность и мощность этой невидимой атаки были зрелищем диким, фантастическим и волнующим.
Глаз не поспевал следить за разрывами бомб. Сознание не поспевало отмечать последовательность событий, И, как всегда в жестоком бою, время исчезло: не то оно остановилось, не то мчалось в бешеном темпе. Казалось, все происходило сразу: ослепительно и взмывающе ударил в грудь теплый воздух, а в глаза - белый свет бомбы, взорвавшейся в двух саженях за нашей кормой: тяжело ухнул где-то справа, за стенкой гавани, - и за белыми трубами учебного судна "Океан" поднялся огромный столб воды, а когда он сел, далеко за ним, прямо на воде, встало ровное и высокое пламя, и кровавый столб его осветил спокойную воду. Но понять, почему на рейде, прямо на воде, стоит, полыхая, огонь, стоит и не оседает, - помешало щелканье неизвестно откуда направленных пуль, тарахтевших по броне боевой рубки. Старший помощник кинулся за рубку, увлекая нас под ее броневую защиту.
По темной воде гавани, в неверных отблесках рассвета, залпов и взрывов, с необычайной скоростью скользил неуловимых очертаний предмет необъяснимый, чудовищно быстрый на поворотах. С него-то и летели к нам пули, непрерывным дождем стучавшие по броне рубки. "Гидроплан!" - крикнул кто-то, и дула орудий резко опустились вниз, ловя "предмет", чертом вьющийся в тридцати саженях от них.
И тут надо добрым словом помянуть Льва Михайловича Галлера - командира "Андрея Первозванного". Спокойствие не изменило ему и в этой неразберихе невиданной атаки. Он рванулся к казематам орудий, перебежав под ливнем пуль, и крикнул: "Не стрелять! Заградители!" - и крикнул вовремя: в горячке боя готовы были удариться в воду снаряды, а ударившись - неминуемо отскочить от нее рикошетом и попасть в стоящие в том углу гавани заградители, до палуб набитые минами...
Рядом с мостиком вдруг всплеснул широкий столб воды, и "Андрей" тяжко содрогнулся. Глухо рокоча, вода полилась в развороченную в броне дыру, и на линкоре забили колокола водяной тревоги.
Все это произошло как бы мгновенно. Фантастичность этой ночи взрывов, залпов и непонятного пламени, стоящего прямо на воде, усиливалась этим необъяснимым быстрым предметом, скользящим по гавани. В эти мгновения можно было предполагать самые невероятные вещи. И мысль согласилась с догадкой, кинутой кем-то среди взрывов: гидроплан! Гидроплан, самолет, снабженный поплавками, спустился в гавань - гидроплан, вооруженный торпедой!
Но это, как узнали мы позже, был один из ворвавшихся в гавань быстроходных торпедных катеров - новое, рожденное в конце империалистической войны оружие, еще неизвестное нам. Восемь таких катеров были приведены в Териоки, на финский берег, нависающий над Петроградом, в тылу его морской крепости Кронштадта. Восемь минут требовалось на перелет самолетов от Биорке до Кронштадта и двадцать - на переход катеров из Териок до Кронштадтской гавани. Граница была слишком близко, заманчиво близко, чтобы не использовать такой близости.
Не зная этого нового оружия, мы могли воспринимать события этой ночи только так, как мы их и приняли: всем казалось, что враг только в воздухе, что все эти взрывы и пули сыплются не иначе как сверху. Мы слишком привыкли связывать следствие - взрыв - всегда с одной и той же причиной: с воздушным налетом. Так и на этот раз никому не пришло в голову назвать быстрый предмет на воде иначе как "гидроплан", и врага мы могли искать только в воздухе.
Тем более замечательно, что на эскадренном миноносце "Гавриил", стоявшем на рейде в сторожевом охранении ворот гавани, подумали об иной причине взрыва.
"Гавриил" с вечера вышел из гавани и стал на якорь на рейде против ворот. Услышав на рассвете, как и все, гуденье внезапно появившихся над гаванью самолетов, - более того, ведя сам бой с двумя из них, - "Гавриил" сумел, однако, обнаружить катера и уничтожить часть их.
Кто именно из военморов "Гавриила" различил в неверной мгле рассвета два катера, с необычайной, изумляющей быстротой мчавшихся от Петрограда к гавани, осталось для истории неизвестным. Эта поразительная внимательность в горячей обстановке внезапного боя с самолетами, ценная тем более, что замеченный неприятель появился со стороны Петрограда, с тыла, откуда его менее всего можно было ожидать, - это поистине сторожевая служба наполовину сорвала задуманный противником план, обусловленный заманчивой близостью границы.
А план был таков. Семь торпедных катеров, обогнув остров Котлин с востока, подойдя вплотную к Петрограду, должны были появиться в гавани в момент разгара воздушной атаки самолетов, вылетевших из Биорке. Торпеды катеров предназначались всему боевому ядру, остаткам Балтийского флота, притиснутого к самым стенкам Кронштадта: линкору "Петропавловск" (ныне "Марат"); линкору "Андрей Первозванный", подавившему в июне своим артогнем восставший форт Красную Горку, подводным лодкам, стоявшим у борта своей базы - старого крейсера "Память Азова", легендарного корабля революции, поднявшего в 1906 году в Ревеле знамя восстания; сторожевому эсминцу у ворот - в данном случае "Гавриилу"; крейсеру "Рюрик". Две торпеды предназначены были для ворот обоих больших кронштадтских доков, с тем чтобы лишить возможности отремонтировать подорванные линейные корабли.
Проскочив незначительное расстояние от Териок до Лахты, катера повернули на Кронштадт. Они появились точно вовремя, когда на гавань летели бомбы. Но "Гавриил" испортил им все дело.
Орудия его мгновенно открыли огонь по загадочным, невиданным еще катерам, и один из них сразу же выпустил в "Гавриила" торпеду. Она прошла мимо миноносца и ударилась в выступающий угол стенки гавани. Взрыв ее совпал со взрывом снаряда "Гавриила", попавшего в катер. Тот запылал высоким огнем (вспыхнувший бензин и легкая фанера его корпуса и бросили на воду тот кровавый светящийся столб, который мы видели из гавани).
В это же время мимо "Гавриила", наполовину высунувшись из воды, с огромной скоростью промчались вдоль стенки гавани еще два катера прямо в ворота, обдавая непрерывной пулеметной струей стенку "Гавриила", брандвахту ворот и ее старика сторожа, выскочившего на шум. Катера прорвались в гавань - и "Гавриил" не мог их более обстреливать из опасения попасть в свои корабли. Со стороны Петрограда выскочили еще три катера, направляясь в гавань. Этих "Гавриил" смог взять в оборот. Он засыпал их снарядами и заставил повернуть обратно в Териоки.
Ворвавшиеся в гавань катера, непрерывно стреляя из пулеметов, описали молниеносную дугу по гавани и выпустили свои торпеды: одну в "Петропавловск" (она попала в "Андрея"), одну в базу подлодок - "Память Азова" (от которой, по счастью, подлодки вечером отошли) и одну мимо - в стенку. Так же стремительно, как влетели, они ринулись к выходу, вздымая носами шипящие буруны белой пены.
Но ворота уже ждали их возвращения: на узкую полосу воды между гранитными стенками пристально смотрели кормовые орудия "Гавриила"...
Отстреливаясь от самолетов, сдерживая носовыми орудиями натиск второго отряда катеров и отгоняя их от ворот, "Гавриил" ждал, когда ворвавшиеся в гавань катера выскочат на рейд, где его снаряды не причинят вреда своим кораблям. Он навел кормовые орудия на ворота и ждал.
Вылетели из ворот катера - легкие, узкие, стремительные, разгоряченные кажущейся победой, - и столбами встала вокруг них вода, завизжали осколки, затрещала фанера корпусов, вспыхнул бензин, и, заревев высоко вскидывающимся пламенем, закачались кострами на воде еще два катера...
План противника сорвался. Вместо уничтожения четырех боевых кораблей, трех подлодок и разрушения доков - катера подорвали только старый крейсер "Память Азова" и линкор "Андрей Первозванный", который к вечеру уже стоял в не тронутом торпедой доке. Удар в сердце Красного флота, обусловленный близостью границы, не привел к тем результатам, которых ожидали белогвардейцы: дорога на Питер была по-прежнему закрыта.
По всей западноевропейской равнине, от Мурмана до Крыма, извиваясь в непрестанном движении и дымясь кровью, сжималось тугое кольцо блокады. Фронтов было столько, сколько разных держав и белых генералов наступало на изнемогающую в голоде и войнах Советскую Россию. И на одном из фронтов, на севере, отбивался, стиснув зубы, огромный и голодный, упорный и страстный город, которому потом дадут великое имя Ленина. На морских подступах к нему, такой же голодный, без нефти и угля, такой же упорный и страстный Балтийский флот сохранял свою последнюю опору - Кронштадт.
Кронштадт! Это короткое громыхающее слово, подобное залпу орудий, гудело в те дни над Финским заливом.
В те дни Кронштадт вновь обрел свой грозный смысл ключа к столице, который был вложен в него при его создании. Как будто снова вернулись давно забытые времена, когда форты его отбрасывали немудрыми ядрами своих чугунных пушек шведские фрегаты. Только тогда к нему подходили отдельные корабли, а теперь его блокировала огромная эскадра интервентов.
Но каждый матрос на каждом корабле и каждый красноармеец на каждом форту держал в своем сердце короткое и упорное слово: надо.
Надо было стоять здесь, в узкой полосе неглубокой воды, бессонным и нелицемерным стражем изнемогающего Петрограда.
Надо было принять на себя и сдержать натиск армий и эскадр, стремящихся к Петрограду.
Надо было рассчитывать каждый пуд угля, каждое ведро нефти, каждую мину заграждения, каждую торпеду, каждый снаряд и каждого человека, рассчитывать скупо и мудро, ибо все это подходило к концу.
И Кронштадт выполнял это надо просто, твердо я буднично.
Он высылал в море корабли с половинным числом команды, потому что другая половина на конях или в окопах дралась уже где-нибудь под Царицыном. Он собирал для кораблей, хромающих на оба винта, последнюю угольную пыль, выметенную вместе с землей из опустошенных угольных складов. Он обедал после напряженного суточного боевого похода или после бессонной работы на заводе - блюдцем пшенной каши. Он без удивления провожал мигающими взорами своих маяков подводные лодки, идущие во льду на разведку Ревельского рейда, лодки, шипящие, как примусы, и текущие, как решето, державшиеся на воде и в воде непонятно как - одним упорством. Он ежедневно отстреливался от самолетов, швыряющих бомбы в его гавани, доки, улицы и сады. Он открывал ворота своих рейдов для миноносцев, которые ночью, в шторм, без огней и маяков носились полным ходом по сомнительным проходам между своими и чужими минными заграждениями, и встречал их на рассвете гудками завода и мастерских, где голодные люди голыми руками обтачивали боевую сталь.
Он делал все это - необыкновенный город-корабль, город-лагерь, крепость революции и сердце флота.
Упершись спиной в Морской канал, Кронштадт стоял в конце узкогорлого залива, вглядываясь в него и в близкие берега, кишевшие армиями, надвигавшимися на Петроград, и время от времени напрягал все силы, нанося врагам чувствительные удары. Форты и флот стали реальной угрозой интервентам. Форты и флот сплелись в нераздельный клубок, который непрестанно перекатывался по берегам и воде Финского залива, внося расстройство в тугое кольцо блокады. Форты и флот приобрели общее наименование - Кронштадт. Уничтожить флот - мешали форты. Уничтожить форты мешал флот.
За четырнадцать месяцев, которые эскадра интервентов провела в Финском заливе, Красный Балтийский флот имел не меньше двенадцати боев с вражескими кораблями, и каждый раз при значительном превосходстве неприятельских сил. Так, 10 мая 1919 года эсминец "Гавриил" в течение часа вел бой с четырьмя контрминоносцами. 31 мая эсминец "Азард" в бою с восемью контрминоносцами навел их под огонь линкора "Петропавловск", 24 июля подлодка "Пантера" атаковала две подлодки противника, осенью кронштадтские форты отгоняли своим огнем монитор с пятнадцатидюймовой артиллерией.
Два крейсера, два миноносца, два тральщика, один заградитель, три торпедных катера, одна подводная лодка - вот список кораблей эскадры интервентов, которые Балтийский флот и форты Кронштадта оставили на дне Финского залива на память о тысяча девятьсот девятнадцатом годе - пятом годе беспрерывной войны, которая могла сломить кого угодно, но не смогла истощить бессмертные силы освобожденного парода, тысячекратно увеличенные жизненосной силой революции.
Каждая строчка, каждая буква этой огненной эпопеи Балтийского флота живет, дышит и стоит над миром неодолимой страстью к победе во имя освобождения от векового гнета. Каждая ее страница сурово напоминает нам голосами погибших за наше дело родных товарищей наших, балтийских моряков:
- Ты не забыл? Ты помнишь?
Мы не забыли. Мы помним. Мы учим нашу флотскую молодежь, краснофлотцев и командиров новых сильных кораблей, подводных лодок и самолетов, как биться за наше великое дело, за родину нашу, с той же великой страстью, с тем же огненным восторгом, с каким дралось орлиное племя девятнадцатого года.
И Кронштадт - громыхающее короткое слово, подобное залпу орудий, двадцать лет стоял перед городом Ленина, стиснутый близкими - слишком близкими! - границами.
И если десятилетнего пионера, выросшего далеко от всяких морей, но на самой пограничной линии, встревожила эта близость границы к огромному городу, так как же тревожила она Краснознаменный Балтийский флот в течение долгих двадцати лет?
Простившись с пионерами, мы продолжали свой маршрут. Через час мы вышли из машины возле одиноко стоящего в степи здания с вышкой. И здесь я увидел то, что обусловило закономерность Мишиного вопроса: мутный и узкий ручей.
На том берегу его женщина, присев на корточки, мыла турсуки - кожаные мешки для кумыса. Мальчик, ровесник Миши, тащил к ней бычью шкуру, сгибаясь под непосильной тяжестью. Широкое смуглое его лицо ничем не отличалось от широкоскулых лиц казахских пионеров, с которыми мы только что расстались. Но это был ребенок, лишенный детства, - эмбрион нищего пастуха чужих стад, печальная личинка будущего раба синьцзянских скотоводов: ручей, пробегавший между нами, был пограничным.
Со странным, совсем новым чувством смотрел я на этот крохотный отрезок знакомой черты - границы. Я привык видеть ее иной. Тысячи раз в Финском заливе (где едва одна десятая водного пространства принадлежала Балтфлоту) я отмечал на карте треугольник обсервации рядом с ее прерывистым пунктиром. Ее невидимую линию, грозившую дипломатическими осложнениями, я научился отыскивать на гладкой воде на глаз - По расстоянию до чужого берега. И, может быть, потому, что тот - балтийский - участок морской границы Советского Союза был доверен нам, и потому, может быть, что все внимание поглощал именно он, - остальные советские моря как-то не ощущались в прямой и непрерывной связи с этой пунктирной линией, бегущей по карте между Териоками и Кронштадтом, между островом Сескар и Лужской губой.
Понадобилось забраться в самый центр Евразийского материка, чтобы здесь - где воды было меньше, чем в питьевой цистерне эсминца, и где чужой "берег" был всего в пятнадцати шагах, - наиболее остро ощутить единство советских морей, нанизанных, подобно гигантским бусам, на крепкую непрерывную нить советской границы. И в мутных струях пограничного ручья почудились мне капли их тяжелой соленой воды - изумрудной, синей, аметистовой, желтоватой, лазурной, опаловой.
Ручей бежал влево, на север. Я знал, что через пять километров граница сползет с его русла в летучие сухие пески, что она вскарабкается потом на зеленые склоны Алтая, черкнет по сияющему снегу его "белков", перекинется на Саянский хребет и, пробежав по многоводным рекам, с разбегу ринется в теплые воды Японского моря.
Я знал, что справа, на юге, эта нить в трех километрах от нас тоже покинет ручей, уйдет в степи, к холмам Тарбагатая, взбежит по ледяным ступеням Тянь-Шаня на Памир - Крышу мира - и скатится с нее в самый подвал, странное море, лежащее ниже уровня моря, - в Каспий. Я знал и то, что трижды еще прервется потом ее бег по сухой земле - обширным Черным морем, узким Финским заливом, круглой чашей Ладоги, - пока она не скользнет с Кольского полуострова в прохладное Баренцево море. И тогда, вплавь по воде многочисленных северных морей - детей Ледовитого океана, то и дело отпихивая налезающие полярные льды, она сомкнется сама с собой, один только раз вынырнув на мгновение, чтобы пересечь узкий язык Сахалина.
Двенадцати морям и трем озерам вручили мы честь хранить в своих водах неприкосновенность советской границы. Сорок три тысячи километров береговой черты доверены водам советских морей.
Моря и океаны
I
Степь уходила вдаль, обширная и ровная, как море. Желто-зеленая и плоская ее гладь упиралась в синее жаркое небо, отмечая горизонт безупречной линией, которая присуща только морю.
Но воздух был сух, и море было далеко.
Мы были в северо-восточном углу Казахстана, у самой китайской границы, почти в центре Европейско-Азиатского материка. Степи, пустыни, горы, поля, холмы, джунгли, тундры - невообразимые пространства земли, поросшей зеленью, лесами или просто голой, - отделяли нас от какого-либо моря: три с половиной тысячи километров было до Балтийского моря, столько же - до Черного и до Японского, две с половиной тысячи - до Карского на севере и до Индийского океана на юге. Даже Каспий - это внутреннее, родное степям море - и тот плескался где-то в двух с половиной тысячах километров. Самой обширной акваторией была здесь запруда арыка у мельницы. В ней мы только что выкупались, соблюдая очередь: водное это пространство могло одновременно вместить не более пяти пионеров (или трех пионеров и одного писателя).
Тем удивительнее, казалось, была тема нашего разговора. Здесь, в равновеликом удалении от морей, мы разговаривали о Военно-Морском Флоте, о типах кораблей, о войне на море, а также о расцветке сигнальных флагов.
Беседа началась, конечно, с метрополитена, потом по ассоциации с большим городом свернула на Ленинград, и тут рассудительный Миша, сын пограничника, взглянул в корень.
- А у вас ведь тоже близко граница. Она по морю идет, да? Как вы ее там защищаете?
Пионер, выросший у границы, не мог не задать этого конкретного и беспокойного вопроса, услышав про город, находящийся вблизи границы. Сын пограничника, он угадал ту настороженность, в которой непрерывно пребывал долгие годы весь Краснознаменный Балтийский флот. Граница была тогда действительно близко. Слишком близко...
Неподалеку от огромного города Советской страны граница бежала в тревожных шорохах кустов, в невнятной тени деревьев, по непроходимым как будто финским болотам - и обрывалась в воду... Море! Как оно манит всех, кто боится шороха кустов, кто за каждым деревом чует пристальный взгляд пограничника и черный кружок трехлинейного дула, останавливающий всякое движение. Море - бесшумная, не сохраняющая следов, удобная, гладкая вода, в которой исчезает граница!..
Но в этой воде, как большой восклицательный знак, возникает длинный и узкий остров. Молчаливое многоточие фортов возле него выразительно подтверждает это немое предостережение. Невидимые на воде, четко очерчены на картах круги обстрела орудий, и стыки их тонких линий проводят по морю ту же непроходимую черту, которая на земле зовется границей. Верно и твердо они ведут ее до другого берега и передают опять в шорох кустов, в тень деревьев, в обрывы и в болота - и в пристальный взгляд пограничников.
Если вечером смотреть из Кронштадта в сторону Ленинграда, там дрожит в небе непрекращающимся северным сиянием огромное зарево огней. Синие молнии двух тысяч трамвайных дуг, непрестанно выключаемый и зажигаемый свет в сотнях тысяч квартир, огненные отблески цехов вечерней смены, мчащиеся лучи автомобильных фар, окна театров и Домов культуры, вспыхивающие в антрактах, - все эти незаметные в отдельности изменения света, сливаясь, заставляют зарево работающего и одновременно отдыхающего города действительно дрожать в ночном небе живым дыханием сильного и счастливого гиганта.
Взглянешь в сторону моря - там тихо и черно. Только неустанно и равномерно мигают маяки, а зимой - смутная белая гладь. И что в этой черноте или за невнятной этой белесоватостью - неизвестно. Но внезапно резким, как взмах хлыста (и, кажется, даже свистящим), световым ударом прорезает черноту неба и моря голубой узкий конус прожектора. Прорежет, задрожит, замрет - и поползет, ощупывая ясным своим взором каждую волну, каждую льдину, каждый сугроб... И тогда, обернувшись опять на трепетное зарево города Ленина, всем сердцем ощутишь благодарность к нашим военным огням, узким, быстрым и разящим, как дальние и верные мечи.
Граница была слишком близко.
Сколько-то лет назад в белесоватой мгле бежала по льду обыкновенная собака. Голубой меч прожектора ударил ее в бок. Люди от такого удара обычно падают в снег ничком, ожидая спасительной темноты. Собака же бежала дальше, помахивая хвостом, - веселое, милое и невинное существо. Но часовой на форту вскинул винтовку и выстрелил.
Собачку сволокли на форт и внимательно осмотрели, ибо часовой-краснофлотец сообщил, что собачку эту он давно заприметил: то в Ленинград бежит, то на тот берег. И нашли в ошейнике собачки письма содержания отнюдь не любовного. Разводящий не поленился после этой находки смотаться на пост к часовому и подтвердить, что догадки его оказались справедливыми... И продолжал краснофлотец маленького форта стоять на посту, лицом к белесой мгле, а за спиной его продолжал гореть живым заревом, полнеба озаряя, богатый и сильный советский город.
Через много лет, в декабре 1939 года, на уютной даче в Райволе мы нашли следы этой собачки: протоколы, документы и копии писем диверсантам и шпионам в Ленинграде и их донесения оттуда. Здесь был центр контрреволюционной антисоветской организации - под боком у второй столицы Советского Союза, в расстоянии двух часов собачьего бега.
Граница была слишком близко. Из невинных "дачных мест" - Териоки, Оллила, Куоккала - можно было наблюдать всю жизнь и боевую учебу Балтийского флота. Отсюда можно было подготовлять новый удар в самое сердце Красного флота - удар по Кронштадту, подобный тому, какой был нанесен 18 августа 1919 года.
В то лето обыкновенный календарь, висевший в моей каюте на "Андрее Первозванном" и с трогательной во время гражданской войны педантичностью сообщавший дни поминовения святых и данные о фазах луны, имел еще особую кронштадтскую рубрику. Вот записи на его листках:
"Июнь, 18. 5 самолетов, разведка.
22. На рассвете - налет. Бомба за "Андреем" на стенке и несколько в городе. Пожар сторожки.
Июль, 7. Была разведка. Без бомб.
23. Бросали по гавани. Мимо.
29. Несколько гидропланов. Бомбы на пароходном заводе и в гавани у кораблей.
30. Летали, очевидно, разведка.
31. То же.
Август, 1 (воскресенье). На рассвете тревога. Бомбы легли в гавани и на улицах. К вечеру - повторение, в Летнем саду убито 11 и ранено 12 - было гулянье с музыкой.
2. Бросали по гавани. Все мимо.
3. Разбудили утром бомбами. Теперь новость - к вечеру вылетают из заката, в лучах солнца, но бомбят плохо - все в воду.
4. Бомбы в гавани и у доков.
5. Опять бенефис: утром и вечером. Бросали по кораблям, по докам и заводу.
6. Удивительно: чудесная погода, а самолетов не было.
7. Отработали вчерашнее: три налета. Много бомб, опять у завода и доков. Наверное, целят в подлодки.
8. Мотались на вельботе на южный берег за картошкой. Обменял штаны на три пуда. На обратном пути - шторм, едва дошли. Огромный дым над Кронштадтом, оказалось - горит Лесная биржа. Горела всю ночь. Самолетов не было - шторм; биржу, очевидно, подожгли.
9. Дежурил на зенитной батарее. Два налета, бомбы падали в гавань, а на нас сыпались стаканы шрапнели эсминцев.
10. Кидались. В гавань и в город.
11. Гавань и город - 9 бомб.
12. То же - 8.
14. Два налета. Гавань и доки. Попадание в пневматическую трубу у Алексеевского дока - свист и смерч песка, пока не выключили воздух.
15. Кидали по гавани и докам. Смотрел пробоину в палубе "Зари Свободы", - вероятно, полупудовая бомба..."
Такая тренировка могла приучить самую боязливую кронштадтскую старушку, торгующую семечками и подозрительными лепешками, оставаться на насиженном пеньке в Петровском парке и не срываться с него с причитаниями и воплем при басистом гуде в синей выси над головой. Так оно и стало в действительности.
Шестнадцатого и семнадцатого августа налетов не было, хотя солнечные дни особенно настораживали внимание сигнальщиков. Впрочем, на "Андрее" воздушную тревогу сыграли. Но причиной ее оказался крохотный паучок, прельстившийся полдневной тишиной и повисший на паутинке в двух дюймах от стекол подзорной трубы, направленной на запад. Случай, может быть, пустяковый. Но он ясно показывает, как были напряжены ожиданием неминуемого налета нервы сигнальщиков. Днем сигнальщикам приходилось до слез напрягать зрение, на рассвете - до боли в ушах напрягать слух: в рассветной мгле самолеты обнаруживались по гудению в высоте (звукоуловителей тогда еще не было).
Такое гуденье в бледном небе и разбудило Кронштадт в три часа сорок пять минут 18 августа. Небо гудело от края до края. Прерывистые линии светящихся пуль пронизывали его во всех направлениях. Лучи прожекторов, бесполезные уже в рассветном сумраке, лихорадочно метались в облаках.
Бледная неясность рассвета, томительное гуденье скрытых в небе самолетов, звонкое тявканье орудий, перебивающих друг друга, огненные столбы свистящих бомб, разрывающихся в городе, в гавани, на воде и на стенках, самая внезапность и мощность этой невидимой атаки были зрелищем диким, фантастическим и волнующим.
Глаз не поспевал следить за разрывами бомб. Сознание не поспевало отмечать последовательность событий, И, как всегда в жестоком бою, время исчезло: не то оно остановилось, не то мчалось в бешеном темпе. Казалось, все происходило сразу: ослепительно и взмывающе ударил в грудь теплый воздух, а в глаза - белый свет бомбы, взорвавшейся в двух саженях за нашей кормой: тяжело ухнул где-то справа, за стенкой гавани, - и за белыми трубами учебного судна "Океан" поднялся огромный столб воды, а когда он сел, далеко за ним, прямо на воде, встало ровное и высокое пламя, и кровавый столб его осветил спокойную воду. Но понять, почему на рейде, прямо на воде, стоит, полыхая, огонь, стоит и не оседает, - помешало щелканье неизвестно откуда направленных пуль, тарахтевших по броне боевой рубки. Старший помощник кинулся за рубку, увлекая нас под ее броневую защиту.
По темной воде гавани, в неверных отблесках рассвета, залпов и взрывов, с необычайной скоростью скользил неуловимых очертаний предмет необъяснимый, чудовищно быстрый на поворотах. С него-то и летели к нам пули, непрерывным дождем стучавшие по броне рубки. "Гидроплан!" - крикнул кто-то, и дула орудий резко опустились вниз, ловя "предмет", чертом вьющийся в тридцати саженях от них.
И тут надо добрым словом помянуть Льва Михайловича Галлера - командира "Андрея Первозванного". Спокойствие не изменило ему и в этой неразберихе невиданной атаки. Он рванулся к казематам орудий, перебежав под ливнем пуль, и крикнул: "Не стрелять! Заградители!" - и крикнул вовремя: в горячке боя готовы были удариться в воду снаряды, а ударившись - неминуемо отскочить от нее рикошетом и попасть в стоящие в том углу гавани заградители, до палуб набитые минами...
Рядом с мостиком вдруг всплеснул широкий столб воды, и "Андрей" тяжко содрогнулся. Глухо рокоча, вода полилась в развороченную в броне дыру, и на линкоре забили колокола водяной тревоги.
Все это произошло как бы мгновенно. Фантастичность этой ночи взрывов, залпов и непонятного пламени, стоящего прямо на воде, усиливалась этим необъяснимым быстрым предметом, скользящим по гавани. В эти мгновения можно было предполагать самые невероятные вещи. И мысль согласилась с догадкой, кинутой кем-то среди взрывов: гидроплан! Гидроплан, самолет, снабженный поплавками, спустился в гавань - гидроплан, вооруженный торпедой!
Но это, как узнали мы позже, был один из ворвавшихся в гавань быстроходных торпедных катеров - новое, рожденное в конце империалистической войны оружие, еще неизвестное нам. Восемь таких катеров были приведены в Териоки, на финский берег, нависающий над Петроградом, в тылу его морской крепости Кронштадта. Восемь минут требовалось на перелет самолетов от Биорке до Кронштадта и двадцать - на переход катеров из Териок до Кронштадтской гавани. Граница была слишком близко, заманчиво близко, чтобы не использовать такой близости.
Не зная этого нового оружия, мы могли воспринимать события этой ночи только так, как мы их и приняли: всем казалось, что враг только в воздухе, что все эти взрывы и пули сыплются не иначе как сверху. Мы слишком привыкли связывать следствие - взрыв - всегда с одной и той же причиной: с воздушным налетом. Так и на этот раз никому не пришло в голову назвать быстрый предмет на воде иначе как "гидроплан", и врага мы могли искать только в воздухе.
Тем более замечательно, что на эскадренном миноносце "Гавриил", стоявшем на рейде в сторожевом охранении ворот гавани, подумали об иной причине взрыва.
"Гавриил" с вечера вышел из гавани и стал на якорь на рейде против ворот. Услышав на рассвете, как и все, гуденье внезапно появившихся над гаванью самолетов, - более того, ведя сам бой с двумя из них, - "Гавриил" сумел, однако, обнаружить катера и уничтожить часть их.
Кто именно из военморов "Гавриила" различил в неверной мгле рассвета два катера, с необычайной, изумляющей быстротой мчавшихся от Петрограда к гавани, осталось для истории неизвестным. Эта поразительная внимательность в горячей обстановке внезапного боя с самолетами, ценная тем более, что замеченный неприятель появился со стороны Петрограда, с тыла, откуда его менее всего можно было ожидать, - это поистине сторожевая служба наполовину сорвала задуманный противником план, обусловленный заманчивой близостью границы.
А план был таков. Семь торпедных катеров, обогнув остров Котлин с востока, подойдя вплотную к Петрограду, должны были появиться в гавани в момент разгара воздушной атаки самолетов, вылетевших из Биорке. Торпеды катеров предназначались всему боевому ядру, остаткам Балтийского флота, притиснутого к самым стенкам Кронштадта: линкору "Петропавловск" (ныне "Марат"); линкору "Андрей Первозванный", подавившему в июне своим артогнем восставший форт Красную Горку, подводным лодкам, стоявшим у борта своей базы - старого крейсера "Память Азова", легендарного корабля революции, поднявшего в 1906 году в Ревеле знамя восстания; сторожевому эсминцу у ворот - в данном случае "Гавриилу"; крейсеру "Рюрик". Две торпеды предназначены были для ворот обоих больших кронштадтских доков, с тем чтобы лишить возможности отремонтировать подорванные линейные корабли.
Проскочив незначительное расстояние от Териок до Лахты, катера повернули на Кронштадт. Они появились точно вовремя, когда на гавань летели бомбы. Но "Гавриил" испортил им все дело.
Орудия его мгновенно открыли огонь по загадочным, невиданным еще катерам, и один из них сразу же выпустил в "Гавриила" торпеду. Она прошла мимо миноносца и ударилась в выступающий угол стенки гавани. Взрыв ее совпал со взрывом снаряда "Гавриила", попавшего в катер. Тот запылал высоким огнем (вспыхнувший бензин и легкая фанера его корпуса и бросили на воду тот кровавый светящийся столб, который мы видели из гавани).
В это же время мимо "Гавриила", наполовину высунувшись из воды, с огромной скоростью промчались вдоль стенки гавани еще два катера прямо в ворота, обдавая непрерывной пулеметной струей стенку "Гавриила", брандвахту ворот и ее старика сторожа, выскочившего на шум. Катера прорвались в гавань - и "Гавриил" не мог их более обстреливать из опасения попасть в свои корабли. Со стороны Петрограда выскочили еще три катера, направляясь в гавань. Этих "Гавриил" смог взять в оборот. Он засыпал их снарядами и заставил повернуть обратно в Териоки.
Ворвавшиеся в гавань катера, непрерывно стреляя из пулеметов, описали молниеносную дугу по гавани и выпустили свои торпеды: одну в "Петропавловск" (она попала в "Андрея"), одну в базу подлодок - "Память Азова" (от которой, по счастью, подлодки вечером отошли) и одну мимо - в стенку. Так же стремительно, как влетели, они ринулись к выходу, вздымая носами шипящие буруны белой пены.
Но ворота уже ждали их возвращения: на узкую полосу воды между гранитными стенками пристально смотрели кормовые орудия "Гавриила"...
Отстреливаясь от самолетов, сдерживая носовыми орудиями натиск второго отряда катеров и отгоняя их от ворот, "Гавриил" ждал, когда ворвавшиеся в гавань катера выскочат на рейд, где его снаряды не причинят вреда своим кораблям. Он навел кормовые орудия на ворота и ждал.
Вылетели из ворот катера - легкие, узкие, стремительные, разгоряченные кажущейся победой, - и столбами встала вокруг них вода, завизжали осколки, затрещала фанера корпусов, вспыхнул бензин, и, заревев высоко вскидывающимся пламенем, закачались кострами на воде еще два катера...
План противника сорвался. Вместо уничтожения четырех боевых кораблей, трех подлодок и разрушения доков - катера подорвали только старый крейсер "Память Азова" и линкор "Андрей Первозванный", который к вечеру уже стоял в не тронутом торпедой доке. Удар в сердце Красного флота, обусловленный близостью границы, не привел к тем результатам, которых ожидали белогвардейцы: дорога на Питер была по-прежнему закрыта.
По всей западноевропейской равнине, от Мурмана до Крыма, извиваясь в непрестанном движении и дымясь кровью, сжималось тугое кольцо блокады. Фронтов было столько, сколько разных держав и белых генералов наступало на изнемогающую в голоде и войнах Советскую Россию. И на одном из фронтов, на севере, отбивался, стиснув зубы, огромный и голодный, упорный и страстный город, которому потом дадут великое имя Ленина. На морских подступах к нему, такой же голодный, без нефти и угля, такой же упорный и страстный Балтийский флот сохранял свою последнюю опору - Кронштадт.
Кронштадт! Это короткое громыхающее слово, подобное залпу орудий, гудело в те дни над Финским заливом.
В те дни Кронштадт вновь обрел свой грозный смысл ключа к столице, который был вложен в него при его создании. Как будто снова вернулись давно забытые времена, когда форты его отбрасывали немудрыми ядрами своих чугунных пушек шведские фрегаты. Только тогда к нему подходили отдельные корабли, а теперь его блокировала огромная эскадра интервентов.
Но каждый матрос на каждом корабле и каждый красноармеец на каждом форту держал в своем сердце короткое и упорное слово: надо.
Надо было стоять здесь, в узкой полосе неглубокой воды, бессонным и нелицемерным стражем изнемогающего Петрограда.
Надо было принять на себя и сдержать натиск армий и эскадр, стремящихся к Петрограду.
Надо было рассчитывать каждый пуд угля, каждое ведро нефти, каждую мину заграждения, каждую торпеду, каждый снаряд и каждого человека, рассчитывать скупо и мудро, ибо все это подходило к концу.
И Кронштадт выполнял это надо просто, твердо я буднично.
Он высылал в море корабли с половинным числом команды, потому что другая половина на конях или в окопах дралась уже где-нибудь под Царицыном. Он собирал для кораблей, хромающих на оба винта, последнюю угольную пыль, выметенную вместе с землей из опустошенных угольных складов. Он обедал после напряженного суточного боевого похода или после бессонной работы на заводе - блюдцем пшенной каши. Он без удивления провожал мигающими взорами своих маяков подводные лодки, идущие во льду на разведку Ревельского рейда, лодки, шипящие, как примусы, и текущие, как решето, державшиеся на воде и в воде непонятно как - одним упорством. Он ежедневно отстреливался от самолетов, швыряющих бомбы в его гавани, доки, улицы и сады. Он открывал ворота своих рейдов для миноносцев, которые ночью, в шторм, без огней и маяков носились полным ходом по сомнительным проходам между своими и чужими минными заграждениями, и встречал их на рассвете гудками завода и мастерских, где голодные люди голыми руками обтачивали боевую сталь.
Он делал все это - необыкновенный город-корабль, город-лагерь, крепость революции и сердце флота.
Упершись спиной в Морской канал, Кронштадт стоял в конце узкогорлого залива, вглядываясь в него и в близкие берега, кишевшие армиями, надвигавшимися на Петроград, и время от времени напрягал все силы, нанося врагам чувствительные удары. Форты и флот стали реальной угрозой интервентам. Форты и флот сплелись в нераздельный клубок, который непрестанно перекатывался по берегам и воде Финского залива, внося расстройство в тугое кольцо блокады. Форты и флот приобрели общее наименование - Кронштадт. Уничтожить флот - мешали форты. Уничтожить форты мешал флот.
За четырнадцать месяцев, которые эскадра интервентов провела в Финском заливе, Красный Балтийский флот имел не меньше двенадцати боев с вражескими кораблями, и каждый раз при значительном превосходстве неприятельских сил. Так, 10 мая 1919 года эсминец "Гавриил" в течение часа вел бой с четырьмя контрминоносцами. 31 мая эсминец "Азард" в бою с восемью контрминоносцами навел их под огонь линкора "Петропавловск", 24 июля подлодка "Пантера" атаковала две подлодки противника, осенью кронштадтские форты отгоняли своим огнем монитор с пятнадцатидюймовой артиллерией.
Два крейсера, два миноносца, два тральщика, один заградитель, три торпедных катера, одна подводная лодка - вот список кораблей эскадры интервентов, которые Балтийский флот и форты Кронштадта оставили на дне Финского залива на память о тысяча девятьсот девятнадцатом годе - пятом годе беспрерывной войны, которая могла сломить кого угодно, но не смогла истощить бессмертные силы освобожденного парода, тысячекратно увеличенные жизненосной силой революции.
Каждая строчка, каждая буква этой огненной эпопеи Балтийского флота живет, дышит и стоит над миром неодолимой страстью к победе во имя освобождения от векового гнета. Каждая ее страница сурово напоминает нам голосами погибших за наше дело родных товарищей наших, балтийских моряков:
- Ты не забыл? Ты помнишь?
Мы не забыли. Мы помним. Мы учим нашу флотскую молодежь, краснофлотцев и командиров новых сильных кораблей, подводных лодок и самолетов, как биться за наше великое дело, за родину нашу, с той же великой страстью, с тем же огненным восторгом, с каким дралось орлиное племя девятнадцатого года.
И Кронштадт - громыхающее короткое слово, подобное залпу орудий, двадцать лет стоял перед городом Ленина, стиснутый близкими - слишком близкими! - границами.
И если десятилетнего пионера, выросшего далеко от всяких морей, но на самой пограничной линии, встревожила эта близость границы к огромному городу, так как же тревожила она Краснознаменный Балтийский флот в течение долгих двадцати лет?
Простившись с пионерами, мы продолжали свой маршрут. Через час мы вышли из машины возле одиноко стоящего в степи здания с вышкой. И здесь я увидел то, что обусловило закономерность Мишиного вопроса: мутный и узкий ручей.
На том берегу его женщина, присев на корточки, мыла турсуки - кожаные мешки для кумыса. Мальчик, ровесник Миши, тащил к ней бычью шкуру, сгибаясь под непосильной тяжестью. Широкое смуглое его лицо ничем не отличалось от широкоскулых лиц казахских пионеров, с которыми мы только что расстались. Но это был ребенок, лишенный детства, - эмбрион нищего пастуха чужих стад, печальная личинка будущего раба синьцзянских скотоводов: ручей, пробегавший между нами, был пограничным.
Со странным, совсем новым чувством смотрел я на этот крохотный отрезок знакомой черты - границы. Я привык видеть ее иной. Тысячи раз в Финском заливе (где едва одна десятая водного пространства принадлежала Балтфлоту) я отмечал на карте треугольник обсервации рядом с ее прерывистым пунктиром. Ее невидимую линию, грозившую дипломатическими осложнениями, я научился отыскивать на гладкой воде на глаз - По расстоянию до чужого берега. И, может быть, потому, что тот - балтийский - участок морской границы Советского Союза был доверен нам, и потому, может быть, что все внимание поглощал именно он, - остальные советские моря как-то не ощущались в прямой и непрерывной связи с этой пунктирной линией, бегущей по карте между Териоками и Кронштадтом, между островом Сескар и Лужской губой.
Понадобилось забраться в самый центр Евразийского материка, чтобы здесь - где воды было меньше, чем в питьевой цистерне эсминца, и где чужой "берег" был всего в пятнадцати шагах, - наиболее остро ощутить единство советских морей, нанизанных, подобно гигантским бусам, на крепкую непрерывную нить советской границы. И в мутных струях пограничного ручья почудились мне капли их тяжелой соленой воды - изумрудной, синей, аметистовой, желтоватой, лазурной, опаловой.
Ручей бежал влево, на север. Я знал, что через пять километров граница сползет с его русла в летучие сухие пески, что она вскарабкается потом на зеленые склоны Алтая, черкнет по сияющему снегу его "белков", перекинется на Саянский хребет и, пробежав по многоводным рекам, с разбегу ринется в теплые воды Японского моря.
Я знал, что справа, на юге, эта нить в трех километрах от нас тоже покинет ручей, уйдет в степи, к холмам Тарбагатая, взбежит по ледяным ступеням Тянь-Шаня на Памир - Крышу мира - и скатится с нее в самый подвал, странное море, лежащее ниже уровня моря, - в Каспий. Я знал и то, что трижды еще прервется потом ее бег по сухой земле - обширным Черным морем, узким Финским заливом, круглой чашей Ладоги, - пока она не скользнет с Кольского полуострова в прохладное Баренцево море. И тогда, вплавь по воде многочисленных северных морей - детей Ледовитого океана, то и дело отпихивая налезающие полярные льды, она сомкнется сама с собой, один только раз вынырнув на мгновение, чтобы пересечь узкий язык Сахалина.
Двенадцати морям и трем озерам вручили мы честь хранить в своих водах неприкосновенность советской границы. Сорок три тысячи километров береговой черты доверены водам советских морей.